Текст книги "Опять двойка. Школьные рассказы"

Анна Михайловна Вербовская
Опять двойка

© Вербовская А. М., 2024

© Цопанова Ф. И., ил., 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Борьба за независимость

Хорошо сидеть дома, когда за окном дождь. Не дождь, а настоящая буря. Не буря, а тайфун. Цунами. Ураган. Ветер рвёт с корнями деревья. От грома трясутся стены. В окнах дребезжат стёкла. А ты сидишь дома… Сидишь и выдумываешь всё это: про ураган, про цунами, про дождь…

Нет, дождь идёт на самом деле. Только тихий и какой-то неуверенный. Он робко стучит в окно. Струится по стеклу тонкими змейками. На столе горит лампа. На кресле лежит плед. Под пледом…

– Доченька! Вынеси, будь добра, мусор!

Доченька – это, конечно, я. Я сижу в кресле, под пледом. В руках у меня книга. Интересная, между прочим, книга. Про пиратов, пиастры и одноногого Джона Сильвера. Про «йо-хо-хо» и чёрную метку. Я читаю и одновременно слушаю дождь. Слушаю и радуюсь, что вот он идёт, а я сижу. Сижу дома, в тепле. На столе горит лампа…

– Иду, мамочка!

Я откладываю книгу. Выключаю лампу. Наматываю на шею шарф. Мусоропровода у нас нет, и мне придётся тащиться с ведром на улицу. Туда, где дождь, и цунами, и ураган.

– Не задерживайся!

– Хорошо, мамочка, не волнуйся!

Первое, что я увидела, выйдя на улицу, была огромная лужа. Она разлилась от подъезда до самой помойки. А в центре лужи, в самой её глубокой середине, стояла Танька. Стояла, раскинув в стороны руки и запрокинув к небу голову. Зажмурившись, подставляла дождю лицо. Улыбалась. Вид у Таньки был блаженно-глупый. Как, впрочем, у всякого счастливого человека.

– Ты чего это, Тань?

– Простужаюсь, – не поворачивая головы, ответила Танька.

– Зачем?

– Завтра ж контрольная.

– Ну и что?

– Тебе ничего, а мне… Слушай! – Танька повернула ко мне голову и открыла глаза. – Давай вместе?!

– Чего?

– Простужаться! Вставай рядом, – Танька широким жестом указала на лужу, словно это и не лужа вовсе, а её царская вотчина.

– Не, – сказала я, – меня мама ждёт.

Осторожно, стараясь не промочить ноги, я обошла Таньку и направилась к помойке. В нос мне ударил кислый запах тухлого лука и гнилых картофельных очисток. Пока я вытряхивала мусорное ведро, Танька бубнила:

– Никакой в тебе романтики. Скучный ты человек. И жизнь у тебя скучная. Серая у тебя житуха.

В общем-то, Танька права. Жизнь у меня действительно скучная. Неинтересная. Без историй и приключений. Без сумасбродств и потрясений. Без фантазии и полёта. А всё потому, что я очень послушная девочка. Я всегда делаю, что мне говорят. Вот, пожалуйста: выношу в дождь мусор. Не грублю взрослым. В автобусе уступаю место пожилым людям и пассажирам с детьми. В школе получаю пятёрки. Дома подметаю пол и мою посуду. В мороз надеваю шапку и тёплые штаны. Не грублю… ах, да, это уже было…

– Ну что тебе стоит постоять со мной? Ну, немножко? – продолжала ныть Танька, пока я на цыпочках пробиралась по краю лужи к своему подъезду. – Постояли бы, попростужались… эх, скучный ты че…

– Танька! Ах, ты! Чтоб тебя!!!

Мы с Танькой одновременно оглянулись.

От автобусной остановки к нашему дому, волоча огромную сумку и размахивая зонтом, неслась тётя Катя – Танькина мама. «Ну, сейчас начнётся», – подумала я и на всякий случай отошла на безопасное расстояние.

– Ах, ты! Чтоб тебя!!!

