Текст книги "Впрочем, неважно. Нерасстанное (сборник)"

Звук барабанной дроби привлёк в этот момент всеобщее внимание. Ровно что толкнуло меня в сердце. Я стал глядеть в окно с прочими. Отряд солдат в четыре человека остановился, один из них развернул бумагу, барабаны смолкли.

«Назавтра в 8 часов по полуночи противу кронверка крепости учинена будет экзекуция некоторых важных злодеев, коих замыслы к возмущению и бунту прилежали».

Прочитал глашатай, дробь возобновилась и отряд продолжил обход свой.

– Каких злодеев, кто злодеи? – обращался я к тому и другому, но никто не давал ответа, напротив, сторонились и с опаской переглядывались.

– Не изволите ли идти к своему месту? Али ещё заказывать желаете? – вежливо, но твёрдо проговорил трактирщик, кладя конец моим расспросам.

Как во сне бросил я на стол деньги и вышел вон. Чем ближе подходил я к Неве, тем сильнее было впечатление, произведенное вестью о грядущей казни. Я пытался было отогнать эту тучу наблюдением над проходящими мимо русскими, не потерявшими своей чистой коренной народности, любовался ею, но мысль, тяжелая как свинец, все более поглощала меня. Сколько не осматривал я укрепленный берег реки, снабженный на подступе к городу дамбой и плотиною, а также прорытым каналом, чтобы излишней воде, стремительно приходящей с моря, было где разойтись, не мог стряхнуть с себя тревоги.

Плотины сверху покрыты были досками, так что по ним можно было проехать на лошадях. С приближением к морю, как приметил я еще из самолета, Нева расширялась и разделялась на несколько русел, расходящихся в разные стороны. Берега этих русел густо обиты были сваями, а в иных местах их равняли, расширяли, поднимали и углубляли, чтобы подходили суда. Все сие производилось гением юного, только вернувшегося тогда из Италии, инженера Петра Михайловича Еропкина. К сожалению, впоследствии, когда предан он был опале и казни, имя его – имя создателя Петербурга и Кронштадта, тщательно вымарывалось изо всех документов.

Им же город поделен был лучевою системою на очень большие участки, на которых каждый сенатор, министр и боярин обязан был иметь дворцы, иным пришлось поставить и три, если было приказано. Счастлив был тот, кому отвели землю на сухом месте, но тот, кому достались болота и топи, изрядно потрудился, доколе не укрепил фундамент и не выкорчевал лес. По дороге к Кронштадту имелось немало места, где начинали строить, в том числе из кирпича и камня. Тут уже до самого моря поселилось несколько тысяч мещан.

Напротив крепости, через Неву, стояли большие дворцы, называемые коллегиями. В одном происходили аудиенции заграничным послам; другой служил сенатом; третий – конференциям по внешним делам; четвертый был коллегия юстиции; пятый – военная судебная коллегия и коллегия сельская. При каждой коллегии имелись отдельные канцелярии.

За дворцами стояло здание, где останавливалась почта. Далее располагался зверинец – здания для птиц, где продают тетеревов, рябчиков, глухарей, уток, чирков, певчих щеглов, соловьев и дроздов, клетки для хищников: барсов, леопардов, медведей, львов, росомах, для диковинных животных: обезьян, слонов, верблюдов и прочих занимательных для жителей города существ.

Площадь, отведенная под зверинец, была огромна – неудивительно что встретившийся мне в трактире лакей обеспокоен был, как бы утомленный осмотром сих красот маленький господин его не вернулся домой голодным.

Здесь же стояли церкви, коллегии, дворцы, лавки и постоялые дворы, в которых всего водилось вдоволь. Палаты вельмож большей частью были просторны и выстроены из кирпича с флигелями, кухнями и службами, но поскольку строились в спешке, то тес местами ненадежен был и требовал внимания рачительных хозяев.

Церкви стояли все с башнями, часы на которых играли псалмы или французскую музыку. Вообще, во всем городе, на дворцах и коллегиях много было таких часов, словно франтоватых дельцов нового века, спешащих по заведенному однажды фортуною кругу.

