Текст книги "Надкушенное яблоко Гесперид"

Из колонок Ирины Волгиной
2. Лернейская гидра

Скажите, вы кому-нибудь завидуете? Я – да. Я завидую молоденьким девочкам, потому что они могут надеть на себя, не думая, джинсы и простенькую маечку, и быть прекрасными, а я – уже нет. То есть это не значит, что я не могу быть прекрасной – я еще как могу, просто мне для этого нужно прилагать гораздо больше усилий. И джинсы – не просто джинсы, и маечка должна где надо – скрывать, а где надо – подчеркивать, и думать обо всем этом надо – ого-го! И даже когда я все продумаю, и выйду на улицу, прекрасная вся из себя, а мне навстречу пробежит молоденькая девочка, я грустно вздохну ей вслед. Потому что, несмотря на все ухищрения, мне все равно уже никогда в жизни не будет двадцать пять. А ей будет. И мне ужасно завидно.

Единственное, что меня извиняет – потому что, как все знают, завидовать нехорошо, – так это то, что я страдаю легкой формой зависти. Я ограничиваюсь вздохами. Я не бегу за девочкой и не подставляю ей подножку. Я не дергаю ее за маечку. Я не шиплю ей вслед гадости, и даже если я не одна, а с подругой, не обсуждаю с ней девочкины джинсы. Только вздыхаю. Но это же ничего – можно?

Еще я завидую одной своей знакомой за то, что у нее спаниель не жрет все, что видит. Все остальные, включая моего, жрут – а ее нет. Мой особенно жрет. Он может сожрать кусок мяса размером с себя, и все равно будет просить еще, если сможет двигаться, конечно. А еще он научился открывать холодильник. Последствия – соответствующие. Тогда как у моей подруги точно такой же спаниель только вздыхает над полной миской, как голливудская дива на диете, и – не жрет ничего. Она тратит на собачий корм в два раза меньше меня. Не говоря уже о холодильнике. И это вызывает у меня острые пароксизмы зависти.

Но это, что называется, белая зависть. Я не хочу отравить подругу, и даже не хочу украсть ее спаниеля (если честно, мне своего хватает). В конце концов, я сама виновата – нечего было раскармливать прожорливую тварь с самого детства. Поэтому я опять же, вздыхаю с легкой улыбкой, обнаружив в очередной раз разлитую кастрюлю супа. Строго говоря, это я просто должна отдышаться после того, как вытаскивала упирающуюся скотину из-под дивана, била тапком и запирала в ванной – чтобы не мешал уборке в кухне.

Да, так возвращаясь к зависти. Потому что моя сегодняшняя колонка именно о ней – а вы что подумали? О спаниеле? Много чести!

Я искренне верю, что, несмотря на то, что мне приходится завидовать другим довольно часто (а кому не приходится?), эта зависть не разъедает душу и не портит жизнь. Ни мне, ни тем, кто у меня эту зависть вызывает. Я могу говорить вслух о своей зависти и могу над нею смеяться. Это очень правильно – смеяться над собственной завистью. И над другими пороками тоже. Но только над своими.

Потому что если к зависти относиться всерьез, холить ее и лелеять, она непременно вырастет до гигантских размеров, и вас же первого потом и съест изнутри. И что-нибудь сделать с ней, такой разросшейся, будет уже достаточно трудно. Большая, черная, раскормленная зависть практически не поддается уничтожению. У нее, как у лернейской гидры, отрастают все новые и новые головы, а те, что вам, казалось бы, удалось оторвать, валяются тут же и капают вам в кровь смертельным ядом. И не надо думать, что, раз это происходит у вас внутри, этого никто не замечает. Еще как!

Лучший способ борьбы с завистью (кроме смеха) – это ее признание. Да-да, вот так и сказать – себе, а можно и всем другим тоже: «Я страшно завидую Васе! Потому что у него то-то и то-то, такое прекрасное, а у меня нету. Я тоже хочу!» И это сразу – немедленно – переведет вашу зависть в разряд конструктивных, а конструктивность – это совсем другая категория ощущений, и из нее может много чего полезного получиться. Ну и, как минимум, ваше признание будет приятно Васе.

