Текст книги "Дороги и перекрестки"

– Так приводи… что ж не подковать-то?

А сам смотрит, глаз не отводит и не мигает почти. А у нее руки дрожат и губы. Во рту пересохло. А ведра уже на коромысле. Снимать с плеч, чтобы попить… Неловко. Надо бежать.

Пятится по крошечному полушажочку. А он как магнит за ней – на те же сантиметры. Она назад. Он к ней. Потом взял ведра сразу обеими руками и понес. Она только коромысло подхватить успела. И за ним.

– Не надо, прошу, батя увидит.

А он знай идет, молчит. Ведра несет. Донес. На крыльцо поставил. И ушел.

Вечером коней привел. Двух. О чем-то с отцом говорил…

Она из окошка подглядывала. Он повернул голову косматую в сторону окна. Испугалась, спряталась.

В воскресенье село гуляло. Председатель сына женил. Цыгане пришли. Пели так, что внутри все дрожало. Танцы.

Мария смотрела не мигая. Юбки крутились и не опускались. Они сливались в цветные пятна. Как будто великий художник кидает мазки на поле. Огромные цветы из сказочного мира. Костры. Искры. Небо в звездах и в искрах.

– Нравится? – она вздрогнула. Голос раздался совсем рядом. —

Что сама не танцуешь?

– Я так никогда не смогу.

Обернуться страшно, слегка голову наклонила. Искоса поглядывает. Сапоги его разглядывает.

– Меня Иван зовут.

– Иван?

– Иван. Мой отец так захотел. Вон он, посмотри.

– Ничего себе. – Мария замерла от удивления.

Высокий цыган смотрел на танцующих. Он держал на руках малыша. Его голова и борода белоснежны. Виден возраст. Но завораживающая стать и красота.

Иван шепотом стал рассказывать. Моему отцу много лет. Это мой брат. Ему два года. Мачеха совсем молодая.

– А твоя мама?

– Ее давно уже нет.

– Прости, так жаль…

– Я не помню ее, в таборе ты не чувствуешь сиротства. Мной занималась бабушка. Вон она. – Он кивнул на старую цыганку в браслетах.

– Так это?

– Да, да. Не бойся, гадает.

Они помолчали. Он тихонько взял двумя пальцами выбившуюся золотую прядь волос.

– Золото. Золотые волосы. Они мне снятся, я думаю о тебе, я из табора готов уйти, всех коней украсть. Ты забрала мое сердце. Цыгану без сердца не прожить. Мы поем сердцем, живем сердцем. Крадем сердцем.

Крепко взял за плечо. Рука сильная, крупная обожгла, жжет через рукав рубашки.

Увел в тень, за амбар и прижался лбом ко лбу. Дрожит и справиться с дыханием не может. А у нее точно в голове кружится так, как когда-то в детстве в омут затягивало. С омутом как справиться? Только расслабиться и позволить утащить себя на дно, потом оттолкнуться ногами и бежать. Бежать. Бежать. Если ноги побегут.

Только и ее сердце теперь в другом месте. Только и ей теперь ни спать, ни есть без него. Она сердцем за братьями смотрит и доит Зорьку сердцем… в поле в отцу обед несет сердцем…

Сердце мое…

Когда мне Мария Дмитриевна в возрасте восьмидесяти двух лет все это рассказывала, она светилась и слегка раскачивалась на простом деревянном стуле.

В день, когда началась война, отец Ивана в возрасте 92 лет объезжал молодую кобылицу, когда полетели первые мессершмитты над деревней, лошадь взбрыкнула, испугалась, скинула Антона и попала ему копытом в висок. Смерть отца Иван пережил тяжело. Ушел на войну, табор разошелся по деревням кто куда. Многие пошли воевать. Многие пропали, не известно, что с ними…

Когда уходил, сказал Марии:

– Никому не верь, никого не слушай, карабкайся изо всех сил. Я вернусь за тобой. Только так, – и за плечо взял, как тогда крепко. Не отпускал долго, как с собой хотел взять.

