Текст книги "Завещание веков"

– Нет, я занимаюсь скорее журналистскими расследованиями, делаю документальные фильмы. Я работаю для передачи, которая называется «Девяносто минут»…

– Очень оригинально, – съязвил я. – Это как «Шестьдесят минут» на Си-би-эс, только немного длиннее, да?

– Если вам угодно… Американская программа «Шестьдесят минут» действительно была для нас одним из образцов. Мы подражали определенному стилю американской журналистики.

Ангажированная журналистка. Вот, значит, в чем дело. Я начинал лучше понимать эту девицу.

– Лично я нахожу, что американская журналистика, если не считать стиля гонзо [10]10
  «Gonzo» – название известной японской киностудии, создавшей свой стиль в анимации


[Закрыть], который меня забавляет, и исключений вроде Майкла Мура с его командой, все больше и больше вырождается…

– Со времен Рейгана это во многом верно, – согласилась она. – Но все же мы назвали свою программу в честь той, за ее прошлые заслуги.

– Понятно.

– Такого рода передачи здесь не хватало…

– У вас своя специализация в команде?

– С самого начала я стала заниматься Средним и Ближним Востоком, и я все больше и больше интересуюсь религией, различными конфессиями. По правде говоря, узнавать меня стали после репортажа о заложниках в Ливане… Вы припоминаете?

Припоминать. С момента возвращения мне только это и приходилось делать. Я припоминал отца. Мать. Страну. Как старый фильм, из которого с трудом припоминаешь лишь фамилию режиссера.

– Да, да, я помню, что каждый вечер в восемь часов мы только и слышали: Жан-Поля Кауфмана удерживают сто пятьдесят дней, Марселя Фонтена… и прочее в том же духе… Вы тогда, наверно, были совсем молодой!

Она улыбнулась.

– Это было в восемьдесят восьмом, мне было девятнадцать лет. Получив степень бакалавра и отучившись два года на историческом факультете, я забрала свой диплом и решила поиграть в деву-воительницу. Опыта у меня совсем не было, но желание огромное, и я даже познала свой звездный час, когда мне удалось обставить коллег. С тех пор я провела немало расследований в Иране, Ираке, Израиле, Иордании. После нескольких поездок в Иерусалим я заинтересовалась историей религий. Сняла два документальных фильма о Ватикане…

Короче говоря, чтобы вернуться к нашей теме, примерно год назад ваш отец связался со мной, чтобы рассказать о будто бы сделанном им необыкновенном открытии…

Она вынула из брючного кармана пачку сигарет, затем вновь заговорила, осторожно снимая целлофановую обертку.

– В течение года мы с ним встречались несколько раз. Я его всерьез не воспринимала, но у меня нет привычки отваживать тех, кто мне звонит. Он задавал странные вопросы – о религии, об арабах, говорил, что ему есть чем меня удивить, но пока еще время не пришло… В конце концов я прониклась к нему симпатией.

– Симпатией?

– Да. Он был такой тактичный.

– Уж это точно! – вздохнул я, возведя глаза к потолку.

Казалось, журналистку мое раздражение лишь позабавило.

– Однажды он обещал дать мне эксклюзивный материал, если я помогу в его исследованиях, а десять дней назад ему удалось уговорить меня приехать в Горд. Но прежде чем он успел рассказать мне, о чем идет речь, дело приняло скверный оборот.

Я нахмурил брови, но она продолжала:

– Я уже собиралась вернуться в Париж, но тут узнала, что вы должны появиться здесь. Я хотела предупредить вас, что оставаться в доме вашего отца небезопасно, но приехала, когда уже гром грянул…

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга: я пытался осмыслить услышанное, она ждала момента, когда в голове у меня шарики встанут на место. Она закурила сигарету.

– Что за чепуха? – пробормотал я наконец. – И каким образом дело приняло скверный оборот?

– Машина, вылетающая с дороги в два часа ночи, какие-то типы, которые день и ночь за вами следят, пропажа документов – все это я и называю скверным оборотом… Не говоря уж о вашей красивой шишке на лбу. Она вам, впрочем, очень к лицу.

