Текст книги "Петр Чайковский и Надежда фон Мекк"

Анри Труайя
Петр Чайковский и Надежда фон Мекк

Глава I

Как большинство российских помещиков, баронесса Надежда фон Мекк с весны 1861 года живет в страхе, что отмена крепостного права, объявленная недавно с настораживающей щедростью императором Александром II, вызовет волнения среди мужиков. Их притязания на ее земли могут привести к серьезным потрясениям для нее лично. Однако очень скоро она убедится, что эта уступка сторонникам европейского прогресса тяжелых последствий для нее и ее семьи не несет. Конечно же, обретшие свободу крепостные получают, чтобы иметь возможность к самостоятельному существованию, клочки земли, отбираемые из собственности у барина. Однако мировые судьи, назначаемые в каждом уезде предводителем дворянства, следят за тем, чтобы раздел земель проходил для хозяев безболезненно. Что же до новоявленных свободных людей, то они и обрадованы, и испуганы нежданным счастьем. Привыкшие жить без забот о будущем, о котором всегда думал хозяин, пекшийся о содержании поголовья своего людского скота в надлежащем состоянии, они боятся свободы, полной опасностей, и думают, не лучше ли им было раньше, когда наверху не озаботились несправедливостью социального неравенства.

Домашняя прислуга, в частности, очень часто заявляет, что слишком довольна своей долей, чтобы ее менять. Именно так обстоят, к счастью, дела у баронессы фон Мекк. Полсотни слуг, имеющихся в ее распоряжении, известие об изменении их социального положения принимают невозмутимо. Они лишь еще прилежнее стараются, чтобы шла своим чередом жизнь в прекрасном доме из шестидесяти комнат на Рождественском бульваре в Москве, где их хозяйка, урожденная Надежда Фроловская,[1]1
  Надежда Фроловская родилась 29 января 1821 года в селе Знаменское Смоленской губернии.


[Закрыть] величаво выступает рядом с супругом, бароном Карлом фон Мекком.

На самом деле за этого мелкопоместного балтийского дворянина с ровным, уступчивым характером она вышла замуж в 1848 году, без настоящей любви, а чтобы исполнить волю своего отца, Филарета Фроловского, боявшегося умереть, не выдав дочь замуж и не увидев ее удачно пристроенной. Однако отец не был для нее тем авторитетом, к которому прибегают за помощью, чтобы услышать совет или получить защиту. Покоренная мягкостью этого улыбчивого дилетанта, она видела в нем воплощение ума, чуткости и непоколебимой честности. Большой любитель музыки и путешествий, Филарет играл на скрипке, был вхож в артистические круги и без колебаний тянул свою дочь за собой из города в город, с концерта на концерт, по всей Европе. Он даже затмил для девочки-подростка образ матери, живой или ушедшей, имя которой стало для нее лишь звуком. Когда умер в свой черед Филарет и Надежда потеряла вслед за матерью отца, она познала дни отчаяния, хотя рядом и был сочувствующий, внимательный муж. Затем, со временем, вспоминая о воле покойного Филарета Фроловского, она взяла себя в руки и решила не давать себе роздыху, пока не покажет все, на что способна. Возможно, нужно было, чтобы обожаемый отец ушел, чтобы она проявила себя достойной его? Для начала она поспешила доказать, что по праву занимает место супруги, и принялась рожать одного за другим детей. Не умея делать что-либо наполовину, она и здесь старалась с удвоенным усердием. За двадцать четыре года супружеской жизни она вырастила шесть дочерей и пять сыновей.[2]2
  Елизавета, рожденная в 1848 году; Александра, 1849; Владимир, 1852; Юлия, 1853; Лидия, 1855; Николай, или Коля, 1863; Александр, или Сашок, 1864; София, или Соня, 1867; Максимилиан, или Макс, 1869; Михаил, или Миша, 1871; Людмила, или Милочка, 1872.