Кстати, из собственно гидры тоже потом извлекли пользу. Стрелы, смазанные оставшимся от нее ядом, не выдыхались с годами и поражали всех врагов без исключения.

Она, конечно, встретилась с князем еще раз. И даже еще не раз, потому что рассказ о замечательной прабабке получился долгим, и первая встреча плавно перетекла во вторую, потом текст надо было править, и это тоже потребовало личного контакта, потом возникла нужда в еще каком-то дополнительном уточнении… Встречались они всякий раз все в том же кафе, где князь действительно оказался постоянным и любимым посетителем, так что им для бесед был даже выделен отдельный столик в тихом закутке. Сам же он был неизменно любезен, и мил, и вообще «приятен во всех отношениях», – так Ирина, пытаясь ерничать сама с собой, описывала после мужу своего собеседника; но, ерничай она или нет, князь действительно был ей приятен и интересен. Впрочем, впечатление, казалось, было взаимным, так что неудивительно, что поводы для встреч находились все легче, а разговоры часто и естественно выплескивались за рамки оговоренной темы, охватывая самые разные направления. При этом Ирина каждый раз удивлялась, насколько легко и точно этот, в сущности, малознакомый мужчина понимает и улавливает самые тонкие оттенки ее мысли. Даже в случаях, когда князь по какому-либо поводу не соглашался с ней, и они спорили – такое бывало, хотя и нечасто, – он, тем не менее, слышал и воспринимал именно то, что говорила она, не передергивая и не разворачивая сказанное в свою пользу, чем, как правило, грешит в запале спора (да и не только в нем) большинство мужчин, для которых даже маленькая победа здесь и сейчас важнее всего того, что случится потом.

Но потом – это только потом, а пока было маленькое кафе, полумрак, разбиваемый только бликами свечки в маленьком стаканчике, стоящем перед ними на столе, да слабым лучом, пробивавшимся в их закуток из-за угла над барной стойкой, где, собственно, и лила свой свет эта лампа. Князь Илья, откинувшийся в кресле напротив нее, через стол, закинувший ногу на ногу и сложивший перед собой руки так, что они касались одна другую лишь кончиками пальцев, ее собственные руки, держащие маленькую коробочку диктофона перед ним на столе, тихое шуршание пленки и подмигивание красной лампочки. И голос, медленно раскрывающий, разматывающий перед ней эту историю, как клубок, виток за витком, так, что никогда не известно, чем откроется очередной поворот…

В самый первый раз, прежде чем вообще начать разговор, князь Илья заметно нервничал, крутился в кресле, словно пытаясь как-то спрятаться будто бы сам от себя, мял в руках салфетку, кашлял, начинал несколько раз… И Ирина, которой не привыкать было к тому, как ведут себя люди на интервью, и которая всегда умела успокоить «клиента» верным словом, сказанным в нужной тональности, никак не могла здесь уловить эту самую тональность, и сидела молча, не зная, что сказать, и не желая спугнуть собеседника какой-нибудь фразою невпопад.

– Прежде чем начать всю эту историю, я хочу сразу оговорить, – начал князь, – все, что я расскажу, основано скорее на моих собственных раскопках, домыслах и догадках, нежели на каком-то реально-историческом материале. Прабабка, хоть и любила меня, всегда была человеком крайне скрытным. Она и про вчерашний свой день напрямую рассказывать не любила, а уж чтоб прошлое вспоминать… Да и не располагало оно к воспоминаниям. Так что все это я восстанавливал сам – по каким-то обрывкам разговоров, по бумагам, фотографиям, что-то помнила мама, что-то – отец. Никаких дневников от Панаи, естественно, не осталось, да и писем было немного, так что семейные архивы тоже не способствовали. Но уж – что есть. Я, уже после наших встреч, все думал, задавал себе вопрос – а надо ли, чтобы это было написано, чтобы это прочли? Если она сама так всю жизнь это прятала? То есть – поймите меня правильно, Паная в жизни ни от кого не пряталась, не тот был характер, но распространяться о своей жизни она совершенно определенно не желала. А с другой стороны – она была потрясающая, абсолютно невозможная женщина. Из поколения тех, ушедших, смытых отсюда революцией, эмиграцией, пропавших и затерявшихся, погубленных и просто не переживших… Их и так мало, а если еще и потомки будут скрывать… В общем, я решил все-таки рассказать вам, что знаю, а там будет видно.