Вид городских садов вызвал во мне воспоминание слов царя Петра: «Если проживу три года, буду иметь сад лучший, чем французский король в Версале». Государь прав был. Морем из Венеции, Италии, Англии и Голландии в Петербург везли много мраморных изваяний, статуй, даже целых беседок, сделанных целиком из алебастра и мрамора. Все сие шло в сад, расположенный над самой рекой между каналами. Каких только не собрано было в нем редкостей, гротов, галерей, удивительно красивых деревьев!

Со стороны реки сад укреплен был кирпичной кладкой. Тут можно было сесть в бот или в барку, яхту или буер, чтобы плыть по морю либо прогуляться по каналам и широкой реке.

На другом острове находился пороховой завод; на третьем, называемом Васильевским островом – летний и зимний дворцы князя Меньшикова, а также дворцы других вельмож. Они спускались до самого моря, словно умаляясь в чине и довольствуясь более низкой землей.

Еще и половина города не была возведена, а всякий уж восхищен им бывал. Я хотел отдаться прекрасному чувству художника, глядящего на чистый образец гармонии, но никак не мог.

Тоска безвестности надломила душу надвое. Не чувствуя усталости, я, однако, несколько раз приостанавливался по дороге. Между тем день уж клонился к вечеру.

«Важные злодеи? Никто не должен быть казнён апрелем сего года. Или до нас не дошёл другой процесс»? Страшное предчувствие жало мне грудь все теснее, со страхом и мольбою обратился я к степенной мещанке, неторопливо ступающей мне навстречу.

– Простите сударыня мою дерзость, точно, что я незнаком вам. Но вы извините очень легко, конечно, попавшего в беду иностранца, что впервые видит сей прекрасный город. Не окажите ответить: какой нынче день?

– Четверг, ежели вам то знать надобно.

– А можно ли узнать числом?

– Июля, девятого дня. Что с вами, неладно? Не кликнуть ли людей?

Я покачал головой. Ей оставалось жить около 16-ти часов – и каких часов!

Перед самой казнью ей урежут язык. Кровь не остановят – последняя четверть часа жизни не стоит и хлопот. Она пойдет к эшафоту захлебываясь своею кровью, почти лишаясь чувств, влекомая стражей, чтобы не упасть.

– Ахти! Да не помешанный ли? Держите его, не учинил бы над собой! – вскрикнула испуганно страшная вестница.

Двое случившихся прохожих вняли было словам ее, но разве шайтан мог бы теперь меня удержать.

– Скорее, голубчик, братец! До Фонтанки – рубль получишь, два, только ради Бога, погоняй!

– Не тужи, барин, Бог милостив, – напутствовал меня через несколько минут лихач-извозчик, принимая деньги.

В каком она равелине? Трубецкого? В Государевом? В Меньшиковом бастионе? Доподлинно неизвестно.

– Ничего не знаю, – заявил Герман, – дату ввел, как ты просил – двадцать девятое апреля.

– Дело-то выходит дохлое, – веско подытоживает Омега мои сбивчивые речи, – самое верное – подождать другого узника. Часто их тут сажают, вельмож? А пока разработать детали. Брать надо при аресте в дому…

– Прощай. Договаривайся со своим непосаженным вельможей, как знаешь, без тебя обойдусь.

– Стойте, стойте, – испугался Герман.

Не скоро оба они уразумели, что намерение моё не зависит от того, будут они помогать в нём успеть или нет. Вновь нарисованные, взращённые до исполинских размеров, неги и роскошества спасителя важной узницы колеблют наконец Омегу.

– С крыши стану «снайпером» снимать, а вы – не зевать, ждать не стану, провозитесь – один улечу.

Сколько я не протестовал, как не рвался, какие золотые горы не сулил, проникнуть в крепость Омега наотрез отказался.

– Иди туда, не знаю куда. Я уж насмотрелся за день на их живую силу. Шутить не любят. Это не банановая республика. А ядра чугунные видал? Разнесёт президентов самолёт не хуже консервной банки.

– Нельзя ждать утра – самолёт заметят, пойдут толки.