Тётя Катя, как тяжелогружёная баржа, взрезала гладкую поверхность лужи и подняла целый фонтан брызг, окатив ими Таньку, себя и немножко меня. Танька принялась дико хохотать и подпрыгивать, топая и расшвыривая ногами воду.

– Чтоб тебя!!!

Тётя Катя попыталась дотянуться своим зонтом до Танькиного зада. Но Танька как безумная скакала и носилась кругами по луже, увиливая от тёти Кати и её зонта.

– Чтоб тебя, окаянная! Выйди из лу-жи! – ругалась тётя Катя.

А Танька только смеялась. Трясла головой. Дрыгала ногами. Так они и неслись до самого подъезда: все мокрые с ног до головы. Танька хохотала, вихляя задом, а тётя Катя размахивала зонтом и своей огромной сумкой.

Да, что и говорить, жизнь у Таньки весёлая. Не то что у меня…

– Плохо, – задумчиво сказала Танька.

Мы стояли на перемене у окна. Танька внимательно разглядывала в своём дневнике жирную красную двойку.

– Что плохо? – спросила я.

Хотя и так понятно, что «плохо». Простудиться в тот раз Таньке так и не удалось. За контрольную ей поставили двойку. И теперь тётя Катя заставит Таньку стоять в углу. А Танька стоять не будет. И тётя Катя будет гоняться за ней с веником по всему дому.

– Не расстраивайся, Тань, – отчего-то мне вдруг стало её очень жалко, и я положила ей на плечо руку, – как-нибудь…

– Не расстраивайся?! – Танькины брови поползли вверх от удивления. – Почему это я должна расстраиваться?

– Ну… как же, – настала моя очередь удивляться, – ты же… сама… плохо тебе…

– Не мне, – сказала Танька.

– А кому?

– Тебе!

– Мне?

– Тебе, тебе! – Танька сбросила со своего плеча мою руку. – От тоски и безысходности!

– Безысходности? – опешила я.

– Ну да! У тебя за контрольную что? Опять пятёрка?

– Ну.

– Ну вот! Тоска и безысходность. Не надоело?

Танька уставилась на меня серьёзным пристальным взглядом. Я не знала, что ответить.

– Не надоело? – переспросила Танька и зловеще сощурила глаза. – Так и будешь всю жизнь получать свои пятёрки и выносить мусор. Так и будешь…

Я растерялась. Мне было непонятно, какая связь существует между мусором и моими пятёрками.

– Тот, кто получает пятёрки, – объяснила Танька, – слушается старших. Кто слушается старших, выносит мусор. Так и пройдут твои лучшие годы… на помойке.

Танька говорила так логично и убедительно, что я испугалась.

– Что же делать-то, Тань?

– Смотри на меня!

Я посмотрела. Танька как Танька. Ничего особенного.

– Надо жить, как я. Полной жизнью, – сказала Танька. – Понимаешь?

Я кивнула, не имея представления, о чём это она.

– Независимой надо быть, – пояснила Танька. – Ясно?

Я опять кивнула.

– Только независимость тебе вот так вот – ни с того ни с сего – никто не отдаст. За неё бороться надо.

Танька согнула руку в локте, демонстрируя отсутствующие мускулы. Потом задёргала у меня перед носом кулачками, показывая, как именно надо бороться за свою независимость.

У меня в голове замельтешило – то ли от Танькиных худосочных кулачков, то ли от неизвестно откуда всплывших обрывков мыслей. Борьба за независимость… смерть бледнолицым… голодающие народы Африки… демонстрация протеста… марш несогласных… мы не рабы, рабы не мы… проклятые капиталисты… борьба за независимость.

Танька с интересом наблюдала за моим лицом.

– И вся-то наша жизнь есть борьба-а-а! – фальшиво пропела она противным тоненьким голосом.

И тут меня наконец осенило! Вот оно, оказывается, в чём дело! Оказывается, вся Танькина жизнь: дикие пляски по лужам, двойки, дрыганье ногами, замечания в дневнике – не что иное, как борьба. Самая настоящая борьба за независимость.