[Закрыть]

Нескончаемая череда беременностей и родов не мешает ей, между появлениями на свет детей, заниматься карьерой мужа и ростом их благосостояния. Не только плодовитая производительница, но и женщина с головой, она уговаривает Карла фон Мекка, который получает тысячу пятьсот рублей на государственной службе, оставить административную должность и заняться предприятиями более рискованными и более выгодными. Вместе с братом он основывает железнодорожное общество – Московско-Рязанскую линию, – уставный капитал которого был внесен его супругой. Одновременно она занимается металлургическим заводом, которым фон Мекки владеют на Урале, и повышает доходность принадлежащей ей сахарной фабрики на Украине. Не выходя из дома, она присматривает за всем и моментально находит самое выгодное решение. Движимая ее энергией, супружеская пара сколачивает состояние и обеспечивает себе известность в деловых кругах. Не упускающая своей выгоды Надежда может испытывать волнение как от финансового отчета, так и, вслед за тем, от музыкального концерта. Славный Карл полон благоговения перед супругой с таким множеством талантов, одинаково ловко обращающейся с цифрами и с нотами, с вопросами обыденной жизни и с эфирностью самой возвышенной мечты. Он не знает, что предпринять, дабы отблагодарить Надежду за все радости, которые она ему дарит. Лучшее, что он придумывает, это развлекать ее постоянной сменой мест. Даже в России фон Мекки могут побаловать себя путешествиями. Помимо огромного особняка в Москве, в их собственности элегантная дача в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, и великолепное поместье в Браилове. А если захочется увидеть новые горизонты, вся Европа открыта для них. Убегая от северной зимы, они подолгу живут во Франции, на Ривьере, или в стране басков, или на берегу озера Комо, или во Флоренции, или в Риме, или в Женеве, или в Веймаре, или в Вене, или в Париже. Чуткий к желаниям жены, Карл покорно устремляется вслед за нею в круговорот пианистов, скрипачей и дирижеров, ее кумиров дня. Для заграничных разъездов, однако, у четы имеется личный вагон, украшенный гербами фон Мекков, где все предусмотрено для их удобства и который прицепляют к международным составам по их указанию в самом лучшем месте.

По возвращении в Москву Надежда фон Мекк с особым удовольствием возвращается к старым русским привычкам. Все в доме гудит. Растут под присмотром нянь и гувернанток дети. Тысячи рублей стекаются в кассы, и самые шикарные салоны оказывают столь милой паре самый горячий прием. Однако Надежду светские развлечения привлекают все меньше и меньше. Маниакально одержимая порядком, организованностью и пунктуальностью, она живет по своей спартанской программе. Сна строго не более восьми часов за ночь. После пробуждения тридцатиминутная молитва вслух перед иконами. За столом, всегда скромным, семья довольствуется жареным мясом, к которому подается лишь немного овощей. Затем гигиеническая прогулка, будь то снег, дождь или ветер, для активизации мозгового кровообращения. И всегда – в огромном количестве чай. Вся семья собирается перед самоваром, блюдя древний обычай предков.