Через некоторое время все поняли, что Маша на сносях…

Я подробно не стану писать, что такое незамужней девице носить цыганское дитя… Никак отец узнав, швырнул лавку о стену и пил два дня, хотя в рот ни капли никогда и даже по праздникам… Никак, мать исхлестала ее мокрым рушником… Никак, в деревне отреагировали.

Как пришли фашисты в село. Голод. Побег к партизанам. Как родила в землянке. Как война закончилась, а дочке уже пятый год шел. И никто не вернулся за ней. А она продолжала жить, работать.

Назвала Светланой. Глазищи океаны. И сердце возвращается на место, когда глядишь на нее. Не все. Но часть его здесь. Вот смеется и ручонки тянет. И плачет лед, он таять должен. Любое горе растает, когда весна придет. Когда сменятся запахи и высота неба. Все проходит. Только плечо горит. По ночам просыпается Мария, а горит кожа и в груди пусто. Сердце ее не здесь… Где же оно? Где?

Война закончилась. А ни вестей. Ни похоронки… Ничего.

Он вернулся. Молча прошел в дом и прижал к груди. Иссохший, сгорбленный, израненный. Но живой и целый.

Увидел дочь и расцвел. За секунду, за крошечную часть времени ожил и смеялся. А дочь испугалась и спряталась в мамкиных юбках. Светка, да ты что? Это ж папа твой. Папа, папка.

Не возвращался, лечился, жизнь устраивал. Жилья добился и работу получил. Потом отпуск не давали долго. Увез в Москву. Всю жизнь проработал на заводе «Станколит». Родилось еще двое детей. А Мария Дмитриевна рассказывала мне все это в день, когда Иван Антонович умер. И я пришла проститься. А она любила меня и жалела всегда. Только говорит, я до сих пор чувствую его руку на плече у меня. Все время чувствую, как и не отпускал никогда…

Держит меня Иван. Навсегда держит.

Ну, вот и рассказала, почему у моей дочери правнучки Ивана и Марии цыганские глаза…

Я верю – ты жив, ты счастлив

Цыганочка – нежно называли Марьюшку родственники. Смуглая, маленького роста, длинные, до колен черные блестящие волосы и огонь-глаза. Она была умелой на все руки. Ладная фигурка. Умная. Читать взахлеб, гулять в парке, кормить бродячего кота… Сказать, что хороша, скажу и повторю. Хороша как.

Николай смотрел на нее. Платье ситец. Носочки беленькие, черные туфли с тупыми носками и небольшим каблуком. Губы алые. Смеется, глазом зыркает, аж сердце в тиски. Зубы сводит. Руки в карманы. Глаз не отвести.

Прошла мимо, только и сказала:

– Хорошо, что вы, товарищ Николай, не курите, как все молодые люди. Пахнет от вас приятно – и дальше пошла.

А у него аж дыханье перехватило. И мысли вон… Еле собрался с мыслями…

На следующий день, на заводе у станка фрезерного смотрит на деталь. Та вращается со скоростью космической, а в отражении ее лицо перед глазами…

Купил цветов и конфет кулек и пошел к ней во двор. Дождался и прямо так и сказал:

– Я работать не могу. Все время вижу ваше лицо. Пожалуйста, выходите за меня замуж. А то я без работы останусь.

Она подняла голову, оперлась рукой о его грудь, привстала на цыпочки, запрокинула голову и своими черными горящими прямо ему в душу заглянула.

– Пойду. От чего же не пойти. Настоящий комсомолец не должен оставаться без работы.

А сам Николай-то высоченный, голубоглазый и волос светлый, кудрявый. Красивый. Девчата заводские на него все как одна поглядывали. А он эту выбрал. Маленькую да вертлявую.

Поженились скромно, свадьбу справили простую, как у всех. Доски на табуретках, столы во дворе. Хорошо, что лето было. Цветов много. Денег подарили. На все купили большой диван с придиванной полкой. Красивый и не скрипит. Полка дубовая, темная, полированная. И лаком пахнет вкусно.