Увидев просветление на моём лице, Танька с облегчением вздохнула.

– Иди и борись, – напутствовала меня она.

Когда я пришла домой, мама возилась с тряпкой в прихожей – мыла пол. Щёки её раскраснелись от напряжения, ко лбу прилипла прядь волос.

– Доченька! – ласково улыбнулась мама. – Что так долго?

Не отвечая, я протопала грязными ботинками по чистому, влажному после мытья полу. Зашвырнула на диван портфель. Вслед за портфелем зашвырнула пальто.

– Что случилось? – спросила мама. В её голосе не было упрёка, только беспокойство и удивление.

Вслед за пальто я зашвырнула шарф.

– Ах, да! – спохватилась мама. – Пока ты не разулась… Доченька, вынеси, пожалуйста, мусор.

– Сама!

– Что? – не поняла мама.

– Сама выноси свой дурацкий мусор!

Внутри у меня тонко задрожало, мелко-мелко затряслось – от ужаса, и радости, и гордости, и ещё какого-то нового, непонятного ощущения. Нет! Я не проведу свои лучшие годы на помойке! И жизнь моя теперь, как у Таньки, будет борьба.

– Я вам не нанималась тут, – сказала я, – и вообще… я вам не рабыня. А ты… ты… капиталистка! Эксплуататорша!

Сердце моё сладко замерло в предвкушении предстоящей схватки. Я ощущала себя настоящим борцом. Как Че Гевара. Или Симон Боливар. Я про него в книжке читала. Он боролся за независимость. И в честь него даже назвали целую страну. То ли Симонию. То ли Боливию.

Сейчас мама схватит тряпку. Или веник. И погонится за мной, как тётя Катя за Танькой. И может быть, даже отлупит. А я буду хохотать и вихлять, как Танька, задом. А мама будет кричать на меня. И ругаться. И грозно топать ногами. И…

Мама взяла тряпку. Намочила её в вед-ре. Выжала. Потом опять намочила. Опять выжала. И стала тщательно мыть чистый пол. И мои грязные следы на нём.

Я стояла молча и ждала, когда же начнётся борьба.

Мама тоже молчала и всё мыла и мыла блестящий, скрипучий от чистоты пол.

– Мам… – растерянно сказала я.

Мама подняла голову и улыбнулась какой-то странной растерянной улыбкой. Щёки у неё были совершенно мокрые.

И мне вдруг стало ужасно стыдно. И так её жалко! Так жалко мою добрую, мою любимую маму!

Я схватила мусорное ведро и выскочила на лестницу. И бегом, бегом… скорее на улицу. Я добежала до помойки и долго-долго трясла над ней уже совершенно пустое ведро.

Ну её, эту Таньку, с её независимостью! Не нужно мне этой независимости. Пусть сама борется, если ей так надо.

В мире сказок

– В ми-ри зка-зок то-жи лю-би бу-лоч-кы. Гнум, – по складам прочитала Танька и с треском захлопнула книжку. – Белиберда какая-то. Давай лучше играть.

– Во что?

И чего это я вдруг такую глупость сморозила? Нашла, о чём Таньку спрашивать! Всем давно известно: для неё что в дочки-матери играть, что в морской бой – всё едино. Потому что вся Танькина жизнь – сплошная игра. Даже от шахмат с шашками не откажется, хоть и не смыслит в них ничего. Ферзя называет дамкой, короля – царём. И буква «Г», которой должен ходить конь, всё время меняет у неё размеры, очертания и превращается то в «П», то в «Б», то в разлапистую, на пол шахматной доски, «М».

Уж лучше бы я поинтересовалась, где она взяла книжку. Опять, небось, рылась в моих вещах: на письменном столе и книжной полке.

– Очень надо! – фыркает Танька. – Сдались мне твои книжки!

