Текст книги "Сын Грома, или Тени Голгофы"

Так и стал Иоанн прозываться среди учеников Сыном Громовым или Сыном Грома.

Лодка шла, оставляя за кормой едва заметный качающийся темно-голубой след… Неожиданно Иоанн услышал в воде недалеко от лодки какое-то похрюкивание, причмокивание. Он вгляделся в водную рябь и поразился: это плескалась не рыба. Из воды торчали уши и розовый нос свиньи. Юноша не верил своим глазам. Где это видано, чтобы свиньи плавали там, где Господь поселил рыб морских? Да и свинья ли это? А если не свинья, то кто? Странное существо двигалось толчками и, казалось, чувствовало себя в своей стихии. Кто же это? Чудо морское или бес, ищущий, в кого бы вселиться?

Иоанн повернулся к Учителю и кивнул в сторону неведомого существа, пытавшегося опередить лодку.

– По-моему, это бес. Мы с Андреем пробовали выгнать одного старого беса из рощи: он там пытался запрыгнуть на козу; кидали в него камни, и ничего не вышло. Он свистел и смеялся над нами, а потом пустил в нас вонючую струю и обжег руку Андрею.

– Почему же ты не испепелил его молниями, Сын Громов? – спросил Учитель.

Иоанн покраснел. Действительно. Какой же он Сын Громов, если не смог справиться со старым, ослабленным похотью бесом… Так как Иоанн сидел на веслах спиной к Учителю, Тот не заметил смущения юноши и сказал:

– То был не бес, Иоанн. Изгнать беса непросто. Камень тут тебе не помощник. Изгонять их ты будешь постом, молитвой и крестным знамением. Истинно говорю тебе, Иоанн, – произнес Учитель и показал на небо.

Иоанн поразился. В небе, при полном безветрии со стороны Тивериады к ним стремительно приближалась темная туча. Иоанн понял, что это значит, и ужаснулся. Это были тьмы саранчи. А нашествие саранчи, говорил отец, – одна из казней египетских. Если туча пройдет над лодкой, то может случиться непоправимое. Саранча облепит суденышко, заполнит его своим живым месивом до бортов и потопит. Такие случаи бывали.

Выход был один. Молиться и просить Бога, чтобы их миновала чаша сия. Просить, чтобы в ту живую тучу ударила молния, чтобы подул ветер и унес саранчу, погрузил эту прожорливую нечисть, опустошающую цветущие поля и нивы, в воды моря Галилейского. Пока Иоанн размышлял над путями спасения и творил про себя молитву, по его лицу, по бортам лодки и по деревянной скамье застучали, забили, как россыпи града, крупные желтобрюхие кузнечики, похожие на маленьких всадников. Будто кто-то нарочно швырял их пригоршнями. Иоанн взглянул на Учителя. Тот стоял, держась одной рукой за небольшую мачту, к которой обычно крепили парус, а другой, по которой уже ползала, суетилась саранча, слегка прикрывал лицо. Губы его что-то шептали. Возможно, он тоже молился.

Вдруг легкой дымкой заволокло глаза ученика, и вид наступающей саранчи сразу изменился: «По виду своему саранча была подобно коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее – как лица человеческие; и волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были как у львов; на ней были брони железные, а шум от крыльев ее – как стук от колесниц, когда множество коней бегут на войну; у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала …»

Страх охватил Иоанна, и он обратился к Богу: «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей; сохрани жизнь… Укрой… от замысла коварных…» Он знал: это происки лукавого.

Видение исчезло. Однако саранча стремительно наполняла лодку.

Спасение пришло с небес, откуда, как теперь понимал Иоанн, только и возможно спасение. Они стояли уже по колено в копошащейся, усердно работающей жесткими маленькими колючими челюстями массе, когда вдали над Тивериадой возник ветер, закружил облака, взвил в небо несколько хвостатых смерчей, взметнул тучи песка и пыли над берегом, настиг затмевавшую солнце тучу саранчи, прорвал ее в нескольких местах и, словно засасывая, умчал скопище прожорливых насекомых в далекие небесные выси, чтобы просыпать на погрязших в пороках жителей новых Содомов и Гоморр, коими из покон веков полнилась и будет полниться земля человеческая. Ибо говорил царь Соломон: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

Путники переглянулись и вздохнули с облегчением. Учитель взял черпак, стал вычерпывать саранчу из лодки и выбрасывать ее в воду, а Иоанн навалился на весла.

