Текст книги "Когда мой папа надевает шляпу"

Как папа не стал лётчиком

– Когда я был маленький… – говорит мой папа.

Папа очень любит так говорить. Мол, когда он был маленький, всё было не так, как теперь. Гораздо лучше всё было в стародавние времена его детства. Речки глубже. Вода в них чище и теплее. Зима белее и морознее. Трава зеленее. Небо голубее. И облака на нём – в сто раз кучерявее. Сахар слаще. Про мороженое и говорить не приходится.

– Ты такого никогда и не пробовала! – смакует воспоминания папа. – С орехами! Всё облито шоколадом! М-м-м! Теперь такого уже не делают.

И докторской колбасы такой не делают. И сгущёнки, которую было принято варить вместе с банкой в большой эмалированной кастрюле. И конфет.

– Были в наше время такие леденцы, – рассказывает папа, – в коробочке. Монпансье назывались. Так вот, мы с ребятами…

Ребят, какие были тогда, теперь уж тоже нигде не сыщешь. Нет таких ребят на всём белом свете. Чтобы так умели дружить. И друг за друга горой. А учиться любили – ужас! В школу бежали наперегонки. Никогда не болели. А если вдруг заболеют, то тут же выздоравливали. Особенно если на носу контрольная.

– На контрольную приходили все, – объясняет папа. – Даже с температурой сорок градусов.

Пропустить физкультуру или лыжный забег для них было хуже самого страшного наказания. А уж читали… запоем! Всё подряд по программе и даже то, что не по программе… в общем, за уши не оторвать!

Да! Папе можно только позавидовать – так хорошо всё было, когда он был маленький.

Только я в это не верю. Вообще. Ну в то, что когда-то мой папа был маленький. На него посмотришь – сразу скажешь, что не может этого быть.

– Ну вот же, гляди!

Папа достаёт из шкафа большую картонную коробку, в которой у нас хранятся семейные фотографии. Вываливает целую кучу на диван.

– Вот же я! Вот! Не узнаёшь?

На фотографии тощий ушастый мальчик сидит на коленках в море. За его спиной стоит дядька в трусах и соломенной шляпе. Он держит мальчика двумя руками за его лопоухие уши и даже слегка оттягивает их в стороны, чтобы они казались ещё больше и красивее. Во всю дядькину грудь нарисован огромный орёл. Одно крыло орла слегка опущено вниз, к дядькиной подмышке. Другое задрано кверху, к самому плечу. Как будто этот орёл вот-вот оттолкнётся лапами, взмахнёт могучими крылами и улетит в голубое бездонное небо.

– Это я, – тычет в мальчика пальцем папа. – Это мой папа. Твой дедушка.

На самом деле фотография размером чуть больше почтовой марки. Вся потрескавшаяся и какая-то жёлтая. Толком разглядеть ничего невозможно. Какой-то мальчик… какие-то уши… полустёртый орёл…

– Ошибка молодости, – объясняет про орла папа. – Отец татуировку сделал… потом всю жизнь жалел…

А по-моему, красиво.

Жалко, что у моего папы такого орла нет. И вообще никаких татуировок. Зато у него есть усы. И лысина в полголовы. Он её ужасно стесняется.

И ещё у папы уши. Большие и слегка заострённые кверху, как у эльфов и всяких прочих гоблинов. Я сравниваю папины уши с ушами на фотографии. Вроде похоже… а может, не совсем…

– Вот ещё, смотри.

Папа протягивает мне следующую фотографию. На ней другой мальчик, но с такими же ушами, как у первого. Он уже не в трусах, а в мышиного цвета школьной форме. Держит в руках модель корабля – то ли фрегата, то ли авианосца. Я в них вообще не разбираюсь, в этих плавучих средствах.

– Когда я был маленький, – объясняет папа, – я мечтал стать моряком.

Про это он тоже любит рассказывать. Как он кем-то мечтал стать. А потом, конечно, не стал. Обстоятельства помешали.

Например, сначала он хотел поступать в морское училище, но передумал.

– А если бы на подводную лодку откомандировали? А? То-то!

Папа очень боится замкнутых пространств. Даже в лифте ездит с опаской.

Потом он чуть не стал космонавтом. Только в космическом корабле пространства не больше, чем в лифте. И папа решил пойти в геологи.

