Текст книги "Ходи невредимым!"

Анна Арнольдовна Антоновская
Великий Моурави
Роман-эпопея в шести книгах
Книга четвертая
Ходи невредимым!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

За ветхой дверью кузницы догорал день.

Синие огни горна метались над грудой угасающих углей, оставляя налет пепла. Словно зверь в ущелье, взревел в поддувале неистовый ветер. Но мехи внезапно стали неподвижны, густая темень стелилась над кожухом, от которого исходил прогорклый запах дыма.

Не то тревожно, не то радостно прозвенел под низким закопченным сводом последний удар молотка. Старый Ясе приподнял щит, и в бликах меркнувшего света ожили слова Великого Моурави, некогда взметнувшиеся огненными птицами над Марткобской равниной:

СЧАСТЛИВ ТОТ,

У КОГО ЗА РОДИНУ

БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ!

Щит великого Моурави был готов. И Ясе вздохнул полной грудью. За весь отшумевший год он в первый раз улыбнулся солнцу, уходящему за дальние горы на ночной покой.

Но почему в середине щита Ясе не вычеканил беркута, стаю ласточек или непокорного барса? Разве тут не требовался символ силы, стремительности и бесстрашия? А может, потому и не вычеканил, что год этот не был похож ни на один год, прожитый старым чеканщиком, как этот щит Георгия Саакадзе не был похож ни на один щит Картли. В середине, на узорчатой стали, между пятью запонами, загадочно и беспокойно распластал могучие крылья грифон.

Некогда грифон оказывал людям услугу, вещая, как быстрее разбить врага, выследить вепря или раскрыть тайну железа, но потом разгневался за их неблагодарность и поднялся на гору Каф, вершина которой касается солнца…

Сидя на большом камне у порога кузницы, Георгий Саакадзе слушал старого Ясе, неотрывно следя за изменчивой игрой светотени. Принимая щит, Саакадзе трижды облобызал чеканщика:

– Да, мой Ясе, неблагодарность – самый тяжелый грех, не смываемый даже смертью, ибо память народа вечна, как вершина Каф.

Буро-кровавые полосы стремительно ниспадали с неба, то с разлета проваливаясь в расселины скал, то вздымаясь на багряных гребнях. Оранжево-синие отблески осыпали заросли кизила, тянувшиеся по откосу, отражались рябью в изгибах реки у огромных валунов.

Прислушиваясь к шелестам уходящего дня, особенно настороженно переступал выхоленными ногами молодой Джамбаз. Он унаследовал от своего отца, старого Джамбаза, умение понимать Непобедимого. И как некогда первый Джамбаз гордо проносил победителя Багдада через Исфахан, он сейчас, сверкая, как черная эмаль в лучах заходящего светила, тихо стуча подковами, проносил грозного всадника через Иорские степи.

Молодой Джамбаз не позволял себе весело ржать, ибо знал: не с поля битвы возвращается его повелитель. Насторожив уши, он чутко прислушивается к всплескам Иори, где усталый кабан, бурый медведь и притаившаяся гиена утоляют жажду.

Придерживая коней, следуют за молчаливым Моурави сумрачный Даутбек, Димитрий, Эрасти и десять сооруженных телохранителей.

Зыбкий сине-розовый туман, скользя над искрящейся вечной белизной вершиной, сползал в дымящиеся глубины, торопясь укрыться под крылом надвигающейся ночи.

Погладив вздрагивающую шею коня, Саакадзе вновь углубился в свои мысли.

…Будто ничего не изменилось. Но… так бывает с наступлением осени: и не заметишь, в какой день или час еще зеленое дерево начинает ронять чуть пожелтевшие листья – один, другой, третий… и в одно хмурое утро, окутанное серой мглой, дерево вдруг предостерегающе начинает размахивать оголенными ветвями.

Напрасно он, Моурави, дабы укрепилось объединенное царство, и лето и зиму настаивал на переезде царя из кахетинской столицы Телави в картлийский стольный город Тбилиси. Дорога, связывающая Кахети с Картли, становилась все круче. Расползались мосты дружбы, с таким трудом возведенные Моурави между берегами двух царств.