Был у Иоанна еще один вопрос, который уже много лет мучил его, но он не решался спрашивать Учителя при братьях, боялся, что засмеют. Однако для него вопрос был важным, поэтому, пересилив стеснение, он снова обратился к Учителю.

– Прости, Учитель, не могу не задать тебе еще один давно мучающий меня вопрос… Можно? – спросил Иоанн, опять поворачиваясь к Учителю.

– Ты же мой ученик – значит, можно.

– С тех пор как я с раввином Ахавом изучал Писание и прочитал там о судьбе раба Божия Иова, меня преследует мысль: как мог Бог разрешить сатане так глумиться на праведным Иовом? Ведь сказал же Он про Иова: «Нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла». И тут же разрешил сатане: «Вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей».

И сатана взял свое.

«И вот приходит вестник к Иову и говорит: волы орали, и ослицы паслись подле них, как напали Савеяне, и взяли их, а отроков поразили острием меча; спасся только один я, чтобы возвестить тебе. И еще он говорил, как приходит другой и сказывает: огонь Божий упал с неба, и опалил овец и отроков, и пожрал их; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. Еще он говорил, как приходит другой и сказывает: Халдеи расположились тремя отрядами, и бросились на верблюдов, и взяли их, а отроков поразили острием меча; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. Еще этот говорил, приходит другой и сказывает: сыновья твои и дочери твои ели и вино пили в доме первородного брата твоего; и вот большой ветер пришел с пустыни, и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе. Тогда Иов встал, и разорвал верх-нюю одежду свою, остриг голову свою, и пал на землю, и поклонился, и сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господа благословенно!»

– Когда Ахав читал мне эти строки, я плакал. Мне было необыкновенно жаль Иова, и я думал: разве может Бог быть так несправедлив к праведнику? Вот ведь и Ты учишь, что Бог – это любовь! Старику Ахаву было тяжело видеть мои слезы. Он что-то пытался мне объяснить, но я ничего не понял и только плакал. Мне и сейчас неясно, почему Бог так несправедливо обошелся с преданным ему Иовом, что отдал его на мучение сатане?

– Скажи, Иоанн, ты помнишь, что дальше сказано в Писании? – задал вопрос Учитель.

– Да, Учитель. Там сказано так: «Во всем этом не согрешил Иов, и не произнес ничего неразумного о Боге».

– Разве ты не понял, что Бог хотел посрамить сатану, показать, что истинные праведники, такие, как непорочный Иов, не по зубам лукавому? Чтобы он ни вытворял, Иов не отступил от Бога. Придет час, и ты увидишь таких праведников – братьев твоих, Иоанн… Ты помнишь, что было дальше и что было в конце? «И возвратил Господь потерю Иова… и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде… И было у него семь сыновей и три дочери… После того Иов жил сто сорок лет и видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода. И умер Иов в старости, насыщенный днями». Сатана оказался бессилен против праведника… Ты должен знать, Иоанн, что каждый истинно верующий есть Иов… Вспомни свой сон, Иоанн.

Иоанн углубился в осмысление того, что сказал Учитель, одновременно налегая на весла. Он думал, что через страдания проверяется преданность человека Богу, и что было бы, если бы вместо Иова Бог выбрал бы его, Иоанна, и отдал сатане на мучения… Выдержал бы их Сын Громов?

У самого берега Учитель перешел на корму, чтобы нос лодки чуть приподнялся, Иоанн энергичней заработал веслами, и лодка с шипеньем въехала в мокрую прибрежную гальку. Они выпрыгнули на берег и вместе еще немного протащили лодку вперед; привязали ее к торчащему из песка деревянному обломку шеста, на который рыбаки вешают сети.

Учителя ждали местные рыбаки. Всем хотелось послушать удивительные проповеди Галилеянина из Назарета.

