Текст книги "Магистр"

5. Vitex Agnus castus

Монастырь и приют бурлили. Иностранный квартал Пекина продолжал героически сдерживать осаду ихэтуаней, пока вокруг творилось непередаваемое. На морях китайцы пытались собрать свой почти не существующий флот, но куда им было против русского броненосца «Сисой Великий»[26]26
  Спущенный на воду в 1894 году броненосец «Сисой Великий» (названный именно так, в отличие от трех своих предшественников – линейных кораблей с названием «Сысой Великий») погиб в Цусимском сражении в 1905 году.


[Закрыть], явившегося из Порт-Артура, и двухтысячного отряда морских пехотинцев адмирала Сеймура, высадившегося в Тяньцзине и отправившегося на помощь осажденным европейцам. Державы господствовали на морях. Великий царедворец Ли Хунчжан[27]27
  Ли Хунчжан (1823–1901) – одна из ключевых политических фигур конца XIX века в маньчжурском Китае, отец политики «Самоусиления», военачальник, усмиритель Тайпинского восстания и крупнейший игрок при дворе.


[Закрыть], одряхлевший тигр, которому оставалось меньше года до мучительной смерти, напрасно заигрывал с Бисмарком и Витте, пытаясь выторговать возможности контролировать Маньчжурию (ходили слухи, что он принял от русских огромную взятку). Зря бился он за «самоусиление» старого китайского дракона: обороняться на востоке от японцев, от американцев, от европейцев… строить флот, железные дороги… защищать сердце страны, расположенное так близко к побережью, к границам… на все это уже не было сил. И хвост дракона, позвонками Великой стены дохлестывавший до бескрайних пустынь Центральной Азии, тоже увяз: в него вцепились те же русские и англичане – из Турции, из Афганистана, из Индии. Шла «Большая игра». Ли призывал отдать уйгурам «Новую границу» – Синьцзян, присоединенный полтора века назад, его политические противники, понимавшие приоритеты иначе, решили не отдавать ни пяди. Сановники спорили, страну раздирали драки милитаристских клик, мандарины всех уровней маневрировали между двором (где императрица то задорно громоздилась на европейский велосипед, то исподтишка провоцировала подданных на кровавые расправы с иноземцами), между отупевшим от опиума и беспросветных тягот народом и теми же самыми иноземцами. У этих последних впервые в истории был получен грандиозный заем на синьцзянскую кампанию, призванную отжать русских из Семиречья и англичан отовсюду на западе империи, но никак не способную еще и накачать мускулы погибающего дракона на борьбу с заморскими дьяволами под носом у правительства, на побережье. Обдирая накладные ногти, Древний Китай пытался выбраться из скользкого котла с кипящей лапшой, в который превратился, а попавшие в ловушку местные европейцы наивно думали, что если переместятся от одного края котла к другому, для них что-то изменится. Но котел кипел весь. Уже катился к концу июль, и анаконда Боксерского восстания потихоньку, фут за футом, душила стоическое сопротивление Посольского квартала, а помощи все не было.

Винсент тенью бродил по монастырю целых три дня. Скрипторий – хранилище – дортуар – клуатр… Никто не удивлялся его присутствию, потому что все лихорадочно собирались в новое безопасное место. Нанкин, великая Южная столица! Там все будет по-другому! Еще бы, Нанкин всегда ассоциировался у европейцев с первой англо-французской победой: больше полувека назад дракона впервые взнуздали именно здесь, заставив выплатить двадцать один миллион долларов контрибуции и отдать британцам Гонконг[28]28
  Нанкинское соглашение 1842 года знаменовало конец Первой Опиумной войны (1839–1842) Британии с Цинской империей, в результате которой англичане получили массу торговых привилегий и открыли для своей торговли ряд китайских портов.


[Закрыть]. Китайцы относились к Нанкину подозрительно: буквально через десять лет после Нанкинского договора здесь обосновались восставшие тайпины[29]29
  Тайпинское восстание (1850–1864) – гражданская война в Цинском Китае, один из кровопролитнейших военных конфликтов в мировой истории. Под руководством китайского христианина Хун Сюйцюаня, считавшего себя братом Иисуса Христа, восставшие создали собственное Небесное государство со столицей в Нанкине.


[Закрыть], первым делом разбившие Фарфоровую башню. Но ничего… ничего! Из башни же не чай пить – так что бежать в Нанкин, спасаться! Не покидать же Китай?!

