Текст книги "Голоса в лабиринте"

Игорь Трофимов

г. Москва

В конце 2017 года в тюменском издательстве «Русская неделя» вышла книга «Сказки Игоря Трофимова».

Из интервью с автором:

Образование среднее, специальности нет. Книжка участвовала в голосовании за самую популярную книгу в региональном конкурсе «Книга года 2017» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества».

Прятки

Волки залегли в папоротник, притаились… Быстро темнело, тянуло сыростью, близилась гроза… Медведь водил… Неистово.

Презираем

Медведь презирал… И себя, и себя в лесу, и себя в лесу презираемого презирал… И очень это все ему нравилось…

Окружение

И было у медведя три лисы: черная, рыжая и послушная… И выдающейся злобы хомячок!

Социальное пространство

К берлоге постоянно шли какие-то звери добавляться в друзья к медведю… Тот же, с некоторых пор, стал гораздо осмотрительнее: поначалу внимательно рассматривал, в глаза заглядывал, трогал шерстку…

Формирование повадок

Зайцы и предположить не могли, что им придется предполагать… Но понравилось.

Полнолуние

Непременно желая продемонстрировать диким кроликам внешние признаки состояния ажитации у человека, медведь продолжительно и болезненно тяжело подышал в изголовье охотничьей палатки…

Уклад

А у волков и не было предубеждений… Так справлялись.

Марьина Роща

Днем енотов видели на станции метро Марьина Роща. Они вырвали у находящегося при исполнении подполковника ФСБ Глушко Анатолия Сергеевича папку с секретными документами и, стараясь укусить последнего, обороняли ее вплоть до прибытия сотрудников отдела полиции УВД на Московском метрополитене ГУ МВД России по городу Москве сержанта Пороховщикова Дмитрия Валерьевича и рядового Алтуфьева Григория Никаноровича. При попытке подполковника ФСБ предъявить сотрудникам полиции служебное удостоверение, еноты, поведя себя еще более агрессивно, завладели и им, чем вызвали нескрываемое удивление всех участников происходящих событий, в особенности же рядового Алтуфьева, который сразу же предложил енотам шоколадных конфет «Трюфель» взамен на все находящиеся у них документы. Успокоившись, еноты согласились, взяли конфеты, и ушли, то и дело таинственно оглядываясь. Впоследствии рядовой Алтуфьев Григорий Никанорович получил от руководства благодарность за проявленную смекалку в нестандартной ситуации, сержант Пороховщиков Дмитрий Валерьевич был уволен из органов за служебное несоответствие, а подполковник ФСБ Глушко Анатолий Сергеевич таинственно исчез тем же вечером. На том история могла бы и закончиться, если бы не конфетные обертки «Трюфель» обнаруженные сотрудниками ФСО и лично Президентом РФ в самых на то местах не подходящих…

Беседа

– Грибник – он пуглив, но невнимателен. По сторонам почти не смотрит, все больше под ноги. Зыркает, сосредоточен. Палкой ворошит, предвкушает. Так что, если по-тихому подойти, может и околеть. Лучше с расстояния. Я частенько так делаю. Они забавные, каких только не встретишь. Вот охотник – другое дело. Тот еще гад. Осторожный. Тут маскировка нужна, уловки разные, заподлянки там, подставы, заманухи… Короче, тоже прикольно.

Медведь лежал на спине и почесывал живот. Ежик лежал рядом, слушал, его медленно клонило в сон. Над ними проплывали причудливые ватные облака, вечерело. Глаза у ежика уже совсем закрылись, и медведь еле расслышал…

– Бе…ге…мот…

Медведь улыбнулся.

Простое решение

– Ну и сколько мы так будем?

Еноты замерли посреди комнаты, изображая гибель Помпеи. Не шелохнутся. В глазах ужас и страдание. Чуть дышат. Аккуратно переступая, вышел в коридор и прошел на кухню. Лишь шуршание упаковки печенья спасет енотские Помпеи…

Инструкции

– Это ваши еноты?