* * *

…Сегодня в Тивериаде, завтра в Вифании, послезавтра на Иордане, потом в Самарии, затем в Иерусалиме – так день за днем, во главе с Учителем, босые, в серебристых плащах, жилистые, обветренные, с благоговением внимающие слову своего Божественного Наставника, ходили они, проповедуя новое учение о любви к ближнему, о покаянии, лечили и исцеляли больных и увечных, крестили водой поверивших им, крестили во имя Отца и Сына и Святого Духа. Вначале их было четверо – братья Ионины, Симон и Андрей, и братья Зеведеевы, Иаков и Иоанн. Потом их стало двенадцать.

Предание сохранило нам их имена: это Симон, называемый Петром, и Андрей, брат его; Иаков Зеведеев и Иоанн, брат его; Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей-мытарь; Иаков Алфеев и Леввей, прозванный Фаддеем; Симон Зилот и Иуда Искариотский, который, как пишут евангелисты, предал Учителя.

И всюду, где они появлялись, звучала проповедь: «Веруйте, любите, и да будет надежда душой всей вашей жизни. Над этой землей существует иной, духовный мир, иная, более совершенная жизнь… Но чтобы достигнуть ее, нужно осуществлять ее здесь, на земле, сперва внутри вашей души, а затем и в окружающем мире. Как осуществлять? Любовью и деятельным милосердием».

И Учитель говорил собравшимся: «Я пришел оттуда, и Я поведу вас туда…»

Глава 8
Приглашение Пилата на праздник Пасхи

И вот мы вновь возвращаемся к засидевшемуся в Кесарии прокуратору. Предчувствия не обманули римлянина. Прожженный иудейский политикан, умевший сталкивать царей и наместников друг с другом и с император-ским Римом и извлекать из этого выгоду для Иудеи, Каиафа поставил опытного Пилата в безысходную ситуацию, загнал-таки его в угол, в тупик, в преддверие ада… Сломал успешную карьеру блестящего римского аристократа. Но выиграл ли от этого сам? Какого агнца принес этот хитроумный иудей на алтарь Ягве? И кто писал сценарий развернувшихся четырнадцатого дня нисана в Иерусалиме событий? Сколько богословов, писателей, историков и философов пытались, пытаются и будут пытаться ответить на этот вопрос!

Итак, утром, когда Пилат в своем кесарийском рабочем кабинете готовил послание в Рим с объяснением кесарю причин очередного кровавого столкновения с иудеями, на пороге возник центурион:

– Прокуратору Понтию Пилату радоваться. Из Рима – трибун Домиций Галл.

– Галл! О боги! – радостно вскричал прокуратор, устремляясь навстречу появившемуся в дверном проеме могучему легионеру в шлеме войскового трибуна. Какая удача! Это отвлечет его хоть на время от болезненных для самолюбия игемона иудейских проблем… Домиций Галл! Когда-то они вместе, плечом к плечу, рубились с бриттами, неожиданно высадившимися на побережье. Потом широко и громко гуляли на празднествах в Риме.

– Захотелось увидеть друга, – громогласно захохотал Галл, обнимая Пилата и хлопая его по спине. Пилат искренне обрадовался боевому товарищу, посетившему его в дни печали и неурядиц, и хотел было на радостях поцеловать Галла, но тот демонстративно отстранился.

– Эй, осторожней, прокуратор. С недавних пор Тиберий запретил римлянам приветственные поцелуи.

– Да плевать, – отмахнулся Пилат, целуя Домиция. – Возможно, стены резиденции имеют уши, но глаз они не имеют… Ну, как ты? Что там вообще?

На шум из внутренних покоев вышла Клавдия Прокула с высокой прической важной римской матроны. Жена Пилата не позволяла себе распускаться, оказавшись вдали от Рима и вечно праздничного, вечно интригующего Палатина.

Гость, полный здоровья, сил, перспектив, радостно приветствовал супругу игемона.