В монастыре тем временем появился новый настоятель, отец Модест, оказавшийся энергичным человеком. Круглый, улыбчивый, с колючими серыми глазами на загорелом лице, он потратил один вечер на тихие консультации с руководством приюта и со старшими воспитанниками, полночи просидел над бумагами покойного отца Иоахима и пришел к каким-то решениям. Наутро сборы активизировались: стало известно, что эвакуация произойдет через пять дней после снятия осады. Никто не желал думать об альтернативах: ведь отбили же впятидесятером англичане, американцы и русские у проклятых боксеров Татарскую стену Посольского квартала? Значит, враг не пройдет.

За три дня хождений Винсент как будто удостоверился, что Агнес немного успокоилась и не предпримет ничего драматического, ночью вновь исчез и отсутствовал двое суток. Когда он опять появился во внутреннем дворике, его ждали четверо старших мальчиков. Детей, если их никто не усыновлял, держали в приюте до семнадцати лет, а потом устраивали работать. К концу этого срока в монастыре оставались самые… нежеланные. История неусыновления Винсента нам известна, а вот вам, читатель, причины, по которым в Святом Валенте до шестнадцатилетнего возраста болтались Люк, Эндрю, Джозеф и Антонио: Джозеф был ленив, Антонио агрессивен, Эндрю вороват, а Люк уродлив (впрочем, как и Джозеф). При этом они отлично владели основным навыком выживания в монастыре: показной набожностью и умением опускать голову, шевеля губами во время молитвы. Подменыша-чейнджлинга они прежде никогда не трогали – слишком уж он был странным, да и мог за себя постоять, а тут…

– Эй, Ратленд, – тихо окликнул черную тень Антонио. – Ты откуда взялся?

Тень медленно развернулась. Винсент оглядывал четверку подростков.

– Язык от страха проглотил, – подхватил Люк. – Где был, говорят?

Они приблизились. И действительно. Надо было быть настолько тупыми и ленивыми, чтобы не понять, что он уходил и возвращался у всех под носом. Не перелезал через неудобную высокую стену, видную изо всех окон, а спускался в заброшенную шахту колодца… Во внутреннем дворе сохранился старый грот, а в нем – вход в цистерну (в былые времена цитадели обзаводились огромными резервуарами с питьевой водой на случай осады). Вход в подобный колодец Св. Валента был оформлен как искусственная пещера, притулившаяся в углу клуатра. Беда с этим углом оказалась одна: полтора месяца назад именно с той стороны внутрь проникли боксеры, и Винсент не мог увести Агнес в подземный ход.

Подменыш все не отвечал, размышляя. Если ему устроили засаду, ее кто-то продумал. Кто же?

– Make yourself scarce, Bourgeois[30]30
  Потеряйся, Буржуа (англ.).


[Закрыть], – вымолвил Винсент, адресуясь к Люку, – тебе давно пора баиньки.

Четверо подошли ближе.

– А ты-то чего не фпиф, Ратленд? – прошепелявил Джозеф. Этот не только звучал по-свински, но и размерами был похож на маленького кабана. Отсюда и лень – кому охота таскать такую тушу? – Пофнакомлю со фтальным кафтетом, быфтро зафнешь.

Все засмеялись. Неожиданно нападавшие замолкли, поняв, что Ратленд смеется вместе с ними.

– Давай, – легко согласился Винсент и сложил руки на груди, прислоняясь к стене.

Джозеф и Антонио переглянулись, вспомнив, что от стычки Винсента и Агнес с ихэтуанями остались трупы и раненые – со стороны нападавших.

– Дошутишься ты, Ратленд, – угрожающе прошипел Антонио. Поначалу он, как и все, говорил по-французски, но для пущей остроты перешел на английский, который знал по причине неудавшейся попытки усыновления одной американской парой, прельстившейся его сладкой южной внешностью, но после первой же воровской эскапады вернувшей сиротку в приют. – Rutty-boy. Ratty-boy. Rat boy, rat with scar. Тебе надо зваться Rat-and-scar, а не Rutland![31]31
  Вариации на тему «мальчик-крыса». В конечном счете Антонио останавливается на «крысе со шрамом» (англ.).


[Закрыть] – Путем многотрудных переборов Антонию удалось-таки придумать оскорбление, намекающее на шрам, полученный Винсентом в стычке с боксерами.