Работали, учились, в 1938 родилась первая девочка. Хорошая, маленькая да вертлявая. Глазищи цыганские. Потом и мальчик. Волосики черненькие, кудрявые. Наступил 1941 год и все изменилось… Николай ушел. Марьюшка пошла на завод боеприпасы делать. Детей тянула как могла. К середине 43-го уже при бомбежках и не бегали в бомбоубежище, а залезали в крошечный погреб во дворе, там и пережидали.

С войны Николай вернулся. В тот день Марья сильно утомилась и, кажется, простудилась. В горле поселились неприятные царапки и глаза – как песку в них насыпали… Но она затопила печку-буржуйку и поставила греться воду.

Дверь открылась и в проеме появился высокий большой человек. Она застыла, руки ко рту прижала и дышать забыла. Потом засеменила к нему, вытирая руки о фартук, обняла, заплакала. А он неожиданно с присвистом вздохнул и сказал: «Налей что-нибудь. Замерз я…»

Она кинулась к плите, стала кипяток наливать в кружку. Он ухмыльнулся, развязал вещевой мешок и достал банку с крепкой пробкой.

– О, Господь мой всемогущий, так это?

Молча кивнул. Налил спирт половину граненого стакана и залпом опрокинул в себя… Вдохнул в рукав шинели. Расслабился, лицо порозовело, глаза ожили…

– Рассказывай, как вы тут.

Дети поняли, что происходит, робко вылезли из-под одеял на кровати. Обняли.

Война закончилась… И стали жизнь налаживать. Только с войны Николай пришел сильно пьющим человеком. Да так пил, что всем доставалось.

Хорошо, что это было эпизодически запойно. Но на несколько дней. Работник он был один из лучших. Начальство закрывало на это глаза. Выписывали в счет отпуска, так что настоящего отпуска и не было никогда. Хотя могли и под расстрел подвести… Но красивый мужчина с ногами и с руками, любимчик отдела кадров.

Жили в коммуналке, в такой, где кухня огромная и много-много комнат и коридор длиннющий. Соседи Марьюшку жалели. Отдали кладовку крохотную со слуховым окном. Поставили там топчан с соломенным матрацем.

В моменты сильного свинства Николая укладывали спать до состояния «пусть проспится» на этот топчан.

Это случилось после того, как он заснул в общем туалете и свесился с унитаза таким образом, что уперся головой в дверь, и никто его не мог разбудить и дверь открыть не могли… Подсовывали кочергу под дверь, шурудили его по ногам… Но нет, бесполезно, так и спал несколько часов.

Теперь была кладовка.

Вскоре новая беременность. Ходила легко. Третьего ждала, хоть жили и небогато. Как все после войны. Хлеб по карточкам. Двое старших за войну вытянулись, а вес особо не прибавили. Сейчас немного приходили в себя.

Рожать пошла, когда уже совсем подступило. Николай был на дежурстве, а детей положила спать, соседке стукнула. Присмотри, там котлеты на плите и сама поешь. Та перекрестила вслед.

Родила легко. Ребенок мальчик. Крупный, сильный, грудь взял, как вантуз присосался. Голова черными густыми кучеряшками покрыта. Голову почти держит. На живот выложишь – дерет голову вверх. Старается.

Три дня носили на кормление. Хороший. Спокойный. А потом утром зашла медсестра и позвала по фамилии:

– На выписку.

Вышла. Повели к врачу, та что-то писала и не поднимая головы сказала:

– Ребенок ваш умер… Вот выписка, вот больничный. Не переживайте, вы молодая, захотите – будут еще дети. – И дальше пишет.

Ничего не спросила, не ответила. Окаменела вся.

– Покажите только, молю… поцеловать в последний раз…

– Не положено, вас есть кому встретить?

– Спасибо, здесь недалеко, сама дойду.