– О, Клавдия!.. А знаешь, Пилат, я ведь давний поклонник Клавдии Прокулы. Помню, когда я отправился к бриттам, она предсказала мне удачу. Кажется, ей был сон. И все сошлось. За победу над бунтовавшими бриттами кесарь подарил мне огромный виноградник на Сицилии. И все Клавдия Прокула…

Прокуратор на это только развел руками:

– Увы, брат, увы… Мне же она нагадала, как Валтасару… Что царство мое рухнет. Ну да ладно. Обо мне потом. Рассказывай, как ты и что там на Палатине.

– Я, как видишь, удачлив. Мечу в Сенат. Вербую сторонников. Еду к Вителлию в Дамаск.

Пилат хотел быть полезным гостю.

– Хочешь, я обращусь к Сеяну за поддержкой?

Галл демонстративно сжал губы, предостерегающе поднес палец ко рту и произнес негромко:

– Ни слова о Сеяне. Сеян убит. Чернь неделю таскала на цепи его труп по улицам. Убита его дочь.

Пилат и его жена стояли как громом пораженные, и наконец Клавдия Прокула выдохнула:

– Но это же ребенок! Римский закон запрещает казнить девственниц…

– Они нашли выход. Палач перед казнью изнасиловал малышку.

Клавдия прижала руки к груди:

– О боги! И Тиберий это допустил?

– От него все и пошло, – хмуро сказал Галл. – Кто-то убедил кесаря, что Сеян готовит заговор, хочет сместить Тиберия и стать императором, подкупает солдат. А у Сеяна, как ты знаешь, врагов немерено. И пошли гонения на людей Сеяна.

– А что говорят в Риме о Пилате? – с беспокойством спросила Клавдия. – Ведь он человек Сеяна.

Галл пожал плечами:

– О Пилате – пока ничего. Он далеко. Несладко друзьям Сеяна на Палатине. А у Пилата, как мне известно, два легиона отборных головорезов и три алы сирийской конницы. С ним не так просто.

Слушая Галла, Пилат заметно мрачнел.

– А что если Сеян под пыткой признался, что планировал (если он действительно собирался захватить власть) использовать легионы Пилата? – не к месту спросила у Галла Клавдия Прокула.

Раздраженный неуместными вопросами жены, Пилат строго посмотрел на жену.

Клавдия, поняв, что перегнула палку и своими вопросами усугубила и без того отвратное настроение супруга, извиняющимся тоном сказала:

– Прости, игемон. Но лучше знать, что может тебе грозить, чем прятать голову в песок.

Галл тоже заметил, как сник Пилат, узнав об убийстве Сеяна.

– Нет, – сказал он. – Не думаю, что Сеян рассчитывал на Пилата. Ты же знаешь, старина, у них там, на Палатине, клубок аспидов. Жалят того, кто подвернется. И правого, и виноватого, и сенатора, и всадника, и плебея. Один конец.

Желая поскорее уйти от неприятной темы, Пилат спросил:

– А кроме Сеяна, какие новости? Что Тиберий? Опять уединился на острове?

Галл засмеялся. Он хорошо смеялся, этот Галл. Римский оракул нагадал ему блестящую карьеру. Еще немного – и он окажется на гребне успеха. Чего Пилат, уже седьмой год правивший Иудеей, не мог сказать о себе. Прокуратор чувствовал, что крупно завяз в этой темной, враждебной Риму стране. А под крылом сирийского легата Вителлия Галл далеко пойдет.

– Вторая великая новость, а может, она и первая, – весело сказал гость, – умерла любимая змея кесаря. Он пришел ее покормить, а она мертва. Ее облепили муравьи. Их было столько, что и змеи не видно. И, мрачно постояв у сетки, Тиберий трагически произнес: «Больше всего я боюсь черни, которая вот так же облепит меня, облепит и погубит Рим…» Так что в Риме сейчас траур по змее.

Стараясь изменить свое настроение, Пилат пошутил:

– Может, послать кесарю соболезнования?

– Нет уж, – решительно возразил Галл. – Лучше не напоминай пока о себе.

Клавдия поддержала гостя:

– Галл прав, Пилат. Лучше сидеть тихо.

– Похоже, здесь уже и шуток никто не понимает. Я пошутил, – раздраженно сказал Пилат и замолчал. Потом раздумчиво произнес: – А ведь когда Сеян сватал меня в Иудею, Тиберий обещал ему в жены свою внучку. Сколько карьерных возможностей открывалось… И вот как все обернулось…

Галл неопределенно махнул рукой.