Остается неизвестным, насколько сильно Винсент собирался оскорбиться, услышав рожденный в муках неологизм Антонио. Утомившийся неизвестностью Эндрю, видимо, решил побыстрее исполнить то, для чего их собирал отец Модест, подкрепивший заказ взрослым угощением из неприкосновенного запаса отца Иоахима, поэтому он вылетел из полукруга и резко опустил на ключицу Чейнджлинга отрезок трубы. Но Винсент успел с запасом: скользнул в сторону, поймал летящую руку и, вывернув ее за спину Эндрю, легким движением отправил хозяина руки вниз, в грот.

История во внутреннем дворике повторилась, на сей раз как фарс: пострадали все, кроме предполагавшейся жертвы. Вороватый Эндрю со сломанной рукой агонизировал возле сухой цистерны, шепелявый Джозеф, держась за окровавленную голову, крючился на камнях (великое дело – ускорение свободно летящего тела противника, когда за спиной у защищающегося твердая стена), а инициативный Люк тоже лежал на земле, ухватившись за самое дорогое (ибо в дворовом бою без правил бьют и ниже пояса, по ситуации), и не столько стонал, сколько громко задумывался о своем будущем. На ногах оставался только агрессивный остроумец Антонио: он теперь стоял у стены, и к печени его было приставлено острие знакомого читателям, но по-прежнему не видимого никому клинка. Клинок Винсент держал левой рукой – правый локоть у него был поврежден (кусок трубы имелся не только у Эндрю).

– Молодец ты, Рэт-н-скар, – прошипел Антонио сквозь зубы, – умеешь за себя…

Но Винсент не стал его слушать.

– Отец Модест? – тихо спросил он, понемногу прокручивая дырочку то ли в куртке противника, то ли уже у него в боку. – Да или… да?

Антонио охнул и кивнул.

– Хорошо, – Винсент отвел лезвие. Антонио дернулся, пытаясь дотянуться до обидчика, но тот отступил на шаг и ударил его в угол челюсти, коротко и точно. Антонио завалился как подрубленный, только – видимо, в качестве маленького возмездия – ухватившись в падении за травмированный Винсентов локоть. Столкновение окончилось.

Значит, отец Модест хотел наглядно показать: время вольницы закончилось, в монастыре появился сильный лидер, и он не допустит подрыва устоев. А ведь Винсенту предстояло жить в приюте больше двух лет, и если не предупредить сейчас, неизвестно, до чего дойдет ситуация в Нанкине. Раз беседы и карцер на воспитанника Ратленда не влияют, надо действовать грубее. Винсент вернулся в комнату, быстро привел себя в порядок и через четверть часа уже тихо стучал в дверь кельи Агнес. Ответа не последовало. Он выждал ровно три секунды и постучал еще раз, потом, не дожидаясь ничего, бесшумно открыл дверь, подпертую изнутри хлипким табуретом, – другого способа отгородиться от внешнего мира у монахини не было. Агнес лежала на узкой кровати белая, как плат, который носила, будучи сестрой-пекинкой, и руки ее опять были в крови.

Она обрадовалась, увидев воспитанника.

– У меня ничего не получается, – зашептала она. – Винсент, прости! Я обманула тебя, я пыталась… но я не могу. Я только поранила себя.

Агнес сжимала загнутый крючком кусок толстой медной проволоки, вцепившись в него мертвой хваткой, как в соломинку из поговорки, и рука ее тряслась. Воспитанник сделал ей знак молчать, отошел, плотно закрыл дверь, взял табурет и сел рядом с кроватью.

– Агнес, – сказал Винсент, – знаешь, что я принес? – Но он не дал ей ответить, а продолжил:

– Это называется Vitex Agnus castus, правда, похоже на твое имя? Ты ведь любишь играть в имена, вот и мне дала фамилию по названию своего графства… Но какой из меня Ратленд, Агнес? С такими глазами и волосами? – Он не стал углубляться в предположения о происхождении цвета своих глаз и волос, а вместо этого, не теряя темпа, пошел дальше, Агнес слушала его изо всех сил. – Это растение довольно сложно найти здесь, оно любит влагу, но и засухи переносит хорошо. И тогда, после засухи, красиво цветет… пышными сиреневыми цветами. Его называют еще Авраамовым деревом, священным витексом, монашим перцем, – скрюченные пальцы Агнес чуть расслабились, – деревом чистоты… это простое вербеновое. Витекс распространен в Западной Азии, а мы с тобой в Восточной. Мне пришлось долго его искать.