Идет, ноги еле-еле переставляет. Как так-то? Здоровый парень… Крепкий. Третьи – они самые-самые. Так природой заложено. Таланту отсыпает больше, чем всем вместе взятым… Села на лавочку. Лицо маска – из глаз течет, не остановить, а моргать не моргает.

А дома селедка на столе под томатной шубкой с лучком. Горчичка, грибочки. Картоха в мундирах, хлеб черный кирпичиком и чекушка початая.

Вздохнула. Присела за стол… поковыряла картоху… хлеба отломила крошку… встала и пошла порядок наводить. За четыре дня много дел накопилось. Воду поставила греть, детей вымыть. Со школы придут, и вымоет, голову намылит и поливать будет из лейки садовой, как цветы. Дети? Они же цветы…

Будут еще дети, может, будут, может, и нет. Грудь расперло от прилившего молока, тяжело без чада. И пусто внутри.

Подошла к зеркалу. Распустила волосы… Длинные, черные. Блестящие. Ниже колен… Как в войну сохранила, как не завшивела? Порода. И других причин нет.

Постучала к соседке:

– Люся, дай ножницы, те, что портновские.

– Марья? Ты что задумала?

– Дай, тяжело мне.

Дала. И вошла следом в комнату. У дверного косяка стоит молча, смотрит.

Марья медленно подняла руку, на пол упали шелковые пряди.

Тихо бесшумно.

– Ох… что наделала, ох что придумала… Как волосы сняла… Марья… – Соседка за сердце схватилась. Собрала волосы, унесла к себе. Марья продолжала жить. У нее потом еще девочка родилась.

Наконец светлая и голубоглазая. Высокая, аж дразнили в школе. Годы спустя подарила внучку. Такую же. Высокая. Голубоглазая. Волос, как перекись вылили.

И странноватая девчонка. Играла всегда одна. Однажды сидит, куколок одевает, наряжает, а потом голову подняла и спрашивает Марью:

– Бабуля, а другой твой сын почему не с тобой живет?

– Какой сын, деточка? Один у меня. Толик.

– Нет, который до мамы родился.

– Так умер он, милая… умер, – и промокает уголком фартука глаза. Носом шмыгнула.

– Это не так. Жив он и на тебя похож, – сказала и песенку напевает.

– С чего взяла? – Смотрит Марьюшка испуганно. Потом рукой махнула. Дел полно по хозяйству.

Вечером с соседками посоветовалась. С чего девчонка такое сказала? Вспомнили, как та недавно сказала про дядю Петю: не ходи сегодня, дома спокойней. Он послушал, остался, а мужики все, кто пошел в лес, траванулись чем-то и так остались в лесу-то…

И потом она точно знала всегда, когда дождь пойдет.

– А что, Марья, может, и отдали какой богатой или партийной бездетной… – строили догадки.

– Разве можно так? С живыми людьми?

– Да наверняка и образование получил и квартира хорошая. Это ж сколько денег стоит? А у тебя нищета вечная. И кладовка со спящим красавцем…

– Да. Да. Так лучше… Конечно, лучше…

Когда внучка подросла, рассказала ей как было. А она опять за свое – жив он. Только искать не надо.

Старшая дочь к тому времени выучилась и по партийной линии продвинулась. Связи имелись, и работала в архиве. Потихоньку навела справки. Кто рожал в то время, в том роддоме. Выходило, что в тот же день… в том роддоме несколько детей родилось. И в ближайшие дни.

Время шло. Оно все, говорят, лечит… Это неправда, просто к боли привыкаешь, ее перестаешь замечать. Но если на ней сосредоточиться, она хватает тебя за сердце холодной крепкой хваткой. Можно дышать только часто и неглубокими вдохами и выдохами, потому что если вздохнуть полной грудью, тебя разорвет от боли, от понимания своего бессилия и от утраты…

Прошло еще много лет… Уже давно ушли в небытие Николай и Марья… Выросли и состарились их дети и повзрослели внуки.