– У геологов такая интересная жизнь! Такие открытые пространства! – захлёбывается от восторга папа. – Они всё время ходят в поле. Ищут там железную руду, нефть, лучистый колчедан.

– В поле же рожь, – удивляюсь я. – И ещё сорняки. При чём тут…

– Ну не знаю, – чешет затылок папа. – У них, наверное, какое-то другое поле…

Геологом он тоже не стал. Потому что его друг Славка Дерябин вдруг решил пойти в артисты.

– А куда мне было деваться? – спрашивает папа. – Пришлось за компанию идти в театральный кружок. Мы ж тогда знаешь как дружили! Не разлей вода!

Папа до сих пор вспоминает какого-то то ли бедного, то ли бледного Йорика. Хотя вообще-то этот Йорик, как оказалось, на самом деле был черепом. И вот мой папа чуть что, сразу хватает со стола сахарницу (настоящего-то черепа у нас нет и отродясь не бывало) и обращается к ней торжественно и печально: «Быть иль не быть, вот в чём вопрос». Они тогда очень Шекспиром увлекались. Целый месяц «Гамлета» репетировали.

А потом Славка кружок бросил, потому что захотел стать лётчиком. Папа решил не отставать.

– Вот, смотри!

На фотографии третий ушастый мальчик, чуть постарше первых двух, сидит на огромном стогу сена и смотрит из-под ладони в небо. Рядом сидит другой мальчик, весь конопатый, в закатанных по колено штанах.

– А-а-а… при чём тут лётчик… где же самолёт?

– Улетел, – вздыхает папа.

Папа садится поудобнее, обнимает меня за плечи и начинает рассказывать.

– То лето я провёл в деревне, – голосом древнерусского сказителя заводит свою песнь папа. – Деревни тогда были…

Деревни, конечно, были не чета нынешним. Дома в них были огромные, как дворцы. Печные трубы упирались в небо. Клубника вырастала размером с кулак. Яблоки, те вообще были как арбуз. Коровы по деревне ходили, словно бронетранспортёры. Молока давали – зараз тонну. И жирность у него девяносто пять процентов. С половиной.

– И завёлся у меня там дружок, – продолжает папа. – Колькой звали. Ивановым. Механизатором хотел стать. Точнее говоря, комбайнёром.

– Комбайнёром, это, наверное, хорошо? – спрашиваю я.

– Вот и Колька так думал, – ухмыляется папа в усы. – Он же про самолёты ничего почти и не знал.

И стал мой папа (который в то время никаким, конечно, папой не был) этого Кольку просвещать. Про фюзеляжи там всякие, лонжероны и что там ещё у них есть, у самолётов.

– Подумаешь! – говорил Колька. – Лонжероны! Ты хоть раз в жизни на настоящей телеге катался?

– На телеге? – удивлялся папа.

– Ну с оглоблями и лошадью впереди.

Папа тогда и знать не знал, что такое оглобли. Про лошадь-то он, конечно, что-то слышал.

– У меня дядя бригадиром в колхозе работает, – сказал тогда Колька. – Хочешь, смотаемся к нему завтра?

…В поле пахло скошенной травой. Тут и там торчали островерхие стога. Стога были огромные, как Альпийские горы. Вокруг стогов суетились люди, перекладывали сено на телеги исполинскими вилами, кричали «но!», «тпру!», «куда пошла, дурында!».

– Вот оглобли.

Колька показал на две торчащие из телеги палки.

– Вот Чалый.

Между оглоблями лениво помахивал хвостом серый, с проседью, конь.

– Вот мой дядя. Василием Степанычем звать.

Василий Степаныч оказался весёлый и весь покрытый неровным загаром. Лицо и шея у него были тёмно-коричневые, а руки и грудь – молочной, какой-то даже детской белизны. Одет он был в засаленные штаны и видавшую виды кепку, лихо сдвинутую на затылок.

– Здорово, племяш! – сверкнул зубами Василий Степаныч. – С другом пришёл? Как звать-то?

– Минькой. Дядь Вась, он на телеге никогда не катался.

– Во дела-а-а… – почесал в затылке дядя Вася. – Что ж прикажешь делать?

– Прокати, дядь Вась…

– А что мне за прок? – усмехнулся дядя Вася. – Что мне с того будет?

– Мы тебе за это большое спасибо скажем!

– Спасибо – это хорошо, – согласился Василий Степаныч.