Винсент достал из внутреннего кармана плоскую толстенькую коробочку, набитую корешками и серыми костистыми плодами, от которых по комнате распространился острый пряный аромат. Агнес отпустила крючок.

– Agnos означает и чистоту, и агнца. Совсем как ты. Agnus castus – это и есть невинный ягненок. (Агнес неловко пошевелилась.) …Тс-ссс. Vitex же – это то, что получается плетением. Как твоя коса до пострига.

Агнес потянулась и молча погладила Винсента по руке. Он удержал ее ладонь, продолжив:

– Монахи в Европе пили витекс, чтобы не желать чего не положено. А женщины… – Винсент посмотрел на Агнес, забрал ужасную проволоку и отложил в сторону, – женщины с его помощью могут сохранить свою фигуру.

Агнес улыбнулась.

– Три дня, Агнес. Три дня тебе и мне на все. Ты готова принимать витекс? Обещаю, я больше не оставлю тебя.

Но через три дня ничего не произошло, не произошло и через тридцать. За самым тяжелым днем осады – тринадцатым июля, когда многие потеряли веру в то, что выберутся из этой преисподней живыми, – последовало временное прекращение огня, но настоятель рассудил, что слишком полагаться на азиатское благодушие было бы самонадеянно, и приказал отложить эвакуацию. Дел у него, впрочем, хватало, и на Винсента больше никто не покушался.

Осада была снята лишь четырнадцатого августа. Сэр Альфред Гэ́зели[32]32
  Генерал-майор сэр Альфред Гезэли (Alfred Gaselee; 1844–1918) – глава британских сил в рамках Альянса восьми держав, во время Боксерского восстания первым подоспевший на помощь осажденному дипломатическому кварталу в Пекине.


[Закрыть] прошел, не встретив сопротивления, через ту же Татарскую стену, с которой некогда воинствующие боксеры чуть не прорвали оборону иностранного квартала, и освободил монастырь.

Через еще три дня к комплексу построек на улице Сианьмэнь подошли подводы. Монахини, воспитанники, настоятель, книги, пожитки, архив, церковная утварь, припасы – все переезжало. Им предстояло проделать несколько десятков миль строго на восток до начала Великого канала и относительно спокойно сплавиться по нему далеко на юг, до Чжэнцзяна, откуда другие подводы повезли бы их несколько десятков миль на запад, в южную столицу Нанкин.

Агнес и Винсент доехали до Великого канала вместе со всеми и отправились на юг по этой древней искусственной водной артерии, многие века соединявшей Хуанхэ и Янцзы (и с самого начала превосходившей по длине будущие Суэц и Панаму сложенные вместе). В Сюйчжоу отец Модест хватился Агнес и велел ее найти. Тщетно. Стали искать Винсента и тоже не нашли. Мальчик и монахиня отделились от спутников еще в Тяньцзине.

* * *

30 августа 1900 года худой черноволосый подросток с виду лет четырнадцати-пятнадцати стоял на пристани города Тяньцзинь, а около него сидела собака – белый, как снег на вершине священной горы Хуашань, зенненхунд. Мальчик и собака смотрели в море, где к горизонту уходил корабль. Это была большая и гордая джонка с жесткими, ребристыми оранжево-красными парусами, настоящая хозяйка морей. На таких «кораблях-сокровищницах», наверное, покорял Южные моря адмирал Чжэн Хэ, средневековый китайский Колумб[33]33
  Генерал Чжэн Хэ (1371–1433) – китайский Колумб, совершивший семь крупномасштабных морских экспедиций во времена китайской династии Мин. Грандиозные корабли-сокровищницы дипломатического флота Чжэн Хэ достигли даже восточного побережья Африки.


[Закрыть]. Такая громадина «Циин» в середине девятнадцатого века обогнула мыс Доброй Надежды, поразила воображение американцев, а затем отправилась удивлять Англию. Но хотя «Циин» была, конечно, больше, эта, носившее имя адмирала Чжэн Хэ, тоже была немаленькой. А гордой она была, потому что принадлежала неистребимым китайским пиратам, которым не требовались «проекты самоусиления», чтобы распарывать полотна океана. Под алыми парусами «Генерала Чжэн Хэ» бывшая монахиня-пекинка Агнес Корнуолл удалялась от страшного китайского берега в Европу, и теперь с ней все должно было быть хорошо.

Винсент Ратленд сделал для этого все, что смог.

