Текст книги "Флаги на башнях"

27. КТО ЧТО ЛЮБИТ

На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.

Володя наклонился к уху приятеля:

– Все равно не скажешь…

– Нет, скажу.

– Слабо тебе сказать.

– Нет, не слабо.

– А чего ж ты сидишь и не говоришь?

– А я еще скажу.

– Посидишь и уйдешь.

Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил:

– Ну?

– Алексей Степанович! Тот… сегодня ж восьмое ноября?

– Восьмое.

– А новых опок еще не сделали.

Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню:

– Не сделали.

– Значит, Алеша правду говорил?

– Выходит, так…

Ваня что-то еще хотел сказать, но… не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся:

– Значит, Соломон Давидович не сдержал слова?

Захаров покачал головой. мальчики захлопнули дверь.

Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распостраненных в четвертой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно:

– Вы же понимаете, дорогие товарищи!

Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник – день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Даивдовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь Чернявин, от четвертой бригады – Ваня Гальченко, от пятой – Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе. ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную чатсь души мог отдать подгтовке к празднику.

На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона Давидовича вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия постановила: выделить для переговоров наиболее искушенных в дипломатии товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин, и Шура Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу.

У Соломона Давидовича Игорь начал:

– У нас будет вечер самодеятельности…

Соломон Давидович перебил его:

– Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить доски, пожалуйста! А когда будет вечер?

– Через полтора месяца.

– Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с удовольствием принял бы участие.

– Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и все!

– Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак станцую, пальчики оближете, хе-хе! Я вам покажу молодость, черт возьми!

– С Оксаной?

– А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался?

– По рукам!

– По рукам!

Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать комиссию. маленький очень одобрил результаты его посольства:

– Во-первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже учавствует, а во-вторых – мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и лампочки, и всякие сценические эффекты.

Еще через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота. Маленький с горящими глазами слушал подробности:

– Шикарно! Только… догадается.

– Ни за что на свете!

Ваня сказал:

– Убиться можно!

Оксана была смущена смелостью проекта:

– Игорь, не нужно так делать.

– Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович доволен будет. Очень будет доволен.

Маленький подтвердил:

– Будет доволен! Эт-то… шикарно! Когда Игорь отправился к Соломону Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его:

– Глаза! Глаза у тебя – прямо невозможно! Спрячь глаза.

Ваня спрятал глаза, как умел, т. е. в разговоре с Соломоном Давидовичем прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня еще не знал.

Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался:

– Монолог Бориса Годунова?

– Пушкина!

– Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же смешивать!

– «Борис Годунов» – сочинение Пушкина.

– Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен обьявить: «Борис Годунов» – сочинение Пушкина?

– Нет, вы не беспокойтесь, это конферасье обьявит.

– Тем лучше. Борис Годунов – это такой полководец?

– Царь.

– Допустим, не царь, а бывший царь. Я что-то такое помню. Его кто-то зарезал такой.

– Нет, это он зарезал… царевича Димитрия.

– Ну, я же знаю. Какие-то у него были там неприятности… Хорошо, я прочитаю.

– И гопак.

– С Оксаной?

– Только… нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить?

– Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было для всех сюрпризом, понимаете, для всех… Мы так… потихоньку… прорепетируем.

– Будьте покойны!

– Так вот мы вам принесли.

– Что это такое?

– А это слова!

– Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет?

– А это Ваня Гальченко.

– Это ты так хорошо написал? А почему ты все улыбаешься? У тебя такой веселый характер?

– У него всегда такой характер, Соломон Давидович, – сказал Игорь и ущипнул Ваню за ногу. – Ваня несколько изменил характер.

– Будьте покойны, – сказал Соломон Давидович на проащние. – Я не подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович – это давай сырье, давай станки, давай опоки, давай ремонт, все давай, давай! Вот вы увидите.

Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы. Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На закладку приехал Крейцер, а с ним еще много людей, между ними был и толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил:

– Закладка – это еще не дело. Это марафет. наши вообще не могут без марафета. – Кто это «наши», Петр Петрович?

– Наши – русские!

– Вы не любите русских?

– Я люблю борщ с чесноком, а с русскими я предпочел бы работать как следует.

– Вот и хорошо: поработаем вместе.