Журналистка умолкла и уставилась на меня. Я угадывал в ее лице нечто вроде вызова. Быть может, я проявил излишний напор. Мы не столько разговаривали, сколько сражались. И почему-то у меня возникла уверенность, что в этой игре я обречен на поражение.

Нашей беседе следовало дать еще один шанс. Я должен был сосредоточиться. Необходимо, чтобы она рассказала обо всем спокойно. Мне нужно было знать. Какой бы безумной ни казалась эта история, я должен был выслушать все до конца.

– Как вас зовут? – спросил я наконец.

Она глубоко затянулась и с улыбкой выдохнула большой клуб дыма. Провести ее не удалось. Думаю, что она точно вычислила все фазы моего настроения с того самого момента, как подобрала меня на улице. Наверное, любой журналист должен уметь это делать. Обладать неким предвидением.

– Софи де Сент-Эльб, – сказала она, протянув мне руку.

Де Сент-Элъб? Это имя идет ей гораздо меньше, чем Миа Уоллес…

Я тоже улыбнулся и пожал ей руку.

– Послушайте, мадам де Сент-Эльб…

– Мадемуазель, – поправила она с наигранной обидой.

– Мадемуазель, мне все-таки захотелось выпить чаю. Он такой ароматный…

Она одобрительно кивнула:

– «Дарджилинг». Я пью только его. С чаем почти так же, как с табаком. Быстро привыкаешь. Я ничего не могу курить, кроме моих любимых «Честерфилд».

Она потушила сигарету в пепельнице, неторопливо встала с кресла, не нагибаясь, сбросила с ног туфли, подошла к маленькому столику и налила мне чаю. В каждом ее движении ощущалась странная чувственность. В том, как она приподнимала очки указательным пальцем, в манере курить, в походке. У нее были физические данные молодой яппи и жесты старой актрисы, вернувшейся на сцену, бывшей pin-up [11]11
  Красотка (англ.)


[Закрыть], лишенной всех иллюзий.

– Я прекрасно понимаю, что вам трудно поверить мне, – сказала она. – Мне самой ваш отец сначала показался сумасшедшим с приятными манерами. Молока добавить?

– Да, пожалуйста…

Она дала чаю настояться, прежде чем накрыть его молочным облаком. Вытащила еще одну сигарету из пачки и сунула ее в рот. Потом принесла мне чашку, так и не закурив. Откинув голову, сжав губы, втянув руки в слишком длинные рукава, она шла по воображаемому канату, грациозно переступая по нему босыми ногами. В поведении ее было нечто театральное. Словно она ничего не делала спонтанно. Она подала мне чай, и я окончательно приподнялся, чтобы привалиться спиной к стене. Она вернулась к широкому креслу, оперлась на подлокотники, чтобы вспрыгнуть в него, и уселась на турецкий манер.

Я отпил несколько глотков. Чай у нее был восхитительный. Улыбка тоже.

– Софи, вы не могли бы рассказать мне обо всем более конкретно?

Я буду долго вспоминать первую фразу, с которой журналистка начала посвящать меня в детали этой истории. «Прежде всего, я хочу, чтобы вы знали: мне не известно, какую тайну открыл ваш отец. Но одно я знаю наверняка: пока я ее не разгадаю, жить буду только ею». Я буду долго вспоминать эту фразу, поскольку в ней одной заключено все, во что превратилась моя собственная жизнь с того самого вечера. А мне именно и нужна была какая-то перемена. Во Францию я приехал не только из-за отца. Быть может, я бессознательно искал способ подать назад. Наверстать упущенное. То, что предложила журналистка, мне бы даже и в голову не пришло, но я не из привередливых.

Итак, примерно год назад отец позвонил Софи де Сент-Эльб, потому что был уверен, что его история заинтересует ее и что она будет ему полезна. Он в ней не ошибся. В общем, он поведал ей, что сделал величайшее открытие, равного которому не было на протяжении последних двадцати веков. Ни больше ни меньше.

– Сначала я, конечно, не поверила ни единому слову, – пояснила журналистка. – Вы не представляете, сколько идиотов осаждает нас звонками, сообщая о всякого рода невероятных открытиях… Ваш отец на них совсем не походил.