Сама Паная, которая совершенно не была суеверной, и что к богу, что к черту всегда на моей памяти относилась с весьма изрядной долею скепсиса, тем не менее испытывала некоторое загадочное почтение к цифрам, вернее даже, к их сочетаниям. Так, она родилась в 1888 году – три восьмерки. Да еще и дата была – одиннадцатое ноября. (Тут Илья вынул ручку с золотым пером и четким, чуть косоватым почерком написал на салфетке – 11.11.1888.) Красиво, правда? Я по ходу дела буду отмечать еще какие-то ее знаменательные даты и цифры, но сама она была свято убеждена, что все, происходившее с ней по ходу ее весьма и весьма непростой грядущей жизни было завязано уже здесь, среди этих единиц и восьмерок, палочек и кружков.

Она родилась в Москве, в семье совсем небогатого, обрусевшего бывше-польского дворянина, по фамилии Быстржинский, и была третьей, самой младшей, дочкой в семье, основным достоянием которой, кроме этих самых трех дочек, были знаменитый польский гонор и нерастраченная дворянская честь. Собственно, именно эти сокровища, похоже, и вынуждали Панаиных родителей жить не по средствам, а по положению, одевая девиц на последнее в кружева и вывозя «в свет». Да, кстати, ее ведь и звали тогда совсем не Паная…

– То есть? – не поняла Ирина. – А как же тогда?

– При крещении нарекли Еленой, – улыбнулся Илья. – Соответственно, в семье звали Леночкой. Паная – это она потом себе придумала, ну да я еще расскажу…

– Это уж непременно.

– Итак, продолжаю, – вывозили в свет, на балы, может быть, не самые большие московские балы, а те, где труба пониже, но все-таки шансы встретить приличную партию были ненулевыми. Так были пристроены старшие сестры, одна за кого-то из гвардии, кажется, другая за отставного полковника со своим поместьем… Там сложная история, и связи потом все пропали… В общем, Леночка, меньшая и самая красивая из сестер, имела, как говорится, успех и все надежды, и они вполне реализовались, когда ей сделал предложение некто Тумаков. Он был не из дворян, что, конечно, в глазах родителей было недостатком, но недостаток этот вполне искупался другим. Тумаков был промышленником, не просто, а золотопромышленником, миллионером, имел в Сибири свои прииски, шахты и бог знает что еще, на фоне чего не иметь голубых кровей было простительно. Ему было тридцать семь лет, и шестнадцатилетнюю Леночку он выбрал по рекомендации старшего брата, неженатого бобыля и, собственно, основного владельца… Там тоже все было непросто, в этой семье… Дело принадлежало отцу, а по его смерти досталось двум братьям, в равных долях. Но старший, который предполагался основным наследником, тяжело пострадал во время пожара, случившегося на прииске. Известно было, что детей у него быть не может, и он, как человек глубоко религиозный и не без странностей, решил передать бразды правления в руки брату – при условии, что тот женится и обзаведется семьей.