– Посмотрим. Только… товарищ захаров, неужели и вы серьезно думаете, что ваши… мальчики способны будут справиться с таким заводом?

– Совершенно серьезно.

– Так. Ну, хорошо, пока нужно торжествовать…

Колонисты в парадных костюмах выстроились на площадке и вынесли знамя с обычным торжеством. Воргунов стоял возле котлована и ухмылялся. Крейцер спросил у него:

– Понравилось все-таки?

– Да, понравилось. Это их дело, хорошо! Музыка, стройно, красиво. А только при чем здесь завод электроинструмента? Нельзя смешивать!

– Смешаем, Петр Петрович. Музыку с заводом, и вас еще прибавим полную порцию!

Воргунов снова надул губы:

– Нет, уж увольте: я стар для таких забав, Михаил Осипович!

На дне котлована, на кирпичном ложе, уложили большую грамоту, в которой было написано, когда и кем закладывается новый завод. Укладывали эту грамоту, придавили ее кирпичом и закрыли известкой два человека: самый старый и самый молодой представители Советской власти в колонии: Крейцер и Ваня Гальченко.

В этот день Ваня Гальченко был дневальным от десяти до двенадцати вечера. Он стал на пост в момент сигнала «спать». Еще через полчаса затихло движение на лестнице. Ваня потушил свет в коридорах, крепче стянул пояс на шинели и заходил по вестибюлю, переставляя винтовку, широким шагом. В половине двенадцатого Захаров окончил работу. Проходя мимо Вани, он спросил:

– Спать не очень хочешь?

– Хоть до утра стоять, – ответил Ваня.

– Ну молодец! Спокойной ночи! Ты кому сдаешь дневальство?

– Володе Бегунку.

– А сигналы кто завтра?

– Сигналы Петька будет.

– Хорошо…

Захаров ушел. Когда до смены оставалось десять минут, тихо открылась дверь и рыжая голова просунулась в щель, зеленые глаза смотрели на Ваню подозрительно.

– А я… из города. Погулял… немного.

Зацепив за дверь, Рыжиков пролез в вестибюль, пошатнулся перед Ваней, бессильно взмахнул рукой:

– Отметь… пожалуйста… в рапорте. Отметь! Все равно, так и отметь: Рыжиков опоздал на три часа. Опоздал, ну так что же!

Он полез по лестнице, именно полез, потому что часто спотыкался и хватался рукой за ступени. Ваня испуганно смотрел ему вслед.

Когда прибежал сверху Володя в шинели, туго стянутой в талии, Ваня зашептал страстно:

– Рыжиков… пьяный пришел, понимаешь!

– Рыжиков! Да ну!

– Пьяный, совсем пьяный, таку шатается и падает все.

– Попадет! Его все равно выгонят…

– А если он скажет: кто видел?

– Ты завтра должен сдать рапорт дежурному бригадру.

– А если он скажет: вранье!

– Против рапорта не поспорит!

28. ПЛАКАТ-ПЛАН

В конце ноября выпал снег. малыши долго отмечали это событие радостными кликами и воздеваниями рук. В парке перебрасывались снежками и строили крепость, но потом оказалось, что строительного материала для крепости еще очень мало: это был первый слабенький снежок, он мало подходил для постройки крепости. Поэтому малыши перенесли свое внимание на пруд: он должен замерзнуть, и тогда в колонии будет каток. Миша Гонтарь в эту эпоху приобрел большое значение для пацанов: он прекрасно делал пластинки для коньков. Другие слесари тоже умели делать такие пластинки, но они были завалены заказами из других бригад, а Миша Гонтарь в качестве старосты пятого класса специлизировался на пацанах из четвертой бригады. Коньки были выданы по три пары на бригаду, но четвертой бригаде повезло: все маленькие номера перешли к ней, другие бригады все были большеногие. Кроме этих общественных коньков были еще и собственные у отдельных старожилов, а у Фильки даже две пары. Алеша Зырянский предложил все коньки обратить в бригадные, указывал на то обстоятельство, что ноги у пацанов растут быстро и прошлогодние коньки все равно не подходят. Таким образом, в четвертой бригаде оказалось около десятка пар коньков – такое количество с избытком покрывало потребность. Но, к сожалению, пруд не замерзал. Берага пруда покрыты снегом, а поверхность пруда дышит свободной водой и по-летнему отражает в себе облака. Знатоки уверяли, что раньше льда должно появиться «масло», но сколько пацаны ни смотрели, «масла» никакгого не появлялось.