Та самая провидящая внучка взяла тетрадку с записями тетки своей и поехала по адресам. Где-то ей открывали, отвечали на вопросы, а где-то удивленно пожимали плечами. С собой она носила всегда фотографию бабушки. Ту, где еще волосы до пола… Где она молодая и глаза живые.

Остался последний адрес… Долго откладывала, не ехала… Потом поехала. Дом высокий. Сталинка. На входе консьерж. Вышколен. Вежливо-хамоват. Строг. Не пустил и не сказал ничего.

Долго стояла. Смотрела. Солнце пошло к закату, окрашивая московское небо в удивительный цвет… Подъехала машина к подъезду. Черная «Волга». Из нее вышел мужчина. Направился к дому, повернул голову.

На девушку смотрели большие черные цыганские глаза. И нос… И полные губы… Один в один бабушка, как на фото. Только молодой мужчина.

– Что с вами? Вам нужна помощь?

– Нет, нет, все хорошо… вы очень похожи на одного человека… Простите.

Он долго смотрел ей вслед…

Она долго шла по вечерней Москве…

Я верю, что ты жив, я верю, что ты счастлив…

Почему это со мной?

На скользкую дорожку ступаю… Никогда не хотела… Но вот прочитала комментарий в одной закрытой группе и не выдержала, написала. Его, умнички-модераторы, пост этот грубый и недалекий, удалили. А моя история уже живет. Меня спросите сейчас: «Настя, ты зачем пишешь…»

 
– Я улитка, которая ползет очень медленно…
в направлении свет и уже без особой цели.
Здесь и там меня уже нет…
Я хочу оставить свой след,
Пусть корявый иногда и скользкий.
Рассказать о тех, кого нет,
Но шли рядом со мной пусть недолго…
 

Так бывает, когда вспоминаешь человека, грустишь о нем… Стоишь у края, а смотришь за горизонт. Горизонт немного играет с тобой, а дружит с небом и облаками и еще со стаей стрижей… А тут как пинок в спину и с места в карьер. История, как она есть…

В момент моей первой беременности тогдашняя моя свекровь была уверена, что беременные – это обычные люди и их не надо унижать особым отношением и снижать нагрузку. Поэтому если я работала до 12 ночи, то это нормально. Так держать.

Я готовила на всю семью, убирала квартиру, стирала и гладила до последней секунды. Собственно, рассказ, как меня с работы рожать повели – уже написан.

Сейчас о другом. В маленьком коллективе частного предприятия работал особый мальчик. Он открыто не говорил о себе. Но нам и без навязчивой попсы было ясно – не наш… Ох, не наш. Более близкого, доброго и отзывчивого человека в моей жизни не было.

Он жил в Мытищах и ездил на работу в Москву на электричке. Залезал в переполненный автобус. А потом сходил на 7 остановок раньше, чтобы зайти на Северянинский рынок и купить фрукт. Гранат или огромное красное яблоко. Это не делала для меня моя семья. Это делал он. А потом шел пешком, в любую погоду, потому что втиснуться обратно в обшарпанные «лиазики» не было возможности.

Когда я смотрю на румяные щеки и горящие глаза моей старшей дочери, я всегда вспоминаю его.

Меня утром на работе ждал омлет с нарисованным лицом из кетчупа и зеленого горошка. Лицо улыбалось и подмигивало глазами маслинами. И иногда в улыбке светились пара зубов из кедровых очищенных орешков… Он работал поваром и учил готовить. Я умела, конечно, но так, как он, не смогу никогда.

У меня девка родилась, больше четырех кило, благодаря кому?)))

Мы приходили к 8 утра и открывали магазин и кафе, а уходили в 12 ночи. Такое расписание было.

Когда кафе только открывалось, хозяйка решила, что надо сделать фуршет для всех важных персон. Ну, сами знаете СЭС там, пожарные. Мы накрыли небольшие столы с тарталетками и крошечными бутербродиками. Окорочков куриных нажарили. Спиртное расставили ровными рядами. Неожиданно мадам (она же свекровь) глянула на меня и сказала:

– Так, а ты с глаз долой. А то скажут, что я беременных эксплуатирую.