– Какие?

– Которые сейчас у вас за спиной?

– А вот теперь замрите!

– Почему?

– Потому что это не мои еноты, но я про них все знаю.

– И что?

– Лучше замрите. Попытайтесь не заинтересовать их.

– Они лапами машут.

– Провоцируют.

– Да, что они, собственно, сделать-то могут?

– На днях волков искусали.

– За что?

– За дело.

– Так, за дело, ведь.

– Думаете, вас не за что?

– Я об этом как-то не подумал.

– А зря. Стойте смирно, улыбайтесь. Полезут обниматься – терпите.

Под воскресенье

Еноты не отчаивались. Еще три-четыре попытки – и самый буйный из них перемахнет через бетонный забор. Обесточит, покусает, затаится. Когда войдут остальные – сопротивление будет подавлено.

Чуть брезжил рассвет. Затравленным лисам снилось молоко в глиняных блюдцах.

Тихое

Носом в мох, сыроватый. Не дышится. Вдох короток. Выдоха нет почти. И мох этот еще. Сыроватый. Дышу. Сыроватый, сыроватый, сыроватый… как вдохнуть тебя? Слышишь, нет? И не выдохнуть тебя, не выдохнуть, никак уже… Ладно, жмись, про море буду. Чтоб с головой меня. Захлебнуться чтоб. И кашляю, кашляю. Морем. Не тобою, сыроватый, не тобою, не льсти себе. Морем. Морем жемчужным. Великолепным. Чуточку сладким… Сдохни тихонечко на руках моих, сдохни тихонечко. Не рычи. Не рычи уже. Я победил тебя… Не рычи. Тебе мало осталось уже. Тихо, тихо… Мы на море. На море жемчужном. Великолепном море. Сладком…

Медведь.

Маленькая

– Маааленькая такая…

– Покаж!

– Укусит.

– Покаж!

– Так укусит же…

– Покаж!

– Ладно. Осторожней только…

– АААААААААААААА!!!

– Говорил же…

– АААААААААААААА!!!

– Не так уж и укусила…

– АААААААААААААА!!!

– Маааленькая такая…

– АААААААААААААА!!!

Сквозь зеленое бутылочное стекло

Мышь смотрела сквозь зеленое бутылочное стекло. Сегодня среда, точнее четверг уже. Пахнет вафлями. И кунжутом. Жареным. Жареным, вроде… И – кабаны. Приближаясь. Сквозь зеленое бутылочное стекло мышь смотрела. Вы – умерли, кабаны. Кабаны замерли. Вы – умерли, кабаны. Стоят. Я – мышь. Я за зеленым бутылочным стеклом. Я не с вами. Уходите, кабаны. Стоят, думают.

В апреле

– Сегодня решетки с бордюрами красить будут.

Кот недоверчиво взглянул на медведя. Медведь неожиданно положил огромную свою лапу на маленькую кошачью голову.

– Вонять будет!

В таком положении не поверить было нельзя. И кот поверил. Медведь склонился.

– В подъезде пересидим.

Кот согласился. А чего? Какая разница? В подъезде, так в подъезде. Не суслик сказал – медведь. Пересидим. Лапами помашем с подоконника, за людьми поглядим. Нормуль! Пусть себе красят. Решетки. Бордюры. Пусть себе.

– Молодец, кот!

Медведь одобрительно кивнул и нежно погладил рыжего по голове. Кот совсем размяк. Захотелось рыбы. Очень-очень соленой. И чтобы – сразу!