В те счастливые времена вообще всё делали за спасибо и счётов никто ни с кем не водил.

– Ну, полезайте! – скомандовал бригадир. – Вон, Федька сейчас поедет…

– Пошли, пока не передумал, – шепнул Колька папе… в смысле Миньке… в смысле… ну, в общем, вы поняли.

И они наперегонки бросились к телеге, на которой уже выросла куча сена размером с Казбек. Колька едва успел крикнуть «спасибо», как они уже были на самой вершине этого Казбека, под облаками.

Тут-то Василий Степаныч достал из кармана свой старенький «ФЭД» и щёлкнул.

– А фотографии-то когда будут? – крикнул сверху Колька.

– Н-н-но! – причмокнул Федька и взмахнул поводьями.

– И-и-и! – согласилась лошадь.

Телега дёрнулась. Казбек покачнулся. Они поехали.

Чалый шёл не спеша, как будто боялся расплескать свою ношу. Телега ровно, усыпляюще подрагивала. Сено кололо босые ноги, лезло за шиворот и в рукава.

– Всё-таки комбайнёром быть хорошо! – сказал Колька и откинулся на спину.

– А лётчиком лучше!

Мой папа тоже улёгся на сено, рядом с Колькой. Сверху на него смотрели ватные облака. Под облаками шныряли, перечёркивая небо, юркие ласточки. Высоко-высоко оставил белую полосу еле различимый с земли самолёт…

…Папа задумывается, смотрит в окно, как будто ищет там тот самый след от самолёта.

– Ну самолёт. Ну и что?

– И вот я кричу ему с телеги: выпустить закрылки! штурвал на себя! проверить крейсерскую скорость!

– А он?

– Что он?

– Ну выпустил закрылки-то?

– Да шут его знает. Может, и выпустил. Снизу-то не разглядишь.

– Ну и что?

– Что?

– Дальше-то что?

Папа перебирает старые фотографии.

– Дальше? Дальше проехали поле, потом перелесок, потом через речку по мосту.

– Ну а дальше-то… дальше!

– Дальше… ну, слушай…

…Мимо папы с Колькой проплывали облака, верхушки деревьев, печные трубы и крыши домов. Въехали в деревню.

– Самолёты красивее, – говорил Кольке папа. – Они такие стремительные, серебристые.

– Зато комбайны нужнее, – спорил Колька. – Они зерно собирают. Как без хлеба-то?

– Ага! – горячился папа. – А как ты без самолёта на Северный полюс попадёшь?

– А зачем мне туда?

– Эх ты, комбайнёр…

– Скоро на месте будем, – раздался снизу сиплый Федькин голос.

Они и не заметили, как добрались. Так хорошо было ехать в телеге, развалившись на мягком сене, – мечтать, спорить про комбайны и самолёты, смотреть в голубое небо, на облака.

И так они на эти облака засмотрелись, что…

Никто сразу и не понял, как это произошло…

В общем, ехали они себе, ехали, тряслись на неспешной телеге. И вдруг…

– Там при подъезде к этому сараю… ну куда сено свозили… – объясняет мне папа, энергично размахивая руками. – Так вот, там забор был. И ворота. По бокам два столба. А между ними, сверху, перекладина. И вот об эту перекладину…

…Стог оказался слишком высоким. Гораздо выше этой самой перекладины. Только почему-то никто этого сразу не заметил.

– Н-н-но-о-о! – хлестнул Чалого Федька.

– И-и-и! – обрадовался Чалый.

Почувствовав близкое избавление от тяжёлой ноши, конь рванул вперёд.

Стог сена подпрыгнул на телеге и рванул вслед за Чалым.

Верхушку стога срезало перекладиной подчистую. Раз – и нету её. Как будто и вовсе не бывало.

– Летели мы долго, – вспоминает папа. – Минут пять. Ну ладно, четыре. В общем, вся жизнь перед глазами… небо… фюзеляж… бедный Йорик…

Шлёпнулись они метров за пятьдесят от ворот и телеги. Все сразу набежали. Особенно Федька переживал:

– Как же это я? Что ж это? Не расшиблись?

Было почти не больно. Они ж прям на сене и летели. На нём, собственно говоря, и приземлились.

Колька на папу всё ворчал:

– Фюзеляжи… лонжероны… долетались! Я ж говорил, комбайны лучше. Ближе к земле.