– Мягко говоря.

– В течение года он звонил мне регулярно, и мы несколько раз встречались. Он был изысканно вежлив и задавал исключительно точные вопросы. Находить ответы было непросто, и для меня это превратилось в своего рода игру. Иногда я перезванивала ему только через несколько дней. А дней десять назад он прислал мне по факсу два текста и дал двадцать четыре часа на то, чтобы я приняла решение.

– Какое решение?

– Бросить мою нынешнюю работу и приехать в Горд, чтобы помочь ему в исследованиях, сколько бы времени это ни заняло.

– И что же это за тексты? – с интересом спросил я.

Софи де Сент-Эльб выдержала эффектную драматическую паузу, вытащила из пачки очередную сигарету и закурила, не сводя с меня глаз.

– Вы когда-нибудь слышали о Йорденском камне?

– Нет, – признался я.

Еще одна долгая пауза. Ее глаза не отрывались от моего лица.

– Это реликвия.

– Реликвия?

– Да, у христиан куча самых невероятных реликвий, одна чудеснее другой. Это старая история…

– Вы хотите сказать, что это такая же реликвия, как Туринская плащаница?

– Именно. Некогда для освящения церкви было совершенно необходимо, чтобы в ней обретались мощи святого, именем которого ее назвали. Вследствие чего культ реликвий дошел до такой степени, что поклоняться стали вещам совершенно безумным… перьям архангела Михаила, крайней плоти Иисуса.

– Вы шутите?

– Вовсе нет. Церковь освятила по крайней мере восемь препуциумов Христа! Не считая бесчисленных терний из венца, километровых штабелей из досок Креста, литровых емкостей молока Богородицы… Только во Франции имеется целая коллекция: крест Христа, его кровь, пеленки, в которых он лежал в яслях, скатерть Тайной Вечери, череп святого Иоанна-Крестителя, да всего и не упомнишь! Как бы там ни было, Йорденский камень – одна из самых загадочных реликвий в христианской истории. Драгоценность, которая, согласно легенде, будто бы принадлежала Христу.

– Драгоценный камень? Разве он не давал обет бедности?

– Нет. В таких именно словах – нет. Но верно и то, что представить Христа, носящего драгоценности, довольно трудно. Но, уверяю вас, это вряд ли походило на вещицу от Картье. Что-нибудь едва обработанное. И разумеется, эта драгоценность будто бы исчезла, хотя многие полагают, что ее просто не было… Так вот, ваш отец прислал мне по факсу два текста, которые, как он полагал, подтверждают существование этой реликвии. Но это еще не все. Он объяснил мне по телефону, что тексты – всего лишь подступ к его открытию.

– То есть?

– Он уже не стремился найти доказательства, что реликвия существует, – для него это был очевидный факт, но ему хотелось понять, что она означает. Ибо, по его мнению, в ней заложен очень конкретный и очень важный смысл, но он не захотел ничего объяснять, пока я не соглашусь помогать ему.

– И вас это убедило? Все это выглядит довольно нелепым, разве нет?

– Я всю ночь изучала эти два текста и на следующий день приняла его предложение.

– Почему?

– Один из двух текстов, присланных мне по факсу, оказался… необычным. Это начало, во всяком случае, первая страница рукописи немецкого художника Альбрехта Дюрера. Покопавшись в книгах, я обнаружила, что речь идет о рукописи, на которую ссылаются многие критики, однако сама рукопись так и не была найдена. Если документ вашего отца подлинный, то одного этого уже достаточно, чтобы я заинтересовалась. Возможно, текст не имеет такого значения, какое придавал ему ваш отец, но я сказала себе, что дело любопытное и мне стоит им заняться.

– И в этом тексте упоминался ваш Йорденский камень?

– Я не полностью его перевела, и ваш отец прислал мне только начало, но о камне там действительно говорилось…

– А второй документ? – спросил я с интересом.

– Это письмо Карла Великого с перечнем даров, предназначенных Алкуину, самому верному его советнику, который принял решение удалиться от мира в аббатство Сен-Мартен-де-Тур.

– И что же?

– В списке фигурировал Йорденский камень.

– Очень любопытно, – признал я.