– В крепость не сунусь, сказал. Как выведут за мост, начну. Пока они смекают, что к чему, убираю сопровождение. Чтоб не успели упасть – был рядом с ней и отволок в осинник – тут же, версты нет, за кронверком и сахарным заводом. Там самолёт. А чтоб не видали – поворачивайся. Успеешь оторваться от погони – за рощей не приметят как поднимемся.

– Оторвусь, – твёрдо отвечал я, – но нужна хорошая лошадь, и чтобы прикрыл.

– Прикрою, не проблема, и за лошадьми дело не станет, коли охрана, как говоришь, верхами будет.

– Как ты речь за день перенял, – одобрил Герман.

Каково мне было согласиться с планом Омеги!? Но как я не мог предложить ничего более надёжного, должен был уступить и готовиться к несчастной участи Лизаветы Романовны – назову её так.

– Герман, твоя пациентка почти инвалид, но может быть современный врач может совершить чудо? Подумай какая награда…

Но Герман кисло махнул рукой:

– Мне и голову после казни трансплантировать не проблема, но ведь ничего же нет: ни аппаратуры, ни вакуума, ни лаборатории. Язык можно, конечно, было бы из пересаженных тканей восстановить, но здесь не на чем. Вот, если бы она с собой взяла отрезанную часть… Не догадается? Да ты успокойся. Летального исхода не будет. В самолёте аптека очень неплохая нашлась, там и донорская кровь есть. У ней какая группа?

– А лёд есть?

– Лёд?! Зачем?

Я понял, что познания Германа нужны мне не более, чем мобильный телефон, что мёртвым грузом лежал ещё в кармане. Я бросил его в канаву и с удовольствием также поступил бы и с Германом.

Еще не рассвело, а мы уже хоронились за трубами строений Городецкого острова, против Петровского моста.

– Чего волосы запудрил? Лучше бы нарумянился – краше в гроб кладут, – заметил, зевая, Омега.

Я не отвечал ему – не до того мне было, и не сразу взял в толк о какой «пудре» идет речь – в одну ночь пряди на моих висках поседели.

– А нам самим снаряды не повредят? – шептал встревоженно Герман, – Близко же! Это какие, с паралитическим действием? А точно не лучевые? Мне лучевые нельзя! Это СВЧ? Мне любой ожоговый эффект противопоказан! Тут меньше ста метров, достанется же!

– Отвяжешься ты когда-нибудь? Сто раз сказал – обычные слезоточивые.

– А если…

– Замолчи уже! Твое дело не хитрое, знай стреляй куда прикажу. Вчера все отработали, нет опять заладил!

Герман демонстративно отвернулся и замолчал, но недолго.

– Если я замечу, что втянут в действия, угрожающие моему здоровью, я отказываюсь от всякого сотрудничества! Я приехал сюда для лечения, а не для проведения противоправных актов!

Омега не отвечает, держит под прицелом мост, перекинутый с острова на материк. Он ещё пуст, но несколько верховых ожидают на берегу появления осуждённых – сопровождать до площади. Их посадка в седле, выправка, пудреные косицы париков, мундиры – всё потрясает Омегу и у него вырывается сдержанный возглас восхищения:

– Вот уроды!

Скоро и ещё небольшой отряд «уродов» в десяток солдат приходит к мосту. Офицер расставляет их в цепь.

– Как выглядит объект?

На меня вдруг напал страх. Портреты портретами, а вдруг я её не узнаю? Осуждённых пятеро, точно ли её выведут первую?

– У ней рот будет завязан.

А сам принял уж совсем нелепую мысль: «что если нет»?

Напрасно я сомневался. Осуждённых нельзя ещё было разглядеть хорошенько, а я уже увидал её. Узнал бы не из пяти – из пятидесяти, пятисот! Сострадание, гнев, преданность охватили меня столь неудержимо, что я едва мог оставаться на месте.

– Глянь – она?

Омега протягивал винтовку.

– Между первыми конвойными.

– Длинным и курносым?