Так вот Леночку в невесты выбрал-то, собственно, этот брат. Какие-то знакомства, рекомендации. Говорили даже, что он сам, в свое время, еще до пожара, присматривался к ее старшей сестре… В общем, обычные сплетни, как, знаете, в этих старомосковских кружках…

– Не знаю, – улыбнулась Ирина. – Но готова предположить…

– В любом случае, это совершенно неважно для нашей истории. Разве что только фон… Вот вы представьте, как наша Леночка, шестнадцать лет, домашнее образование, институт – тут я, впрочем, не уверен – Паная как-то не любила распространяться о своем образовании, хотя образована была – когда я ее знал, естественнно, – князь улыбнулся, – как редко кто. Без скидки на то, что женщина, без дураков. Ну вот, и эта девочка вдруг становится «хозяйкой» в огромном доме, женой практически незнакомого ей человека вдвое старше нее. Сибирский город, купеческий этот дом с патриархальным укладом, шаг никуда не ступи… Да еще пресловутый брат, который тоже то ли хозяин, то ли главнее, муж смотрит ему в рот, да еще там, кажется, был кто-то из младших… Сестра, по-моему… Впрочем, тоже, наверное, старше нее – но она должна была распоряжаться, вести весь дом, управлять прислугой, ее называли «матушка». И ждали, ждали от нее того, ради чего, собственно, она и была в дом приведена – ждали наследника, продолжателя рода.

А самое интересное, – продолжал Илья, закуривая сигарету, с наслаждением втягивая и выпуская кольцами дым, – она справилась. Она за полгода со всем этим справилась, что мне лично кажется совершенно невозможным даже и для наших, гораздо более, согласитесь, либеральных времен. Но это Паная – то есть тогда даже еще Леночка – она всегда была способна на невозможное. Через полгода весь дом ходил у нее по струнке, прислуга не смела пикнуть, сестра называла ее «душенькой», и даже старший брат… Старшего брата она ухитрилась вытеснить из дела, точнее, с командных позиций. Строго говоря, он и собирался передать все мужу Панаи, но вы же понимаете. Даже наилучшие намерения всегда бывают так далеки от реальных поступков, а уж в том, что касается собственности… Но факт – Паная была тому причиною, или же что другое, в 1905 году муж ее практически единолично распоряжался и управлял приисковым хозяйством, а сама Паная родила прекрасного здорового мальчика. Но тут…

Собственно – я уже назвал вам дату – 1905 год. Не круглая, и красоты в ней мало, а если к тому же вспомнить, чем чревата она была в российской истории… В общем, на приисках начались беспорядки, и Леночка, опасаясь за судьбу младенца… Если честно, я лично считаю, что она просто устала жить в этой суровой глуши, а тут так удачно совпало… То, что было бы совершенно невозможно лично для нее, было сделано для наследника – и ее с ребенком отправили жить в Москву.

Насколько я понимаю, специально для нее был куплен дом, заведено хозяйство. Может быть, впрочем, что дом уже был… Собственно, я знаю этот дом, он стоит до сих пор, особняк на Ордынке, но естественно, – Илья понимающе улыбнулся, и Ирина автоматически кивнула в ответ, – естественно, ни о какой реституции речи не идет, да и не в том дело…

– Но вы мне покажете? Я бы могла сфотографировать, для статьи…

– Как вам будет угодно. Мы потом обсудим. Как я понимаю, у нас будет много таких деталей. Так вот, Елена, оказавшись предоставлена сама себе – дела, как вы понимаете, держали ее мужа при приисках неотлучно, – завела в доме порядок, совершенно отличный от сибирского домостроя. Она держала открытый дом, у нее были еженедельные приемы, она восстановила все свои и родительские еще светские знакомства, начала ездить на балы и скоро стала известна по всей Москве, как одна из наиболее светских и интересных дам. Конечно, наличие мужа-миллионщика, вернее, не столько собственно мужа, сколько его миллионов, а главное, того факта, что Паная тратила, не жалея, немало способствовало росту ее популярности, но тут уж ничего не поделать, пиар всегда был недешев.