Свобода

В четверть двенадцатого, протиснувшись между разжатыми прутьями тесной клетки, хомячки бежали. То был дерзкий побег. До кошачьего места было добрых полтора метра. Тумбочка скользкая, хорошенько оттолкнуться трудно. Но делать нечего. Разбежались, прыгнули. Первый на живот, второй в ухо влетел. И – деру! Кот чуть замешкался – ноги, ноги, ноги! Залетели в туалет. Куда? куда? куда? сюда! Вверх по венику, в открытый сливной бачок – прыгай, прыгай, прыгай! Ай! Цыть! Кот влетел в туалет, просканировал наспех, дальше рванул. Донесся звук открывающегося замка – сейчас или никогда! Лихо вскарабкались, спрыгнули на стульчак, на пол – ну, брат, теперь не зевай! И хомячки рванули. Шли на ветер, галопом, пока что-то там впереди кряхтело и копошилось. Только бы успеть, только бы успеть, только бы успеть! Истошно завопил кот – засек, гад. Ой, мамочки, мамочки, мамочки! – вырвалось у хомячков, когда входная дверь практически уже замуровала их, обрекая тем самым на растерзание лютому зверю. Кот вышел на прямую и сходу взмыл в воздух в сокрушительном прыжке матерого хищника. Спасение или смерть… Банзааай! – заорали хомячки и, что было сил, прыгнули… Больно ударившись боками, они кубарем вылетели на лестничную площадку. Щелкнул дверной замок. Глухо ударился кот.

Тяжело дыша, хомячки переглянулись. Получилось! Свобода, брат! И обессилевшие хомячки, посмеиваясь друг над другом, стали спускаться вниз по ступенькам – повисая и плюхаясь, повисая и плюхаясь, повисая и плюхаясь…

В берлоге

Вход в берлогу замело. Медведь лежал на спине и гонял лапой черноту. Лапы-то не видно было – чернота. Но было абсолютно понятно, что она есть. Лапа-то. Гоняющая. Черноту эту. Хотя. И не чернота это вовсе. Не чернота. Внутреннее пространство берлоги. Хрупкое. Непостоянное. Проковыряй наружу дырку – и конец ей. То-то! И медведь начал гонять черноту обеими лапами. Просто так. Игрался. Спать не хотел.

Маленький босой дед быстро бежал

Маленький босой дед быстро бежал по проселочной дороге, рассекающей колосящееся пшеничное поле надвое. В правой руке мелькала палка. Жиденькие седые волосенки полоскались встречным ветром.

– Куда это дед бежит?

– Известно куда, к обрыву.

– Зачем это?

– Известно зачем, прыгать.

– И?

– Неизвестно.

Пробегая вдоль села, маленький босой дед размашисто перекрестился на поруганную церковь, не выпуская палки из руки. Привычные к происходящему дворовые псы, рванули за дедом, заливаясь злобным лаем. У окраины села собаки отстали, дед бежал быстрее.

– Ха!

– Никогда не догонят.

– Почему знаешь?

– Слабо им.

– А вдруг?

– Не-а.

Пробежав железнодорожный переезд, маленький босой дед свернул в лес, пробежал сквозь него, выскочил к обрыву и прыгнул. Маленький босой дед. Быстро бежал по проселочной дороге, рассекающей колосящееся пшеничное поле надвое. В правой руке мелькала палка. Жиденькие седые волосенки полоскались встречным ветром.

– Чёт я не понял!

– Известное дело.

– Так бежит!

– Быстро бежит.

Название

Осторожно, чтобы не всколыхнуть воздух, словно крадучись, тенью, дверцею таинственной, проникнуть в Алтарь и ужаснуться. Там все иначе. За дверцею. Там букашкою ничтожною, незаметною, неподвижною. Катастрофа! Экая мразь зловонная просочилась. И смердит уже. Как посмела ты, мразь? Я не смела. Как посмела ты? Да я… Как ты здесь? Я на крестный ход. Меня позвали. Мне стихарь благословят. Мне хоругвь дадут. Если не умру сейчас. Здесь. А, может, я пойду, а? Я ж давно уже боюсь. Давно. А теперь и вовсе мрак. Как я здесь? Я же напачкаю. Очень напачкаю. Очень-очень.

Стремительно пронеслась сквозь бегущую массу отступающих преследующая, и вот уже настигнувшая, кавалерия. Словно колосья наземь. Хлестко. И родниками алыми. И все уже. Здесь приют. Здесь покров. Здесь упокоение.