Вокруг Надежды и Карла собираются их дети начиная с возраста, когда они в состоянии понять, какая счастливая возможность дается им при этом. Здесь же и музыканты, избранные хозяйкой дома и усаженные ею, с которыми она каждый день играет произведения своих любимых композиторов. За маленькими домашними концертами следуют страстные дискуссии между ней и артистами. Она удивляет их широтой своих музыкальных познаний и пылом, с которым отстаивает свое мнение. Нередко словесные баталии затягиваются далеко за полночь. Когда речь заходит о музыке, баронесса неутомима. Играть или говорить о ней, все равно! Кажется, что, пробегая пальцами по клавишам, она испытывает экстаз, которого ее супруг никогда не умел дать ей, заключая ее в свои объятия. Если невозможно быть хорошим исполнителем, не любя музыку, прекрасно можно быть хорошей женой, не получая настоящего удовольствия от физической близости. Сорокачетырехлетняя Надежда философски констатирует, что эти долгие двадцать лет, прожитые рядом с безразличным ей и безупречным мужем, она не делала ничего другого, кроме как плодила детей, передавала их на воспитание в умелые руки да следила за домом и приумножением богатства на радость всей семье. Ни капли чувственности, никаких фантазий, никакой импровизации, никаких сюрпризов в этой однообразной жизни мудрой души и покойного тела. Даже собственные дети теперь разочаровывают ее. Мало занимавшаяся ими в раннем возрасте, теперь Надежда не видит и вовсе никакой причины окружать их запоздалой нежностью, тем более что они все менее и менее нуждаются в ней в поисках своего пути в жизни. Елизавету она выдала за одного из своих былых воздыхателей, некоего Иолшина; Александра вышла за графа Беннигсена; Лидия – за одного из Левисов-оф-Менаров; Владимир, ветреный юный дебошир, женился на молоденькой девушке и бесстыдно изменяет ей. По правде говоря, Надежда иногда путается в своих многочисленных отпрысках и невестках с зятьями. Жизнь течет вдали от нее, стремительная, бурная, захватывающая. Долго ли сама она будет неподвижно стоять на берегу?

Пока она пребывает в оцепенении от бесцельности своего существования, неожиданный удар обрушивается на нее: в январе 1876 года скоропостижно умирает ее дорогой Карл фон Мекк. И вот она вдова с четырьмя более или менее удачно пристроенными детьми и семью оставшимися на ее попечении. Сраженная горем и осознающая свою новую ответственность, утешение она находит, лишь садясь за фортепиано. Именно от своего инструмента она ждет полного раскрепощения. Возможно ли, что ее женская судьба остановится здесь, в нерешительности, праздности и в отсутствие идеала? Когда она смотрит на себя в зеркало, она ненавидит это острое лицо с горбатым носом, с черным взглядом, агрессивным и высокомерным, который, кажется, презирает всех смертных. Она слишком высока, слишком худа и горбится, инстинктивно стыдясь своего высокого роста. Как только бедный Карл фон Мекк мог выносить ее? Как сможет какой-нибудь другой мужчина полюбить ее, в ее возрасте, с ее морщинами? Единственный спутник в ее печальном существовании – рояль, которого она нежно касается каждый день требовательными пальцами. Вторым браком она была повенчана с музыкой. Так, невзирая на приличия, предписывающие всякой вдове, осознающей свой долг, сокрушаться определенный срок и вести затворнический образ жизни, она, едва похоронив мужа, снова начинает посещать концертные залы и театры, где дают оперы. Ее единственная дань правилам приличия – очень строгое черное платье с длинными рукавами и глухим воротом. Эта униформа супружеской скорби не вызывает у нее неудовольствия: только выделяясь из толпы других приличествующей одеждой и манерой держаться, настоящая женщина может приучить их уважать свое горе.

Одним из вечеров, как раз незадолго до новогодних праздников, Надежда фон Мекк одевается с особой тщательностью, поскольку решила отправиться на концерт, даваемый под эгидой Русского музыкального общества; оркестром будет управлять друг дома, знаменитый Николай Рубинштейн; в программе значится симфоническая поэма по драме Шекспира «Буря». Это последнее сочинение русского композитора, о котором говорят много хорошего, – Петра Ильича Чайковского. Надежде известно, что Николай Рубинштейн ценит молодого композитора. Однако накануне она полюбопытствовала и перечитала несколько сцен из «Бури» и была чрезвычайно разочарована. На ее взгляд, это хаотичная, напыщенная пьеска, не заслуживающая того, чтобы вдохновить талантливого музыканта. Вот с таким предвзятым, неблагоприятным мнением появляется она в концертном зале, уже наполовину заполненном. Когда Николай Рубинштейн занимает свое место перед музыкантами, у нее сжимается сердце от мысли о неизбежном разочаровании, которое подстерегает ее.