Она расхохоталась:

– Это слабо сказано! Два документа, где упоминается этот камень, причем один документ датирован девятым, а второй шестнадцатым веком. Не скрою, мне очень хотелось удостовериться в их подлинности! На следующий же день я приехала в Горд. Сначала я остановилась в маленьком отеле в центре городка, и мы с вашим отцом встретились там же, в ресторане. Он вел себя крайне нервно, говорил полушепотом, все время озирался. Ничего конкретного он мне не сообщил, сказал, что пока рано, и назначил следующую встречу на завтра, в другом ресторане, более безопасном, как он выразился. Когда мы прощались, он посоветовал мне остерегаться, но не объяснил, чего именно. Честно говоря, он производил впечатление полного психа. Но проблема в том, что сутки спустя у меня не осталось сомнений – за мной следили. Сначала я подумала, что просто нервничаю, но вскоре стало ясно, что мне это не снится. Весь день меня преследовали два типа в черном. Возможно, те же самые, что оглушили вас сегодня вечером. Из-за их черных одеяний я прозвала их воронами. На следующий день ваш отец не пришел на встречу. Ночью с ним случилось несчастье…

Она взглянула на меня с состраданием. Я заколебался. Нужно ли говорить ей, что смерть отца не была таким уж тяжким ударом для меня?

– Вы полагаете, это не просто несчастный случай?

– Когда я вернулась в гостиницу, в моем номере все было перевернуто вверх дном, у меня украли один из блокнотов с записями и оба текста, присланных по факсу вашим отцом. Я сказала себе, что здесь творятся странные вещи, и решила присмотреться к этому поближе. Я позвонила своему главному редактору и спросила, можно ли сделать передачу, если я отыщу что-нибудь интересное. Он дал мне три дня. Потом я узнала, что вы приезжаете…

– Каким образом? – перебил я.

Она посмотрела на меня с улыбкой. Словно оценив мою подозрительность.

– Через ваше агентство. Ваш отец говорил мне, что у него есть сын, и я решила встретиться с вами, вдруг вам что-то известно. Поэтому я собрала о вас кое-какие сведения. Узнав, чем вы занимаетесь, я позвонила вашему агенту и сказала, что хочу взять у вас интервью в связи с тем, что «Сексуальную лихорадку» будут показывать на нашем канале нынешним летом…

– Спасибо, я в курсе…

– В вашем агентстве мне сказали, что я не смогу повидаться с вами, потому что вы уехали на юг Франции, где ваш отец купил дом. Я решила дожидаться вас здесь, одновременно продолжая расследование. После инцидента в отеле я сняла жилье в счет будущего гонорара. На чужое имя, в стороне от городка… но у меня нет уверенности, что я сумела сохранить инкогнито…

Она сделала паузу и, несколько раз щелкнув крышкой своего «Зиппо», продолжила:

– Итак, что вы предлагаете? Позвоним в полицию или попытаемся понять, что произошло?

Я готов был поклясться, что в ее глазах сверкнул лукавый огонек…

– Вы сказали управляющему отелем, что ваш номер обыскали?

Она отрицательно покачала головой.

– Если мы расскажем все это полиции, нас примут за сумасшедших! – усмехнулся я.

– Вы совсем ничего не знали об этой истории?

– Нет. Я приехал из-за того, что мне хотелось узнать, зачем отец купил этот дом… Вы понимаете? Мне это показалось странным!

Журналистка пожала плечами. Взгляд ее опять стал напряженным. Глаза горели желанием раздобыть сенсацию.

– Мсье Лувель, расскажите мне в деталях, что вы видели в подвале? – сказала она, придвигаясь ко мне вместе с креслом.

В это миг мне пришлось принять решения, сыгравшие важную роль в дальнейшем развитии событии. Попытаюсь ли я раскрыть тайну отца, и если да, буду ли я этим заниматься вместе с Софи де Сент-Эльб? Я был убежден, что она сказала не все. Как профессионал, какие-то козыри она должна была припрятать. Но разве не открыла она мне достаточно, чтобы можно было ей довериться? Сверх того, если я действительно хотел разобраться в этой истории, журналистка могла бы оказать мне бесценную помощь. И главное, мадемуазель де Сент-Эльб была женщиной, с которой я был бы не прочь скоротать пару вечеров… Она словно излучала страсть к авантюрному, к неожиданному, к необычному. Всего этого мне давно не хватало. Плевать, лесбиянка она или нет. Софи де Сент-Эльб мне нравилась.