Вообще-то Танька с книгой в руках – явление редкое, невиданное и, можно сказать, уникальное. Нет, учебник или там контурные карты она иногда, под строгим надзором тёти Кати, открывает.

Но что касается книги… настоящей, со сказками и былью, историями и приключениями… такой, чтобы хохотать до колик, или плакать навзрыд, или просто погрустить, или обсудить потом с подружкой… ну, хотя бы со мной… про Белого Бима, про Алису в Стране чудес или, допустим, про Дениску…

– Вот ещё! – ворчит Танька. – Глаза портить! Кто много читает, у того очки и лысина на макушке.

Больше всего на свете Танька боится очкариков и лысых людей. Наверное, поэтому ничего и не читает…

…И вот вчера после обеда она заскочила ко мне в гости.

– Хоть бы чаю предложила, – упрекнула меня с порога и по-хозяйски протопала в мою комнату.

Пока я ковырялась на кухне с чайником, возилась с заваркой, искала спрятанные мамой конфеты, Танька что-то там у меня перебирала, роняла, шуршала, гремела и при этом бубнила недовольно.

– Что за крокодил в пелёнках? – огорошила она меня вопросом, когда я, нагруженная подносом с чашками и сухарями, с трудом протиснулась в полуоткрытую дверь.

– Конфет не нашла, вот…

– Что это?! – Танька трясла перед моим носом раскрытой книгой, возмущённо тыча в страницу пальцем.

– Где? – я опустила поднос на диван, вгляделась в прыгающую перед моими глазами картинку. – Да это же мамочка-мумия!

– Кто?!!!

– Ну, смертоносная мумия! Её Карлсон смастерил, чтобы напугать Филле и Рулле.

– Кого?!!!

– Ты что, Астрид Линдгрен не знаешь?

– Аст… Линд… кого?!!!

– Писательница! Которая Карлсона придумала!

Нет, про Карлсона Танька, конечно, слыхала. Точнее, смотрела по телевизору. Она вообще все сказки по мультфильмам знает. Ну и ещё, конечно, кино. Особенно её любимое – про овчарку по имени Мухтар.

– Книжки читать надо, – напомнила я Таньке.

Но Танька меня уже не слушала. Она увлечённо шелестела страницами, рассматривала картинки, потом буквально уткнулась в книжку носом. И – кто бы мог подумать, невиданное дело! – принялась вдруг читать, шевеля губами и водя по строчкам пальцем.

Чай давно остыл, а она всё читала, читала, читала.

Смотреть на читающую Таньку было непривычно и забавно. Она смешно морщила лоб, сводила брови, округляла глаза.

«Надо же, – подумала я, – что с человеком настоящее искусство делает!»

Правда, в Танькином случае даже настоящее искусство оказалось бессильно.

– Давай лучше играть!

Танька дошла до того места, где Карлсон, укравший все булочки, оставляет для фрекен Бок записку, и со вздохом изнеможения захлопнула книгу. Прочитать ещё хотя бы полстраницы было выше её сил.

Вот тут-то я и задала свой совершенно неуместный вопрос.

– Во что?

Вообще-то, от Таньки можно ждать чего угодно. В прошлый вторник, например, у нас в ванной было кораблекрушение.

– Бэмц! – сказала Танька и метким броском мыльницы потопила «Титаник». Точнее, бабушкину старую галошу, которая этот самый «Титаник» изображала.

Вместе с океанским лайнером на дно ванны отправилась папина коллекция старинных солдатиков, служивших на «Титанике» матросами. И мои пупсики, купившие билеты в каюты первого класса. В общем, не спасся никто.

А две недели назад мы выращивали сад из вишнёвых косточек. Вишня была из компота. Сад не вырос. Но Танька успела расковырять всю землю в наших цветочных горшках и погубила любимую мамину бегонию.

– Так во что же? – уточнила я, на всякий случай заслоняя собой герань на подоконнике.

– Вот в этого, – Танька ткнула пальцем в картинку на обложке, где Карлсон по локоть запустил пухлую руку в банку с вареньем, – толстого обжору.