И на каком-то из этих московских балов… Тут я, наверное, должен пояснить… Москва в то время не была, как вы понимаете, столицей, здесь все было как бы тише, проще, не так парадно, или, как теперь говорится, пафосно… Люди жили, веселились, старались, конечно, не отставать от столичных порядков, но все же ни сословные, ни светские границы не были так уж резки. Кроме того, были и маскарады, куда вообще мог ходить, кто хотел… В общем, на каком-то из балов или маскарадов Паная и встретилась с князем Р*. – кстати, она именно тогда поменяла себе имя. Вот так, взяла, и стала называться, то есть в буквальном смысле называть себя, представляясь, – Панаей. Откуда она это придумала, из какого романа или исторического источника, имело ли это отношение к небезызвестной Авдотье Панаевой или же просто было взято с потолка, теперь не узнает никто. Да и тогда, я думаю, она не очень-то вдавалась в объяснения – не тот был характер.

Навряд ли смена имени была непосредственно связана с этим знакомством, скорее все это просто совпало во времени, но безусловно то, что, поменяв себе имя, Елена-Паная так же резко поменяла и собственную судьбу. Князь Р*. был одним из многочисленных кузенов императора, то есть принадлежал к августейшей фамилии, и одного этого было, в принципе, по тогдашним меркам достаточно, чтобы находиться на вершине социальной пирамиды, а вместе с этим и на виду, но князь еще и сам по себе был личностью достаточно незаурядной, бретер, гуляка и сорвиголова, вокруг него вечно происходили какие-то полуистории-полускандалы, и он, как шлейфом, был окутан этакой аурой чего-то запретного, почти неприличного, но при этом, как оно часто бывает, чертовски романтически-привлекательного. При дворе эти истории вслух осуждали, но шепотом, в кулуарах, передавали из уст в уста с некоторой легкой завидинкой.

На этом фоне его роман с молоденькой женой какого-то сибирского купчишки, даже пусть и богатого, мог бы казаться мелкой неразличимой соринкой в хвосте кометы, но случилась очередная совершенно невероятная вещь – князь полюбил Панаю всерьез. То есть настолько всерьез, что об этом романе стали говорить в свете, и говорить чем дальше, тем взволнованнее. Волна покатилась, и, возможно, в недалеком времени она докатилась бы и до сибирского городка, где в неведении наводил порядки на приисках законный муж, и тогда…

Никакого тогда не случилось. Законный муж некстати (или кстати – зависит, как вы понимаете, от точки зрения) подхватил лихорадку, неудачно попарившись в бане, врачи не сумели помочь, и несчастный в две недели сгорел от воспаления легких, так и не узнав ничего о постигшем его несчастьи. Казалось бы – вот оно, избавление волей провидения, никто не виноват, влюбленные могли соединиться… Сохранилась фотография Панаи, идущей за гробом мужа. Я всегда удивлялся – всегда, даже в самые юные свои годы – шел 1909-й (опять – обратите внимание на сочетание цифр), то есть ей был всего двадцать один год, но она безусловно была уже, о чем свидетельствуют ее действия и поступки, умнейшей женщиной и прекрасной актрисой – я имею в виду игру не на сцене, но в жизни, которая на самом деле является главнейшей из сцен… Так вот, несмотря на все это, лицо Панаи на этой надгробной фотографии – светлое, спокойное, почти счастливое. Она не улыбается, конечно, но в глазах светится такой покой… То есть, несмотря на всю очевидность ситуации, даже она не смогла как следует притвориться. А ведь, наверное, были еще и сплетни, и разговоры.