Однако с первых же тактов она чувствует, что ее словно оторвало от земли порывом налетевшего ветра. Слышит она вовсе не пафосные речи мага Просперо, вовсе не болтовню жеманной Миранды и не любовные признания Фернандо, а шум разгулявшегося на просторе моря, которое вот-вот налетит на уединенный островок, смягчающегося постепенно, оставляющего после себя лишь подрагиванье воздуха и душевный стон. Это тайное послание, кажется Надежде, адресовано ей одной, поверх голов сотен безликих слушателей. Она настолько взволнована этим душевным единением, что по окончании исполнения фрагмента забывает аплодировать вместе с другими. Шквал рукоплесканий вокруг нее усиливается, когда двое молодых людей, учеников консерватории, без сомнения, буквально силой волокут на сцену, к публике, неловкого человека с опущенной головой, который кажется смущенным своим успехом, словно каким-то недоразумением. Когда музыканты, поднявшись, по заведенному обычаю, аплодируют, ударяя по своим инструментам смычками и ладонями, Николай Рубинштейн обнимает Чайковского и, повернувшись к залу, торжественно объявляет «русского гения», «несравненного Чайковского».

Слушая это гиперболическое восхваление, Надежда вспоминает, что Чайковский долгое время сожительствовал с Рубинштейном и что ходят слухи о развращенных нравах одного и другого. Полная решимости узнать об этом побольше, она на следующий же день подвергает допросу музыканта из числа своих протеже, который живет под ее крышей, Иосифа Котека. Однако тот явно не желает ни разочаровать свою «благодетельницу», ни оговорить композитора, которым тоже восхищается. Сообщенные им путаные и противоречивые сведения расстраивают Надежду, которая приходит к решению больше не думать ни о жизни, ни о поступках этого Чайковского, который в конце концов должен оказаться человеком весьма заурядным, недостойным таланта, которым наградил его Господь.

Долгие месяцы она живет в полном мире с собой, храня надежду на лучезарное откровение, принести которое может только музыка, любовь или смерть. Это предчувствие, еще очень смутное, превращает ее дни в постоянное ожидание она сама не знает чего. В мае 1876 года, во время нового концерта Русского музыкального общества, ей кажется, что она различила второй знак судьбы, слушая Первый концерт для фортепиано си-бемоль-минор того же Чайковского в исполнении Сергея Танеева, виртуоза двадцати двух лет, лауреата Московской консерватории. При первых же звуках концерта холодок пробежал у нее по коже. Унесенная потоком, она думает с суеверным ужасом о том, что Моцарт и Бетховен вернулись на землю и что она присутствует при их воскрешении под другим именем, в новом лице. Однако где же он, его не видно. Почему он прячется? Жив ли он еще? Может быть, за это время уже умер, как и его великие предшественники? Но нет, хвала небу! Вот он под шквал бешеных рукоплесканий позволяет Танееву вытащить себя из-за кулис и кланяется, неловко и так мило, исступленной публике.

Вернувшись к себе, Надежда решает немедленно обратиться к этому не имеющему себе равных композитору, чтобы дать ему несколько небольших заказов для музыкальной транскрипции, за которые она щедро заплатит. Весьма распространенная практика в среде композиторов, всегда ищущих подзаработать в дополнение к жалкой выручке от концертов. Однако Надежда опасается грубого отказа Чайковского, о финансовом положении которого ей ничего не известно. Но он не только принимает ее предложение, но и выполняет работу с редкой пунктуальностью. Успокоенная и радостная, она пишет ему 18 декабря 1876 года: «Милостивый государь Петр Ильич! Позвольте принести Вам мою искреннейшую благодарность за такое скорое исполнение моей просьбы. Говорить Вам, в какой восторг меня приводят Ваши сочинения, я считаю неуместным, потому что Вы привыкли и не к таким похвалам, и поклонение такого ничтожного существа в музыке, как я, может показаться Вам только смешным, а мне так дорого мое наслаждение, что я не хочу, чтобы над ним смеялись, поэтому скажу только и прошу верить этому буквально, что с Вашею музыкою живется легче и приятнее. Примите мое истинное уважение и самую искреннюю преданность. Надежда фон Мекк».[3]3
  Все отрывки писем цитируются по изданию: «П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон Мекк», в 3-х томах, «Academia», Москва—Ленинград.