Остановился. Ласточки визжат. Еще одно сообщение. Еще один звонок. Теперь дальше. Но слишком тяжела поступь уже. Чугунное тело, каменное сердце. Асфальт трескается, крошится. И нельзя идти уже. Да и некуда. Да и по колено врос уже. И лишь ласточки визжат. Ласково.

Давно уж не видел детей на улице, а тут сбежались. И собаки с ними. Все всклокоченные. Обступили. Смотрят. Не улыбаются. Съели сердце своими глазами, глаза выпили, и разошлись. Лежу. Плакать нечем. Нечем и ненавидеть. И любить.

Возвращался эскадрон преследующих и настигнувших. Сабли все еще вне ножен. С запекшейся. По сторонам смотрят. Все, вроде как. До единого. До одного. До последнего.

Здесь двери тихо закрываются. Здесь ими не хлопают. Зачем? Зеленоватая плитка пола. Отверстие для стока. Шланги. И знобит. И никого. И не выйти уже. Надежные двери. Тихие двери. Тихие и надежные. Несокрушимые. И скоро пойдет вода. Или что там еще? Есть шланги – значит, пойдет что-то. И всегда уже. По делам и обитель. Все верно. Все так. Все по-честному.

На кухне

Кот крался на кухню. Ничего ему там не надо было. Просто он крался. Чтобы быть незаметным. Не потревожить. Не насторожить. Это было легко. Тогда кот залез в целлофановый пакет. И крался в нем на кухню. Было уже гораздо труднее. Но не невыполнимо. Не потревожил. Не насторожил. Справился. Тогда кот залез на плиту и скинул с нее кастрюлю с остывающим борщом. Этим он потревожил всех. Насторожил. Ожил дом. И приближался к кухне. Шумно. Одного только не мог понять кот, смотря с высоты плиты на разлитый по кухонному полу борщ. Зачем?

Перед завтра

Завтра операция. Анестезиолог замечательный. Дослушал. Я что-то мямлил, но он дослушал. Записал что-то. И дальше. Много нас. И всем – анестезия. Всем – чтобы без боли. Всем – чтобы не плакать. Всем. Чтобы. На то и анестезиолог. И идет дальше. А завтра – операция. Вечером – клизма. Здесь это называют – космодром. Мечтал ли я быть космонавтом? Нет. Точно. Не припомню такого. Но – буду. Ночью. И утром. Такой вот пост получается. Неожиданный. Вне графика. Личный пост. Не потому, что операция. Потому, что – поститься время. Я что, я – согласен. Хорошо, что телефон есть. Может, сын позвонит. Утром. В самое нужное. Между клизмой и стеснительным удержанием. Чтобы не так слышно. И уже не будет так страшно. А страшно – всегда. Только молчим. И скажет сын: Все будет хорошо. И я поверю сыну. Ему поверю. И хирург – замечательный. Главный. За ним все бегают. Утешительно это. Но. Хотя ладно, утешительно. Уже верю. Уже. Верю.

Спрятанное

Барсуки, казалось, затевали что-то недоброе. Они таились, и вообще вели себя как-то очень уж подозрительно. Что-то все время перепрятывали и перепрятывали. При этом вели себя как-то нервозно, суетились, и, можно сказать, были растерянны. Обстановка была напряженной. Казалось, что вот сейчас барсуки переступят некую невидимую черту и уже не избежать чего-то очень-очень страшного, непоправимого… И пробил час. Барсуки вздрогнули и переглянулись. В комнату шумною гурьбою ввалились веселые хомяки и дружно принялись искать спрятанное барсуками. Барсуки не мешали. Спрятанный же ими старый подслеповатый ежик был тих и сосредоточен. Он слушал веселую хомячью возню и тихонько посмеивался. А рядом с ним, возле оброненного и далеко закатившегося спелого надкусанного заветревшегося яблока, ярко-оранжевой обгрызенной детской погремушкой, лежала смерть. Ежик узнал ее.