– И кто у нас будет толстый обжора? – осторожно поинтересовалась я.

Знаю я эти Танькины замашки. Вечно я у неё то жаба из сказки про Дюймовочку (роль Дюймовочки достаётся, конечно, Таньке), то Баба-яга на костяной ноге. Костяную ногу у нас обычно изображает лыжная палка, крепко примотанная бинтом к моему боку. А избушку на курьих ножках – колченогий журнальный стол, накрытый цветастой маминой шалью.

– Обжора буду я! – неожиданно объявила Танька и похлопала себя по тощему, впалому животу.

Из этого я сделала вывод, что мне придётся быть Малышом, и с облегчением вздохнула. Тогда я ещё не подозревала, насколько далеко простираются Танькины коварные планы.

– Так! – сразу же принялась командовать Танька. – Надо сделать мне костюм!

И засуетилась, забегала по комнате, засовывая нос то в мой комод, то в тумбочку. Потом выскочила в коридор, обследовала все вешалки, собирая по дороге урожай вязаных шарфов и меховых шапок. В спальне она заглянула во все шкафы, вытряхнула содержимое папиной полки и принялась рыться в добытом богатстве, как заправский старьёвщик.

– Так! – алчно сверкнула глазами Танька. – Вот это подойдёт!

Папины старые треники доходили ей почти до макушки, их пришлось закатать в десять раз. И ещё три раза обвязать её поперёк папиным галстуком, чтобы штаны хоть как-то держались и не сваливались на пол с тощего Танькиного зада.

Для пропеллера разломали вентилятор. Ломали долго – крепкая оказалась конструкция. Потом ещё дольше пытались пришпандорить его к Танькиной костлявой спине.

– Что делать? – волновалась Танька. – Отвалится же!

Мы перепробовали всё: скотч, бельевые прищепки, канцелярский клей. В конце концов, просто примотали пропеллер к Таньке мохеровым шарфом – всё равно без мотора он крутиться не мог.

На кнопку пришлось извести весь красный пластилин – мы жирно размазали его по Танькиному животу поверх шарфа. Ноги она сунула в папины лыжные ботинки. На голову нахлобучила мамину лисью шапку.

– Карлсон был без шапки! – я всегда дорожила правдой жизни, да и за мамину шапку, оказавшуюся в Танькиных хищных руках, было немного страшновато.

– Это не шапка! – отрезала Танька. – Это парик!

И принялась вертеться перед зеркалом, гордо выпячивая вперёд живот с пластилиновой кнопкой.

– Я мужчина в полном расцвете сил!

По правде сказать, она больше походила на пугало, сооружённое выжившим из ума огородником.

– Теперь ты! – скомандовала Танька.

Я приготовилась было к такой же долгой и сложной метаморфозе. Но Танька лишь слегка взъерошила мне волосы. Даже разрешила остаться в своём платье.

– У нас Малыш будет девочка. Малышка, – хихикнула Танька и велела мне сделать глупое лицо, добавив, что такой балбеске, как я, это будет нетрудно.

Потом она прижала руку ко лбу, закатила глаза и со стоном: «Я самый больной человек в мире!» – рухнула на диван.

На диване стоял забытый поднос.

Чашки подпрыгнули, расплёскивая чай на покрывало. Сухари взлетели к потолку и рассыпались по полу ковром из хрустящих крошек.

– Пустяки! Дело житейское! – успокоил меня Карлсон голосом Таньки. – Сейчас мы немного пошалим!

С этими словами Карлсон-Танька развалился на подушках. Вентилятор под спиной ему явно мешал. Карлсон вертелся и ёрзал, рискуя остаться совсем без пропеллера.

– Ну, чего стоишь? – рявкнул он на меня.

– А чего делать-то, Тань?

– Карлсон, – деловито поправила меня Танька, – не забывай! Видишь, перед тобой самый тяжелобольной человек в мире!