Я улыбнулся ей и стал припоминать, что видел в подвале.

Три

Журналистка занялась приготовлением ужина, а я тем временем начал рассказывать, стараясь быть как можно более точным, о том, что увидел в доме отца. Проще всего, конечно, было бы вернуться туда вместе, но поздний час и не самый радужный прием, который мне там оказали, побудили нас отложить более детальное расследование до завтрашнего дня.

– Должна вас предупредить, – прервала меня она, – в этой кухне многим не разживешься, я сама не знаю, что тут можно приготовить… Попробую сделать что-нибудь на провансальский манер.

Я сидел на краю кухонного стола, все еще чувствуя себя немного оглушенным, и смотрел, как она ходит от кухонного шкафа к плите, от холодильника к мойке. Она была не у себя дома и искала нужные ей вещи по наитию. Но она знала, что делает. Уже давно я не видел, чтобы женщина готовила ужин с таким умением. После одиннадцати лет, проведенных в городе, где люди едят только в ресторанах, я забыл, что наслаждение доставляет и сам процесс приготовления пищи. Все эти разнообразные запахи, все эти меняющиеся цвета…

– Что меня больше всего удивило в подвале, – продолжил я, следуя за ней взглядом, – так это странное допотопное устройство. Я подумал было, что эта штука, возможно, уже стояла там, когда отец купил дом… какой-нибудь старинный измерительный прибор… Но на самом деле я почти уверен, что она появилась там не случайно. Она не противоречит всему остальному.

– Как это? – спросила Софи, нарезая тонкими полосками филе индейки.

– На стене была копия «Джоконды», на полу и козлах множество книг о Леонардо да Винчи. И этот прибор очень похож на те странные машины, которые Леонардо рисовал в своих кодексах…

Она кивнула. Я умолк, залюбовавшись ее работой. Она готовила споро и умело. И как настоящая гурманка. Это было видно по ее глазам.

Никогда мне не удалось бы повторить эти с виду столь простые движения. Я завидовал даже тому, с какой привычной ловкостью она держит сковородку, на которой в смеси из подсолнечного и оливкового масла обжаривалось до появления золотистой корочки мясо. Я же был заложником клишированных представлений о мужских обязанностях. Мой отец не готовил – и я не готовил. Для всех феминисток мира я стал бы легкой мишенью.

– Это не все, – вновь заговорил я, когда она начала мелко нарезать на деревянной доске помидоры и перчики. – Заметки моего отца были написаны наоборот.

– Наоборот? – удивленно переспросила она и повернулась ко мне, держа нож в правой руке.

– Как и записи Леонардо да Винчи. Этот безумец писал все свои заметки наоборот, справа налево, как в зеркальном отражении. Вы этого не знали?

– Сейчас, когда вы мне об этом сказали, я вспомнила что-то такое… Это ведь просто интеллектуальная забава? Ничего экстраординарного.

Отвернувшись, она принялась чистить лук, чеснок и корни сельдерея.

Я пожал плечами:

– Нет, конечно. Да и расшифровать это вполне возможно. Но должен вам признаться, что это озадачило меня еще больше, чем все остальное… Мне казалось, что это какая-то невероятная инсценировка. Моего отца никак нельзя назвать хорошим человеком, но психопатом он точно не был. А подвал, в котором я только что побывал, мог принадлежать только душевнобольному!

Она добавила овощи к мясу, посыпала все это тмином, посолила и поперчила, затем убавила огонь, чтобы блюдо потомилось. Закурила новую сигарету и протянула мне пачку, но я закрыл глаза в знак отказа.

– Ну, – сказала она, – писать наоборот еще не означает душевной болезни… Ваш отец говорил о некой экстраординарной тайне. Возможно, именно эта тайна – реальная или нет – подтолкнула его к мистицизму… Мистика ведь сейчас в моде! Франс-Телеком даже совещания свои проводит в резиденции розенкрейцеров!