– Да. Судьба переменчива, как настроение кесаря… Но хватит об этом. Расскажи лучше о себе.

Пилат усмехнулся:

– Рассказать о себе? Легко спросить, да не легко ответить. Похвастать мне, брат Галл, увы, нечем. Темная, непробудившаяся страна. Глухо и угрюмо живут здесь люди. Замкнулись в своем Боге. У них есть их Храм, и больше им ничего не надо. Пытался понять смысл их веры – омут. Мутный, затягивающий на дно омут. И, знаешь, я испугался. Испугался их Бога.

Лихой рубака Галл опешил.

– Ты испугался? Ты, игемон, гражданин Рима, римский наместник, испугался еврейского Бога?

– Представь себе, испугался. Нет, Галл, не по душе мне сей край, не по душе… А тут еще совсем некстати Прокула – мой дельфийский оракул, моя Сивилла, солнце мое – видела неприятный сон. А сны ее – сам знаешь, как сны фараона… Вот, брат, в каком виде ты меня застал…

Клавдия с интересом слушала, что говорит о ней гостю Пилат, и всякий раз, когда он называл ее дельфийским оракулом, Сивиллой, солнцем своим, как бы в подтверждение, что все так и есть, медленно, но убедительно наклоняла голову. Едва Пилат замолчал, Клавдия сказала:

– Разреши, прокуратор, я велю накрыть к трапезе, а то все разговоры и разговоры… У Домиция, поди, голова кругом пошла от всех этих страхов…

– Ты права, права, моя Сивилла. Командуй.

Галл внимательно оглядел Пилата:

– Вот слушаю тебя, Пилат, и не нравится мне, Пилат, твое настроение.

Пилат согласно кивнул:

– И мне не нравится.

– Ты чем-то напуган?

– Напуган?.. Ты говоришь – Пилат напуган? Да. Можно, наверное, и так определить мое состояние. Напуган. Не знаю, поймешь ли ты меня, Галл, или сочтешь мои слова философскими бреднями, но с момента моей первой встречи с иудеями, когда я услышал на рассвете вой жуткой иерусалимской магрефы, которая извещает о принесении жертв их Богу, и когда тысячи иудеев, скалясь и стуча палками с городских стен на мои славные когорты, орали: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед», я жду беды. Растет предчувствие…

Клавдия, понимая, что беду Пилату предвещает ее сон, который нелегкая дернула ему рассказать, решила предложить ему иную трактовку беды.

– Видишь, как бывает иногда полезно находиться вдали от Рима. Беда тебя не задела. Я говорю о заговоре Сеяна. Тебя не тронули. И если будешь сидеть тихо – не тронут. Как я поняла Галла, казни пошли на спад. Верно, я говорю, Домиций?

– Ты говоришь верно. Казни уже прекратились.

Умный Пилат ухмыльнулся:

– Спасибо, друзья, что печетесь обо мне, что стараетесь разогнать мои печали, страхи… Готовь, Клавдия, застолье, будем веселиться… Ибо, как говорил мудрый царь Соломон, все суета и томление духа.

…После трапезы Пилат с Галлом пошли прогуляться по райскому парку прокураторской резиденции. Благоухали розы. Шумели фонтаны. По озерной глади скользили лебеди. Разгоряченный вином Домиций Галл надеялся встретить в зеленых кущах ожидающую его скромную грустную пастушку или дремлющую белотелую нимфу, но Пилат вывел его к амфитеатру, где бродячие артисты давали какое-то представление. Оказалось, что они играют трагедию Сенеки «Эдип».

Первый ряд амфитеатра всегда был свободен: вдруг прокуратор или его супруга захотят поглядеть представление. И Пилат с Галлом, удобно устроившись в тени высоченного кедра, включились в спектакль и стали вникать в содержание происходящего.

Облаченные в белые тоги шестеро мужчин представляли античный хор.

Хор вещал:

 
Если б я мог судьбу мою[1]1
  Стихи даются в переводе С. А. Ошерова.