Издав душераздирающий стон, она перекатилась со спины на бок и попыталась содрать со спины вентилятор.

– Все рёбра продавил! – возмутился Карлсон. – Лечи меня давай!

– Чем, Тань?

– Как?! – ахнула Танька. – Книжки читать надо! Там же написано: варенье, печенье всякое там… конфеты…

Варенье! Я выскочила из комнаты, лихорадочно вспоминая, где мама обычно хранит заготовки. Буфет… холодильник… балкон!

Я рванула балконную дверь (хотя мама вообще-то не разрешает), схватила первую попавшуюся банку…

– Это ж помидоры! – отчитал меня Карлсон, скрутив с банки крышку и сунув туда нос. – А я просила… просил…

– Ой! Извини, Тань, я сейчас…

Я кинулась за следующей банкой, но Карлсон остановил меня ленивым снисходительным жестом – ладно уж, мол, чего с вас, растяп, возьмёшь.

– Помидоры я тоже люблю. У твоей мамы хорошо получаются. Я бы и от огурцов не отказалась… отказался… не…

Карлсон запустил в банку руку, выудил бордовый, чуть треснутый с одного боку помидор и впился в него зубами. Сок брызнул на подушки, на стену, потёк по Танькиным пальцам, закапал на покрывало.

– Спокойствие, только спокойствие! – поспешно забормотал Карлсон, косясь на моё возмущённое лицо. – Тебе что, какие-то обои дороже лучшего друга?!

Обои были мои любимые. С маленькими цирковыми собачками и обезьянами. И ещё с клоунами и воздушными гимнастками, взлетающими к потолку на своих невесомых качелях. Мы клеили их вместе с папой.

– Будет у тебя своя детская, – радовался за меня папа. – Как дворец у настоящей принцессы.

А покрывало мама привезла из командировки. Я его очень любила. Особенно свисающую по краям бахрому. Её можно было заплетать в длинные тонкие косички.

– Ну? – печально и преданно заглядывала мне в глаза Танька, дожёвывая последний помидор. – Я же лучше, чем какая-то ерунда?!

Чем ерунда, конечно, лучше. Но в том-то и дело, что я не считала всё это ерундой – и покрывало, и обои с гимнастками, и подушки с вышитыми бабушкой васильками и незабудками.

– Отстирается! – беспечно махнула рукой Танька, отставила пустую банку и сыто икнула. – Что там у тебя ещё есть?

– А что надо?

– В мире сказок, – напомнила она, – тоже люби булочки.

И уставилась на меня многозначительно и нагло.

Булочки! Ну, конечно!

Я бросилась на кухню. Булочек не было. В плетёной корзинке на столе лежали полбатона, ватрушка и полтора бублика.

– Эх, попадёшь к вам в дом, научишься есть всякую гадость! – вновь процитировала Танька Карлсона (не такая уж плохая у неё оказалась память) и впилась зубами в ватрушку.

За ватрушкой последовал бублик. Потом ещё полбублика. Потом Танька отщипнула здоровенный кусок от батона, сунула его за щёку и недовольно сморщилась:

– Температура не спадает.

– И что? – не поняла я Танькин многозначительный намёк.

– Значит, так! Меня спасёт, – она принялась с энтузиазмом загибать пальцы, – шоколадный батончик, маринованные огурцы, полкило ирисок, бутерброд с колбасой, ещё один бутерброд с сыром, леденцы…

Тут меня осенило: неспроста она всё это затеяла. Тоже мне, прожорливый Карлсон! Развалилась себе в подушках, барыня. А я, дурочка, бегаю туда-сюда, таскаю ей хозяйские запасы. Нашла себе Малышку на побегушках!

Танька зорко следила за моей реакцией и, видно, поняла, что перегнула палку. Она бодро спрыгнула с дивана и радостно заголосила:

– Ура! Друг спас друга! Я выздоровел!

– Поздравляю!

– Настало время немного пошалить!

– Как?

– Ты теперь будешь не Малышка!

Час от часу не легче.