6. Вечная война

Винсент покинул Китай не сразу. Казалось, ничто не мешало ему уехать с Агнес, оставив обреченную империю катиться дальше в преисподнюю. Кто, как не они, побывали в этом аду одними из первых? Боксерское восстание не было случайным эпизодом. Страну тянуло из сна в Красном тереме прямиком в кровавые водовороты речных заводей[34]34
  «Сон в красном тереме» (Цао Сюэцинь, XVIII век) и «Речные заводи» (Ши Найань, XV век) – известнейшие китайские романы, входящие в четверку классических.


[Закрыть], и ловить в этой воде было нечего.

Так, наверное, подумали читатели, решившие, что юный Ратленд, прагматик во всем, что не касалось вещей, которые он по каким-то причинам решил защищать, незамедлительно покинет тонущий корабль. Не тут-то было. Зачем-то проследив издалека, как обустроился в Нанкине приют монастыря Св. Валента, Винсент прожил в Китае еще почти два года. Автор не хочет описывать все, что делал Винсент Ратленд в Срединной империи, расставшись с Агнес и со Святым Валентом. Каких еще знаний он набирался, где путешествовал, как зарабатывал на жизнь? Отом, что музыкальный кусок хлеба всегда находился в одном из его карманов, мы уже знаем. Однако если музыкальный мир в рамках монастыря и приюта в конце концов воцарился, этого нельзя было сказать о свежих слушателях. Известные своей терпеливостью и смирением китайцы воспринимали приступы дурноты, обмороки и недомогания, возникавшие на концертах воспитанников европейского монастыря, как необходимость. Значит ли это, что Ратленд пользовался этим умением, как придорожный бандит финским ножом и пистолетом? Это не вполне известно автору, но он поведает читателю то, что знает.

* * *

Винсент спал. Он умел это делать – редко, но умел. Юный Ратленд вообще интересовался обычными умениями людей – сном, дружбой, родственными чувствами, любовью. С присущей ему скрупулезностью он читал о них книги, наблюдал за окружающими и пытался их понять.

Нельзя сказать, чтобы у него получалось хорошо. В сфере душевной он был одарен очень скупо и хотя отличался малым терпением и с младых ногтей был скор на расправу (впрочем, всегда стараясь контролировать эти качества), эти минимальные уступки природе объяснялись лишь тем, что Винсент Ратленд был рожден человеком. В остальном – за исключением привязанности к Агнес – большей части человеческого он был чужд, и какой-нибудь сегодняшний психиатр уверенно записал бы его в социопаты.

И все же, всегда оставаясь любознательным, как пятилетний ребенок, Ратленд интересовался человеческим и даже слегка завидовал ему, особенно сну. Он знал: во сне люди видят сны, в это время их мозг работает по другим законам, им открывается что-то такое, чего он в своем вечном бодрствовании, занятом упражнениями ума, увидеть не может.

И еще он уставал. Проходило время, и без сна ему делалось плохо. Если бы Винсент мог сравнить состояние своего организма с состояниями организмов других людей, он бы знал, что ему почти постоянно было довольно плохо, но он не мог этого знать, а просто понял в какой-то момент, что если не научится выключаться, однажды погибнет. Продолжительные детские музыкальные обмороки, сколь бы травматичными они ни были, какое-то время помогали ему держаться. Когда же решение вопроса с ложной музыкой было найдено, он вспомнил их, стал искать методически близкий выход и нашел. Ведь Китай провел с Западом две Опиумные войны. В Китае был опиум.

А у Ратленда был красивый прозрачный сине-зеленый камень цвета цин. Наивный певучий язык, среди разливанного моря которого он вырос, порой радовал его точностью формулировок. Скажем, они говорили: «Один лист – уже осень». Не уточняя, какой лист – желтый, красный, кленовый или ивовый. Или придумали «цвет молодой листвы», который казался им не синим и не зеленым, а отдельным цветом «цин». Винсент не любил называть камень изумрудом и предпочитал думать о выдолбленном кристалле-шкатулке, ограненном как грецкий орех, не как об обломке Изумрудной Скрижали или куске Грааля[35]35
  По некоторым эзотерическим сведениям, Священный Грааль, чаша, из которой Спаситель пил во время Тайной вечери или чаша, в которую святой Иосиф Аримафейский собрал кровь Христа во время распятия, была сделана из изумруда.


[Закрыть], а как о камне. Любом. Шкатулку дал ему наместник У, пожелавший послушать его музыку, а затем вежливо попросивший, чтобы ее больше никогда не было.