– Да, – отвечал я, с ненавистью пожирая глазами курносого следователя Лизаветы Романовны, которого тотчас узнал по портретам.

– Скорее, Омега! Она истечёт кровью!

– Спустишься – освобожу из-под толстого белую кобылу. Мы с Германом прикроем. Завозишься – дрянь дело выйдет. Пошёл!

Всё произошло одной минутой. Пули Омеги бесшумно уложили и длинного, и курносого. Я не завозился и в тот же миг заступил их место подле Лизаветы Романовны. В то время, как солдаты, пораженные необычайным событием, тёрли залитые слезами глаза, я скакал к осиновой роще. Несколько небывало раскатистых выстрелов – не иначе из кремневого ружья, послышались за моею спиной. Омега опередил меня, он уже в кабине. А где же Герман?

– Нет его! – кричит Омега.

– Может ранен?

– Убит, говорю, сам доделал. Попадётся – выдаст, ясен пень! Да у него дыра в башке и без меня была – во!

Я оторопело гляжу на Омегу, но приводить в порядок впечатления некогда, мы уже в воздухе.

– Лизавета Романовна, вы живы – какое счастье! Ваши злодеи будут примерно наказаны! – бормочу я несвязно.

Она без памяти. Я спешу развязать рот и руки несчастной. Платье её, сиденье, мои руки, пол – всё мгновенно заливается кровью.

– Лёд! – кричу я Омеге.

Пережимаю вену на шее, надеюсь, ту что нужно.

– На юг летим, штурман? В Польшу, что ли?

– Ещё льда!

Кровь постепенно унялась, только капля ее выступала на губах, медленно ползла по подбородку, перепачканному бурыми, уже сухими пятнами. В лице – ни кровинки, такого земляно-серого цвета не встретить у живых, оно чем-то напоминает лицо Орлеанской девы с картины Георга Вильяма «Спящая Жанна д`Арк». Сочетанием кротости и высокого, непреклонного духа?

Очень искусно (для того, кто проделывает подобную операцию впервые) я вколол ей в вену кисти руки сначала ампулу с физраствором, затем – с глюкозой, выбрав единственно известные мне препараты из обширной аптеки. Сильные средства, как и донорскую кровь я опасался колоть, следуя девизу доброго лекаря «не навреди». Руки несчастной Лизаветы Романовны также пострадали. Хоть я и мало понимаю в хирургии, очевидно – плечевой сустав ее левой руки не выполняет своей функции. Зафиксировать в таком положении? Скорее – нет. Я ещё колебался, держа в руках антитравматичные бинты, как моя больная стала дышать глубже и ровнее, веки её дрогнули.

Я отложил бинты и вытащил бутылку с минеральной водой. «Живая вода»?

– Горючее кончается. Где твоя Польша?

Я глянул на часы и ахнул – за хлопотами круг Лизаветы Романовны прошёл час. Учитывая скорость самолёта, Польшу мы миновали.

– Высоту теряем, надо сажать.

– Сажай, – упавшим голосом отвечал я.

Лизавета Романовна приоткрывает глаза, перед ними всё качается, тонет в тумане, сквозь который мы толчками опускаемся.

Но, как счастливо – это обстоятельство не кажется ей странным, она и не ждала, конечно, очнуться бодрой и здоровой.

– Лизавета Романовна, не угодно ли?

О! Каким словом описать впечатление, произведенное ее взором, впервые встретившимся с моими глазами!

Я подаю ей воду в стакане. Разумеется, половина проливается, второю Лизавета Романовна с видимым усилием смачивает платок и вытирает лицо и пальцы. Нежданная участь дорогой водицы!

– Не могу же я водить без навигатора!

Я гляжу в окно – под нами уже близко голая степь. Река, шириною с море, катит свои воды в другое море – совсем уж бескрайнее. Горизонт его блещет на солнце, устье распадается на множество рукавов. Вдалеке лепятся друг к другу, сходятся и расходятся виноградники, засеянные поля, огромные сады, многочисленные хозяйственные постройки, верфи, лесопильни. Вот показалась и каменная гавань, густой лес корабельных мачт.

