Текст книги "Сахарные старушки"

Рыбное дерево

Лень – признак здоровья. Так говорил авва Аргамедонт, а уж он плохому не научит. Потому что без лени человечество давно бы уже погибло. Ведь накоплено столько всяких кастетов и бомб, ножей и вертолетов, что можно было Землю сто раз угробить, но оглянитесь – кажется, живы еще. А почему? Потому что помирать лень.

Жить – приятно и весело, погибать – хлопотно. Некоторые так устают гибнуть, что останавливаются на полпути, чтобы взять перерыв и отдышаться. Гибель – это работа, это кропотливый труд, а если умножить его на численность человечества, воображению представится чудовищный процент работы совершенно бессмысленной и скучной. Поэтому повышается пенсионный возраст и народ живет дольше. Не из любви к жизни и не из-за привязанностей, а просто лень. Уже бы и помер, да возиться неохота.

Хочешь узнать самую ленивую нацию – ищи народ долгожителей. В Японии живут дольше всех, потому что ленятся со вкусом – народ древний и мудрый, в лени знают толк. Вот русские живут меньше, и всё от избытка трудолюбия и подростковой суетливости. Молоды мы еще, не умеем лениться правильно. И когда только поумнеем? Когда пойдем в ногу с мировыми тенденциями?

Ведь человечество не стоит на месте. В развитии лени есть свой прогресс и динамика: раньше было лень воевать, потому что пока эту булаву подымешь, пока шлем пристегнешь… И конь голодными глазами смотрит. А сегодня врагов терпим не из милосердия, а потому что лень дотянуться с дивана до ядерной кнопки. Даже как будто и устремишься к ядерному чемодану, возмутившись новостями из телевизора, но вместо кнопки почему-то всегда попадается банка пива и вчерашняя креветка. Утешишься слегка и рукой махнешь:

– А нехай эти враги живуть!

Лени мы обязаны развитием наук, искусств и ремесел. Самые первые в этом деле были преславные монахи Елемельского монастыря, именно они впервые вывели плодовитую овкосницу.

Вы когда-нибудь задавались вопросом: кто в рыбу запихивает столько костей? Это же кулинарный терроризм! Пока съешь карпа, семь потов сойдет. И в самые неожиданные места эти коварные кости кто-то затолкал, не лень было! Такое чувство, что рыба умело мстит за свою безвременную кончину.

Этим же вопросом мучились елемельские монахи, которые издревле преуспели в добродетели праздности и неги. Им так было лень из рыбы кости вытаскивать, что они ее и вовсе не ели. И много чего другого не ели, потому что хлопотно. Так были изобретены многодневные посты. Люди, далекие от мудрости, конечно, толковали это воздержание в вульгарном смысле, будто монахи смиряют плоть и воздерживаются из солидарности с бедным людом. И только подлинные философы могли понять, что другого пути нет, чтобы обуздать деятельность и пресечь суету.

Но рыбы очень хотелось. Вот так они несколько веков дружно хотели, а потом начали разводить овкосницу. Дерево добродетельное, потому что не требует лишних забот. По виду – персик как персик, в чем-то даже абрикос, и шкурка лохматая. А это вовсе и не абрикос. А это вовсе красная икра, просто довольно крупная.

Единственная забота – надо время от времени эту икру раскладывать по одной икринке в банки трехлитровые, чтобы она там доходила, а уж потом в океан выпускать. Вот такое икристое дерево эта овкосница. В народе оно называется «красное икристое». Но научное название не придумали, потому что лень и вообще дурной знак. Но из этих икринок славные рыбы выходят! Чаще всего акулы, но добродушные. Если икра была персиковая, то акулы получаются лохматые, если нектариновые – гладенькие двухметровенькие рыбешки, прямо из рук выскакивают.

Только ценят их не за мех – хотя знаменитые елемельские мантии и шапейки делают именно из меха акул. Разводят эти деревья ради рыбы. Потому что у елемельской овкосницы вместо тысячи рыбных костей всего одна – абрикосовая. Рыбку зажарил, косточку вынул – кушай, не боясь подавиться! И человеку хорошо, и кошке приятно, и акулы не в обиде. А косточку потом в земельку бросай – рыбное дерево вырастет, чтобы людям меньше хлопот и больше радости.

А если брезгуешь абрикосовых акул кушать, вспомни, чему учил авва Аргамедонт:

– Если сомневаешься – заливай сметаной!