Сумерки

И вот ты один. Совсем один. Боль и одиночество. И страшно от боли. Но одиночество – страшнее. И хочется плакать. Но – страшно. Оставили. Забыли. Бросили.

– Ты чего так долго трубку не снимал?

– Да, так что-то…

– Понятно. Ну, ты готов?

– К чему?

– Как к чему? Шутить, батенька, изволите? Давай-ка, быстрее. Я уже у тебя во дворе. Не тяни. Одевайся и погнали.

– Да, куда?

– Так, хватит дурить, шпрехшталмейстер! Вострубили уже! Пора нам! Понимаешь? Пора!

Дети тихонечко проскользнули в гостиную. Казалось, незамеченными. Здесь все было по-иному, чем днем или даже ранним утром. Через открытую веранду, из ночного сада, словно вплетаясь в колышущиеся невесомые шторы, проникали своим неторопливым хором цикады. Стерегущие еле слышно переговаривались.

Пред сном

– Кот! За нами наблюдают.

– Кто?

– Люди. Все время разные.

– Как?

– Они читают нас.

– Читают?

– Да. Мы написаны.

– Написаны?

– Да. Мы – слова.

– Слова?

– Да.

– Нас нет?

– Мы – есть.

– Тогда где мы?

– В них.

– В людях?

– Да. Мы живы ими.

– А какие они?

– Так смотри. Вот они. Видишь?

– Вижу!

– Вот. Скажи: спасибо.

– Спасибо!

– Молодец. Хорошо. А теперь – спать!

– Спокойной ночи!

– Да-да, мы с котом желаем вам доброй ночи! И это… Спасибо вам!

Выбор

Медведя вызвали.

– Ну, хватит уже. Нагулялся. Пора выбирать.

Перед медведем лежали горстка малины и горстка черники. Медведь выбрал малину, но съел чернику. Затем и малину съел. Посовещавшись, медведя отпустили.

Разговор

– Понимаешь, хрень это все. Забудь. Давай, без обид только. По-доброму. По-звериному.

Медведь стоял, раскинув лапы в стороны, словно ожидая объятий.

– Ну?

Медведь подпрыгнул. Грузно.

– Ну?

Дракон медленно обернулся. Медведь шагнул навстречу.

– Ну?

Дракон склонил голову и сомкнул крылья над медведем. Плотно. Вздохнул. И начал говорить…

Под утро

– Снится: обнимаю слепое уродливое лысое существо. Жалею… плачу… радуюсь…

Медведь ласково улыбнулся. Слепое уродливое лысое существо нежно прижалось к нему.

– Ну, ладно-ладно…

Медведь шмыгнул носом.

– Мне просыпаться пора… Ну, разве, чуточку еще…

Слепое уродливое лысое существо прижалось крепче.

– Ну, хорошо-хорошо… Посижу еще…

Надо

– Надо постараться.

Медведь ковырял лапой речной песок.

– Очень-очень постараться.

Медведь прикрыл глаза.

– Придет время, и все обрушится на тебя. Весь мир на тебя рухнет. И хорошо, коли так. Это как пирожки с капустой…

Медведь замолчал. Глубоко вдохнул. Медленно выдохнул. Открыл глаза.

– Такая же фигня. Понимаешь? Когда лезешь в малину, не думаешь о грибниках, не думаешь о леснике, не думаешь о браконьерах. Какая разница! Просто лезешь в малину. Не за малиной. В малину лезешь. Так надо. Работа такая. Лезть. И тут без разницы медведь ты или ежик. Лезть надо. И лезешь.

Медведь улыбнулся.

– Потом – берлога. Ну, или – нора. Или – дупло. Укрытие. Смерть.

Медведь рухнул на спину и раскинул лапы.

– Потом – бревно. Река. Берега. И звери. И небо. И чугунные кексики…

Медведь хохотнул.