«Лизавета Романовна, вам лучше будет снова почивать», – хочу я сказать, но вижу, что больная моя, утомлённая процедурой умывания из стакана, в самом деле задремала. И очень вовремя – Омега дотянул до камышовых зарослей мелководья и неуклюже завяз в нём, подняв в воздух столбы воды, ила, порванной зелени, песка, стаи птиц и мошкары.

Надо ли говорить, что наш самолёт был снабжён соответствующими защитами. Внезапная посадка не причинила нам никакого вреда.

Мы выбрались, как могли скорее, чтобы, оборони Бог, не быть застигнутыми рядом с подозрительной конструкцией. Из имеющихся в кабине обивочных тканей и подручных предметов соорудили нечто вроде носилок, уложили на них Лизавету Романовну («ещё маленькое усилие, Лизавета Романовна, мы почти добрались») и побрели к городу, по колено в воде. Скоро мы выбрались из болота на дорогу. По ней тянулась арба с впряжённым мулом. Узкоглазый мальчик, подогнув ноги, сидел на куче арбузов, иногда окликая мула и по-видимому поощряя его идти быстрее. Навстречу скакал верховой, в мундире драгунского солдата.

– Что за беда с вами, добрые люди? Виноват, чина не ведаю, – обратился к нам солдат, остановив коня.

– А! – махнул рукой Омега с видом «лучше и не спрашивай!»

– Экипаж наш упал, а как ехали очень скоро, то и разбился совсем и в болоте потонул. Сестру вот мою повредил, мало не до смерти. Нам бы к лекарю скорее, – отвечал я довольно правдиво.

– А лошадь?

– Лошадь понесла, оступилась и шею переломала – потому и случилось несчастье.

– Эй, малый, стой! – крикнул солдат мальчишке на арбе, – арбузы твои долой! Тут господам пособить нужно.

Мальчишка делал знаки, что не понимает по-русски, но солдат не стал долго церемониться и, накренив жалкий его экипаж, принялся за дело. Мы с Омегой помогали усердно и скоро освободили себе место на арбе.

– До города довезёшь и воротишься за арбузами своими, – ободрял солдат зарёванного мальчишку, – а господа, небось, ещё наградят, – и добавил к нам, – вот нехристь, по нему хоть умри на дороге, нет чтоб раду быть приятельство оказать.

Я вручил плакальщику мелкую монетку. Глазёнки его блеснули, и он сунул её в рот, оскалив при том радостно ярко-белые зубы.

– Айда город ходить!

– Вот бесёнок, живо по-русски спознал, – усмехнулся солдат.

– А какой это город? – спросил я его.

– Нешто не знаешь? Астрахань.

Глава II
Школа

Астрахань лежит около шестидесяти верст от Каспийского моря, на острове Волги, чей главнейший рукав течёт на запад.

Сей город укреплён кирпичною стеною с бойницами и четвероугольными башнями по некоторым расстояниям. Находится там небольшой залив для судов, плавающих по реке и по Каспийскому морю. Одни только россияне имели позволение плавать по морю; персияне и другие окрестные народы одни только рыболовные суда на нём имели.

Дома почти все деревянные. Лес, употребляемый для строения, сплавляется туда по реке. Окрестная страна не иное что как пространная степь. Климат здесь очень жарок, но чрезвычайно здоров. Погода бывает обыкновенно тихая, что и производит множество комаров и мошек, наполняющих страну. Они прогоняются иногда сильным ветром, восстающим с моря. Насекомые рождаются на мелях, по ним нет проезда, по причине множества растущего там камыша.

Во время таянья снегов, Волга наводняет всю пологую землю на великое расстояние, и такое же производит действие, как Нил в Египте. Ил, который она влечёт с собою, столько утучняет земли, что составляющиеся из оного острова, из коих некоторые довольно велики, покрыты все деревьями, и преисполнены наилучшими спаржами.

По реке и прилежащим болотам все породы уток, бекасов, куликов, цапель, гусей и курахтанов вьют свои гнезда. Криком и гомоном насыщают воздух степные птицы: дрофы, стрепета, кроншнепы, куропатки. На дне лесистых оврагов жила бездна тетеревов, водилось всякого зверья великое множество.