В деревне их так и прозвали. Лётчиками.

– Эй, лётчик! – кричали папе. – Самолёт свой где потерял?

Папа тогда страшно обиделся и лётчиком становиться передумал. Комбайнёром он, правда, тоже не стал. Да и кому нужны в городе комбайнёры?

Зато мой папа окончил институт и стал инженером. А что? Хорошая профессия. Не хуже лётчика, между прочим.

А от той папиной мечты только фотография и осталась. Ну где он сидит на стогу и смотрит в небо. Это ему Василий Степаныч подарил. Добрый человек был. В те времена все были как-то добрее.

Привет от тёти Розы

Пирог был очень большой и совершенно круглый. К тому же красивый – божественно. Как божественно всё, что выходит из рук тёти Розы. Никто другой таких пирогов печь не умеет, даже моя бабушка (не говоря уже о маме).

Вся середина пирога была тёмно-красная от тесно прижавшихся друг к другу спелых вишен. Вишни блестели боками, утопая и плавясь в густом аппетитном желе. По краям золотился валик рассыпчатого румяного теста.

От пирога шёл упоительный, можно сказать, изысканный запах. И весь он был восхитителен и неповторим, как произведение искусства. Даже страшно было подходить к нему с ножом. Смахивало на какое-то святотатство.

– Та вы шо! Выдумали тоже, – говорила в таких случаях тётя Роза. – Шо на него любоваться? Его кушать надо, на то он и пирог!

Подобно тёти-Розиной выпечке, её речь изобиловала удивительными нюансами и неожиданными вкусовыми обертонами.

То, что пирог столь же вкусен внутри, сколь и восхитителен внешне, было видно с первого взгляда. Пекла тётя Роза, как дышала: так же естественно и просто.

– А шо тут мудрить? – вопрошала тётя Роза, воздев к небесам руки, по локоть вымазанные в муке. – Того немножко добавила, сего маленько подсыпала. Раз-раз, и готово!

Теперь-то я понимаю, что это называется талант.

Готовила тётя Роза всегда много, обильно и вкусно. И угощала своими блюдами всех: родных, знакомых, полузнакомых, случайно забредших на огонёк.

– Люблю кормить людей. Шобы сыты, пьяны и нос в табаке, – хрипло смеялась она.

В добавление к своему кулинарному таланту тётя Роза была сказочно красива. Почти как актриса Софи Лорен в фильме «Брак по-итальянски». Такая же гордая стать, причёска, огромные кошачьи глаза. Вот только жила тётя Роза далеко от Италии. Хотя и на море. На Азовском. В городе Таганроге.

– Город как город, – пожимала плечами тётя Роза. – Везде люди как-то живут.

И всё-таки для Таганрога тётя Роза была слишком хороша.

Наверное, именно поэтому каждый год она брала в турагентстве путёвку и отправлялась показывать свою красоту в дальние края. Лазурный Берег, Коста-Бланка, Золотые Пески…

Каждый раз накануне её отпуска в нашей квартире раздавался звонок.

– Шо? Соскучились? Заждались? – кричала тётя Роза в телефонную трубку. – Таки завтра я выезжаю! Гостинцы везу!

Тётя Роза была папина дальняя родственница. То ли вторая жена брата его отца. То ли двоюродная племянница сестры первого мужа папиной бабки.

Мы все её очень любили. Особенно – за торт «Наполеон», ватрушки и вареники с картошкой и шкварками. К счастью, её путь на курорт лежал через наш большой суетливый город. И тётя Роза проездом всегда останавливалась у нас.

– Шо тут с вами всеми стряслось? – театрально закатывала она глаза и в ужасе всплёскивала руками. – Исхудали, как те скелеты, шо показывают в музее!

Мы с мамой ощупывали свои вполне упитанные бока и в недоумении пожимали плечами.

– Таки я за вас, чертеняки, возьмусь! Таки я вас всех откормлю, как тех поросят!

В устах тёти Розы это звучало как угроза.

Она распаковывала многочисленные сумки, узлы и чемоданы. Извлекала на свет завёрнутые в полотенца пироги, кастрюли с холодцом и сладким пловом, банки с маринованными огурцами.

– Подкрепляйтесь, ханурики, – ласково угощала нас она. – А я пока пошукаю по магазинам.