– Типа того. Как ни обзови – все фигня выйдет. Проще все. Плыть надо. Самому. Говном по реке. И ждать. Милости. Единственного шанса. Доплыть. Человеком. Даже такое случается, родной мой. Даже такое. Случается. Иногда.

Медведь сел. Ежик тихонечко прижался к нему. И замер мир…

Хроники

Ослепленный солнцем как-то неуверенно искал помощи.

Стесняясь. Оттого движения его были неказисты. Шаги – корявы. Лицо его выражало скорее недоумение. Он был нелеп и, в лучшем случае, вызывал жалость. В худшем – отвращение. Обыкновенно же – безразличие. Давно он уже так бродил. Натыкаясь. Извиняясь. Непрестанно что-то бубня полухрипом полушепотом. И проходил. И робко шарил руками. Будто плыл.

Всего было вдоволь, и довольный отец, озорно щурясь, поглаживал длинную седую бороду. И блестели глаза его. Счастливо. И, пролившись, солнце хлынуло по всем комнатам, и полыхнуло отчаянно белым подвенечное платье дочери. Единственной. Будто с удивлением наблюдающей за происходящим. И улыбающейся. Робко. Чуть заметно. Словно засыпая.

Гулко хлопнула свето-шумовая. Но это только потом стало ясно. Тогда же: звон и слепота. И резкая боль. И все какое-то розовое. Яркое. Раскаленное. Есть ли смысл открывать глаза? Всегда есть. Надо ли сопротивляться? Всегда надо. И сопротивлялся. И открывал глаза. И открывал глаза. И открывал глаза.

После грозы, когда последние капли еще не достигли трав, и воздух ласково звенел, пронзительно прозрачен, сквозь иссякшие тучи полоснул луч предзакатного солнца. Ясно. И растворился. Но его видели. И ослепленный солнцем, и счастливый отец с подвенечной дочерью, и открывающий глаза. Они его видели. Они его запомнили. Они его будут ждать.

Темнота

Кот выслеживал предателей. С карниза. Предатели таились и все время озирались по сторонам. Нервничали. Хоронились за кустами и избегали приближаться к уличным фонарям. Злоумышляли. Скалились. И как-то мерзко вздрагивали от каждого шороха. Кот следил. Предатели высматривали жертву. Елозили. Выжидали. Кот мягко спрыгнул. Предатели насторожились. Кот замер. Предатели принюхивались. Кот крался с подветренной. Предатели чуть успокоились и вновь закопошились. Кот, мягко ступая, приближался. Предатели на мгновение что-то не поделили, и кот, скользнув рядом, занял позицию. Предатели что-то учуяли. Они судорожно всматривались в темноту. Темнота угрожала предателям. Она уже не защищала. Не прятала. Не таила. Она предала их. Она выжидала. Всматривалась.

Яма

– Глубже берлоги тоже ямы есть. Много глубже. Да и зверье там какое-то зверское. Мутное какое-то. Дикое. Поганое.

Медведь посмотрел на солнце.

– Мутное. Дикое. И поганое.

Посмотрел на обруч.

– Обруч.

Посмотрел на ежика.

– Откуда обруч?

Ежик не ответил.

Сработало

И тут как жахнет!

Медведь сидел, не моргая. И ежик.

– Сработало… – прошептал медведь.

– Да… – прошептал ежик.

Полз

И выбирался из-под завала. И полз. Из-под завала. Полз. Кренилось. Скрежетало. Рушилось. Полз. Обрывалось. Рвалось. Облетало. Полз. Шелестело. Колыхалось. По ветру. Полз. Тупо. Вперед. Полз. Тупо. Вперед. И насрать. На все. Полз.