[Закрыть]
Сам устроить по выбору,
Я попутный умерил бы
Ветер, чтоб его напор
Не срывал дрожащих рей.
Пусть, не уклоняясь вбок,
Ветер плавно и легко
Гонит бесстрашную ладью.
Так и жизнь, безопасно меня
Средним пусть ведет путем.
 

В этот момент на сцене появился вестник, тоже в белом, но к его сандалиям были приделаны небольшие крылышки, как у Меркурия. Вестник начал вещать:

 
Когда, узнав свой род, Эдип уверился,
Что в преступленьях, предреченных судьбами,
Повинен он, и сам же осудил себя,
Поспешно в ненавистный он ушел дворец.
Так лев ярится на равнинах Ливии
И грозно рыжей потрясает гривою.
Лицо ужасно, взор мутит безумие,
То стон, то ропот слышны; по спине течет
Холодный пот; угрозами бушует он,
Боль глубока, но через край уж хлынула.
Себе он сам готовит участь некую,
Своей судьбе под стать. «Что медлишь с карою? —
Он молвит. – Сердце пусть пронзят преступное,
Жизнь оборвут огнем или каменьями!
Где тигр, где птица хищная, которая мою утробу выест?
Что же, дух мой, медлишь ты?»
К лицу поднес он руки. А глаза меж тем
Недвижно и упорно смотрят на руки,
Стремясь навстречу ране. Искривленными
Перстами в очи жадно он впивается, —
И вот с корней глубоких сорваны,
Два шара вниз скатились. Но не отнял рук
И раздирал ногтями все упорнее
Пустых глазниц он впадины глубокие,
Все меры перешедши в тщетной ярости.
 

Тут запел хор:

 
Нас ведет судьба: не противься судьбе!
Суета забот не изменит вовек
Непреложный закон ее веретен.
Все, что терпим мы, смертный род, на земле,
Все, что делаем мы, свыше послано нам.
Первый день нам дает и последний наш день.
Не в силах бог ни один изменить
Роковые череды, сцепленья причин.
Для любого решен свой порядок:
Его не изменит мольба. Перед судьбою страх
Многим пагубен был: убегая судьбы,
К своей судьбе приходили они.
Чу, стукнула дверь. Вот входит он,
Не видя дня, не ведомый никем,
Трудным шагом бредет.
 

Из-за спин хора появился царь Эдип. Вид его ужасен. Белая тога в крови. На голове лавровый венок. Глазницы его пусты. Его вид заставил Пилата содрогнуться.

Эдип:

 
Все кончено ко благу; отдан долг отцу.
Как тьма отрадна! Кто из небожителей,
Смягчившись, мраком мне окутал голову?
 

Появилась преступная в кровосмешении жена и мать Эдипа Иокаста.

Иокаста:

 
Сыном ли назвать тебя?
Колеблешься? Ты сын мой! Стыдно сыном быть?
Молчать не надо! Что глазницы полые
Ты отвращаешь?
 

Эдип:

 
То голос матери!
Все, что свершил я, тщетно. С ней встречаться вновь —
Нечестье…
 

Иокаста:

 
В чьих винах рок виновен, неповинен тот.
 

У прокуратора от этой сцены испортилось настроение.

– Уйдем, Галл. Мне тошно это слушать, хоть автор и Сенека. Уж лучше что-нибудь из Аристофана, чем умножать печаль.

– Ты прав, Пилат. По мне, комедии куда как лучше. Знаешь, о чем я думаю?

– Интересно, о чем?

Пилат с интересом взглянул на гостя: он знал, что Галл – отнюдь не Сенека. Галл сказал:

– Я думаю, глядя на тебя, Пилат, что ты сильно изменился с римских времен. Иудеи на тебя плохо повлияли… Сколько ты уже здесь правишь? Лет пять, пожалуй?

– Семь.

– Семь лет! Семь – роковое число!

Пилат поморщился:

– Вот и ты про рок… И дался вам всем этот рок… Хотя в него я верю. Сенека предупреждал меня перед отъездом из Рима: «У человека одна свобода: добровольно принять волю рока». Он шутил: «Человек подобен собаке, привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и счастлива, если же она упирается, садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее». Не уподобиться бы той собаке…

– Да ты совсем расклеился, Пилат.