Появляясь в нашем городе, тётя Роза скупала всё, что продаётся в магазинах и торговых центрах: французские духи, индийские шали, блестящие нитки бус, кружевные пеньюары, босоножки на высоких каблуках.

– У нас такого нипочём не купишь, – говорила она, вертясь перед зеркалом в новой шляпе и парео. – Ну шо, идёт мне? Хороша та нет?

…В этот раз времени у тёти Розы было в обрез. Между её рейсом в Варну и поездом из Таганрога всего-то и было часа три.

– Приезжайте прям-таки на вокзал! – клокотал в телефоне тёти-Розин сочный голос. – Шо, я зря пирог пекла, шо ли?

И вот он стоял на столе: огромный, душистый, весь до отказа набитый сладкими бордовыми вишнями.

Кулинарный привет от тёти Розы.

– М-м-м… – ходила я вокруг стола, сглатывая слюну и в предвкушении потирая руки. – М-м-м…

– Хватит мычать! – сказала мама. – Марш в постель! Завтра попробуешь!

– Ну кусочек…

– Поздно уже. Пора зубы чистить и спать.

– Ну маленький…

– Будет тебе и маленький, и большой. Завтра. Утро вечера мудренее.

Ничего подобного! В отличие от вечера, утро оказалось глупым, грустным и коварным, как разбойник…

…Потому что наутро на кухонном столе красовалось совершенно пустое, дочиста вылизанное блюдо. Ни кусочка, ни крошки, ни самой завалящей вишенки. Пирог исчез, не оставив после себя следа. Да и был ли он вообще? Или мне всё это приснилось: вишнёвая начинка, золотистые кренделя, рассыпчатое тесто…

– Караул! – закричала я, похолодев от разочарования и ужаса. – Помогите!

Мне никто не ответил. Мама ещё спала. Папа давно ушёл на работу.

Я целый день тосковала по бесследно исчезнувшему тёти-Розиному пирогу. Представляла его тающую во рту сладость. И чуть кисловатые вишни, истекающие соком на моём языке. И как я отламываю хрустящую, как следует пропечённую корочку. Бесконечно долго жую и смакую душистое желе. Подбираю пальцем со стола крошки и липкие ароматные лужицы.

– Ну куда… куда он мог деться? – в который раз теребила я маму.

Мама только щурила глаза и укоризненно качала головой. Видно, что-то такое знала. Или о чём-то догадывалась.

Вечером пришёл с работы папа. С букетом гвоздик, тортом в авоське и зацепившимся за собственные ботинки взглядом.

– Сам не знаю, как вышло, – оправдывался он, не поднимая на нас глаз. – Проснулся ночью… захотел попить… пришёл на кухню…

– И всё съел?!

От внезапной догадки я задохнулась, у меня потемнело в глазах, пол закачался и поплыл из-под ног.

– Ну не то чтобы… – Папа ковырял носком ботинка пол, вздыхал тяжело, чесал затылок. – Просто… дай, думаю, кусочек попробую. Маленький.

– Распробовал? – ехидно поинтересовалась мама.

– Не сразу, – честно признался папа. – Он такой маленький был… слишком быстро закончился… Дай, думаю, ещё кусочек возьму. От кусочка ведь не убудет?

Папа опять вздохнул. Сглотнул комок. Поднял на нас с мамой неуверенный взгляд.

– Выходит, убыло! – сказала мама, скрестив на груди руки, и многозначительно покосилась на пустое блюдо.

Папа только развёл руками:

– Вы же знаете, как тётя Роза готовит. Не оторваться!

Мы знали. Именно потому и злились на папу. Как будто он не пирог съел тайком, как ночной вор, а по крайней мере обчистил всю квартиру и продал на барахолке наши ценные вещи.

– Вот… я тут торт… вам… цветы…

Папа явно хотел загладить вину. Он неуклюже водрузил гвоздики в вазу. Поставил на стол коробку. Снял с неё серую картонную крышку.

Пошлый магазинный бисквитный торт, пропитанный ванильной эссенцией. С дурацкими кремовыми розочками сверху и глупой надписью «Поздравляю».

Есть его я, конечно, не стала. Ну разве что поковыряла слегка пальцем вязкий крем. Отщипнула крошку безвкусного, как вата, бисквита.