В общем, брат покойного мужа Панаи, до которого, очевидно, все-таки докатились отголоски той самой волны московских пересудов, поставил ей условие – либо она остается и живет, как полагается вдовице, тихо и мирно в своем доме в сибирском городке, либо… Либо всякое содержание ее, исходящее из семьи, будет немедленно прекращено. Что сделала бы в такой ситуации иная женщина? Более робкая, очевидно, оплакала бы свою злую долю, сказав, что рыдает по безвременно почившему супругу – и осталась. Другая, похрабрее – отряхнула бы прах с своих ног и вернулась на милость сановного любовника… Паная же избрала третий путь. Она, ничего не ответив на ультиматум, взяла ребенка, спешно покинула Сибирь, а, добравшись благополучно до Москвы, немедленно наняла самого дорогого адвоката – и подала на деверя в суд. У нее, безусловно, были к тому основания – ее сын по всем законам считался прямым наследником хотя бы отцовской части всего имущества, а если вдаваться в сложные детали давешнего передавания прав из рук в руки, то мог претендовать и на все. Ну и она, Паная, считалсь бы при нем опекуншей до совершеннолетия. Повторяю, с формальной точки зрения прецедент, что называется, имел место. Но то, как это было воспринято в обществе, да еще с учетом личных моментов… В общем, скандал получился огромный. Даже сестры Панаи – родители тогда уже умерли – отказались в результате общаться с ней, чего, кстати, Паная не простила им никогда. Собственно, именно тогда прекратились все родственные связи по этой ветви. Суд продолжался два года, пока, наконец, в самом начале 1911 года (и снова – цифры) зловещий брат не дрогнул и не отписал Панае два миллиона золотом в качестве отступного. После чего она с деньгами, сыном и верно остающимся при ней все это время князем Р*. покинула родину и немедленно уехала в Париж.

Как видите, 1911 год стал для нее достаточно удачным, вот она, магия цифр в действии. В Париже Паная не промотала немедленно свалившееся богатство, но напротив, поступила, как грамотный коммерсант – купила дом, – тут князь заговорщически, как ей показалось, улыбнулся Ирине. – И этот дом как раз до сих пор принадлежит семье, при случае можно будет сфотографировать даже изнутри, – и основала свое дело, вернее, купила часть паев местной автомобильной компании. Паная всегда сочувствовала прогрессу. Кроме того, как я понимаю, – продолжал он, – именно тогда же она убедила князя Р*. узаконить их отношения. Впрочем, я не уверен, кто из них кого убеждал, и нужны ли были здесь убеждения, потому что князь был влюблен в Панаю, как мальчишка. Но брак этот, даже при всей убежденности сторон, оставался морганатическим, и все подробности этого дела по понятным причинам держалось в строгом секрете, поэтому никаких точных сведений нет, но, – и тут князь, вынув из кармана жесткую карточку, обернутую прозрачной бумагой, протянул ее Ирине, – на этом дагерротипе они, как обмолвилась как-то Паная, уже женаты, хотя и недавно, а сделан он в самом начале 1912 года.

Ирина осторожно развернула бумагу. На карточке цвета сепии стояли в парадной позе дама и кавалер. Он – солидный, представительный мужчина с военной выправкой, не замаскированной даже свободным мягким костюмом. Усы, шляпа, под ними – классическое дворянское лицо. Что именно входило в это определение, Ирина, пожалуй, затруднилась бы сформулировать немедленно, но, тем не менее, это было именно так. Впрочем, не спутник интересовал ее в данный момент, но собственно Паная… Ирина жадно вглядывалась в черты своей героини. Стройная фигурка, узкое платье в талию, игриво отставленный кружевной зонтик в руке, другая рука мягким, но вполне собственническим жестом лежит на локте кавалера, высокая прическа, выбившиеся из нее легкие завитки вокруг лица. Само лицо… Наверное, его нельзя было бы назвать лицом классической красавицы, хотя черты его были достаточно правильными и четкими, но в нем читалась такая сила жизни, такая цепкость и властность, таким сильным было выражение глаз… Даже наивные кудряшки и зонтик, даже расслабленность позы и сама призма времени, сквозь которую все фотографии прошлого века кажутся немного наивными и смешными, не могли сгладить выражения этих глаз. «Мое», – говорили они. «Мне так надо, – говорили они. – Сама все знаю». Ирина вспомнила портрет на выставке. Похоже, возраст и время нисколько не смягчили Панаину самоубежденность. Она сказала об этом Илье.

– Ну что вы, – усмехнулся он. – Какое там смягчили… Впрочем, времена, знаете ли, не располагали… Это здесь еще, – он кивнул на фотографию, – она счастлива и спокойна, насколько было возможно. Потом началось такое… Да вы же и сами знаете – все мягкие были съедены, да и те, что потверже, пошли туда же. Выжили те, кем время подавилось, кто сумел застрять у него костью в горле…

– Но она же уже уехала в Париж, – выдохнула Ирина.

