Текст книги "Снегопой"

Снегопой
Антон Стефанович

© Антон Стефанович, 2023

ISBN 978-5-0059-6167-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СНЕГОПОЙ

Ночью что-то мне не очень спалось. С вечера от перевала потянуло ветерком, который затем окреп и превратился в снежный шторм. Ветер лепил всю ночь снегом по стеклам, раскачивал пихты за окном, завывал, стучал и просился в дом. Под утро погода поутихла, вымоталась, а может быть просто взяла перерыв. Под это дело я и заснул покрепче. И приснилось мне одно только слово: «Снегопой».

Взглянув поутру не то, чтобы рано в окно, понял: снегу выпало за ночь просто немерено.

Снег этот лежал везде. За ночь, пока никто не видит, он завалил собой все: и северный наш, елочно-пихтовый, и южный, сосново-вересковый склоны. Засыпал, не поленился и то, что было посередине. А были там и ручей журчащий, и сельская дорога номер пятнадцать, она же —Гэмбл Галч Роуд. Засыпал все пять домов, что на ней, засыпал в том числе и мою избушку со мной и двумя котами внутри.

Кося одним глазом на снег, выбрался я из спальника и поставил варится кофе, другим глазом кося на термометр с комнатными Фаренгейтами. Фаренгейтов набралось немного, штук шестьдесят со щенятами.

– Вот ведь написано было умными людьми, что всякое слово – материально, – размышлял я, покуда кофе мой варился. – И вот, что мне интересно: какова, так сказать, материальная база может быть вот, к примеру, у этого нелепого слова – «снегопой»? То есть, кто-то пьет снег или поет этот снег? Непонятно мне…

– Вон сколько насыпало, – думал я какую-то боковую мысль. -И ведь ладно бы выпал и перестал, так нет, сыплет, насыпает. В окно можно смотреть хоть боковым зрением, хоть прямо, можно хоть одним глазом, хоть другим, хоть третьим – все одно – снег.

Глотнув кофе, сходил в сени на предмет обнаружения там тех или иных дров. С дровами, естественно, оказалось не очень: два полполена и какая-то чепуха на дне ящика. Вот всегда у меня так. Хотел ведь с вечера сходить, да так и не собрался. Теперь копать до сарая придется.

Вылезли откуда-то оба два кота.

– Утепляться надо, досточтимые сэры, утепляться! – говорю им.

Рыжий посмотрел на меня одним глазом, отвлеченно зевнул в сторону снега, и сказал:

– Правильно, давай, утепляйся, сынок. – и уснул в кресле.

Кашемировый ничего не сказал. Просто открыл и закрыл беззвучно рот.

Я набросил пончо, воткнул в рот сигарету и вышел за дверь.

Свежий пушистый снег разлетался под лопатой легко и раскидал я его почти в два счета. Остановился немного передохнуть перед сараем, опершись на лопату, и тут же получил мощнейший удар в грудь, был повален и вдавлен в сугроб. Рот мгновенно забился снегом. Сильные когтистые лапы заходили, забили и заскребли по мне, не давая подняться.

– Брысь на место! Тьфу на вас, черти оклахомские! – проорался я наконец, отплевавшись от снега.

Никак не могу привыкнуть. Это собаки Мэта – Мад и Кэнди. Плотник Мэт укатил на неделю к своей скво в Форт Роллинз, а нам оставил корм для этих чертей.

Живут черти под плотниковой верандой, бегают повсюду, роют в снегу укрытия, ловят зайцев и все, что движется и не исключено, что по ночам даже выходят на большую дорогу и грабят дилижансы.

Но поесть собачьего корма они приходят к нам. И так уж у них принято дружеское расположение проявлять и в снегу барахтаться. Один сзади под ноги подбегает, а другой с чувствами на грудь бросается. Система работает безотказно. Прикормили на свою голову!

«Может это и был снегопой? Снегом меня напоили…». – подумалось мне.

– Уйдите вы, черти, утепляться надо. Вон, и рыжий говорит, – говорю.

Черти рыжего убоялись, все поняли, сходили мы с чертями за дровами, принесли.

Снежок вроде как поутих, и подумалось мне, что неплохо было бы подкрепиться сейчас, взять лыжи и собак, термос с бутербродами и сгонять на Роллинз Пасс посмотреть, как оно все там, по дороге и вокруг. Вид оттуда после снегопада должен быть восхитителен!