День в колонии сделался «вечерним»: вставали, завтракали, начинали работу при электричестве, только обедали при солнце, а потом снова зажигались фонари и лампочки. Утром стало труднее просыпаться, появились охотники спать до «без пяти минут поверка». Особенно страдали старшие, которым до завтрака нужно было еще и побриться. Гладко выбритые и пахнущие одеколоном, они приходили в столовую с виноватым видом и старались не смотреть в глаза дежурному бригадиру. Все это были ветераны колони, и дежурные бригадиры ограничивались нахмуренными бровями. Конечно, в дежурство Алеши Зырянского приходилось бриться до поверки, но Алеша дежурил два раза в месяц, и казалось, что при таких условиях жить вообще можно. Конец такой сносной жизни наступил неожиданно, в дежурство Илюши Руднева. Не теряя своего постоянно милого, расположенно-внимательного выражения, руднев во время поверки произвел демонстративную атаку: приказал ДЧСК отметить в рапорте всех небритых. Это мероприятие, исключительное по своей новизне, произвело очень сильное впечатление, и, как только окончилась поверка, очень многие забегали по коридорам с мыльницами в руках. Игорь Чернявин с того дня, как получил звание колониста, также считал для себя обязательным уничтожение бороды и усов. Очень возможно, что с этим делом можно было и подождать, но, во-первых, бритва – это солидно; во-вторых, в детской колонии как-то неудобно было показывать щетину; в-третьих, щетина у Игоря была рыжеватая, а после первого бритья она приобрела совершенно несимпатичный вид. Напуганный действиями Руднева, Игорь тоже захватил бритву, полотенце и мыльницу и полтеле в умывальную. Внизу играли сигнал на завтрак. В литере Б, в умывальниках и в спальнях раздавался бритвенный скрип и обильно текла молодая кровь – результат неопытности и быстроты темпов. Рудннев – самый молодой бригадир, и опоздать на завтра в его дежурство, хотя бы и на пятнадцать минут, до сих пор не считалось предприятием невыполнимым. Но сегодня он показал крепкие зубы на поверке, трудно было предсказать, какие зубы он покажет во время завтрака. Успокаивало одно: не решится этот пацан оставить без завтрака около трех десятков стариков. Действительность оказалась и печальнее, и хитрее. Руднев, правда, не решился на прямое нападение, но о чем-то быстро переговорил в кабинете Захарова. Во всяком случае, Захарову пришло в голову изучить плакат-план первого квартала, висящий в вестибюле, при самом входе в столовую. Изучение этого плаката Захаров начал ровно через пять минут после сигнала на завтрак. Он стоял перед плакатом, заложив руки за спину, и внимательно читал его цифры, которые даже пацаны четвертой бригады давно знали на память. Минут через десять по ступеням лестницы заумели быстрые шаги ветеранов колонии, успевших к этому моменту уничтожить не только щетину, но и следы крови на лицах. Ни одной секунды замешательства или растерянности они в себе не позволили. ловкие ноги направили их не в столовую, а в выходную дверь, ловкие руки подскочили в салюте:

– Здравствуйте, Алексей Степанович!

– Здравствуйте, Алексей Степанович!

– Здравствуйте, Алексей Степанович!

Захаров поневоле должен был отвернуться от плаката, чтобы отвечать на приветствия. Игорь Чернявин с верхней площадки еще видел, как поток колонистов уносился в выходную дверь, но, когда он сам поравнялся с Захаровым, сказал слово прветствия, ни один мускул не потянул его к столовой: было совершенно очевидно, что путь имеется только на выход и дальше – в цех. Во дворе он влетел в веселую толпу товарищей, которым теперь оставалось единственное наслаждение: встречать последних опаздывающих, наблюдать сложную игру на их лцах и хохотать вместе с ними. Потмо вышел на крыльцо Захаров и сказал:

– Хороший будет день… теплый… Где это ты обрезался, Михаил?

Миша Гонтарь стрельнул глазами на толпу колонистов и ответил с достоинством:

– Бриться приходиться, Алексей Степанович.