Тем и спасаемся.

Коварный адрес

У нас все так привыкли власти бранить – судьи продажные, милиция не та, – а вот авву Аргамедонта на той неделе прямо из зала суда освободили. А вы говорите, справедливости нет!

Конечно, за любимого старца все горой стали, даже начальство. Опять же и знаменитости подтянулись: румынский космонавт Якожебяху анонимки в ООН писал, а монгольский поэт Тыбыл Какой облил себя на площади кумысом и три дня пел последнюю песнь из своей «Книги скорбных восклицаний». Даже Элтон Джон объявил по телевизору: не стану, говорит, одежду носить, пока невинного из темницы не выпустят! Но имя сидельца помянуть забыл, так в разных странах тысячи людей на свободу отпустили, лишь бы он оделся. Только наша судебная система в ответ обиженно молчала. Вся надежда была на судью, а он с первой минуты заладил:

– Подсудимый Аргамедонт, вы достаточно изобличены в преступном сговоре с мясом убитых животных и алкоголем в бутылках! Признаете свою вину?

– Понимаете, товарищ судья, я живу на улице…

– Не уклоняйтесь от прямого ответа! Торговали спиртным навынос?

– Никогда! Что вы! Только бескорыстно подносил.

– У нас имеются неоднократные свидетельские показания! Возле вашего дома по улице Шашлычной, двадцать четыре дробь семь, наблюдались лица нетвердой походки и с недоумением на лице! Станете отрицать?

– Чистая правда! Но, понимаете, я не умею отказывать людям. Мне их так жалко, что просто рыдаю и сон не идет.

– Подсудимый Аргамедонт, вы снова увиливаете от ответа! Согласно показаниям физических лиц, из вашего дома постоянно несется запах жареного мяса животных, умерщвленных без согласия родителей. Жильцы окрестных домов жалуются, что теряют волю к честному труду и травят воображение!

– Сами подумайте: что мне было делать? Они приходят, бывает, и в час ночи, и позже, просто двери выносят. Я поначалу не открывал, так они книгу жалоб требовали, угрожали. Я говорю: «Тут вам не кафе!» А они в ответ: «Это Шашлычная?» – «Шашлычная». – «Двадцать четыре дробь семь?» – «Двадцать четыре дробь семь». – «Ну так тащи две порции, а Васе пивка холодненького! Мы скромно на этом диванчике расположимся!» Вот так споришь с ними, уговариваешь, а потом и накормишь, чем Бог послал. Не гнать же людей в ночь морозную.

– Обвиняемый Аргамедонт, следствием доподлинно установлено, что вы наживались без соблюдения санитарных норм!

– Что вы, Петр Сидорович! Я не ради денег, я из милосердия. Жалко их страшно! Идут люди после работы голодные, угрюмые… Вот вы, например, сколько раз заходили, разве у меня когда-нибудь шашлык сырой или пиво выдохлось? Вы из вещественных доказательств исследуйте… Как следственный эксперимент.

– И правда… сразу как-то легче стало. А то, поверите ли, пятое заседание не емши веду. Тут папу родного засадишь! Идите уже домой, батюшка, да людей утешайте. Небось очередь там у вас под окнами.

А потом откашлялся и голосом юридического правосудия возвестил:

– По причине безоговорочного отсутствия состава улик и наличия следов в вещественных доказательствах, вину подсудимого считать недоказанной, принести извинения в виде товарищеских объятий и выпустить из зала суда с принудительным ликованием. В качестве компенсации аморального ущерба предписывается в течение месяца сопровождать потерпевшего духовым оркестром и аплодисментами. Судья Воланчиков пальцы приложил.

Святое ухо

Мирской философ Декарт учил, что если кто не понуждает себя валяться в кровати два часа после пробуждения, тот не может стать подлинным философом. Без понуждения к духовному труду и известного постоянства к мудрости приблизиться нельзя!

– И как это я сам до этого не дошел? Это же очевидно! – воскликнул в сердцах авва Аргамедонт и немедленно заказал специальный диван для занятий философией.

Привезли рано утром, перед подъездом бросили, а грузчиков не оказалось. Стоит старец с диваном посреди двора – хоть бы одна душа мимо проходила да затащить помогла. Не двор, а пустыня Фиваидская! Вдруг видит – Христос идет. А Его и просить не надо, Сам помощь предложил, спереди ухватился, а старец сзади толкает – все-таки пятый этаж, да еще и хрущевка.