После этого папа каждый день чего-нибудь нам приносил. Конфеты ассорти в цветастых коробках, шоколадки с орехами, мороженое в больших пластмассовых лотках. Пытался помириться.

Я мириться с папой не хотела. Потому что была обижена страшно. Предатель. Разбойник. Ненасытный обжора. Я дулась на него три дня.

А на четвёртый день настойчиво и требовательно зазвонил телефон. Я сняла трубку.

– Алло! Алло! Шо вы там?

Звонила тётя Роза из своих Золотых Песков. Её голос возмущённо скрипел и потрескивал, пробиваясь сквозь помехи мирового эфира:

– Шо у вас случилось? Совсем-таки сбрендили? Побойтесь бога! Из-за паршивого пирога! Съел, и на здоровье! Ещё сто штук напеку. И ша!

В телефоне щёлкнуло, треснуло, и тёти-Розин голос провалился в ночную мглу.

Я, конечно, послушалась тётю Розу и сразу простила папу. А мама сказала:

– Он же правда не нарочно… с кем не бывает…

Только с тех пор мы никогда не оставляем папу наедине с тёти-Розиной стряпнёй. Мало ли… Всё-таки слаб человек. Особенно когда речь идёт о пирогах тёти Розы.

Друг детства

– Не люблю я свой день рождения, – вздохнул папа. – Речи, тосты… Глупо как-то всё, понимаешь?

Я не понимала. Как можно это всё не любить: подарки, торт, свечи, гости, игра в жмурки, воздушные шарики…

– Это у тебя жмурки и шарики, – сказал папа. – А у меня закуски, разговоры… дядя Лёва…

Дядя Лёва – папин друг. Настоящий друг, ещё с детства. Они в одном дворе жили. За одной партой сидели. По одним огородам лазили.

– Хороший человек этот Лёва, – говорил папа. – Но зануда страшная.

– Зануда?

Я тогда ещё не знала такого слова.

– Ну слишком много говорит.

Не понимаю, что в этом плохого. Вон мама тоже говорит – с тётей Раей по телефону. И папа – про свой космос и какие-то чёрные дырки. И вообще все кругом говорят: по телевизору, на автобусной остановке, Елена Павловна в школе.

Правда, так, как говорит дядя Лёва… он в разговорах настоящий профессионал… равных ему нет в этом деле. Ему ведь, если честно, всё равно с кем говорить и о чём: о погоде, политике, новых книжках, старых журналах, театральных премьерах, как наши сыграли в футбол, как не наши сыграли в хоккей, о пробках на дороге, ремонте квартиры, удобрениях, где лучше покупать стиральную машину, как правильно варить кислые щи… ну и, конечно, о болезнях. О болезнях дядя Лёва говорит с особым упоением.

– Вчера вдруг затылок заломило, – сообщает дядя Лёва всем окружающим. – Давление, наверное, подпрыгнуло. Ну пришлось принять…

Дальше идёт подробный перечень всего, что дядя Лёва принял от давления и головной боли за всю свою жизнь. И чем надо лечить больную печень. И чего нельзя принимать ни в коем случае, потому что побочные эффекты…

– Ну и как с таким человеком справлять день рождения? – допытывался у меня папа. – Весь праздник насмарку.

– А может, его не приглашать? – предложила я.

– Ха! – усмехнулся папа. – Не пригласишь его, как же! Сам придёт!

– Вдруг забудет?

– Кха-ха! – то ли рассмеялся, то ли всхлипнул папа. – Забудет он, как же! Он помнит всё!

Дядя Лёва был зануден до такой степени, что помнил всё, всегда и обо всех. Про папин день рождения особенно.

– А знаешь что! – встрепенулся вдруг папа и даже руки потёр от удовольствия. – Не съездить ли мне на рыбалку?

День рождения у папы в июне. Хорошо клюёт щука и карась.

Папа набил рюкзак тушёнкой и хлебом. Упаковал спиннинг. Прихватил мазь от комаров и болотные сапоги.

– Удираешь? – спросила я папу, когда он был уже в дверях.

– Ты это… – Папа виновато почесал в затылке. – За старшую теперь…

Мама возвращалась из санатория только через две недели.

– В общем, не маленькая уже, разберёшься! Дяде Лёве привет и скажи ему…

Гудение провалившегося лифта, как вата, поглотило папину тираду.

– Что сказать-то? Что? – тщетно кричала я в пустую шахту.