– В одиннадцатом году, – поправил ее Илья. – Да. Но в четырнадцатом они вернулись в Россию. Началась война, и князь не мог себе позволить находиться вне родины. Паная, по ее словам, не хотела возвращаться, предчувствуя дурное, но князь был непреклонен, и она, оставив сына, по счастью, даже не в Париже, а в Лондоне, где он учился в частной школе-пансионе, вернулась с ним. Ее тогда приняли при дворе, обласкали – патриотический жест князя воспринят был с благодарностью, да и времени после скандала прошло достаточно много. Императрица сделала ее своей фрейлиной. Панае был высочайше пожалован титул княгини Палей – именно тогда, наконец, полностью сложилось ее имя – Паная Палей, которое она носила потом неизменно всю жизнь. В 1916 году она родила князю во всех отношениях наконец законную дочь – казалось, все предчувствия ее были ложны, и родина повернулась к ней приветственным лицом…

А потом, как вы знаете, наступил семнадцатый год. Никакого порядка в цифрах, а уж про жизнь… Князя арестовали – и только ли его одного? Имущество пошло прахом, дворцы, дома. Нечего было есть. Но среди всей этой безнадежности, голода и разрухи Паная знала – не все потеряно. Ее капитал оставался во Франции, и, хоть оттуда не доходило, понятно, никаких вестей, она была уверена, стоит только попасть туда – и жизнь будет возвращена. Я думаю, она могла бы, при желании, как-нибудь убежать – шла война, границы, вернее, линии фронтов, были… Ну, не то чтобы открыты, конечно, но… проницаемы. Было трудно, но не невозможно, были известны случаи, и уж Паная – могла бы, конечно. Но она не хотела возвращаться, спасаться – одна, оставив того, кого любила, в большевистских застенках. Да, пожалуй, и не в желаниях было дело – Паная не могла так поступить. И она – снова с ног на голову, опять вопреки рассудку и опыту – и все равно – сделала невозможное. Она получила для князя освобождение из тюрьмы и разрешение на выезд.

Как именно она это сделала, осталось тайной. Вернее, в тайне остались все подробности, потому что Паная никогда в жизни об этом не говорила, а никаких других очевидцев не осталось в живых. Но кое-что мне все-таки удалось угадать, связать какие-то концы с концами…

Паная пошла на прием к кому-то из больших чекистов. Я не могу назвать имя, хотя имею несколько на примете. Но – не буду, слишком велик риск ошибки, и мне не хочется бросать ни на кого тень. Я понимаю, что это смешно – бояться бросить тень на того, кто залит по шею кровью, но тем не менее. Паная добилась личного приема – или поймала его где-то в неофициальной обстановке. С собой у нее был ридикюль – бархатная такая сумочка, висящая на локте, – в который она сложила все свои бриллианты, а уж в бриллиантах-то Паная разбиралась, можете мне поверить…

– Но их же конфисковали? – не выдержала Ирина.

– С чего вы взяли?

– Ну как же… Все конфисковывали… Вы сами сказали – дома, имущество…

– Имущество, да. Недвижимое. Его, естественно, было не спрятать. Но, поверьте мне, – князь улыбнулся, – конфисковать у Панаи бриллианты, в которых, и она не могла тогда этого не понимать, заключалась ее надежда на выживание… Это утопия. Я боюсь, у молодой советской власти не было тогда ни сил, ни опыта для такого подвига. Ну подумайте, кто мог прийти к ней с конфискацией? Матросики? Солдатики из бывших крепостных? Это смешно. И – факт остается фактом – бриллианты, может быть, и не все, но по крайней мере достаточное их количество – лежали в бархатном ридикюле, с которым красавица княгиня Палей пришла на встречу с всесильным московским чекистом. Что было на этой встрече, как повернулся их разговор – как я уже сказал, осталось тайной, покрытой семью печатями, но результат был тот, что через два дня князь был отпущен из тюрьмы, списанный – сактированный – как неизлечимо больной чахоткой. Он и в самом деле был болен, так что против истины в этом месте никто не грешил, но сколько таких же больных, даже не виновных в том, что они были членами царской фамилии, было расстреляно в том недоброй памяти восемнадцатом году…