Сижу на полу, расстелив пончо, возле печки. Печка трещит пихтой и воздух вокруг себя таежным благовонием нагревает. А уж, поскольку и я в воздухе том содержусь, то и меня заодно. А чтоб еще и внутрь пробрало, поглощаю мексиканоострую, в лепешку завернутую еду. Еда во рту и в горле печется и шипит, вглубь утробы моей падает и там огнем пылает. Хорошо.

– Нехорошо, – говорит рыжий, отлепив один глаз. – С луком Мышна есть не велит!

– Ну и пусть, – говорю, – не велит. Я в наглую. – и продолжаю.

Кот глубоко вздыхает, закатывает очи горе и принимается вот уже в который раз меня наставлять, явно вычитывая откуда-то, гнусавым протяжным речитативом:

– Человек не должен есть баклажан, банановые листья, листья подсолнечника и листья асмантака, лук и чеснок, кислую овсянку или древесный сок. Также следует отказаться от употребления свеклы и репы, моркови, кимшуки, лесного инжира и белой тыквы. Если драхман ест эти продукты, он становится падшим.

– Ну, во-первых я не драхман, да и ты смотрю, не дурак мяска-рыбки поесть? – говорю.

Кот вздыхает: «Что с тебя, мол, с тебя дурака взять?» и терпеливо объясняет:

– А нам котам этого и не требуется. Мы и так уже в высшем воплощении пребываем.

– А, теперь понятно. Спасибо, что просветил! – говорю и достаю сигарету.

Кот что-то шепчет про себя и опять засыпает.

А снег метет. Сам собой сверху падает, сам ложится, сам себя в сугробы сметает и сам собой любуется: «Ну и хорош же я сегодня выпал! Велик-то как!»

И не видно было конца этому снегу. Видать, под конец зимы излишек на небе образовался, в один день все решили вывалить. Да ведь и смех сказать: апрель, да тридцать седьмая параллель! В долине-то, поди, дождик капает, тополя да платаны от пыли освежает, а мы тут, вишь, утепляемся. На три километра вверх над самой высокой океанской волной нас с котами подняло, всем чайкам на удивление.

Стою, покуриваю и понимаю, что на перевал мне сегодня не ходить. Сяду я лучше за писанину.

Вот уже у меня вчера и начало рассказа было готово: ночь, человек в саду лежит без сна, сирень пахнет волшебно. Если чуть-чуть приоткрыть глаза, не открыть, а только чуть-чуть, чтобы видеть все сквозь тонкую призму ресниц, то можно увидеть розовые, голубые и белые кисти этой сирени прямо над головой. И та некая таинственная часть млечного пути, что существует только в бездонной черноте над кипарисами, совершенно недоступная и никогда не живущая на вечно сером и неумытом московском небосводе, каким-то чудом ухитрилась очутиться вдруг именно здесь, запутавшись среди этих роскошных кистей хозяйской сирени и остаться. Застряла она в паутине его глаз и сиреневых ветвей, застряла прочно и уже не подвластна бесконечному движению вокруг середины ночи, и лишь дрожит под ветром.

Вот так вот, значит, стою, курю и понимаю, что начинаю замерзать, но уходить не охота. Слова пришли и я не хочу их спугнуть: «… если открыть глаза как следует, то уже не видно ничего. Вернее видно, но все та же чепуха: глухая задняя стена хозяйского дома (пожилой, на еще крепкий, коричневого, деревенского загара кирпич, с зелеными морщинами мха промеж, да желтая полуосыпавшаяся уже, хилая и чахоточная жена его – штукатурка), да карабкающийся цепкими лапками по ним вверх, под самую рыжую жестяную крышу с похожими на будки суфлеров, слуховыми оконцами, неутомимый вьюн, клен кривой ясенелистный, да пару окон за ним (бывших когда-то его и горевших всегда до рассвета оранжевым абажуром, а ныне темных и более уже никогда не его), высоко забравшихся над всем этим, чудом уцелевшим в центре огромного города, замоскворецким двориком. Да, и сирень еще…»

Тут я понял, что замерз окончательно, и воротился в избушку. Рыжий отлепил другой глаз, глянул на меня, втянул носом, ввалившиеся вместе со мной с улицы остатки табачного дыма, фыркнул и говорит:

– Ты, дурень, того, бросай курить. И луку не жри, вон как разит-то. А то вжисть тебе котового воплощения не видать, так и будешь все время как дурак человеками рождаться. Бросай это дело. А то и того хуже – угодишь вон на другую планету, – и он махнул лапой куда-то за окно.