– Дела расклеили.

– Не в веру ль иудейскую, игемон, хочет обратиться? Не слышу, чтоб у Юпитера просил защиты. Ни разу не поклялся Зевсом. Уж не еврей ли ты, Пилат Понтийский? Ха-ха, – засмеялся Галл.

Утром Домиций Галл собрался в дорогу. Из опочивальни спустилась во двор проводить гостя и Клавдия Прокула. И опять упрямая женщина заговорила про свой сон.

– Ничего не могу с собой поделать. Опять видела тот же сон. Не понимаю. Чего они ко мне привязались, эти сны? Видела, как Пилат совершает неправый суд над молодым иудеем. Отправляет его на распятие.

– И что же дальше? – заинтересовался жизнерадостный Домиций Галл.

– Дальше не разглядела. Дальше закричал павлин, и я проснулась.

Пилат, которому до смерти надоели сны супруги, остановил ее:

– Оставь свой сон. Вот, уезжает друг. Можно сказать, последний. Римские друзья перебиты. Остался один Сенека. – И, обращаясь уже к Галлу, спросил: – А почему не тронули Сенеку?

– Я думаю, он откупился. Сенека, хоть и философ, но капиталец собрал. И не малый. Вот и расплатился, с кем надо.

Клавдия Прокула не утерпела:

– Это ты, Пилат, у нас философ-бессребреник. Моль весь подвой на плаще съела. Стыдно на людях показаться…

– Так научил меня жить Тиберий. Служить державе, а не лицам и не стяжать чрезмерно.

– Пусть бы он себя научил так поступать, – беззлобно заметил Галл. – Мне горестно оставлять тебя в такой печали. Но служба не ждет. Как еще посмотрит Вителлий на то, что я сначала к тебе заехал?

– Скажешь – в Риме грибами объелся, занемог, – посоветовал Пилат. – Там ведь часто такое случается. Скажешь, что неделю отходил у Пилата.

Повернувшись к жене, Пилат попросил:

– Подбери Вителлию какой-нибудь подарок. – И со значением добавил: – От Пилата.

– Вот это ты правильно придумал, игемон.

В этот момент от запертых ворот резиденции к Пилату подошел центурион:

– Прокуратору Понтию Пилату радоваться! Прибыл гонец из Иерусалима. Первосвященник приглашает игемона на иудейский праздник Пасхи в день четырнадцатый весеннего месяца нисана.

Клавдия Прокула неопределенно покачала головой. Пилат поджал губы. Галл не очень понимал, в чем проблема: ему, военному трибуну, командиру легиона, были чужды подобные сантименты. Галл был истый римлянин. А Пилат, на свою беду, был еще и философом. Галл не вникал в тонкости, хотя и мог бы при необходимости и вникнуть. Но солдату нельзя расслабляться.

Галл только спросил:

– Поедешь?

– Тягостно мне туда ехать. Пошлю на праздник трибуна. Пусть едет Луций Руф. Он смотрится как цезарь!

Мудрый Галл покачал своей породистой римской головой:

– Я бы подумал на твоем месте, Пилат. Как я понимаю, на празднике будет царь Ирод Антиппа и по протоколу должен быть прокуратор, а не трибун. Ты же сам только что говорил, что стал больше дипломатом, чем солдатом… И вообще, чем меньше ты будешь сейчас беспокоить Рим, тем меньше шансов, что репрессии по друзьям Сеяна затронут тебя.

– Все это я понимаю, – морщась, сказал Пилат. – Но не лежит у меня душа встречаться с Каиафой. Не лежит душа, вот и все. Ты понимаешь, Галл, что это такое: не лежит душа?

– Не понимаю. И удивляюсь: что здесь надо понимать?

Пилат повернулся к жене:

– А скажи, Клавдия Прокула, в твоем сне был Каиафа?

– Был. Был и просил тебя распять невинного.

– Вот видишь, Галл. Был Каиафа. Он преследует нас даже во сне! Вот пусть римский трибун, благородный Луций Руф, с ним и сразится. Все. Решение принято. Я никуда не еду.