Ну и что прикажете мне делать? Как вести себя с дядей Лёвой, если он всё-таки придёт? Что говорить? Предложить ли ему чаю? Или, может, вообще не открывать? А если не открою, вдруг он обидится? Или придётся беседовать с ним через замочную скважину?

Ровно в пять часов вечера дядя Лёва стоял на пороге.

– Ну поздравляю! – объявил он, сжимая в объятиях большую коробку, перевязанную ленточкой, и пакет, в котором что-то подозрительно булькало и позвякивало. – Я вот тут… к папе… день рождения ведь у него… сколько ему стукнуло-то?

Не дав мне шанса ответить на собственный вопрос, дядя Лёва хитро подмигнул и продолжил без перерыва:

– Шучу-шучу! Мы с ним одногодки. Друзья детства. В одном дворе жили. За одной партой сидели. По одним огородам лазили. Учительница у нас была… Ариадна Рудольфовна… немецкий преподавала…

Дядя Лёва вёл себя так, будто вернулся к себе домой после недолгой отлучки. Он по-хозяйски пристроил на крючок свой пакет, разместил на тумбочке коробку, снял лакированные туфли. И всё время говорил… говорил… говорил… Про Ариадну Рудольфовну и Валентину Петровну, директора Ивана Арнольдовича и как он, дядя Лёва, сорвал урок физкультуры, а мой папа устроил взрыв на уроке химии.

– Небольшой такой взрывчик, – объяснил дядя Лёва. – Никто не пострадал. Но отцу твоему влетело… о-го-го!

Я открыла было рот, чтобы рассказать про своего отца, и про рыбалку, и что вообще никакого дня рождения в этом году не планировалось, и что, наверное, зря дядя Лёва…

– Куда торт отнести? Может, на кухню? Ты тут это, хозяйка… чайник поставь. Что нож такой тупой? Тебе кусок побольше? И заварки не жалей. Сахару мне не надо. Лучше хлеба с маслом. Хлеб-то есть у вас? Или отец весь на рыбалку утащил?

Взглянув на моё отупевшее от растерянности лицо, дядя Лёва расхохотался:

– А то я отца твоего не знаю! Он же за рыбалку душу отдаст! Помню, в детстве мы на речку бегали, раков ловили. Хорошие такие раки…

Дальше шёл подробный рассказ о том, как надо ловить раков. И как их правильно варить – с лавровым листом и укропом. И что живут они только в чистой воде. А где ж её теперь взять, чистую воду.

– Экология, понимаешь ли, плохая, – сетовал дядя Лёва, прихлёбывая из кружки чай. – Испортили совсем природу. Ты торт-то ешь, ешь! Нравится? Вкусный? Я знаешь где обычно торты покупаю? В той кондитерской на углу, где особняк раньше был архитектора Жилярди…

Я молча жевала торт. Ничего не говорила. Вообще-то, в собеседнике дядя Лёва и не нуждался. Ему необходимы были только слушатели. Я и слушала. А куда мне было деваться?

Дядя Лёва тоже жевал торт и рассказывал с набитым ртом, не переставая. Как откопали мамонтёнка Диму. Чем жёлтые карлики отличаются от красных гигантов. Про прибавочную стоимость. Какие-то кимберлитовые трубки.

Большую часть того, о чём он говорил, я не понимала. А то, что понимала, забывала сразу же. Я не могла поместить в себе столько информации: высоту водопада Виктория, и какое млекопитающее крупнее всех на земле, и как выучить число Пи, и где у кузнечиков уши, и чем лучше травить тараканов.

Тараканов у нас, слава богу, не было. Но всё равно мне было очень интересно.

– Ну за папино здоровье! – сказал дядя Лёва и чокнулся со мной пол-литровой кружкой с чаем.

– За папино здоровье! – поддержала я и стукнула своей чашкой его кружку в ответ.

– Чтоб он никогда не болел!

– Чтоб не болел!

– И чтоб тебя с мамой любил больше всех на свете!

Я была с дядей Лёвой вполне солидарна.

– Кстати, – встрепенулся вдруг дядя Лёва. – А виновник-то где? Этого нашего с тобой торжества?

Похоже, он только что заметил папино отсутствие.