[Закрыть]

Отослав письмо, она спохватывается, что слишком уж далеко зашла в выражении своей благодарности. Долго ей ждать не приходится. Ответ приносят на следующий день: «Милостивая государыня Надежда Филаретовна! Искренно Вам благодарен за все любезное и лестное, что Вы изволите мне писать. Со своей стороны, я скажу, что для музыканта среди неудач и всякого рода препятствий утешительно думать, что есть небольшое меньшинство людей, к которому принадлежите и Вы, так искренно и тепло любящее искусство».

Это письмо успокаивает Надежду и укрепляет ее в решимости посвятить себя музыке и избранным ею композиторам. Обладая боевым характером, она торопится в Байрейт, где поклонники Вагнера готовят торжества во славу своего идола. Исполнение «Валькирии», второй части «Кольца Нибелунгов», – событие, сопровождаемое стечением огромного количества людей. Надежду приводит в изумление ожесточение, с которым вагнеровские адепты кричат направо и налево, что эта музыка, то грандиозная, то лирическая и задушевная, содержит философское послание на благо всему миру. Отказываясь верить в ценность для всего мира этого проявления германской кичливости, она принимается в театральном фойе и в салонах города ядовито критиковать псевдореволюционное искусство Вагнера, противопоставляя ему искусство искреннее, сдержанное и чувственное Моцарта, Шуберта и Чайковского.

Во время этого пребывания в Германии она имеет возможность встретить Николая Рубинштейна, обольстительного Франца Листа, виртуозность которого приводит ее в восхищение, и многочисленных немецких, английских и русских любителей музыки, которые толкаются и нападают друг на друга, поскольку одни вагнеристы, раз это модно, а другие антивагнеристы, по традиции или из патриотизма. Поскольку никто вокруг нее не произносит имени Чайковского, у нее внезапно возникает ощущение, что на нее возложена величайшая миссия – открыть уши этому стаду заблудших для музыки того, кого она уже сейчас считает своим протеже и своим владыкой.

Глава II

После недолгого пребывания в деревне, в своем имении, Надежда фон Мекк возвращается в Москву, где снова оказывается во власти своей идефикс и принимается нетерпеливо расспрашивать придворного музыканта из своей небольшой свиты, Иосифа Котека, о загадочном Чайковском. Ей довелось слышать, что тот недавно обвенчался с французской певицей Дезире Арто. Что в этой истории правда? Со своей обычной осторожностью Котек отвечает, что легкий роман действительно на время сблизил диву и композитора, однако карьера заставляет ее все время ездить по миру, а Чайковский, будучи очень привязанным к Москве, не решился покинуть, хотя бы на время, Россию, где на его попечении находятся многочисленные родственники. Помолвка, таким образом, была с обоюдного согласия расторгнута, и Дезире Арто от отчаяния вышла замуж за некоего тенора, привычного, как и она сама, к постоянным разъездам по турне. Эта новость несколько успокаивает Надежду и одновременно болезненно обостряет ее аппетит. Она представляет, что подстерегало бы едва избежавшего опасной Дезире Арто Чайковского в случае абсурдной женитьбы и неизбежного отцовства, какой ад супружеского притворства, отупляющих пошлостей, детских болезней и повседневных избитых фраз. Дабы уберечь его искусство, необходимо оградить его от мелких огорчений обыденной жизни, с ее удовольствиями для тела, которые отворачивают дух от великих творческих свершений. Сколько хрупкой музыки не смогло родиться, задохнувшись под ворохом неоплаченных счетов, перепачкавшись грязными пеленками, опрокинутыми ночными вазами и бесконечными женскими недомоганиями! Всякий композитор, достойный того, чтобы носить это имя, должен отказаться жить как другие, дабы иметь возможность творить лучше, чем другие. Обуреваемая столь категоричными мыслями, Надежда узнает, что 17 февраля 1877 года Чайковский будет лично управлять в Большом театре исполнением своего нового произведения, «Славянского марша», на написание которого был подвигнут ужасами Русско-турецкой войны. На этот концерт она отправляется с ощущением, что это она, а не Чайковский, предстанет перед судом публики.