Но распутица не препятствовала придворным кахетинцам мчаться в Метехский замок с повелениями царя Теймураза. Не препятствовала мокрень и придворным картлийцам скакать в Телавский дворец, нашептывать царю о своевластии Моурави.

Вспомнился последний высший Совет князей-мдиванбегов в Метехи. Удручало Саакадзе не коварство владетелей, а та замкнутость круга, из которого он вот уже столько лет пытался вырваться. Не успевал он рассечь тугую петлю, как, уподобляясь легендарному змею, петля снова смыкалась вокруг него.

Сначала едва заметно принялись князья, забыв о данной клятве верности, отвоевывать свои привилегии. Потом, еще соблюдая торжественную медлительность речи, мдиванбеги исподволь расщепляли благотворную власть Моурави. И наконец на праздновании первой годовщины царствования Теймураза владетели уже открыто бряцали фамильными мечами.

Затаенное желание приближенных царя обуздать непокорного Моурави выявилось к концу праздничной недели, когда возвратилось посольство из Стамбула. Мдиванбеги поспешили напомнить, что именно Моурави, не дожидаясь воцарения Теймураза, настоял на посылке посольства к султану.

И вот результат: Оманишвили и Цицишвили, кроме уже неоднократно повторяемых туманных обещаний султана не запоздать с посылкой янычар в случае нападения шаха, ничего важного не привезли. А азнаур Кавтарадзе, «этот прирожденный саакадзевский уговоритель», как желчно называл его Теймураз, знает, несомненно, больше князей, но он не соизволил явиться к царю под дерзким предлогом, что послан был церковью в свите князей-послов и будто бы отдельных поручений от высшего Совета не получал.

Впрочем, и он, Саакадзе, большой радости от посланцев не имел, хотя Дато рассказал ему многое.

Сильнее всего задела Саакадзе ирония, которая проскальзывала в словах верховного везиря, Осман-паши: «О аллах! Как мог Моурави-бек, награжденный всевышним прозорливостью, навязать себе на шею, подобно тесному ожерелью, царя? Не ниспослал ли вершитель судеб полновластное владение двумя царствами победителю персов? Зачем же проявилась неуместная слабость? Почему не запряг он в позолоченное ярмо посеребренных князей, подхлестывая их кожаным бичом невыполнимых посулов? Свидетель султан неба, тогда Осман-паша, тень султана земли, как духовному брату, вручил бы необходимые Великому Моурав-беку четыре столба киоска власти: янычар с ятаганами; топчу-баши с пушками; золото, прокладывающее путь к торговле; ферман о военном союзе, скрепленный печатью аллаха, и горностаевую мантию, необходимую при венчании на царство… Хотя Теймураз и дружественный Босфору царь, но он, кроме желания царствовать, ничем не озабочен. Это невыгодно Стамбулу, жаждущему богатства, торговли, раздела с Грузией земель Ирана и совместного похода Осман-паши и Георгия Саакадзе в волшебную Индию. Белый слон, украшенный золотым паланкином, необходим везиру, как Моурави – горностай. Возвращение в Стамбул с победоносным ятаганом дало бы ему, Осман-паше, преимущество над игрушечной саблей юного падишаха».

«Предприимчивый Осман-паша блещет остроумием, – усмехнулся Саакадзе, перебирая в памяти свой разговор с Дато. – Он рассчитывал на мою помощь в захвате престола Османов и за это обещал способствовать мне захватить престол Багратиони».

Метехи бурлил. Каждый придворный старался негодовать громче других. Царь Теймураз поспешил воспользоваться неудачами посольства, отправленного в Стамбул еще до его воцарения, отклонил предложение Моурави – сообща наметить дальнейшие пути внешней политики и, возмущенный, выехал в Телави.