– А ты безопасную заведи. И удобнее, и скорее.

На крыльцо выходили и закончившие завтрак. Вышел и Нестеренко, Захарова не заметил:

– Мишка, а почему ты не… Здравствуйте, Алексей Степанович. А почему ты не… не того… не подождал меня?

Миша Гонтарь не умел так быстро отвечать на некоторые вопросы. Захаров поправил пенсне и ушел в здание.

Игорь Чернявин тоже стоял в толпе колонистов и сочувствовал Нестеренко, который чуть-чуть не влип со своим вопросом. Но Нестеренко уже освоился с положением:

– Вот какое дело!! Постойте, и я буду дежурить, я тоже… придумаю вам, панычи.

А когда на крыльцо вышел дежурный бригадир Илья Руднев, у него было такое выражение, как будто он в этом деле никакого участия не принимал. Удивленным голосом он спрашивал:

– Не завтракали? А почему?

В следующие дни даже самые почтенные «старики» спешили на завтрак вместе с пацанами и, проходя мимо плаката-плана, поневоле оглядывались на его цифры. Цифры были такие:

План первого квартала:

Металлисты:

Масленки 235 000 штук

235 000 рублей

Деревообделочники:

Столы аудиторные 1400 штук

Столы чертежные 1250 штук

Стулья 1450 штук

Табуретки чертежные 1450 штук

180 000 рублей

Швейный цех:

Трусики 25000 штук

Шаровары 8870 штук

Юнгштурмы 3350 штук

Ковбойки 4700 штук

70 000 рублей

Всего 485 000 рублей

План был очень трудный, и колонисты восторгались:

– Вот это план так план!

Старики однако знали, что восторгаться можно только до первого января, потом придется плохо. Но четвертая бригада была уверена, что и после первого января будет интересно. В комсомольской ячейке заседали по вечерам и приставали к Соломона Давидовичу с разными вопросами. Но теперь Соломон Давидович не «парился», а старался подробнее рассказать, как обеспечено выполнение плана. Это была эпоха мирных отношений. Недавно на общем собрании Соломон Давидович сказал:

– Ваше желание, товарищи первомайцы, выполнено: сегодня сданы новые опоки.

Одинкоий голос спросил:

– А какое сегодня число?

И другие голоса охотно ответили:

– Третья декабря.

– Какое это имеет значение? – сказал Соломон Давидович. – Важно, что у вас есть опоки, а всякие формальности не имеют значения.

Колонисты смеялись и шумно аплодировали Соломону Давидовичу. Многие хохотали, спрятавшись за спины товарищей. Глаза четвертой бригады тревожно устремились на Алешу Зырянского: может быть, он что-нибудь скажет на тему о справедливости и святости данного слова? Но Алеша Зырянский тоже аплодировал и смеялся. Соломон Давидович был растроган аплодисментами. Он высоко поднял руку и произнес звонко:

– Видите: что можно сделать для производства, я всегда сделаю.

Эти слова вызвали новый взрыв оваций и уже совершенно откровенный общий хохот. Смеялся и захаров, смеялся и сам Соломон Давидович. Даже Рыжиков смеялся и аплодировал. Рыжиков был доволен, что все так мирно кончается, а кроме того, он был формовщик, и опоки для него имели большое значение. Правда, в прошлом месяце было много неприятностей у Рыжикова – после случая с Левитиным даже Руслан горохов однажды зарычал на него с глазу на глаз:

– Ты от меня отстынь, слышишь? Отстань! Я и без тебя проживу.

А потом пришлось похлопотать глазами на совете бригадиров после рапорта дневального Вани Гальченко. Но и это прошло. Было неприятно, что бригадиры как-то неохотно высказывались о Рыжикове, и Зырянский выразил, вероятно, общую мысль:

– Темный человек и плохой – Рыжиков. Однако подождем. И не из такого дерьма людей делали. А у нас впереди завод, триста тысяч, у нас впереди большая жизнь, а он в городе водку пьет и пьяный приходит в колонию. Какой это человек? Только и того, что говорить умеет! Так и попугая можно выучить. Толко попугай водки пить не будет. Посмотрим. Но… Рыжиков, имей в виду: настанет момент – костей не соберешь!