Первые же звуки, ошеломляюще патриотичные, потрясают ее до глубины души. Воинственный клич медных труб вселяет в нее саму боевой дух. Она чувствует гордость от того, что она русская, и еще большую гордость от того, что является соотечественницей Чайковского. Однако у него самого вид вовсе не праздничный. Оказавшись во главе оркестра случайно, он стоит неуверенно, согнувшись, втянув шею, сгорбив плечи, словно испуганный ураганом музыки, вырывающимся из-под его робкой палочки. Можно было бы подумать, что он не автор этого триумфального марша и что это марш постепенно возвеличивает того, кто им управляет. В конце он кажется совершенно изможденным, неловко приветствует публику и скрывается за кулисами. Несмотря на бурю аплодисментов и вызовы, на сцене он больше не появится. Надежда в недоумении. Неужели он настолько же робок, насколько гениален? Это предположение делает его для нее вдвойне дороже, ведь человек робкий больше, чем любой другой, нуждается в защите, совете. А христианская помощь ближнему, думает Надежда, это ее дело. Ее попросту переполняет материнская нежность к этому зрелому мужчине, который, как она теперь прекрасно знает, лишь большой ребенок!

Так, выбрав будущую жертву своей благотворительности, она снова открывает по юному Котеку артиллерийский огонь своего любопытства. Чем больше ее восхищение Чайковским, тем больше ей нужно знать о его работе и жизни. Что он делает в этот момент? О чем он думает? На что он живет, какова его семейная ситуация, каковы вкусы в области музыки, литературы, театра? Много ли у него друзей? Ищет ли он женского общества? Атакуемый сотней бестактных вопросов, Котек отвечает осмотрительно, понизив голос, словно боясь выдать государственную тайну. Да, Чайковский, близким другом которого он является, работает в этот момент над симфонией и даже подумывает об опере, но его преподавательская работа в консерватории отнимает у него слишком много времени, и он при всяком случае клянет свои обязанности, которые мешают ему заняться творчеством. Если бы ему хотя бы щедро платили! Но жалованье он получает более чем скромное, тогда как жизнь в Москве безумно дорога. Помимо этого, он вынужден помогать семье, о которой меньшее что можно сказать, так это что она очень многочисленна и неимоверно расточительна. Конечно же, отец семейства Илья Петрович, бывший горный инженер, достоин всяческого уважения, но, неспособный уследить за своими деньгами, он подчистую разорился и находится на иждивении у своих пяти сыновей: Петра, Ипполита, Николая, Анатолия и Модеста, а также дочери Александры. И если Ипполит и Николай имеют прочное положение и безупречное поведение, если Александра вышла замуж за достойного человека, то двое младших, Модест и Анатолий, без конца клянчат деньги у своего брата, который старше на десять лет, великого композитора, гордости семьи. Зная о почти женской чувствительности старшего брата, они пользуются любым предлогом, чтобы разжалобить его. Узнав о том, что Модест решил оставить свою сомнительную юридическую и журналистскую деятельность, чтобы посвятить себя, при условии подходящего материального обеспечения, воспитанию семилетнего мальчика Коли, глухонемого с рождения, Петр Чайковский был настолько взволнован, что расплакался на людях. Он не успокоился, пока не получил заверение в том, что отец Коли, некий Конради, возлагает все свои надежды на этого посланного провидением опекуна, веря, что сын его когда-нибудь исцелится. По словам Котека, это желание Модеста посвятить свою жизнь неполноценному ребенку настолько растрогало Чайковского, что он был готов простить младшему брату все прежние ошибки. Рассказывая об этом семейном эпизоде, Котек и сам говорит срывающимся голосом, и глаза его увлажнились.