Дверь

Топчусь. Перед дверью. Рукой ее трогаю. Звонок. Вот он. Смотрю на него. Не касаюсь. А то еще… Смотрю. Отхожу. Вниз смотрю. В лестничный проем. Плюю, по обыкновению. Смотрю. Глубоко. Оглядываюсь на дверь. Войти бы. Так и продолжаю смотреть. Войти бы. Подхожу. Трогаю дверь. Настоящая. Шершавая. Крашеная. Давно уже. Крепкая. Надежная. Теплая. Деревянная. И звонок. Только коснись. Это уже на крайний. Еле дотянуться. Чуть. Воздухом коснуться. И услышат. И откроют. И пустят.

Потолок

Потолок. Знаю его. Всего. Исходил по нему. Изблуждал его. По всем направлениям. Протоптал каждую малость его глазами. Ничего уже не сокрыто от меня. Ничего не утаено. Но так ли это? Сколько нужно времени лежачему человеку, чтобы досконально изучить потолок в своей больничной палате? По-разному. Все зависит от внутреннего состояния. Уныние требует одного времени. Скука – другого. Безразличие – третьего. Благодарность – четвертого. И так дальше, и так дальше, и так дальше. Я-то всегда изучал потолки. Дома. В больнице. В пионерском лагере. В гостях. В семейном положении. Где ложился – там и видел его. Всегда разного. Всегда одинакового. Не в нем дело. Только во мне. Вот во мне – все потолки были абсолютно разными, замечательными, хранящими тайны. Нависая. Укрывая. Пряча. И рассказывали. Рассказывали. Рассказывали. А я слушал.

В тумане

Примкнуть штыки! И туман так нежно-нежно обволакивает. Течет. Заливается в овраги. Убаюкивает. Качает. Топ-топ-топ. Топ-топ-топ. Маленькие лошадки. Топ-топ-топ. Топ-топ-топ. Копытцами по брусчатке. Не спать, не спать, не спать! Топ-топ-топ. Не спать! Не варить варенье из вишен. Не ходить к соседям на день рожденья. Не спать в гамаке под солнцем. Не спать в гамаке под солнцем. Не спать, не спать, не спать! Выбраться из-под одеяла. И затаиться. Сползти на пол. Оглядеться. Доползти до двери. Осторожно приоткрыть. Разглядеть привыкшими к темноте глазами. Подобраться поближе. Совсем близко. На расстояние руки. Задержать дыхание. И щелкнуть пальцами. Чтобы не со спины.

Истина

Затихла квартира. Занежилась. Убаюкалась. Укрылась. И ватное. Ватное. Все вокруг. Босиком ступаю. Чуть паркетинки. Насторожусь. Замру. И дальше. Обхожу. Всматриваюсь. Поправляю укрытия. Улыбаю стерегущих плюшевых. Замечаю отставших. Не убоятся уже. Поцелованы. Знают ли? Оглядываются. Улыбаются. И засыпают. Мне же – дальше. Убегаю. Пора уже. Звони. Не пропадай. Не пропадай.

Правда

Хочу торжествовать! Но не буду. Не надо. Все меня ищут. Все меня знают. Все говорят обо мне. Но никто не поступает по мне. Никто. Уверяю вас. Никто! По мне жить невозможно. Ведь, все, что будет казаться мной, – не я. Все, что будет утверждать меня, – не я. Все, что назовется мной, – не я. Меня нет. Есть все, что угодно, но – не я. Я – мертва. Я отказалась от себя. Я себя похоронила. Кто со мной?

Утра

Курил в ванной и рисовал на стиральной машине акварелью. По влажной бумаге. До утра. Каждого. И опасался. Худшее знал.

В кровь добавлял. Хотел разума. Палас различал. Говорил языками. Странными. Записывал. До утра. Каждого. И опасался. Худшее знал.

Сны. Они – тоже. До утра. Каждого. И опасался.

Хотел добровольцем, но не знал куда. До утра.

Утро. Повестка.

Потом – война.

Встреча

Ты ли смерть? Тебя ли боятся? Тогда вопрос: Смерть, где твое жало? Не тороплю. Мне самому еще далеко-далеко не все понятно. Потому – есть вопросы. Не к тебе. Тебя нет. Не обижайся.