Соколы в сей стороне больше, сильнее и лучше всех на свете. Турки и персияне похваляли их и покупали дорогою ценою. Россияне мало их брали из гнёзд, и предпочитали молодым старых, коих приучали они ловить лебедей, гусей, журавлей и цапель. Татары употребляли их для ловли сайгачей и зайцев.

Я сам видал, как тамошний сокол подхватил из воды дикую утку, у которой один только нос было видно. Среди соколов есть такие белые, как голубь. Их ловят самым простым способом – втыкают долгий шест на высоком и светлом месте на речном берегу, и расставляют подле оного сеть, под кою сажают множество мелких птичек.

Каково было мне, свыкнувшемуся с теснотою и духотою искусственного жилья, употреблением только химически обработанных неживых плодов, окунуться в сей едемский сад! Один вид его способен был целить всякого.

Река кипела породистой рыбою. Кроме стерлядей и осетров, коими она весьма изобилует, водится еще в ней рыба похожая на лосося, кое тело очень бело и вкусно; почему она и названа белая рыба. Рыбный торговый ряд дважды в день наполнялся рыбой – утром и вечером, ибо Волга доставляла ее в таком огромном количестве, что часть ее, оставшуюся непроданной, даром отдавали не только всякому неимущему человеку, но и на корм домашним животным. Хлеб, говядина, баранина, всякая живность, и другие съестные припасы продавалиcь весьма дешовой ценою.

По утрам, на зорьке весело кружились в небе, щебетали и пели ласточки и жаворонки, громко били перепела в полях, хрипло ворчали в кустах дергуны. Иногда блеянье дикого барашка неслось с ближнего болота, варакушки с дерзостью передразнивали соловьев – все живое величало пробуждение знойного светила!

Разумеется, хоть я перечислил имена, наполняющих сию страну созданий, узнал их много позднее. Тогда же не умел отличить бекаса от тетерева.

Поблизости находилось множество нефтяных ключей. Нефть полагали некоторым родом земляного масла, цветом она не совсем черна и чрезвычайно удобная к возгоранию. Употребляли её для горения в лампадах, фонарях и лампах; дождь не может её загасить; но запах от неё весьма противен. Я видал очень светлую нефть, бившую как ключевую воду.

Соборная церковь, палаты архиепископская и губернаторская, и губернаторская канцелярия стояли в крепости. Город окружался рвом и тыном. В предместьях жили ремесленники, исключая одну или две улицы, в коих жили татары мухамеданцы, родившиеся в той стороне: они живут весьма опрятно и независимо, в свободном отправлении своей веры, и пользуются многими вольностями. Производят они торговлю с Турцией, с Персией и прочими, и есть из них некоторые весьма богатые.

На улицах своих они держат кофейни, также весьма чистые, в которых подают за очень умеренную плату кофе, редьку и орешки в сахаре, маринованные сливы, финики и артишоки и прочие, кофию приличные, закуски.

В одной такой кофейне свёл я знакомство с монахом капуцинским, Феликсом и очень удачливо – тот будучи учителем в школе при миссии своего ордена, доставил и мне место учителя арифметики, но по незнанию моему латыни, в другой школе – гарнизонной. В этой школе обучались дети солдат и унтер-офицеров с семи до пятнадцати лет кроме письма, чтения, арифметики, еще навигационной науке, инженерному делу и баллистике. Тут же готовили к должности полковых флейтистов, канцеляристов, а наименее способных мальчиков знакомили с ремёслами столяров и кузнецов. Примерные же в прилежании и баллах могли продолжить своё обучение ещё три года и, кроме перечисленных дисциплин, овладеть латынью, немецким и французским языками, начальными знаниями по архитектуре и геодезии.