– М-м-м, – замялась я, было как-то неудобно признаваться дяде Лёве в папином позорном бегстве. – Он это… того… ну…

– Скоро будет? – пришёл мне на помощь дядя Лёва. – Ну ничего, мы подождём. Наливай давай…

Дядя Лёва с некоторым сожалением покосился на свой звеняще-булькающий пакет.

– …чай давай наливай, говорю.

На пару с дядей Лёвой мы выпили литров пять. Целый, наверное, самовар. Он подкладывал в тарелки торт. Я вытаскивала из холодильника колбасу и сыр, сыпала заварку, ставила на плиту чайник.

– Хорошо сидим! – радовался раскрасневшийся от кипятка и разговоров дядя Лёва.

– Хорошо! – соглашалась я.

– Ещё торта?

– Угу!

– А мне вот сырку с колбаской…

За окном начал опускаться прозрачный летний вечер. Свежий ветерок дунул в форточку и нетерпеливо всколыхнул занавеску.

– …а ещё, – говорил дядя Лёва, – у них в Бангкоке есть храм. Называется храм Изумрудного Будды. Так вот, их тайский король этого самого Будду переодевает. Собственноручно. Три раза в году.

Почему именно три, а не четыре или, к примеру, пятьдесят? И неужели этот Будда правда сделан из настоящего изумруда? И какого он роста? И вообще интересно, как живётся людям в тех странах, где правит настоящий король? Я не успела обо всём этом спросить. Дядя Лёва уже рассказывал о том, что первой женщиной, покорившей Джомолунгму, была японка. И звали эту японку…

– У-а-а-ах-х-х…

Я не смогла сдержаться. Терпела, терпела, стискивала челюсти, пытаясь проглотить рвущийся наружу зевок. Не то чтобы мне было неинтересно… просто обычно я ложусь спать ровно в девять.

– У-а-а-ах-х-х…

– Засиделся я, – смутился дядя Лёва. – Не дождусь его, наверное.

Он засобирался, подхватил свой бесцельно булькающий пакет. Пожал мне, как взрослой, руку.

– Ну за папино здоровье!

Напоследок дядя Лёва чокнулся со мной чаем. Отхлебнул здоровенный глоток.

– На дорожку, – объяснил мне дядя Лёва. – Передай папе, что дочка у него – умница и прекрасный собеседник!

Я хотела сказать, что дядя Лёва тоже собеседник вполне себе ничего. И что вообще это был лучший день рождения в мире. И ещё… но дядя Лёва не дал мне и рта раскрыть.

– Пусть не болеет, – сказал он. – И сама не болей. Да! Чуть самое главное не забыл…

Дядя Лёва в сердцах хлопнул себя по лбу, как бы в наказание за свою забывчивость.

– За уши его подёргай, обормота.

…Обормот вернулся поздно.

Я все чашки перемыла, крошки от торта смахнула со стола. Собралась уже идти в кровать.

– Принимай улов, хозяйка!

От папы пахло тиной, электричкой, рыбьей чешуёй.

– Приходил, что ли?

Папа стянул с себя штормовку, распаковал рюкзак, швырнул на плиту сковородку.

– Рассказывал, небось, как я на уроке химии взрыв устроил?

Я кивнула.

– А сам-то! Знаешь, как он сорвал урок физкультуры? Вскочил на козла. И застрял. Ни туда ни сюда. Неуклюжий он был в детстве, Лёвка. Это уж потом он вытянулся, возмужал. Вот ведь, дипломатом стал, весь мир объездил. Знает столько… ужас!

Мы сидели, ели колбасу, папину жареную рыбу и остатки дяди-Лёвиного торта.

– Он сказал, чтобы ты не болел.

– Не буду, – кивнул папа.

– И за уши тебя подёргать.

– Это лишнее.

– А давай мы его в следующий раз пригласим.

– Кого?

– Ну дядю Лёву. Он про Диму знает.

– Диму???

– Ну про мамонтёнка. И ещё про эти… тим… тумберлитовые трубки.

– А-а-а! – махнул рукой папа. – Чего его приглашать-то? Он и так придёт.

Мне стало завидно.

– Везёт тебе, – сказала я. – У тебя есть друг, который и так приходит. Даже когда ты его не ждёшь.

– Везёт… – задумчиво ответил папа.

И пошёл звонить дяде Лёве. Надо же всё-таки извиниться перед человеком. Перед настоящим другом детства.