Но Надежда догадывается, что взволнован он не заботой Модеста о маленьком Коле, а наивностью и добротой Чайковского, всегда беззащитного, сердцем которого может походя играть всякий. Вдруг она вспоминает, что говорят злые языки о странных нравах Николая Рубинштейна и об оргиях, которые он якобы устраивает с некоторыми учащимися консерватории, девушками и юношами. Не из числа ли тех Иосиф Котек, кто тайком предается там играм, осуждаемым моралью? А Петр Чайковский, свой в этих кругах, позволяющих себе все, что угодно, под прикрытием художественной свободы, не следует ли и он примеру этих искателей запретных удовольствий? Но нет, подобное отклонение так или иначе отразилось бы на его музыке. А эта музыка обладает искренностью, правдивостью, небесной чистотой. Подозревать его – такое же святотатство, как отворачиваться от иконы. Из всего сказанного Котеком Надежда фон Мекк пожелала запомнить лишь одно: у Чайковского нет денег и есть гениальность, тогда как у нее гениальности нет, зато денег столько, что она не знает, что с ними делать. Логический вывод видится ей с ослепительной четкостью. Из любви к музыке она должна помочь Чайковскому. Этот жест, на первый взгляд лишенный заинтересованности, принесет двойную выгоду. Став меценатом композитора, она заслужит его дружбу и сможет, если будет угодно Господу, в дальнейшем взять на себя завидную роль его советчицы и вдохновительницы. Избавив его от каждодневных забот, оберегая его от обступающего со всех сторон уродства, купив его, она окажет услугу России, которая испытывает недостаток в великих людях, и себе самой, с детства мечтавшей о неподвластном времени единении с существом высшим. Решив убить одним выстрелом двух зайцев, она достает тяжелую пригоршню золотых рублей и заворачивает их в записку с лаконичным текстом. Не оскорбится ли он этой навязанной ему и не вполне приличной денежной помощью? Результата своих добрых намерений она ожидает с трепетом. Однако следующее утро успокоит ее. Чайковский не только не шокирован дерзостью ее жеста, но и признается, что ее щедрость пришлась как нельзя кстати.

Укрепленная в своей решимости, она больше не обращает внимания на правила приличия и заказывает ему вторую транскрипцию, за которую обещает заплатить сполна. И на этот раз он удовлетворяет ее желание с такой готовностью, что, получив выполненную по ее заказу аранжировку, она не знает, считать ли себя благодетельницей Чайковского или обязанной ему.

«Если бы не мои задушевные симпатии к Вам, я боялась бы, что Вы меня избалуете, но я слишком дорожу Вашею добротою ко мне, для того чтобы это могло случиться, – пишет она ему 15 февраля 1877 года. – Хотелось бы мне много, много при этом случае сказать Вам о моем фантастическом отношении к Вам, да боюсь отнимать у Вас время, которого Вы имеете так мало свободного. Скажу только, что это отношение, как оно ни отвлеченно, дорого мне как самое лучшее, самое высокое из всех чувств, возможных в человеческой натуре. Поэтому, если хотите, Петр Ильич, назовите меня фантазеркою, пожалуй даже сумасбродкою, но не смейтесь, потому что все это было бы смешно, когда бы не было так искренно, да и так основательно».

Конечно же, это признание в платонической любви сопровождается щедрым денежным вознаграждением.