Между прочим, офицер, что учил мальчиков строю, по примеру программы сухопутного шляхетского корпуса, который сам кончил, предлагал к изучению не только воинские артикулы, но и различные упражнения «для изящного обхождения» вроде балетных приемов. То вызвало насмешки некоторых лиц, утверждавших будто для детей младших чинов и даже из «подлого звания» то излишне. Но офицер придерживался мнения что «производящий разумом и движением изящное, зла не мыслит», и со временем приобрел всеобщую похвалу, так что об усердии его докладывали начальству.

Здание, отведённое под школу, представляло из себя длинное бревенчатое строение в один ярус, стоящее посреди обширного двора. Передняя часть его была совершенно пуста, и земля на ней была плотно утрамбована щебнем. Место это служило к строевым занятиям учеников, коими руководил особливый офицер.

Внутри стены были все выбелены мелом. Кое-где их украшали лубочные картинки в аллегорическом виде представляющие различные науки. В красном углу перед образом теплилась лампада, под большою классною доской лежал, заключенный в деревянные или кожаные кольца (чтобы не пачкать пальцев и платья) мел, а ещё ниже – ящик с розгами – наглядному средству супротив лени и проказливости.

В распоряжении учителей – в младших и средних классах их было двое – один для точных, другой – для всех прочих наук – была небольшая комнатка. По дощатым стенам стояли на полках масляные лампы, кофейник, спиртовой светец в три горелки, несколько учебных пособий, в том числе «Приклады, како пишутся комплименты разные», старые нумера «Петербургских ведомостей», календари, чучело какой-то незнакомой мне лесной птицы (подарок ученика, любителя зоологии?), костяная табакерка, запас сургуча и бумаги и прочие мелочи. Тут же висели в чёрных рамах два не особенно искусных масляных пейзажа, за прибитую к стене кожаную ленту заткнуты были несколько писем, гребешок, линейки, засушенное длинное степное растение в колючих острых лепестках которого застрял сухой же труп большого рогатого жука. Чьи-то карманные часы, великодушно подаренные школе, подвешены были за цепочку на вбитый в стену гвоздь. Сосновый струганый стол с грубо прибитым зелёным сукном и несколько стульев довершали убранство учительского кабинета. Кафельная печь и два медных шандала были, пожалуй, главными его украшениями.

Как я уже говорил, все предметы в школе преподавались двумя учителями. Один прозывался Лаврентием Жильцовым, другим был я, и кроме арифметики должен был изъяснять естествознание. Последнее особенно меня беспокоило, ибо как это обыкновенно бывает в среде городских жителей второй половины 21-го столетия, был сведущ на сей предмет не более младенца. Минералы, роды почвы, всего растущего и бегающего по земле были для меня книгой за семью печатями. Я решил ни под каким видом не обнаружить невежества своего, и исхлопотал себе право начать преподавание естествознания после летних вакаций, то есть с начала октября, надеясь за оставшиеся два месяца прилежными занятиями пополнить свои знания.

Теперь до начала вакаций оставалось две недели. Это обстоятельство, разумеется, не могло не отражаться на настроении учеников. Они, правда, ласкались, что замену их прежнему старику – учителю, ушедшему на покой, часто недомогавшему лихорадкой, найдут не скоро, но как я дал понять, что не стану портить им кондуитный список с отметками о поведении и способностях, и один из предметов – именно естествознание – начну читать с осени, оставались в превосходном расположении духа.

В классе находились мальчики разных возрастов, ибо ученики переходили в следующий класс по мере преуспевания в предмете.

Конечно, я должен был непрестанно приглядываться, приноравливаться, чтобы не сделать какого-нибудь промаха. Потому первые дни, под предлогом желания выяснить уровень учащихся я предлагал им различные задачи из разных пособий, предлагаемых библиотекой. В ней я отыскал прекрасно изданную «Арифметику» Магницкого. Первую страницу книги украшало изображение «храма мудрости». Фигура мудрости помещалась на престоле, круг него стояли колонны с надписями «оптика», «картография», «фортификация» и иными подобными. Руководство швейцарца Эйпера, переведенное на русский язык, «Детский гостинец» наполненный множеством загадок арифметического характера в стихах для «приятного препровождения времени», «Таблицы синусов», «Горизонтальные таблицы» также не обойдены были моим вниманием. Другие учебники писаны были латинским и немецким языками, их я принуждён был отложить.