А в Тбилиси день ото дня становилось тревожнее: в крепости, прикрываясь персидским знаменем, как заноза в сердце, продолжал сидеть Симон. Метехский замок пустовал, из янтарного ларца была вынута печать царства и увезена в Телави. Мдиванбеги, может быть, по этой, а может, по иной причине, но стали уклоняться от утверждения любых начинаний Моурави, неизменно ссылаясь на отсутствие царя. Не перед кем было оспаривать своеволие высшего Совета. Католикос заперся в своих палатах и якобы погрузился в церковные дела. Воины с обожанием смотрели на Моурави, но содрогались, не видя в Тбилиси царя. И майдан вздрагивал, вслушиваясь в разговоры чужеземных купцов о военных сборах шаха Аббаса, и все чаще пустовали под навесом весы большой торговли.

Такое положение вынудило Саакадзе торопливо принять от чеканщика Ясе новый щит, долженствующий напомнить царю Теймуразу о персидской опасности. Вновь оседлав коня, Моурави повернул на Кахетинскую дорогу.

Не замечал Саакадзе ни караван-сараев, с некоторых пор возникших по обеим сторонам дороги и услужливо распахивающих свои ворота для князей, мечущихся между Тбилиси и Телави, не замечал и придорожных водоемов с прохладной водой. Он стремительно мчался в стольный город царя Теймураза, сверкая щитом с предостерегающим грифоном.

Подобно молнии сверкнул щит Великого Моурави в тронном зале, вызвав у придворных князей неприятное ощущение перемены досель безоблачной погоды.

Стража едва успевала вскидывать копья с золочеными наконечниками, выказывая Моурави положенный почет, а слуги, распахивая двери, едва успевали застыть в поклоне…

Царь встретил Моурави с присущей ему сдержанной любезностью. Но Саакадзе, торопливо проговорив приветствия, не остановился на этот раз на выражении чувства восхищения и преданности. Кратко обрисовав опасное положение Картли, он решительно настаивал на немедленном переезде царя в Метехский замок, удел главенствующих Багратиони, дабы наконец наступило умиротворение в объединенном царстве.

Опершись рукой о подоконник, Теймураз, поблескивая красноватыми глазами, вглядывался в тенистый сад.

Там сквозь сетку ветвей виднелась высокая решетка, за которой на искусственной скале гордо стоял только вчера пойманный тур. Он еще не осознал позора плена и недоумевал: почему так ограничен простор, почему любоваться солнцем стало так тревожно? Клубились белые облака, окаймляя небесные озера.

Царь заговорил о любезной его сердцу Кахети.

Ни одним словом не прервал Саакадзе напыщенную речь. И когда Теймураз счел нужным замолкнуть и удобно расположиться в резном кресле, он осторожно заговорил о своем намерении защищать не одну Картли. Но если царь твердо решил не покидать Кахети, то не разумнее ли будет отныне ему, Моурави, с разрешения царя не покидать Картли, сосредоточив свое внимание на возведении укреплений по новому расчету и сторожевых башен, способных выдержать сокрушительный огонь шахских пушек.

Теймураза словно порывом ветра подбросило в спокойном кресле. «Как, Моурави замыслил самолично распоряжаться богом данным ему, царю Теймуразу, царством?!»

И тут Саакадзе не без удовольствия заметил ревнивое беспокойство упрямого кахетинца: «Кажется, цель достигнута», – и с еще большим притворством принялся сокрушаться: архангел Михаил свидетель, что только из желания угодить царю он, Саакадзе, уже неделю назад разослал своих «барсов» гонцами в Самегрело, Имерети, Гурию и Абхазети с напоминанием о клятве, данной в кутаисской Золотой галерее, – вступить в военный союз с Картли и Кахети.

Невольный страх подкрался к сердцу Теймураза. Он уже сожалел, что согласился выслушать Моурави наедине. Недаром Чолокашвили не одобрял такой уступки домогательствам мятежного ностевца. Необходимо сегодня же ночью в тайной беседе с ближайшими князьями найти способ укротить дерзкого.

Заметив бурые пятна, покрывшие лицо царя, Саакадзе облегченно вздохнул: «Богоравный упрямец очень скоро пожалует в Тбилиси. Тогда на высшем Совете безусловно решится: или Теймураз останется в Метехи, или… или Моурави получит полную возможность действовать в пределах Картли».