Двадцать четыре часа спустя получатель отвечает с куртуазностью и смиренностью, покорившими Надежду: «Напрасно Вы не захотели сказать мне всего того, что думалось. Смею Вас уверить, что это было бы мне чрезвычайно интересно и приятно, хотя бы оттого только, что и я преисполнен самых симпатических чувств к Вам. Это совсем не фраза. Я Вас совсем не так мало знаю, как Вы, может быть, думаете. Если бы Вы потрудились в один прекрасный день удостоить меня письменным изложением того многого, что Вы хотели сказать, то я бы был Вам чрезвычайно благодарен».

Взволнованная этой эпистолярной ласковостью, 7 марта она направляет ему новый заказ, с тем чтобы, пользуясь возможностью, описать ему свою меланхолию, свой поиск недостижимого идеала, и в конце письма просит его фотографию. «Мне хочется на Вашем лице искать тех вдохновений, тех чувств, под влиянием которых Вы писали музыку, что уносит человека в мир ощущений, стремлений и желаний, которых жизнь не может удовлетворить. […] Мой идеал человека – непременно музыкант, но в нем свойства человека должны быть равносильны таланту; тогда только он производит глубокое и полное впечатление… И потому, как только я оправилась от первого впечатления Вашим сочинением, я сейчас хотела узнать, каков человек, творящий такую вещь».

После нескольких колебаний она даже признается ему, что занялась небольшим расследованием его биографии, прислушиваясь ко всему, что говорят, а говорят иногда вещи самые нескромные. «Я стала искать возможности узнать об Вас как можно больше, не пропуская никакого случая услышать что-нибудь, прислушивалась к общественному мнению, к отдельным отзывам, ко всякому замечанию, и скажу Вам при этом, что часто то, что другие в Вас порицали, меня приводило в восторг, – у каждого свой вкус. Еще на днях, из случайного разговора, я узнала один из Ваших взглядов, который меня так восхитил, так сочувствен мне, что Вы разом стали мне как будто близким и, во всяком случае, дорогим человеком. Мне кажется, что ведь не одни отношения делают людей близкими, а еще более сходство взглядов, одинаковые способности чувств и тождественность симпатий, так что можно быть близким, будучи очень далеким.

Я до такой степени интересуюсь знать о Вас все, что почти в каждое время могу сказать, где Вы находитесь и, до некоторой степени, что делаете… Я счастлива, что в Вас музыкант и человек соединились так прекрасно, так гармонично, что можно отдаваться полному очарованию звуков Вашей музыки, потому что в этих звуках есть благородный, неподдельный смысл, они написаны не для людей, а для выражения собственных чувств, дум, состояния. Я счастлива, что моя идея осуществима, что мне не надо отказываться от моего идеала, а, напротив, он становится мне еще дороже, еще милее… Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами. Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства – мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами, хотя, если бы где-нибудь нечаянно мы близко встретились, я не могла бы отнестись к Вам как к чужому человеку и протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова. Теперь я предпочитаю вдали думать о Вас, слышать Вас в Вашей музыке и в ней чувствовать с Вами заодно…»

Далее она набирается смелости просить его о написании похоронного марша на понравившиеся ей темы его оперы «Опричник».

Он покорно повинуется, и 16 марта, без запоздания, обрадованная Надежда фон Мекк получает «Похоронный марш», сопровожденный письмом, скромный тон которого глубоко трогает ее.

«Не знаю, будете ли Вы довольны маршем и сумел ли я хоть приблизительно подойти к тому, о чем Вы мечтали. Если нет, то не стесняйтесь сказать мне правду. Когда-нибудь я, может быть, сумею написать нечто более подходящее».

Как ей устоять перед усердием и готовностью, с которыми повинуется ей гений, как кажется, осчастливленный этим? Надежда все больше восторгается Чайковским, и все больше ей нравится иметь его в своем распоряжении. Но столь ли поспешно стал бы он исполнять ее музыкальные капризы, не плати она ему так щедро? Неважно! Купленная за деньги или нет, дружба человека, которого сотни любителей музыки осыпают на каждом концерте аплодисментами, – редкая удача для женщины, которую восторгает лишь высота чувств.