– Начнём, благословясь, судари мои, – говорил я обыкновенно, передразнивая фонвизинких Кутейкина с Цифиркиным.

«Судари», разумеется, сей иронии оценить не умели, и деловито вытаскивали из пюпитров аспидные доски.

«Два человека восхоте вкупе торговати. Один всклад положил 460 рублев, другой – 390 рублев. И на эти деньги приторговали 198 рублев. Ведательно есть по колику деньгами которому достанется».

«Для уравнения в правах целых и дробных чисел, кои законы Декарт предложить имел? И ведательно сие изъяснить, собственное действие о дробях составив».

Забросив нога за ногу, я садился за свою кафедру и устремлял взор в окно, предоставляя «сударям» полную свободу. Те пользовались ей по своему вкусу, исполняя урок или проказничая. Впрочем, шумно возиться они никогда не смели, опасаясь надзирателя.

– Вы что же Алфеев, в сапожники ласкаетесь? – обращался я, по проверке заданий, к одному из старших учеников.

– Он по отцу идти ласкается, – крикнул один из бойких мальчиков, пока Алфеев соображал с приличным случаю ответом, – тот порот третьего дня за драку в пьяном виде.

На сей раз Алфеев не задумывался и показал здоровенный свой кулак выкрикнувшему с места.

– Я разве вашего мнения искал, Братояров? – спросил я.

– Никак нет, господин учитель, но таки оное нашли, – отвечал тот, весело поглядывая на всё общество.

– Так идите и вы отыщите нам нечто к общей пользе, – приказал я, начертив замысловатое уравнение на доске.

«Ишь Гофгерихт, – фыркнул тот тихо, но я таки расслыхал, – очень испужался», вскочил и с видом «подумаешь, бином Ньютона», принял от меня мел. В одну минуту он измарал им кругом всю доску и объявил корень.

– Не верно. Вникните судари мои, дефиниция.

Я объяснял, как мог, решение каверзного уравнения и отпускал учеников обедать.

Надо заметить, каждому ученику выплачивалось около четырех рублей в год деньгами на школьные принадлежности, отпускали материи на рубахи, галстуки, штаны, чулки и башмаки с железными пряжками, мыло и некоторые иные мелочи. Кроме того, по приказу губернатора, ежемесячно школе выделялось по три пуда муки на каждого ученика, а с третьего класса каждому прибавлялся кусок красного сукна на ворот мундира. Все эти издержки несла на себе канцелярия штатс-конторы. Она же должна была заботиться о содержании сирот служилого сословия и зачислять их в гарнизонную школу с пяти лет. Школа состояла под надзором специального офицера, о общее руководство школами губернии осуществлял сам губернатор.

Таким образом получил я средства покоить несчастную Лизавету Романовну, по Астраханской дешевизне немалые – около 25 рублей в год, что в сочетании с имевшейся на руках суммой, вырученной за золото, в 228 рублей 76 копеек составляло некоторый капитал. Я тотчас и употребил его ко благу Лизаветы Романовны.

Первым же моим делом по прибытии в город, было сыскать лекаря. Следуя наведённым справкам, я обратился к лучшему местному эскулапу – Богдану Карловичу, которого просил пожаловать к нам в комнаты для «проезжих господ и торговцев» гостиного двора.

– Но, попрошу вас, Богдан Карлович, оставить всё дело в тайне, – промолвил я с видом человека, доверившегося совершенно чудаковатому немцу, – Ведь я похитил несчастную свою сестрицу из дома мужа-злодея. Безжалостный так жестоко терзал свою жену, что и до смерти убил бы, не вмешайся я и не уговори её бежать. Бедняжка лишилась дара речи, и всё от грубости негодяя, от страха кулаков его. Льщусь, вы, как скромный и добрый человек не проговоритесь нигде и ни перед кем – злодей знатен и может найти способ сыскать нас. Тогда он совсем погубит сестрицу!

Богдан Карлович за известную плату на всё согласился, а пользовав больную, вышел от неё потрясённый.