Рыжиков вертелся на середине, прикладывая руки к груди, обещал и каялся, старался делать серьезное и убедительное лицо. И Воленко снова выступил в его защиту:

– Надо все-таки понимать: Рыжиков привык к такой жизни, сразу отвыкнуть не может. Надо подождать, товарищи. Наказывать его нет смысла, он еще ничего в наказании не понимает. А вот вы увидите, вот увидите!

В общем, совет бригадиров ничего не постановил, а так и отпустили Рыжикова со словами: «Посмотрим».

Рыжиков после этого ходил скучным шагом, ни с кем не заговваривал, но в литейном работал «как зверь». Соломон Давидович очень хвалил Рыжикова:

– Если бы все работали так, как Рыжиков, у нас было бы не триста тысяч накоплений, а по меньшей мере полмиллиона. Золотые руки!

29. БОРИС ГОДУНОВ

Праздник прошел великолепно. Было много гостей, был устроен великолепный ужин, в колонии было тепло, приветливо и счастливо. До трамвайной остановки, через всю просеку, прошла линия костров, которыми заведовал Данила Горовой. Между кострами гости проезжали на машинах и проходили пешком. В дверях их встречали дежурные, вручали билет в театр и приглашение к столу от имени какой-либо бригады.

Колонисты показывали гостям свои спальни, клубы, классы, показывали и обьясняли плакат-план первого квартала, но цехов не показывали. А гвоздем вечера был сложный и веселый дивертсимент. Выступали и певцы, и чтецы, и акробаты. Малыши показали свою постановку, которорая называлась: «Путешествие первомайцев по Европе».

В этой постановке учавствовал и Ваня Гальченко, но главная роль принадлежала Фильке Шарию. Филька изображал Макдональда. Это было чрезвычайно интересное представление. И гости и колонисты много аплодировали, когда малыши выстроились один за один гуськом, свет на сцене потух, а в руках у актеров зажглись электрические фонарики. Оркестр заиграл «Поезд». Под звуки этой музыки малыши-первомайцы уехали в свое путешествие. Они в пути имели любопытные встречи с Пилсудским, с Муссолини, с Макдональдом и другими «деятелями». Каждый хвастал перед ними своими делами, но первомайцев обмануть трудно: они прекрасно умели рассмотреть, что делается в Западной Европе.

Большое впечатление произвело выступление Соломона Давидовича. Он вышел на сцену в новом корчневом костюме. Конферасье Санчо Зорин обьявил:

– Соломон Давидович прочитает отрывок из «Бориса Годунова» Пушкина, под редакцией Игоря Чернявина.

Крейцер, сидящий в первом ряду, наклонился к уху Захарова:

– Как это Пушкин под редакцией Чернявина?

– Каверза, конечно.

Соломон Давидович нахмурил брови и произнес выразительно:

Достиг я высшей власти,

Шестой уж месяц царствую спокойно.

Крейцер произнес сковзь зубы:

– Подлецы!

Соломон Давидович читал:

Мне счастья нет. Я думал, свой народ

В цехах на производстве успокоить…

Многие колонисты встали. На их лицах еще молчаливый, но нескрываемый восторг. Сидевшая рядом с Захаровым учительница Надежда Васильевна улыбалась мечтательно. Захаров опустил веки и внимательно слушал. У Крейцера блестели глаза, он даже шею вытянул, наблюдая, что происходит на сцене. Соломон Давидович с большой трагической экспрессией очень громко читал:

Я им навез станков, я им сыскал работу.

Они ж меня, беснуясь, проклинали!

Колонисты не выдержали: редко кто остался на месте, они приветствовали чтеца оглушительными аплодисментами, их лица выражали настоящий эстетический пафос.

Соломон Давидович не мог не улыбнуться, и его улыбка еще усилила восхищение слушателей. С нарастающим чувством он продолжал, и зал затих в предвидении новых эстетических наслаждений:

Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

Ускорил и трансмиссии кончину,

Я отравил литейщиков смиренных!

Трудно стало что-нибудь разобрать в наступившей овации: громкий смех потонул в бешеных аплодисментах, что-то кричали колонисты, Крейцер хохотал больше всех, но сказал Захарову:

– Надо этих редакторов взгреть все-таки! Разве так можно?