Я уже развернула баркас в сторону кухни, но в дверях показались гости, тогда пришлось присесть и так и остаться под барной стойкой. Сняла кофту, подстелила под попу. Пристроилась между двумя баллонами с пивом. Темно, тихо, вполне уютно. Неожиданно прямо перед моим лицом появилась куриная ножка, кокетливо обернутая белой салфеткой с оборочками в виде цветка у самого основания. Я таких нарядных ножек отродясь не видела. Так и подкармливал меня. И иногда наклонялся вниз и строил смешные рожи. А потом я, наевшаяся и разомлевшая, уснула прямо там… И он не дал меня забыть и закрыть вместе с магазином…

Я понимаю, как было тяжело, потому что сейчас можно искать себе пару. А тогда? Без интернета? С еще действующей уголовной статьей за это? Можно было лишь молчать…

Я не знаю, узнал ли он свое счастье… попробовал хоть раз открыться другому человеку с таким же взглядом на жизнь… Он был крайне скромен и смущался при малейшем внимании.

В один из дней заболел бармен, он же официант, и мы заменяли его как могли. В кафе зашел очень симпатичный мужчина. Пожелал выпить кофе и перекусить. За долю секунды увидела, как сделал вдох, задрожали руки, не дождавшись выдоха, вытолкала в подсобку. Сказала:

– Тихо, отдышись. Все нормально. Я сама. – Принесла мужчине его кофе и тост… Потом вернулась в темное помещение, заставленное коробками и ящиками, спросила шепотом: – что так сильно?

Он кивнул:

– Очень, дышать не могу. – И неожиданно обнял меня. И дальше сказал уже не мне, а моему выпирающему глобусу: – так бывает, жаль, я не могу понять, почему именно со мной.

Глобус слабо пихнул меня изнутри и промолчал в ответ.

Он был твердо уверен, что беременные – это волшебные существа и если сделаешь для одной из них что-то хорошее, то тебе вернут твою жизнь, твою судьбу… Снимут проклятье… Поэтому в дни, когда была не сильная нагрузка, он тащил меня гулять на воздух. Мы гуляли в парке и смеялись. Ну и что, что у подружки пресс и бицепс. Зато дышится легко.

Идем медленно, у меня ноги отекали сильно. Он разошелся, рассказывает веселую историю. Руками размахивает. Смешно. Машина мимо едет по дороге. Хорошая, наполированная, стекла затемненные. Приостановилась, окно опустилось и в нашу сторону, полетел бычок от сигареты горящий… И смеяться больше не хочется. Сделали вид, что ничего не происходит. Это бесполезно на такое реагировать, это ни к чему…

Я знаю, что однажды… возвращаясь поздно домой, он решил срезать путь и пошел за гаражи, где нарвался на компанию гопников. Его мама нашла утром. Избитого, с арматурой, засунутой туда… Еле живого… униженного и уничтоженного…

Просто такая страна. Такое воспитание… Простите, что поддалась и отреагировала на пост молодой девочки, которая ни на минуту не задумывается… как это быть не таким, как все…

Ешь. Молись. Люби

Кто считает морщины? Им спасибо. Читаешь пост и улыбка до ушей))) Люди нити золотые в мочки ушей и локти вшивают, чтобы никто не догадался о возрасте. Что-то колют, закачивают… Я начиталась и потом доооолго себя в зеркале рассматривала… Нет, не мое. Пусть висит. А то тут поправлю – остальное придется и так до бесконечности.

Я не буду рассуждать на тему, как стареть, это каждый выбирает сам.

А вот у бабушки моей была сестра. О ней немного расскажу. 13-го года рождения. В пятнадцать лет переболела хворью, которая навсегда лишила ее возможности рожать. Именно эта активная родственница знала, как действительно надо воспитывать детей. И если ей приходилось нянчить кого-то из нас, то далее для истории: этого ребенка вырастила она.