Аргамедонт как-то осмелел да и говорит:

– Господи! А вот давно хотел спросить, можно? Вот я, положим, святой, и Горгий святой, и авва Бергамотл… А что-то я никогда не видел, чтобы нас сонмы святых поддерживали и архангелы клубились. Я к чему спрашиваю? Был на архиерейской службе неоднократно, так вокруг епископов просто табуны ангелов и полки святых снуют, аж в духовных очах рябит, и Ты, Господи, всегда рядом с иерархом в видимой близости. Это что, им по должности так положено или они святость неодолимую имеют?

– Это все из-за Петра…

– Какого Петра?

– Из-за Кифы. Ты же слышал историю, как он рабу первосвященника ухо отрубил?

– Да кто же не слышал?

– Вот. Только в Писании из деликатности про одно ухо сказано, а он их в разное время не меньше шести отхватил. Апостолы всё над ним подшучивали: не пора ли нам, говорят, учредить орден святого уха… А что поделать? Такой он у нас горячий, если что, сразу по ушам. И эта горячность как-то всем архиереям передалась. Люди хорошие, добрые, но порой несет. А Мне приходится за ними все латать да излечивать. Петр нарубит, Я исцеляю. Больше владык – хлопот прибавилось! Уже и святых не хватает для присмотра за ними, архангелов квалифицированных приставляем, чтобы, если кого покалечат по рассеянности или ревности неуемной, было кому залатать да утешить. А за тобой, Аргамедоша, присмотр не нужен. Ты ведь даже к мухам уважение питаешь. Зачем тебе святые и сонмы? Живи да жизни радуйся!

– Вот оно что. Да они, оказывается, что дети малые с пулеметами! Могут и себя поранить.

– Так ведь себя в первую голову ранят. А Мне пули вытаскивай да калек лечи.

– Господи, Ты не устал? Я вот как-то уморился. Слушай, а чего это мы вообще диван тащим? Вот ведь я растяпа! Ты же мог просто повелеть ему самому наверх карабкаться!

– А радость какая с того? Где Я еще так утешусь, чтобы тяжесть в руках подержать да вместе с тобой потрудиться? Вот сейчас дотащим, а потом ты чайник поставишь, пирожные на тарелочки разложим, сядем на диван – уставшие, веселые! Чайку хлебнем, плюшками закусим – хорошо! Ведь хорошо, Аргамедоша!

Страх и трепет

Хоть об этом и не принято говорить, но все взрослые по временам боятся.

Вот отец Мирон всю жизнь дрожал, прямо всю свою жизнь. Как лист трепетный! Известно, что батюшкам дана власть вязать и решить. С математикой у него и в школе хорошо было, если задачку надо решить – с азартом набрасывался. А вот вязать так и не научился – решительно нет способностей. Что поделаешь? Ему бы смириться, а он все озирался виновато и плечами так по-детски дергал – страшно боялся, что кто-нибудь внезапно обратится:

– Отче! А вы бы мне шарфик связали такой лохматенький, вот как у принца Гарри?

– Знаете… это… ведь я не умею… понимаете… так вышло…

– Как? Но ведь вы же батюшка!

И просыпался в холодном поту.

Жил в страхе и отец Асаф. Все ему казалось, что какой-нибудь гражданин вдруг потребует назвать заповеди Моисея по одной или в обратном порядке, или нечетные, а он вдруг и забыл. Вот ведь позор: священник – и в заповедях запутался!

Со временем эта боязнь разрослась в постоянную тревогу. Ведь если ты пастырь, тебе положено и то знать, и это. И все ему чудилось, будто кто-то, скажем, вот тут, в очереди, внезапно обернется и спросит в лоб:

– А вот кто брал Бастилию?

– Наполеон? Ксеркс?

– Эх вы… А еще батюшка!

Время проводил в конспектировании словарей и энциклопедий. В свободную минуту повторял статистику развития часовой промышленности Англии. Когда памяти совсем не хватало, открывал обреченно бутылку бурбона, рыдал взахлеб и причитал: «Господи, как же я устал соответствовать!»

А старец Индокентий боялся в самолете летать. Вот так история! Священник! Монах! А в самолет не затащишь! Животом упирался, руки кусал, один раз даже выдал себя за злостного алиментщика – лишь бы к полету не допустили! Только сугубые благословения на него действовали. Это такие особые благословения есть, против которых совсем уже ничего не работает. Вот тогда голову склонит и ступает покорно внутрь. И ладно бы боялся катастрофы, когда крылья отваливаются, кабины горят или террористы, – смерть его не волновала, а к пожарам и авариям был равнодушен. Другое его мучило и пленяло воображение. Все ему казалось, что во время полета кто-нибудь примется безвременно рожать, а ему – роды принимай! А он и не умеет!