Прижимая к груди охранную грамоту, подписанную всесильным чекистом – он отдал ей эти бумаги все в том же коричневом бархатном ридикюле, и в этом же ридикюле она и хранила их потом всю жизнь в глубине сейфа, по-видимому, не имея все-таки силы их сжечь, или не желая уничтожать бумаги, доставшиеся ей так дорого, – Паная, с двухлетней дочерью и тяжелобольным мужем добралась в вагонной теплушке из Москвы в Питер, а там, пересев, потрясая все той же грамотой, в другой поезд, еще ходивший, по воле случая и на Панаино счастье, до финской границы. В пограничном пункте, после всех осмотров, обысков, проверки документов – им разрешили выехать. Выехать? Ни лошадей, ни какого-либо иного транспорта для удобства выезжающих предусмотрено не было. Нужно было идти пешком, пусть не много, но несколько километров – через границу и до ближайшего финского населенного пункта… Спасение казалось близким, но тут образовалась новая трудность. Паная поняла, что не только двухлетний младенец, но и измученный князь физически не в состоянии будут преодолеть этот последний барьер. И тогда она, проявив очередные чудеса героизма, нашла – купила, украла? – где-то в окрестностях тачку, и так, на тачке, толкая ее перед собой, сжав зубы от напряжения и злости, оскальзываясь на заледеневшем снегу, вывезла своего мужа и дочь из советской России. В этот раз навсегда. Кончался 1918 год. Ей было тридцать.

Они добрались до Парижа, где их действительно дожидались и дом, так разумно купленный ею в счастливые годы, и деньги, удачно вложенные в растущее и прибыльное дело. Сын благополучно учился в Англии – жизнь постепенно покатилась в прежнее русло. Конечно, забыть произошедшее было невозможно, да оно и не давало себя забыть. Князь так и не оправился после советской тюрьмы, и, проболев два года, умер от чахотки. Паная, оставшись тридцатидвухлетней красавицей-вдовой со значительным капиталом, никогда больше не выходила замуж, хотя возможностей, как вы понимаете, было не счесть.

Она активно занялась делами, и капитал ее возрос и утроился. Она не забывала и о светской жизни, появляясь везде, где стоило появляться, и будучи принятой во всех домах, где надо было быть принятой. Тогда же она начала потихоньку меценатствовать – и положила начало своей прекрасной коллекции, часть которой вы имели удовольствие видеть, – князь склонил голову.

– Нельзя сказать, что Вторая мировая война застала ее врасплох. По-моему, после этого бегства из России, по льду, с тележкой – ее ничто уже не могло застать врасплох. По крайней мере, она еще с самого начала тридцатых годов начала переводить активы капитала в Англию и часть – в США, так что в деловом плане война принесла ей скорее доход, чем разорение. Она тогда уже занималась нефтью, этой кровью войны, и я не поручусь, но мне кажется, что какие-то дела она вела даже с большевиками. Но это не имеет прямого отношения к нашей истории, так что не будем и углубляться. Поскольку сын ее так и продолжал жить в Англии, никуда не выезжая, и, соответственно, какая-то база в плане недвижимости и прочего там была, перенести туда центр управления делами оказалось несложным. Но сама она упорно оставалась в Париже, где провела всю оккупацию, активно сотрудничая, как выяснилось потом, с французским Сопротивлением. На приемах, которые она продолжала устраивать всю войну и на которые приглашались также и оккупационные власти, она, как заправская Мата Хари, добывала от них ценнейшие военные сведения. Во всяком случае, настолько ценные, что генерал Де Голль лично наградил ее после войны орденом Почетного легиона – за заслуги перед Францией. Она никогда его не носила.