То война, то еще какая напасть… Замуж она вышла в 45 лет. И утром с балкона дома на Миусской площади в центре Москвы были вывешены простыни со свидетельством ее порядочности…

Я помню, как таксист неосторожно спросил ее:

– Куда едем, бабуля?

Взяв его за грудки, притянув к себе максимально близко, она посмотрела водителю в глаза тем самым тяжелым взглядом крестного отца и не мигая, тихим, очень внушающим голосом произнесла:

– Не была, не есть, не буду. У самого виски седые. На дорогу смотри. – И назвала адрес.

Когда ей было далеко за и мы уже искали свечи в количестве 80, я приехала ее проведать. Она задумчиво курила беломорину на лестничной площадке и, услышав мои шаги, сказала:

– Ты там сама поешь что-нибудь, я иду на выход. (На выход – это свиданка. Например, красивые трусы на всякий случай – это трусы на выход и так далее.)

– Теть Шур, а ночевать придешь?

– Спать буду у себя. Не девочка по чужим матрасам ворочаться. Приду поздно. Хороший дед. Шестьдесят пять. Но уже на полшестого, овдовел и долго не было женщины. Но руки… Ох, Настя, за эти руки чачу всю отдам. Ну все, я ушла – И пошла.

А мне так на вскидку лет 20 было. Я не курила и не пила чачу… За что она меня считала малахольной и слабенькой.

И пошаркала она на свиданку в полуботинках «прощай молодость» и морщины не просто были, а свисали гроздьями с нее.

И при этом она не считала, что ее половой возраст ушел или она не привлекательна. Помада на губы, брошь, сумочка, маленькая шляпка. И в субботу на исповедь… Согрешила… прости меня грешную, прости меня, старую… А вечером в сквер. Может, кто гармонь притащит и будут танцы…

Характер у нее был вредный, но справедливый.

Благодаря ей подъезд был образцового содержания с табличкой соответствующего содержания много десятилетий. Она вышла однажды за хлебом, а на втором этаже… мужчина писает. Вот не могу я, как знаменитые авторы, описать весь накал страстей. Но она его держала за яйца и так орала, чтобы соседи вызвали ментов, что мужик еще пару раз обоссался, чем вызвал ее неконтролируемый гнев. И она таки сдала его в ментовку и посадили бедного на 15 суток… А потом мы ей по очереди продукты таскали целых полгода, потому что она реально осознала наутро, что натворила, и выходить боялась, мести ждала…

Она говорила, что молодое лицо в старости нужно только артистам и ****ям… Остальные люди должны быть такими, какие они есть. И седые волосы закрашивать – самого себя обманывать. Еще она свято верила в чудо маникюра и педикюра, и даже в свой последний путь отправилась с идеальными ногтями.

И если Голливуд думает, что они первые придумали слоган:

«Ешь, молись, люби», то я их очень разочарую, потому что Александра Ивановна, Царствие Небесное, именно по такому принципу и жила. Причем почти 90 лет…

Сырники

Бежать мимо болгарского магазина. Пачка творогу 250–300 граммов. Литовский, белорусский, немецкий. Без разницы. Даже в морозилке лежал и разморозился – все сгодится. Потому что творог – это тот продукт, который ни морозом, ни жарой не испортишь. Он кладезь кальция и родины вкус. Он пахнет бабушкой, утром, скрипящей половицей, тобой в колготках на голове – пусть все говорят, что косы.

В миску. Туда яйцо. Любое. А если с рынка, что по четвергам, то желток и не желток вовсе, оранжевый Арктур созвездия Волопаса.

Сахар, на глаз. Я много люблю. Соль, щепоть двумя пальцами, как старовер перекрестился, и за левое плечо такую же. Чтобы рогатый масть не попутал.

Рукой меси все, сжимай. Глаза закрой, почувствуй, как мягкая масса просачивается сквозь пальцы, почувствуй тактильное возбуждение, вспомни свой первый раз, свой первый взрыв. Муку туда же. Мало. Две-три столовых ложки и опять меси, сжимай, слейся с массой воедино. Испытай удовольствие и тогда, даже если пригорит, будет вкусно.