– Помилуйте, батюшка! Да кто-нибудь примет роды эти, вам-то что?

– Но ведь я – мужчина, а потом – священник! С меня особый спрос!

Не раз даже во сне ему родовые кошмары приходили, и он кричал и бился в слезах, потому что боялся сделать что-нибудь не так.

На торжественных службах, бывало, стоит, и лицо такое задумчивое, и тени благообразные по лику пробегают, словно от умно-сердечных созерцаний. Люди некоторые, и даже владыки, в благоговении замирают, потому что батюшка такую глубину молитвы постиг. А на самом деле он бился над вопросом: как же они эту пуповину перерезают? Выходит, не там перережешь, и весь ребенок в пуп выльется, и мамаша тоже вся в жидкость уйдет – вот тебе и две кончины от неискусных рук! Надо же уметь и правильный узел на пуп навязать, а ну как потом развяжется во сне или в коляске разболтается?

Изводил себя страшно! Авва Аргамедонт хотел доброе дело сделать – книгу ему подарил по первой медицинской помощи. Уж лучше бы воздержался. Потому что и пупы старца не оставили, но к ним еще и искусственное дыхание примешалось! Раньше он просто замирал в немом созерцании, а теперь начал губами разные позиции строить. А на покаянном каноне, когда владыка в молитвенном экстазе в алтаре простерся, Индокентий вдруг бросился к нему при свете лампад, перевернул так умело и давай по груди выстукивать – думал, спасает старца, а владыка от неожиданности едва не родил!

А потому что страх – плохой наставник!

Вот авва Радий учил, что страх происходит от житейских попечений. Хочешь жизни без ужасов и боязни – оставь тленные вещи века сего, иди путем простоты и нестяжания. Сам старец так опростился, что стал жить в сумочке у кенгуру. Это такие австралийские зайцы-переростки, прыгают – будь здоров! За старцем и ученики последовали во множестве.

Туристы порой в бинокли таращатся: носятся по саванне кенгуру во все стороны – очарование дикой природы!

– А это вовсе и не кенгуру!

– Что ж это, по-вашему?

– Это лавра! Австралийский Афон!

В каждой сумочке по старцу, в некоторых келлиях и по два, по три селятся со всякими монастырскими службами. В одной терпеливой кенгуру даже пекарню учредили и трубу вывели. Правда, братия в тепле и покое толстеть начали, что и погубило австралийскую Фиваиду. Старец в весе прибавляет – кенгуру не отстает, разрастается. Прямо рослые какие стали – асфальт ломают! Такой монашеский кенгуру, конечно, и выглядит аппетитнее. Потому и извели кенгуриный афон местные фермеры от первобытной зависти. А подвижников на сахалинский маяк Анива перевезли. Чтобы упростить им отречение от мира.

Подвиг кота Филимона

Старец Горгий никогда в жизни не болел, потому что был под завязку забит святостью, которая для болезни просто места живого не оставила. Но надо же было ему и пострадать, как всякому духовнику положено. Сидел он как-то на крылечке после трапезы, кота Филимона поглаживал да пророчествовал о последних временах. Это у него уже лет сорок так повелось, чтобы после обеда о кончине мира вещать. А сестрица Падоша и инокиня Обыдоша слово в слово прорицание записывали, потому что дали обет все наследие старца до потомков довести. И вот, когда про вавилонскую блудницу речь зашла, авва чуть со стула не свалился, так живот схватило. Уж его мазали святыми елеями, вспрыскивали водой с молебна, даже не поленились камень с могилы пророка на старца возложить – все без толку! Совсем старец с лица сошел, весь белый, руки дрожат. В больницу повезли – аппендицит! В тот же день и отхватили. Старец вскоре и домой воротился, и даже помолодел. А сестрица Падоша и инокиня Обыдоша взволновались: а как же там честные останки любимого батюшки, батюньчика, батюшечки? Разве можно так мощами разбрасываться при жизни? Доктора святым маслицем подмазали, он им старцев аппендицит в лучшем виде и представил.