– Какой ужас!

– Или же ваш отец просто был поклонником Леонардо да Винчи. Писать наоборот – это не большее безумие, чем решать каждое утро кроссворды Мишеля Лакло… Вы успели прочесть эти пресловутые записи?

– Только проглядел. Я не специалист в чтении текстов справа налево!

– Вы заметили что-нибудь особенное?

– Я слишком мало понял. Но были два слова, которые постоянно встречались на многих страницах.

– Что за слова? – насторожилась она.

– Первое, как мне помнится, это аббревиатура, I.B.I…

Я тут же увидел по ее глазам, что эту аббревиатуру она знает… И замер в ожидании разгадки.

– Ieshoua'ben Iosseph, – объяснила она. – Иисус, сын Иосифа, как точно перевел Шураки.

Я кивнул:

– Ну конечно. Мне следовало догадаться…

– Поскольку тайна вашего отца, очевидно, имеет отношение к Йорденскому камню, в этом нет ничего удивительного… А второе слово?

Аппетитный запах индейки заполнил кухню.

– Тут я не вполне уверен. Похоже на немецкий. «Бильдбергер» или что-то в этом роде…

– «Бильдерберг»? – спросила она, нахмурив брови.

– Да, именно так! – вскричал я, удивляясь тому, что она знает слово, которое мне прежде никогда не доводилось слышать.

– Вы уверены? – продолжала она, как если бы эта новость ее расстроила.

Теперь я был абсолютно уверен. И совершенно четко видел это слово.

– Да, «Бильдерберг». Что это такое?

– Если говорить честно, мне известно немногое. Но я удивляюсь, каким боком они затесались в это дело…

– Кто же они? – нетерпеливо спросил я.

– Нечто вроде международной think tank [12]12
  Башка (англ., разг.). В данном контексте: группа интеллектуалов


[Закрыть]. В общем, это такие объединения для «мозгового штурма», которые сейчас стали очень модными в Соединенных Штатах.

По правде сказать, я не понимал, о чем она говорит. Вероятно, она заметила это и смущенно улыбнулась мне:

– Я не могу рассказать вам больше, у меня сохранились только смутные воспоминания о «Бильдерберге». Кажется, я читала какую-то статью о них в газете, но это было очень давно. В общем, это политики, экономисты, промышленники, бизнесмены и интеллектуалы, которые каждый год проводят более или менее официальные встречи с целью обсудить будущее мира.

– Чудесно! Похоже, мы имеем дело с теорией заговоров во всей ее красе… Я не знал, что отец был поклонником «Секретных материалов».

Журналистка с усмешкой покачала головой:

– Не будем преувеличивать, эти люди не решают наше будущее, они просто о нем говорят. Не думаю, что это заслуживает наименования заговора…

– Ну, если вы так уверены! – насмешливо отозвался я. – И все же это кретинизм, что вы, журналисты, ничего не сообщаете нам о вещах такого рода!

– Такого рода вещей уж очень много!

– У вас есть доступ в Интернет?

– Модемная связь, но мой ноутбук остался в машине.

– А мой здесь. Можно было бы поискать ссылки на «Бильдерберг»…

– Но сначала я закончу с этим, – сказала она, показав на сковородку за своей спиной, – потом мы спокойно поедим в столовой, как цивилизованные люди…

– Конечно, – смущенно ответил я.

Она повернулась и добавила в соус несколько ложек сметаны. Затем дала блюду потомиться еще четверть часа, а я тем временем помог ей накрыть на стол.

Думаю, что за одиннадцать лет в Нью-Йорке я ни разу этим не занимался. Хорошо еще, что не забыл, с какой стороны тарелки нужно класть нож и вилку. У меня было ощущение, что я прохожу курс дезинтоксикации. Вновь учусь самым простым вещам. Мне было стыдно, но одновременно я наслаждался всем этим.