Налепи маленькие – как два пальца, указательный и большой, сомкнуть вкруг, так переворачивать легко. Обваляй в муке. Разогрей сковороду на сильном огне. Убавь. На большой сковороде для паэльи масло оливковое и будущие сырники туда. Огонь не сильный, золото проступило, тонкой лопаткой перевернула. Второй поддерживай. Тихо, внутри все жидкое, ртуть, упустишь – не поймаешь, и еще полторы минуты, две. Аккуратно на лист бумаги, на противень. 10 минут в духовке, лучше, если с конвектором 180 градусов.

Для выпечки идеальная температура любви, нежности, воздушности.

Смотри в духовку. Поднялись. Жди. Жди. Янтарь Финского залива цвет, запах нежный щекочет ноздри, соседи валятся под дверью, толпой вырывают запах из замочной скважины.

– Нам оставьте!!! Мы здесь!!! Услышь нас.

Все. Готово. На тарелку, сметана. Подать. Ешки-матрешки, пока писала, подавать нечего, муж с детьми стоя, руками, не мыли скорее всего, обжигаясь, крича:

– Этот мой – не трогай! – уже доедают.

Следующий раунд. Берем пачку творога из болгарского магазина))))

Ну и дальше по вышесказанному.

Сказка про ежика Кирюшку

Посвящается моей мамочке Татьяне

Жила была девочка Настенька. Она очень любила читать книги. И гулять во дворе. Но часто болела. И вот однажды, когда она лежала дома с высокой температурой, пришла доктор. У нее была странная и веселая фамилия Раппопорт. Настя лет до 10 потом думала, что всех врачей так зовут.

Раппопорт вошла в дом и резко села на табуретку.

– Может, чайку горяченького? – спросила бабушка Насти.

– Нет, спасибо, некогда. У меня еще 10 вызовов на сегодня. – И с тоской посмотрела в окно. Серое небо сыпало колючим снежком и каплями незамерзшей влаги. Сыпало под таким углом, что и без знания физики было понятно: погода скверная.

Настя кашляла. И была такого цвета, что семейное прозвище «бледная поганка» меркло перед этим фарфорово-прозрачным лицом.

Врач послушала девочку. Покачала головою. Выписала рецепт и произнесла:

– Есть надо. И желательно фрукты. – И ушла.

А девочка не ела. И никакие уговоры не помогали. Мама ушла на работу, а вечером вернулась счастливая и сказала:

– По дороге домой я встретила ежика. И он, ты не поверишь, заговорил со мной человеческим голосом.

– Как это? – спросила Настя.

– А так. Здравствуйте, говорит. Как ваша девочка поживает? А то все жители леса за нее переживают.

– Что, что ты ему ответила?

– Не ест… И слабеет. Что я еще могла ответить? Но он улыбнулся и сказал, что у него есть подарок для тебя. Смотри, что мне дал. – Мама вытащила из кармана маленькое красное яблочко. И продолжила рассказ. – Ежик сказал, что зовут его Кирюша и что его яблоко волшебное. Кто его съест, тот сразу почувствует прилив сил и вдохновение сильное.

– А что такое вдохновение?

– Ммммм… вдохновение – это когда ты хочешь что-то сделать, отодвинув все свои тревоги. Написать стихи или нарисовать картину. Станцевать грациозно.

– Дай мне, пожалуйста… это яблочко. Я хочу… ХОЧУ его! Настя робко откусила кусочек и начала жевать. И вскоре осмелела и съела весь фрукт. Откинулась на подушки, перевела дух. А вечером написала свой самый первый рассказ.

С тех пор дружба с Кирюшкой укрепилась. И мама еще много передала груш, огурчиков и даже кусок копченой колбасы от друга Кирея)))

Прошло много лет. И знаете, сегодня в Аликанте, в далекой теплой Испании я, кажется, встретила Кирюшу. Он передавал привет и пару апельсинов для маленькой Софии)))