Соломон Давидович, сияя покрасневшим лицом, радостной лысиной и новым костюмом, протянул руку к залу:

– Дайте же кончить!

Колонисты закусили губы. Соломон Давидович сделал шаг вперед, положил руку на сердце, закрыл глаза:

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики нахальные в глазах.

И рад бежать, да некуда. Ужасно!

Да, жалок тот, у кого денег нет!

Он кончил и скромно опустил глаза. Но такую сдержанную, хотя и актерскую, позу недолго можно было выдержать. В ответ на бурный восторг публики Соломон Давидович тоже расцвел улыбкой, потом гордо выпрямился, поднял вверх палец и только после этого начал кланяться, ибо публика все продолжала кричать и аплодировать. Наконец закрылся занавес.

В антракте Соломон Давидович пробрался к первому ряду, гордо отвечал на приветствия колонистов, улыбаясь снисходительно, пожал руку Крейцеру:

– Ну как? Какие овации!

– Слушайте, Соломон Давидович! Вас надули эти подлецы!

– Как надули!

– Они вам подсунули другие слова.

– Другие слова! Не может быть. Вот же у меня слова.

– Ай, ай, ай! Вот… прохвосты. Смотрите, этот самый Борис Годунов говорит исключительно о производственных делах колонии им. Первого мая.

– В самом деле?

– А как же: «Я им навез станков, я отравил литейщиков». Это не Борис Годунов, это вы, Соломон Давидович! И нахальные мальчики…

– А Пушкин, значит, не так написал?

– Я думаю: у Пушкина мальчики кровавые, а здесь нахальные.

– А вы знаете: они-таки, действительно, нахальные! А как у Пушкина про литейщиков?

– Про ваших литейщиков? Какое ему дело? Он же умер сто лет назад.

Соломон Давидович искренне возмутился:

– Ах, какое нахальство! Я сейчас пойду! Я им скажу!

Соломон Давидович бросился за кулисы. Кое-кто попытался убежать от него, но он поймал Игоря Чернявина, главного редактора.

– Как же вам не стыдно, товарищ Чернявин?

– А что такое?

– Пушкин совсем не так написал.

– Мало ли чего? А вы знаете, что Мейерхольд делает?

– Какой Мейерхольд?

– Московский.

– У него тоже производство?

– И еще какое! У нас хтоьнемного похоже на Пушкина, а у него так совсем не похоже. Такая мода!

– Мода, конечно, это неплохо, но причем здесь литейщики?

– А как же! Вы думаете, при Борисе Годунове литейщиков не было? А кто ружья делал, как вы думаете?

– Они ружья могли делать, но, может быть, у них такого дыма не было?

– Какой там не было! Разве они знали, что такое вентиляция?

– Они могли и не знать.

– Хорошо получилось, Соломон Давидович! Вы смотрите, как всем понравилось. Скоро вам танцевать.

Я боюсь теперь танцевать. написано гопак, а может, это тоже, как Мейерхольд.

– Честное слово, гопак!

Соломон Давидович рассмеялся, взмахнул кулаком:

– А, черт его дери! Давайте гопак.

Соломон Давидович возвратился к Крейцеру и успокоил его:

– Я их поругал, но они говорят: теперь все так делают. Мейерхольд какой-то из Москвы, так он тоже так делает. Такая мода как будто.

Крейцер обнял Соломона Давидовича, усадил рядом с собой:

– Верно! А в общем хорошо!

Через четверть часа Соломон Давидович в украинском казачьем костюме, в широченных штанах и в сивой шапке по-настоящему «садил» гопак на сцене. Легкая, тоненькая Оксана еле успевала удирать от него подкованных сапог. Теперь колонисты аплодировали без всякой каверзы: не могло быть сомнений, что Соломон Давидович классный танцор. В его стариковской удали, в размашистой, смелой присядке было много вполне уместного юмора и любви к жизни. Колька-доктор после танца прыгнул на сцену и сказал громко:

– Видели? Пусть теперь ко мне не ходит с сердцем!

Соломон Давидович засмеялся грустно:

– Он не хочет понимать разницу: запорожцы эти самые умели танцевать гопак до самой смерти, и у них ничего не делалось с сердцем. А вы назначьте их заведовать производством, и вы увидите, сколько у вас прибавится пациентов!