Через несколько минут журналистка вошла в столовую с подносом в руках и объявила, имитируя южный выговор:

– Фрикасе из индейки по-провансальски! Чуть простовато, но пришлось обойтись тем, что имеется на кухне. Знаете, я не слишком люблю вина южной долины Роны, за исключением «Шатонёф-дю-пап», разумеется, но оно уж слишком дорогое… Словом, я предпочла взять «Кло-Багатель»…

– Что за вино?

– Очень хороший сеншиньян. В конце концов, мы не так уж далеко от Эро…

Конечно, у меня не было таких познаний в винах, и я мог только одобрить ее выбор, но зато приготовленное ею блюдо было превосходным. Она явно наслаждалась моим красноречивым безмолвием во время еды. Потом я отправился на кухню, чтобы сварить кофе и тем самым несколько загладить свою кулинарную несостоятельность.

Когда я принес кофе, мне показалось, что Софи смотрит на меня как-то странно.

– В чем дело? – спросил я, ставя кофейник на стол.

Она закурила сигарету.

– Вы ведь с момента нашей встречи спрашиваете себя, не лесбиянка ли я.

Я почти рухнул на стул, и краска залила мне щеки.

– Э… вовсе нет, почему вы… да я…

– Ну же, будем откровенны, вы подумали, что я лесбиянка!

– Нет…

– А если я действительно лесбиянка, вас это будет смущать? – настаивала она, очевидно забавляясь моим возрастающим замешательством.

– Да нет же! Я отношусь к этому совершенно спокойно! Я живу в Нью-Йорке!

Она расхохоталась:

– Я не об этом спрашивала. Меня не интересует, как вы к этому относитесь. Я спрашиваю, будет ли вас смущать, если я окажусь лесбиянкой?

Я не знал, как выпутаться из неловкой ситуации. Почему Софи об этом спросила? Означало ли это, что она действительно гомосексуальна? Софи поняла по моему взгляду, что я задаю себе этот вопрос. Наверное, она привыкла к таким взглядам. Но я совершенно растерялся. И решил ответить как можно проще:

– Нет, меня это не будет смущать. Я слегка огорчусь за мужчин, но порадуюсь за женщин…

Она печально покачала головой. Наверное, ответить следовало иначе.

– А почему вы затеяли этот разговор? Вы что, лесбиянка? – рискнул спросить я с улыбкой, больше походившей на гримасу.

– А, значит, вы задаете себе этот вопрос! Я так и знала!

Похоже, ее это забавляло так же сильно, как меня смущало. А я по-прежнему не был уверен… Я говорил себе, что единственный способ выйти из этой ситуации – постараться быть предельно искренним.

– Хорошо, готов признать, что меня это действительно интересует…

Склонив голову к плечу, она широко улыбнулась, затем поставила на стол чашку с кофе, встала, подошла ко мне и поцеловала меня в лоб.

– Займемся поиском на вашем компьютере? – непринужденно предложила она.

Было ясно, что надо мной насмехаются. И по заслугам. Я был столь же неловок, сколь смешон.

– Хорошо, давайте, – глупо ответил я.

Мы поднялись в спальню, чтобы подключить мой ноутбук к телефонной розетке и приступить к поискам в сети. К моему великому облегчению, о гомосексуализме больше речи не было…

Около двух часов ночи мы все еще не нашли о «Бильдерберге» ничего по-настоящему интересного. Те интернетовские сайты, где о нем говорилось, были большей частью антисемитскими или крайне правыми – для этих людей мифология заговора превратилась в навязчивую идею. Редкие сайты, которые заслуживали доверия, давали весьма расплывчатую информацию об этой загадочной группе. Ничего конкретного и, главное, никаких официальных сведений. Что было вполне понятно. Мы обнаружили единственный достоверный факт: «Бильдерберг» не публиковал пресс-коммюнике и не допускал журналистов на свои ежегодные собрания. Это питало теорию заговора на экстремистских сайтах, но и у нас вызвало чувство недоверия и тревоги. Если группа была всего лишь очередной think tank и ее цель состояла в том, чтобы подвести готовый итог международной политической жизни, то к чему такая таинственность? И что связывало ее с Йорденским камнем, с загадочными исследованиями моего отца?

Когда усталость вынудила нас прекратить поиски, Софи приготовилась выйти из Интернета.