– Ты будешь мамочка-мумия!

Танька схватила себя двумя руками за шею, закатила к потолку глаза и вывалила язык. Изобразила мумию, которой мне предстояло стать через считанные минуты.

У меня похолодела спина и тоскливо заныло внутри живота. А Танька рванула в ванную, посрывала с крючков все полотенца и принялась плотно обматывать ими моё туловище.

– Хи-хи, Танька! Щекотно!

– Я не Танька! Стой смирно! Сейчас такую мумию сделаем, точно испугаются!

– Кто?

– Ну, эти… дядюшка… как его… Юлиус. И эта… как её… фрекен…

Меня охватило нехорошее предчувствие. Кажется, я начинала догадываться, кому в Танькином спектакле предстояло стать дядюшкой Юлиусом и фрекен Бок.

– Ты что?! – возмутилась я. – Карлсон хотел напугать своей мумией грабителей!

– Ну! И я про них!

– Так грабителей звали Филле и Рулле!

– Разве?

– Здрасте! Как ты книжки-то читаешь, голова садовая?!

– Сама садовая! – обиделась Танька. – Сейчас мы твою голову до ума доведём!

И накинула на меня сверху полотенце. А сама навалилась сверху, начала накручивать его, бинтовать им моё лицо и уши. Я вырывалась из последних сил, вовсе не желая окончить свои дни в образе мамочки-мумии.

Дз-з-з-з-з-з-з-зынь!!!

Звонок в дверь спас меня от мумификации и последующей неминуемой смерти.

– О! – обрадовалась Танька и ослабила хватку. – Вот и фрекен Бок заявилась!

– Ничего и не Бок! – я отпихнула Таньку, сдёрнула с головы полотенце и побежала открывать. – Это мама с работы пришла!

Мама долго не могла прийти в себя от изумления. Она стояла посреди прихожей, растерянно оглядывалась вокруг и повторяла, как заведённая:

– Ч-ч-что эт-т-то? Ч-ч-что эт-т-то? Ч-ч-что эт-т-то?

Не знаю, что её потрясло больше: разбросанные по полу пальто и шапки, ботинки на полке для шляп или я, вся увешанная и обмотанная полотенцами.

– Понимаешь, мамочка, – вкрадчиво начала объяснять я, – в мире сказок…

Мама потом долго хохотала и утирала платком слёзы. Особенно когда из комнаты выглянула Танька, в лисьей шапке и с пропеллером за спиной.

– …тоже люби булочки, – пробасила она голосом мужчины в полном расцвете сил.

Танька никак не могла понять, отчего так веселится моя мама и что вообще тут может быть смешного. А мама тем временем сняла пальто. Надела тапочки. Бросила в стирку промокший от слёз платок. И посмотрела на нас очень строго:

– Теперь у нас будет совсем другая сказка. Называется «Золушка», – с этими словами мама вручила нам веник и ведро с тряпкой. – За дело, сказочницы!

Я долго скребла, мыла и оттирала свою комнату – обои, покрывало, пол. Выметала из-под дивана крошки, отковыривала пластилин и собирала осколки от разбитых чашек. Жалела Золушку. Тяжёлая была у неё жизнь. А у меня ещё хуже – потому что она в итоге получила принца и хрустальную туфельку. Мне на такие подарки судьбы рассчитывать не приходилось.

Закончив, я выглянула в коридор: как там справляется Танька.

– Эй, – тихонько позвала я.

Мне никто не ответил.

На полу в тёмной прихожей лежала кучка того, что осталось от Карлсона: папины треники, лыжные ботинки, мамина лисья шапка. Сверху всё это было придавлено разломанным на части пропеллером. Вокруг щедро накрошено остатками недоеденного Танькой батона.

– В мире сказок, – вздохнула я. – Тоже люби булочкы.

Карлсон так и остался Карлсоном. И Золушкой становиться не захотел.

Танька исчезла, испарилась, растворилась, как в тумане. Она улетела от нас, не пообещав даже вернуться.