Когда поздней ночью, после дипломатического ужина с Моурави, в покоях Теймураза, озаренных светом синих и красных лампад, первые советники выслушали встревоженного царя, они дружно принялись описывать щит Саакадзе, с которым ностевец посмел въехать в царствующий город кахетинских Багратиони, и, удваивая тревогу, посоветовали царю выбить из рук Саакадзе его предостерегающий щит, – и не в Телави, где такое действие не достигнет желанной цели, а в Тбилиси, где картлийский католикос поможет повелителю двух царств обуздать зазнавшегося «барса».

В тенистом саду тихо журчит в канавках вода, садовник молча подрезывает виноградные лозы. На плоской крыше ковровщик чинит ковер с изображением свирепого льва, которого продырявил своей шашкой Иорам. А чуть ниже, на широком резном балконе, девушки из Носте старательно вышивают новое платье для Русудан. На этом настояла Дареджан: не подобает жене Великого Моурави появляться в Метехи в прошлогодних нарядах. Вот платье цвета спелого винограда, разве не восхищают глаз жемчужные звезды? А вот платье цвета алой розы, затканное разноцветным бисером. А это – для встречи царя, оно цвета весенней тучи с золотыми зигзагами молний.

На доводы верной Дареджан гордая Русудан отвечает покорной улыбкой. И то верно – жена Моурави должна делать многое, к чему не лежит сердце. Разве не приятнее было бы никогда на появляться в тронном зале Метехи, где владычествует не светлый Луарсаб, а коварный Теймураз? Или после гибели Паата прельщает ее платье другого цвета, кроме как цвета ночи, затканное печалью? Но она надевает блестящие одежды, ибо под бархатом и атласом удобнее прятать тревогу за Георгия, за будущее «барсов» и тоску по невозвратному… И она прикалывает к густым волосам фату, расшитую серебряными кручеными нитками, поясную ленту из синего атласа с золотистыми блестками, она прикрепляет к платью цвета весенней тучи застежку с выпуклым жуком, как бы выползающим из голубоватой лавы, и украшает лоб бархатным обручем с алмазной луной посередине.

Наконец, сославшись на необходимость повидать Иорама, ей удалось ускользнуть от восторженных восхвалений. Она быстро спустилась по ступенькам и, пройдя двор, направилась к конюшне.

– Победа[1][1]
  Приветствие у грузин, соответствует русскому «здравствуй».


[Закрыть], моя прекрасная мама! – еще издали кричит Иорам, соскакивая с седла старого Джамбаза.

Старый Джамбаз! Как горька для него эта кличка. Он не хочет смириться со своей старостью и каждое утро громким ржанием извещает господина о времени выезда. Но лоснящаяся спина уже не выдерживает богатырского седока, подгибаются стройные ноги, и вместо былого могучего выдоха, от которого шарахались птицы, из открытого рта вырываются хриплые стоны. И когда Иорам, получив право беречь старого Джамбаза и господствовать над ним, первый раз вскочил в седпо, Джамбаз от обиды жалобно заржал… Саакадзе, потрепав его поредевшую гриву, грустно сказал: «Нет, Джамбаз, я не изменил тебе, я помню, как обязан твоей стремительной легкости, но, друг, время беспощадно, оно не щадит и коней. Я беру твоего сына, ты бери моего». Джамбаз понимающе смотрел на господина черными затуманенными глазами.

С того дня каждое утро, когда возвращался Иорам с необходимой Джамбазу прогулки, Русудан выходила встречать коня. Она давала ему кусочки сладкого теста из своих рук, гладила его опущенную шею и жалостливо следила, как затем он устало, по-стариковски жует саман.