И Пилат обратился к центуриону:

– Найди Люция Руфа и пришли ко мне.

На что Галл с сомнением покачал головой:

– Подумай, подумай, Пилат. Вспомни, что вещал вчера хор в Сенекиной трагедии.

– А что он вещал? Я уже забыл, что он вещал.

Пилат откровенно лукавил. Он прекрасно помнил, о чем вещал зрителям хор в той трагедии. Но простодушный Галл поверил Пилату и стал цитировать текст Сенеки: «Все, что терпим мы, смертный род, на земле, все, что делаем мы, свыше послано нам… Перед судьбою страх многим пагубен был: убегая судьбы, к своей судьбе приходили они…»

– Мало ли что там насочиняет твой Сенека.

– Мой Сенека? – искренно удивился Галл. – Это твой, твой Сенека. Будь последователен, Пилат. Ты же считаешь себя его учеником.

Клавдия подошла совсем близко к Пилату. Коснулась рукой его тоги.

– Он прав, игемон. Надо ехать.

Пилат с огорчением посмотрел на жену:

– И ты, Брут!.. Сейчас я провожу Галла. Если в мое отсутствие сюда придет трибун Люций Руф, скажи ему, что завтра он вместо меня едет в Иерусалим на праздник Пасхи – и за ним последуют две алы сирийской конницы…

…И все-таки наместник Иудеи Понтий Пилат, которого, как уже понял проницательный читатель, давно избрал и вел Рок, поехал на праздник Пасхи. Ибо того требовал протокол… А протокол для римского чиновника, будь он хоть трижды философом, священнее изречений дельфийского оракула. Итак, Пилат поехал…

И «все смешалось». И не только в доме Пилата, но и в наших с тобой судьбах, добрый читатель. В общем – аминь!

Поездка на праздник в Иерусалим – обычная протокольная дань уважения иудейскому Храму, царю Ироду Антипе. Это долг прокуратора, одного из последних римских чиновников, кто еще не променял понятия «долг» на «корысть». Пилат не смог отказаться от поездки. И со свитой, в сопровождении супруги Клавдии Прокулы, к чьим советам, надо сказать, прокуратор часто и не без пользы прислушивался, прокуратор приехал из Кесарии в град Давидов и разместился в своей иерусалимской резиденции – претории.

С фасада это красивое беломраморное здание было окружено кипарисами. Перед самым входом находилось вымощенное возвышение – называемое по-еврейски Гаввафой. Здесь игемоны обычно вершили суд. Сзади к беломраморной резиденции примыкала обычная воинская казарма со зловонной тюрьмой. Преторий размещался в небольшом, заботливо ухоженном парке, лишь отдаленно напоминавшем райское гнездышко Пилата в Кесарии.

Военный оркестр с трубами и легионеры с развернутыми красными боевыми знаменами, увенчанными золотыми орлами, радостно приветствовали прокуратора и его свиту. Звенели трубы и били барабаны. Пилат выслушал рапорты начальников подразделений и тайных служб: никаких непредвиденных событий не предполагалось, хотя город был переполнен странниками, кишел колдунами, пророками, комедиантами, волхвами, жителями окрестных селений, спешившими принести на алтарь Ягве отборных пасхальных агнцев. Правда, привыкшие к городским шумам служители претория потом рассказывали прокураторским дознавателям, что в тот четверг громче обычного кричали на улицах ослы и стонали в саду претория павлины, и случилось необычайное: огромный орел вдруг спустился во внутренний двор Храма и унес приготовленного к закланию Ягве белого агнца. И будто все птицы улетели из Иерусалима…

В завершении церемонии встречи замещавший игемона во время его отсутствия в Иерусалиме чиновник передал Пилату три кувшина с дорогим эшкольским вином, корзину дамасских дынь и пасхального агнца к праздничному столу – дар первосвященника Каиафы. Вино и дыни игемон одобрил, но при виде трогательного голубоглазого агнца, доверчиво смотревшего на прокуратора и его жену, несколько смешался и никаких распоряжений относительно судьбы несчастного животного не отдал.