Винсенту нужны были кров и возможность ехать дальше, поэтому он решил побыстрее продать камень, но почему-то не смог. Тогда он решил не искать кров и просто поехать дальше – как получится, и у него получилось. Потом он добыл волшебную пасту, которую держал в камне цвета цин, и проблема сна была решена. Винсент спал, а проснувшись, продолжал свой поиск, свою охоту за знанием и возмездием, спрятанными на теле поднебесного государства. Мало кто охотно содействовал ему в этом: китаец тысячелетиями озабочен выживанием и не станет по доброй воле открывать тайны белолицему чужаку.

Но Ратленд не был чужаком: он знал эту страну, как игла знает пуговицу, которую только что пришила к куртке, – насквозь. Где-то он слушал, по-следопытски сидя в неосвещенном углу трактира, где-то, наоборот, при ярком дневном свете многозначительно демонстрировал не одну серебряную монету, а пять. Где-то шел следом за буддийскими паломниками, где-то помогал прогнать бандитов из деревни, где-то говорил по-английски, где-то по-французски, а где-то на языке земли.

Так или иначе, его никуда не пускали без боя. Он был вынужден постоянно применять способности, о которых уже знал, но старался не использовать их, обучаясь тому, чего еще не умел. Он давно участвовал в боях без правил, и если бы не они, неизвестно, чем кончились бы его приключения в Святом Валенте. Но ведь находиться в Поднебесной и не научиться ее искусству «пустой руки»[36]36
  На самом деле, кунг-фу отнюдь не переводится как «искусство пустой руки», и не всегда эта рука в китайском единоборстве бывает пуста. Но речь действительно идет о китайских практиках, плавно превращающих искусство правильно дышать в искусство больно защищаться.


[Закрыть] было бы странно. Поэтому он учился и пустой руке, и руке, отягощенной оружием. И понимал, учась и наблюдая, что многое умеет сам по себе. Откуда? «Тебя научил отец», – сказал ему Братец Мо, бывший ихэтуань, перед тем как испустить дух. Молодой человек по инерции пожал плечами, вытер клинок, забрал уБратца уже ненужный ему английский палаш и двинулся дальше. Отец? Какой отец? Не отец Иоахим же, правда?

В движении, ночами, иногда посреди белого дня и какой-нибудь площади накатывали на него пустота и тьма, спускалось черное облако, и кто-то осторожно касался его лба, но у него всегда были силы на то, чтобы не позволять дотрагиваться до себя, если он этого не хотел, и рука пропадала. Потом он видел во тьме город – выморочный, несусветный, как бесконечный поток больного сознания, объятого лихорадочным пламенем.

Гром над городом, мощенном то здесь, то там стеклянными полусферами, грохотал: «Рэтлскар!», «Рэтлскар!», и в этом звуке был стрекот погремушки на хвосте рептилии, скрежет ножа, оставляющего рваные, незаживающие шрамы. Был в нем отдаленный перезвон шутовского бубенца, плач младенца и стук травяных каблуков. Во сне совершенно понятно: Рэтлскар – остров и город. Город занимает остров до самого края, до окружающей его Горькой воды, кое-где отделенной от суши скалами. В этих местах городу не нужны стены, потому что скалы непреодолимы для человека, для горной свиньи, для крысы и даже для птицы. Впрочем, горных свиней, – отмечал посторонний комментатор, сопровождавший сон с пугающей систематичностью, – на острове не осталось – шкура их нежна, как животик младенца, а из копытцев делают лучшие рукоятки для ножей. Да и остальная тушка идет в дело; в общем, не было у горных свиней ни одного шанса пересечь скалы Мастго ни туда, ни обратно.

Остров, скалы, воды и стены. Рэтлскар отделен от вод древними стенами, построенными в едва памятные времена неведомыми тёсарями и пильщиками, соединителями и бурильщиками. Бурильщики необходимы: без них рыбохоты города не вышли бы в воду, а как же без этого? Пускай Рэтлскар богат травой, скалами и камнями, а когда-то – горными свиньями и лесными мохнарями, но мало в нем земли под огороды и посевы, и вообще земли мало – пришлось прирастать лесными вырубками, поворотными огнями и арбалетами. Все это извело на острове леса, а вместе с ними мохнарей, прочую вольную живность и съедобные деревянные ягоды. Тогда бурильщики и стали строить рыбохотам ходы для свернутых плотов, плавательных пузырей и травяных сеток с уловом. В воды рыбохотов уходит больше, чем возвращается, а вырастить рыбохота непросто: слишком многое он должен знать. Как пройти ходом, как выйти в воды, разложить плот, победить рыбу, вернуться с правильным уловом и что сказать страже. Ходы порой рождают ужас, напускают его на людей. Никто в смиренном товариществе рыбохотов не знает, что именно интересует ужас, – улов или сами они (обычно просторные и мягкие люди – каждый рад похитить такого и съесть в укромном местечке под стеной), но дело есть дело. Рыбохоты пропадали, еды не становилось больше.