Годы, бурные годы промчались под копытами Джамбаза. Трубили серебряные трубы победы, падали города, слитые тени коня и всадника проносились по раскаленным пескам, склонялись ниц плененные владыки, под афганскими облаками кружил конь, к его копытам падали золотые ключи твердынь, от пронзительного ржания вздрагивали в джунглях неведомые звери, раджи бросали к его ногам слоновые бивни, он вздымался на дыбы у стен Багдада и в ореоле страусовых перьев гордо вступал в Исфахан.

Отошла жизнь, полная огня, страстей и стремлений. И вот сейчас Джамбазу осталась горсть ячменя, которую он с трудом дожевывает…

– Э-э, Иорам, где отец?!

В ворота вместе с Автандилом ворвалась жизнь, молодая, нетерпеливая.

– Отцу сейчас не до тебя, – с нарочитой холодностью ответил Иорам.

Он завидовал брату, завидовал его возрасту и мечтал о сотне в золотистых плащах, шумящих, как ливни, – именно о такой сотне, над какой начальствовал Автандил.

Разгадав настроение брата, Автандил задорно расхохотался и вприпрыжку, подражая оленю, побежал в дом.

– …Так ты говоришь, мой Дато, светлейший Леван Дадиани испытывает разочарование?

Верхняя площадка на Орлиной башне всегда казалась тесной. Саакадзе продолжал крупно шагать, задевая плечом то свод у двери, то светильник на арабском столике. Но если бы ему пришлось воздвигнуть башню, соответствующую его настроению сейчас, то она не поместилась бы и на Дигомском попе.

– Да, мой Георгий, светлейший так и сказал:

«С Теймуразом мы не сговоримся. Не ему предопределил бог стать царем царей. С ним мы не уповаем расширить грузинские земли. Да поможет ему иверская божья матерь удержать одну кахетинскую корону на своей голове, столь искушенной в звучных шаири».

Гулко раздавались шаги Саакадзе по каменному полу. Внимательно слушал он и Даутбека, привезшего также невеселые вести.

– Значит, Гурия и Абхазети недоумевают, притаились? И Имерети выжидает? – Саакадзе резко остановился около висящего на стене щита с девизом, вычеканенным Ясе, осторожно поправил меч, которым очистил Марткоби от персидских полчищ, и тяжело опустился на тахту. – Этого следовало ожидать, друзья мои. Владетели Западной Грузии хорошо изучили Теймураза: ничем не захочет делиться ревнивый Теймураз с другими царями, ничем не соблазнит князей… Все завоеванное, если богу будет угодно, присвоит себе, как только им добытое. Но не об этом сейчас печаль. Не в том беда, что Теймураз Багратиони и Георгий Саакадзе все меньше доверяют друг другу, а в том, что царь и Моурави сейчас как два клинка, скрестившихся на поединке. Лишь одно еще объединяет нас – тревога перед неотвратимым вторжением шаха. Обоим нам грозит смертельная опасность увидеть на обломках Грузии желтую розу Ирана.

– Думаю, Георгий, церковь уже забыла о желтой розе Ирана и больше заботится о желтых зубах коронованного кахетинца, – с досадой проговорил Ростом.

«Барсы» выразительно уставились на Дато, но он, как бы не замечая свирепых взглядов Димитрия, продолжал подтягивать цаги. Димитрий, задыхаясь от гнева, выкрикнул:

– Ты что, полтора дня будешь язык на цепи держать?!

Махнув рукой, Дато нехотя протянул:

– Хотя на сегодня и так много удовольствий, но еще имею слово…

– Почти догадываюсь, мой Дато. Палавандишвили рогатки на своих дорогах восстановил?

– Хуже, Цицишвили и Джавахишвили отказались прислать очередных, а Магаладзе увели еще не отслуживших с Дигомского поля. Понимаешь, какая опасность? Равноценная измене! Придется тебе снова ехать к царю, желтая роза Ирана благоухает кровью. Если войско разбредется, строптивому кахетинцу останется одно: опять благосклонно посетить Гонио.

– Друзья мои, не то страшно, что князья охладели ко мне, их всегда можно разогреть. Страшна церковь, она заметно склоняется в сторону Теймураза.