– Господи, да на какую еще планету! – отвечаю. – На Луну что ли? Так это тебе коту кажется, что она рядом: на елку забрался и перепрыгнул. А на самом деле…

– А на самом деле около трехсот девяноста тысяч кэмэ, хотя если с елки, то сильно ближе. – перебил он меня. – Только я не про Луну.

– А про что?

– А ты лучше старикашку Дуэйна спроси, где он под новый год был. Он тебе расскажет, даром, что чокнутый.

– Вовсе он не чокнутый, просто пьяный всю дорогу. – попытался я возразить.

– Вот именно! – отрезал рыжий, снова фыркнул и заснул опять под своими пальмами мышнаитскими.

Старикашка Дуэйн жил в старой хижине над самым обрывом. В стародавние годы там обитали бутлегеры, выгоняли они там из чего ни попадя горную росу для утешения страждущих. А теперь, значит, там Дуэйн живет, и он тоже, похоже, что-то из чего-то гонит себе втихаря.

Так вот этот самый Дуэйн, под самый новый год поехал в Роллинзвилл. Дело было как раз после хорошего снегопада.

Даже не знаю, стоило ли вообще обращать внимание на бредни этого вечно пьяного субьекта, но было в его рассказе что-то такое, чересчур что ли неправдоподобное, что наводило на мысль о том, что Дуэйн вряд ли смог сам это все придумать.

По его словам выходило, что «эти грёбаные яппи с востока для начала раздолбали всю Америку, а теперь добрались и до Роллинзвилля».

– Прикинь, парень, – горячился старикашка, обдавая меня каким-то сложнейшим коктейлем из запахов, – они снесли все. Они снесли грёбаную почту, грёбаную прачечную, грёбаный супер – мать его – маркет. Они снесли все бары на площади и построили свой грёбаный космодром с тарелками! Они разломали станцию и все рельсы Юнион Пасифик и пустили свой грёбаный монорельс!

Тут Дуэйн пронзительно свистнул, а затем издал специальный чпокающий звук, желая видимо показать, как это там все работает.

– Понял? Вот так-то, парень. Короче, они поломали там все. Ходят все такие важные, синие какие-то, с носами, по нормальному даже не разговаривают, короче – яппи, как есть. Нашел какой-то бар на окраине, думал горло промочить, так с ружьем не пустили! А я всю жизнь с ружъем! Говорю тебе сынок – Америке конец!

И долго он еще так, в таком же духе фыркал, ругался, шипел и бухтел.

Я тогда послушал его, да забыл – мало ли куда он по ошибке заехал, и что там с перепою увидел, а котяра-то наш рыжий видать впечатлился.

Вдали, за поворотом дороги загудело и показался весь в клубах снежной пыли снегоочиститель графства Гилпин. Вспомнили-таки про дорогу номер пятнадцать. Чистить будут.

А снег-то падал не просто. Это я только сейчас заметил. Падал, падал, да все какими– то кружочками, треугольничками, ромбиками и прочей геометрией. Чертил ведь он что-то.

Ну, да я разбираться не стал, сплюнул на все и пошел себе дальше рассказ писать. И было у меня там дальше:

«…чудом уцелевшим в центре огромного города, замоскворецким двориком. Да, и сирень еще. Под сиренью стоит топчанчик. На топчанчике покоится не совсем свежий сэндвич: полосатый политкаторжанин – матрас хозяйский, простынка от природы серенькая, потому как из пункта проката, потом за ней идет художник Петров (абсолютно не Водкин, а свой собственный), а сверху на нем сидит его пледик из верблюда, ну, и перец, и соль, и уксус по вкусу добавлены. К топчанчику прислонен ряд шедевров великого мастера. (Автор не сказал «известного», прошу заметить). Ряд шедевров развешен по окрестным кустам, еще один ряд приставлен боком к той решетке двора, что выходит на Пятницкую.

Город то ли спал, то ли прикидывался спящим, лежал большой и темный,

...

конец ознакомительного фрагмента