Жителям пока хватает еды, а больше всего их радует крепость стен Рэтлскара – гладких рыжевато-коричневых стен, оттеняющих цвет деревьев. В городе на острове остались деревья. Надо же где-то гнездиться птицам и куда-то привязывать ленточки, чтобы Жуки позволяли рыбохотам возвращаться, а ужас не подходил ближе ходов. Ленточки часто помогают, но никто не знает, какая поможет, а какая нет, и каждый старается завязать побольше.

Сезон на острове всегда один – фол. Жителям известно из Кодекса, что сезонов бывает и больше: например, сев, сбор, снег и цвет, но все эти суетливые перемены остались в прошлом, где не было стен, ходов, были свиньи и леса, а Военачальник только заложил город на острове. Сейчас же сезон стал один – иногда идет дождь, иногда гремит буря, но всегда падают желтые листья, а потом появляются новые. Сразу желтые и иногда красные, то ли прядями, то ли кровавыми разрезами в желтизне. А может быть, это ленточки?

Он видит этот город на острове и хочет разрушить его, срубить под корень, как… нелепый куст, который уничтожил накануне. Во сне он дает зарок никогда больше не видеть омерзительный остров, а если увидит – уничтожить его. Или никогда больше не спать, чтобы не видеть его никогда, никогда, и он слышит музыку. Кто-то снова касается его, и он опять сбрасывает руку, кто-то кричит и выбегает, и это хорошо, потому что иначе «кто-то» мог бы пострадать. Как можно это слушать? Он смотрит на мир глазами человека, который, наверное, на полвека старше его нынешнего, пятнадцатилетнего. У него такие же реакции, и он так же не выносит, когда врут. Спящий осторожно, стараясь не рассердить этого взрослого, старшего человека, проверяет одной рукой другую, затем тихонько касается левой скулы под глазом и – совсем тайком – его волос. Осмотр убеждает его в чем-то, во сне он кивает удовлетворенно и снова, в агонии, как будто втиснутый в объятия усаженной шипами железной девы, хватается за себя – за голову. Рядом кто-то врет. Кто-то… глаза заливает кровь, и плохо видно. Это снова город – другой, но и здесь есть вода, мало, всего лишь река, довольно широкая и холодная. Это какой-то мальчишка, ему лет двадцать (мне пятнадцать, пытается изо всех сил напомнить себе спящий, мне самому еще пятнадцать), и в ушах у него как будто затычки с музыкой, а мальчишка не слышит, как музыка врет, врет бесконечно и бесстыдно. Если он, с кровью в глазах и пульсирующим разрезом на скуле, не прекратит ее, она разрушит не только его, но и все… совсем все.

Сначала он хотел сбросить его в реку, но потом просто уничтожил музыку, а парень убежал.

* * *

Наконец Винсент нашел учителя в одном из тех многочисленных крохотных селений, которые не наносят на карты, потому что даже если они вымрут полностью, в мире от этого ничего не изменится. И тот спросил его:

– Кто научил тебя владеть оружием?

– Я и не знал, что умею владеть оружием.

– Ты говоришь лукавые слова и не отвечаешь на вопросы.

– Потому что я пришел к вам именно с этой целью.

– С какой целью?

– Задавать вопросы и получать ответы, не наоборот.

– Ты понимаешь, что ученику пристало смирение, а не дерзость?

– Это риторический вопрос, на него не нужен ответ.

– Я не понимаю тебя.

– Обычно наоборот, ученик не понимает учителя… первые двадцать-тридцать лет. Но у меня нет столько времени.

– Тогда уходи и не мешай моим занятиям.

– Я добирался сюда битый месяц, принужденный при этом «владеть оружием». Вас охраняют, как какой-то драгоценный чай.

– Чай? Что ты говоришь?