– Шакалы! – наконец нашел на ком излить свой неугасимый гнев Димитрий. – Дай мне, Георгий, полтора монастыря, и лицемеры в рясах сразу вспомнят ночь под пасху в Давид-Гареджийской обители.

– Может, Димитрий прав? Конечно, не нам уподобляться персам, но…

– Я все думаю, – вдруг перебил Гиви, – шестьсот зажженных свечей держали в руках монахи, – сколько воску напрасно погибло!

– Гиви! – заорал Димитрий под смех «барсов». – Пока я не вылепил из твоей башки шестьсот первую свечу, лучше…

– Слава богу, друзья, что у нас есть Гиви, иначе смех совсем исчез бы из наших домов… Да, наступление надо начинать с испытанного рубежа. Я выеду с Дато и Гиви в Кватахеви. Видно, вновь приблизился час борьбы за спасение родной земли от собственных безумцев.

– Значит, Георгий, ты твердо решил больше не ездить к царю?

– Ездить никуда не надо, – вбежав в комнату, выпалил Автандил, – царь сам изволит пожаловать к католикосу!.. Я все разведал по твоему повелению, мой отец!

«Барсы» многозначительно переглянулись.

– Что же это, Георгий, – нахмурился Даутбек, – ты только прибыл из Телави, и там царь ни словом не обмолвился о своем намерении посетить Картли? Или он не считает тебя больше управителем дел царства?

– Еще узнал, отец, – возбужденно продолжал Автандил: – Царь снарядился для тайной беседы с владыкой церкови. С царем только личная охрана и малая свита. Очевидно, князь Джандиери все же боится открыто враждовать с Георгием Саакадзе, потому и послал гонца известить тебя, отец, о приезде богоравного.

– Как, Теймураз уже в Тбилиси? – быстро перебил Дато.

– Нет, разбил шатер за несколько агаджа от Исани. Завтра въедет в Тбилиси. Гонец князя просил тебя, отец, выехать с малой свитой навстречу царю.

– Скажи, мой мальчик, гонцу, пусть убирается к черту на полтора ужина!

– Уже убрался, только передал мне послание Джандиери и тотчас стрелой полетел обратно. Наверно, так приказал князь.

– Раз царь не известил Георгия, то неплохо и вождю азнауров выказать презрение кахетинскому Багратиони, – решительно заявил Ростом.

И сразу «барсы» заспорили – ехать или не ехать.

– Надо ехать, еще рано обрывать цепь.

– Ты, Дато, всегда походил на царских советников. Георгий из Носте преподнес престол Теймуразу и не должен заискивать перед нарушителем своего слова, – настаивал Ростом.

– Заискивать, падать ниц, одаривать – все обязан делать я, Георгий Саакадзе, если это на пользу народу. Прав Трифилий: самолюбие в делах царства – дешевый товар… И потом, радоваться должны: мне все же удалось выудить упрямую форель из Алазани. Дато, разошли гонцов к князьям: «Моурави повелевает встретить светлого царя с подобающим почетом». Пануш и Элизбар, направляйтесь к амкарам, пусть с балконов и крыш свесят ковры в знак радости. Матарс и Гиви, проследуйте на Дигомское поле, пусть юзбаши выводят дружины навстречу красноречивому царю, который в своем великодушии изволит запросто жаловать в преданную ему Картли. Даутбек, тебе придется склониться перед тбилели, пусть повелит всем храмам колокольным звоном выразить восторг верноподданных.

Дато взглянул на Саакадзе и вдруг, поняв его мысль, расхохотался: «Пусть князья уверятся, что Моурави давно известно решение царя посетить Тбилиси. Им полезно думать, что Георгий Саакадзе по-прежнему в силе, по-прежнему ведает делами царства. И для святого отца неплохо: не придется лишний раз кривить душой».

Саакадзе, подмигнув Дато, весело хлопнул Автандила по плечу:

– И ты, мой сын, в этом шутовстве не останешься без важного дела. Готовь свою огненную сотню, выедешь со мной встречать повелителя двух царств, пробирающегося в Тбилиси подобно багдадскому вору.