– Подождите! – вскричал я, заметив кое-что среди многочисленных ссылок.

– Что там?

– Вот это послание на форуме, – сказал я, ткнув пальцем в экран монитора.

– Да?

– Оно тоже подписано псевдонимом! Сфинкс. Я уже раза четыре встречал этот ник на разных форумах, где мы побывали.

– Точно, – подтвердила Софи.

– И каждый раз его сообщения бьют прямо в цель. Похоже, у него хорошие источники информации.

– Попробуем связаться с ним?

Я скептически поморщился:

– Вы полагаете, игра стоит свеч?

– Это нас ни к чему обязывает, – решительно произнесла она. – Я просто оставлю ему сообщение.

– У него есть адрес?

– Нет. Но в его подписи есть номер ICQ. На вашем компьютере стоит программа ICQ?

– Нет, – признался я. – А что это такое?

– Программа, которая позволяет общаться в режиме онлайн. Сейчас я попробую загрузить ее на ваш компьютер, и мы посмотрим, находится ли пресловутый Сфинкс на линии.

Журналистка, очевидно, гораздо лучше меня разбиралась во всех этих вещах: Я смотрел, как она работает, стараясь не поддаваться усталости. В Нью-Йорке я редко ложился раньше трех-четырех ночи, но после недельного пребывания во Франции начинала сказываться разница во времени.

Софи вновь надела очки, скачала программу, установила ее, вошла в ICQ и набрала номер загадочного Сфинкса.

В маленьком окошке появился ник, но с пометкой «отсутствует».

– Его нет на линии, – объяснила мне журналистка. – Но можно оставить ему сообщение.

Я согласился. Она набрала следующий текст: «Журналистка. Ищу информацию о ”Бильдерберге”. Спасибо за ответ».

– Годится?

– Ну, на мой взгляд, это уж слишком прямо, хотя мне нравится. Завтра посмотрим, – сказал я, стараясь подавить зевоту. – Надеюсь, он с нами свяжется.

– Да, завтра посмотрим, – согласилась Софи, выключая компьютер.

– Я обязательно должен побывать в доме отца. Надо забрать его заметки. И еще мой мотоцикл.

– А, так этот огромный мотоцикл, который стоял перед домом, ваш? – удивилась она.

Я кивнул, и она расхохоталась.

– Ладно, завтра разберемся со всем этим, – сказал я с усмешкой, хотя ее реакция меня немного задела. – В худшем случае, если этот Сфинкс нам не ответит, мы обратимся к моему другу. Он франкмасон и собаку съел на всей этой бредятине о тайных обществах. Возможно, от него будет больше толку.

– Друг-франкмасон? Ага. Но «Бильдерберг» не тайное общество…

– Это мне уже ясно, – возразил я, – но мой друг не только связан с тайным обществом, он еще и депутат… Если и есть среди моих знакомых тот, кто способен раздобыть информацию о такого рода вещах, так это точно он! И он объяснит нам, где искать. Я ему завтра позвоню.

– Депутат-франкмасон? Великолепно! – с улыбкой воскликнула журналистка. – Всегда нужно иметь друга-механика, друга-сантехника и друга-депутата-франкмасона.

Я безнадежно покачал головой.

– Ладно, отпускаю вас спать, Дамьен. Моя спальня рядом. Ванная напротив вашей комнаты.

Она впервые назвала меня по имени. Я решил ответить тем же.

– Спасибо, Софи. Спасибо за все. Первый, кто проснется, разбудит другого?

– Договорились. Спокойной ночи, мсье байкер!

Она исчезла, и я рухнул на постель, не дав себе труда раздеться. День был долгим. Очень долгим. Да и вся неделя была богаче на события, чем иной год. Ссадина на лбу все еще болела, поэтому заснул я не сразу, но глубоким сном.

Я проснулся внезапно, когда журналистка громко постучалась в дверь. Она ворвалась в мою спальню с крайне взволнованным видом:

– Вы не слышали пожарной сирены? Вставайте скорее! Горит дом вашего отца!

Голова у меня еще болела, и я, конечно, спал лишь половину того времени, которое требовалось моему организму, – тем не менее поднялся я почти мгновенно.