– Удивительно. Вы не знаете истории о чае, накрытом халатом? Один крестьянин преподнес богачу немного чая. Тот решил, что чай хорош, и преподнес его провинциальному чиновнику. Тот решил, что чай достоин лучшего и преподнес его государственному чиновнику. Тот, осознав, что чай превосходен, преподнес его главе Палаты церемоний, а тот оценил чай и, уверившись, что чай достоин высшей похвалы, преподнес его императору. Император, отведав чая, наградил главу Палаты церемоний алым халатом, а тот передал халат государственному чиновнику. Последний, исполненный скромности, отдал его провинциальному чиновнику, тот же в свою очередь отдал халат богачу, с которого начался путь чая наверх. Тогда богач – достойный богач из доброй сказки – отнес императорский халат крестьянину. А крестьянин, доведя этот подъем и спуск до абсолюта, пошел и накрыл драгоценным шелковым халатом кустик чая. Так вот, вас, учитель Жэнь, охраняют тщательнее, чем этот знаменитый чайный куст, укрытый халатом.

Сказав это, Винсент бросил к ногам учителя связку сухих веток. Жэнь помолчал, подумал о чем-то, потом рассмеялся характерным простоватым смехом.

– Который ты срубил.

– Хм.

– Зачем ты уничтожил достояние Поднебесной, ученик?

– Учитель назвал меня учеником! Учитель назвал меня учеником! Вот для этого я и срубил под корень этот несчастный куст, а халат принес вам.

– Ты над всем смеешься. Что ж, молодец, ты убил Будду. Ты хотел показать мне, что дошел до конца пути?

– Нет. Я хотел дойти до самого известного учителя в Поднебесной и дошел до него.

– А чайный куст?

– Он попал мне под горячую руку.

– Тебе пятнадцать лет. Тебе пристало смирение, как я уже сказал.

– Ко мне ничто не пристает, учитель. Смирение – это передача чая и халата вверх-вниз по лестнице. Даже и не знаю, что могло бы заставить меня встать на нее.

Жэнь опять помолчал, качая головой. Потом сказал:

– Да, не все мудрые целыми поднимаются по лестнице и спускаются с нее: некоторым суждено скатиться вниз, не дойдя до верху. Где же твое место, ученик?

– Где-нибудь сбоку, Учитель. Моя задача – чтобы появлялся лучший в Поднебесной чай и чтобы существовали императоры, способные расплачиваться за него халатами, а уж крестьяне, принимающие эти халаты, никуда не денутся.

– Это место – не для того, чтобы его занимали люди.

– Если есть место, то есть и человек, который займет его, Учитель.

Жэнь вздохнул тяжело, как тысячелетняя криптомерия[37]37
  Криптомерия – вечнозеленое дерево, произрастающее в Китае и Японии.


[Закрыть].

– Если так, то не я научу тебя найти его. Ты знаешь главное: .

– There was always war[38]38
  «Война была всегда» (кит., англ.).


[Закрыть], – эхом отозвался пришелец.

Затем юноша кладет к ногам учителя драгоценный алый шелк, шитый драконами, встает и уходит, унося с собой свиток, исписанный иероглифами. Как хорошо, думал Винсент, что он умеет спать и что в Китае есть опиум.

* * *

Как бы то ни было, в первые же дни июня 1902 года наш герой покинул Кантон, пересек на очередной пиратской фелюке неширокий пролив и прибыл в Макао, португальский форпост, с которого в шестнадцатом веке начиналось европейское «достижение Луны» – проникновение в Китай. Еще когда шестнадцатилетний подросток всходил на пиратскую джонку «Серебряный цилинь», он знал, что может явиться в тамошнюю миссию и никто не станет задавать ему вопросы о том, почему он уже больше двух лет не является подопечным эвакуированного монастыря: в крайнем случае он мог просто подойти к органу и воспользоваться инструментом. Так и произошло.

Вычурное здание старой иезуитской миссии в Макао, коллеж Св. Павла – самая большая семинария на Дальнем Востоке, ее считают первым западным университетом во всем регионе. Третьего июня в строение на улице Барра неподалеку от набережной легким шагом вошел высокий худой юноша с черными волосами почти до плеч. Он прошел прямиком в приемную главы миссии отца Бенедикта Мендозы и, будучи допущен к начальству, пробыл в заветном кабинете минут десять. В конце аудиенции отец Бенедикт лично довел посетителя до архива, располагавшегося в южном крыле миссии, и велел архивариусу оказывать молодому человеку посильную помощь. На вечер был назначен органный концерт: концертами юноша расплачивался за такого рода услуги, добывая средства для дальнейших перемещений.