Старцу говорить не стали – чего беспокоить-то страдальца, но такую святыню, конечно, в хрустальную вазу облекли и в тайных комнатах заперли для особых богомольцев, и каждый вечер фитилек у лампадки оправляли, чтобы перед святыней непрестанный огонь теплить. Раз как-то сестрица Падоша забегалась, а про лампадку-то и забыла, курица такая, так ей внезапу вопль бысть: «Почто во тьме мя томиши?» Сестрица подхватилась – никого, и снова за топор взялась – аккурат дрова рубила. Через часок-другой снова: «Изнеможе тьмою крепость моя!» Падоша чуть бензопилу не уронила – яблоню древнюю старец велел прибрать. Плечами повела, прислушалась да и дальше пошла. А тут опять: «Ой, от темени очи мои-то повыла-а-азили!» Сестрица чуть с дельтаплана не свалилась – с оказией в город за лекарством летела.

Что ты будешь делать! У старца не спросишь – ему про нетленный аппендицит не доложено. К Обыдоше пошла, а та вся в слезах сидит, в юбку сморкается – тоже голос слышала да пойти не дерзнула. Так в себе святой аппендицит прозорливость и обнаружил, и сестры уж его одного не бросали, а потом заметили, что он не только пророчества изрекает, но и демонов гоняет со всякими знамениями и исцелениями.

В народе говорят: «мощи в хате не спрячешь», и пошли богомольцы и одержимые густым потоком к Святому Отростку. Кому он невесту укажет, кому печень исцелит, а бывало, что и в обличения пустится. Больше всего ценили его люди за прямоту и непорочность, потому как он по малолетству и инвалидности с миром не смесился.

Авва Горгий хоть и прост умом был, а заметил, что народу-то, поди, поменьше ходить стало, а кто заходит, всё поскору и с виноватой улыбкой. А сестрица Падоша и инокиня Обыдоша всё куда-то сбегают, тетрадки с пророчествами забросили, и даже пол третью неделю немытый стоит. Так старец обезлюдел, что днями, кроме кота Филимона, никого и не видел. От молчания и избытка времени молиться начал и Писание изучал – и столько всего интересного нашел, прямо жизнь новыми красками заиграла. А поделиться не с кем, люди не идут. Про Святого Отростка случайно узнал от соседского мальчишки. Он мячиком окно случайно разбил, с повинной пришел, вот и проболтался, а потом и книжек принес с вещаниями Отростка да чудесами.

Старец за голову схватился:

– Одурели вы совсем? Аппендициту молитесь!

А сестрица Падоша и инокиня Обыдоша только губы кривят, потому как теперь у них глаза открылись и Святой Отросток их в схиму постриг и игуменство обещал:

– Мы вам, батюшка, много лет верны были, но теперь всякому понятно, сколько в словах ваших зависти, и гордыню вы не одолели, чтобы против слабого да беззащитного такие слова говорить. Мы с гонимым теперь пребудем, уж если нам промыслом узкие врата назначены!

И совсем от Горгия ушли. Только и взяли что аппендицит в вазе, два узелка с сиротским скарбом да бумажки глупые на недвижимость.

Слава про Святого Отростка далеко по миру пошла, и гонимые сестрицы копейка к копейке – так и обитель воздвигли. А старец, видно по зависти, стал повсюду Отростковы вещания обличать и все из Писания и святых отцов припечатывать. Его, конечно, мало кто слушал, потому что стыдно это, не по-людски такому взрослому и здоровому старцу идти противу малютки да еще и калеки.

Наконец разрешили старцу с аппендицитом диспут держать богословский. Народу съехалось – все поле в палатках! – писатели, богословы, политики. Большинство, правда, за малого Отростка держались, потому что – кому он мужа нашел, кому должность добыл, а кого и от темницы избавил. А старец один пришел. Все его оставили, один только кот Филимон ему верен остался. У аппендицита были все аргументы проработаны, и свидетели исцелений со справками за кулисами стояли, Малахов в ведущих был, а один дорогой композитор даже музыку для вечера написал особенную. Только пришлось эту музыку «Мосфильму» продать, потому что все прахом рассыпалось. Старец по печали и рассеянности Филимона покормить забыл, вот он перед самым действом и подкрепился, чего найти удалось – какая-то дрянь в вазе хрустальной валялась. А могли бы обогатить историю религии ценным богословским диспутом!

А сестрица Падоша и инокиня Обыдоша теперь за Филимоном охотятся.

Берегите ваших кошек, товарищи!