Текст книги "Петля"

По той же железной, гремящей лестнице я выбираюсь на двор и тут убеждаюсь, что снова льет дождь. Не раздумывая, залезаю в машину и принимаюсь ждать Анатолия.

Как же мне вести с ним разговор? Ту поездку с Верой, наверно, запомнил. И конечно, помнит, ездил ли кто-нибудь с ней, или она поехала одна. Значит, остается только завести с ним разговор о Вере и о той поездке. Кажется, все тут просто? Но это только кажется. Анатолий, по-видимому, только что вернулся из Москвы, получал там машину для колхоза. Вполне возможно, что получал ее как раз по разверстке того самого управления, где работала Вера. Меншутин говорил мне о таких операциях, в соответствии с решением Моссовета. И вот Анатолий, попав в Москву, мог зайти в управление и… и узнать о смерти Веры. Или мог побывать там раньше и увидеться с Верой, с еще живой Верой. Как же ему напомнить о ней?

В этот момент сквозь потоки дождя за ветровым стеклом я замечаю, как в дверном проеме котельной появляется долговязая фигура в черной кожаной куртке и мятой кепке. Анатолий оглядывается и, видимо, замечает меня в машине. В два прыжка он оказывается возле дверцы, с силой рвет ее на себя и валится на сиденье возле меня, ухватившись руками за рулевое колесо.

Теперь я могу рассмотреть его получше. У него круглое лицо с вздернутым носом, густые, суровые брови и хмурые глаза. Словом, парень решительный, инициативный и находчивый, как, впрочем, все шоферы. Сейчас он смотрит на меня весьма подозрительно и с неудовольствием спрашивает:

– Ну, чего тебе?

– Толь, ты помнишь Веру? – в свою очередь, но вполне миролюбиво, даже дружески, спрашиваю я его. – Прошлым летом из Москвы сюда приезжала, ты еще в колхоз к себе ее возил.

– Почему ж не помню? Помню, – спокойно отвечает Анатолий, и в голосе его исчезает настороженность, кажется, ему даже приятно это вспомнить.

– Ты после ее видел?

– Не, – вздыхает Анатолий и лезет в карман куртки за сигаретами. – Отличная девка. А ты ее откуда знаешь?

– Сестренка моя.

Который раз уже произношу я эти слова, и каждый раз они волнуют меня не фальшью своей, а какой-то странной, нереальной своей правдивостью, словно и в самом деле стала мне Вера близкой, стала почти сестрой. Мистика какая-то, а мне почему-то не по себе.

– Ну да? – изумляется Анатолий. – Чего же она тебе про меня говорила, интересно?

– А вот что есть такой Толя, что парень хороший, честный.

– Уж прямо так и «честный»? – смеется явно польщенный Анатолий. – Нашему брату во всем честным быть никак нельзя. А то не только не заработаешь, а и ездить будет не на чем.

– Ладно тебе, – я машу рукой, – на самого себя наговаривать. Что ж ты, жулик, украл чего?

– Ну, украл не украл, а ловкость рук требуется. Вот, к примеру, Вера тогда. Документики привезла. А что за документиками, соображаешь? – Он делает неопределенный жест рукой и подмигивает. – За ними, брат, – переговоры.

– С тобой? – усмехаюсь я.

– Зачем?! Мое дело маленькое: получить – доставить, угнать – пригнать. Как прикажут. А переговоры начальство ведет.

Он снова подмигивает и протягивает мне сигареты. Я с удовольствием закуриваю.

– Вере тогда заночевать у вас пришлось, – равнодушно говорю я между двумя затяжками.

– Ага. Ливень. А у нас в двух местах дорогу враз размывает. В темноте лучше не ехать.

– А зачем ей вообще надо было ехать? Передала бы с тобой бумаги, и делу конец.

– «Передала бы»! – Анатолий смотрит на меня иронически, как на круглого несмышленыша. – Там же личное письмо к нашему председателю было. Ну, и ей он тоже кое-что в руки передал. Я так понимаю. А она тоже вроде тебя, – он неопределенно шевелит пальцами около виска. – В делах ни бум-бум. Я же видел.

– А чего ты видел?

– Я-то? – хитро косится на меня Анатолий. – Чего видел, того не понял, а что понял, того не видел. Ясно?

– Куда яснее, – смеюсь я. – Да меня, в общем-то, это все не касается, чтобы еще напрягаться. А Вера с тобой одна ездила?

– А это разве тебя касается? – смеется Анатолий.

– Фью! – презрительно усмехаюсь я. – Тут секрета нет и не было. Будь спокоен. Глупость одна была.

Я говорю нарочито туманно, но Анатолий этого не замечает, для него мои слова звучат, видимо, вполне конкретно.

– Ну да, «глупость», – говорит он. – Тот деятель, как тигр, рвался в машину. Вера ему говорит: «Я по делу еду, а не гулять. Неудобно, мол, тебе ехать». А он в одну дуду: «Не пущу тебя одну, и все». Ну, цирк. Я и то не выдержал. «Что ж, говорю, съедим мы ее, что ли?» – «А ты, говорит, в чужие дела не суйся». Ну, а Вера, та тоже с характером. Нет, и все. А тот… Был бы у него пистолет, застрелил бы, ей-богу. А ты говоришь, «глупости»…

– Это Павел-то?

– А кто же еще?

– Ну, а Вера как с ним?

– Она с ним спокойно. Когда поехали мы, я еще не раскумекал, что к чему, и говорю: «Ревнивый у вас супруг». А она смеется. «Пока, говорит, не супруг». – «Что ж, говорю, надо погулять напоследок, а?» Но Вера твоя на этот счет строгая оказалась. Я таких, между прочим, не люблю, но уважаю. Когда заночевать пришлось, все беспокоилась: «Павлик, мол, с ума сходит» Как они там, небось поженились?

Я невольно вздыхаю. У меня не поворачивается язык рассказать ему о том, что случилось с Верой. Да и не следует это рассказывать.

– Нет, не поженились, – отвечаю я.

И машинально закуриваю новую сигарету.

Анатолий, вдруг посерьезнев, говорит:

– Бывает. Всяко, знаешь, в жизни бывает. И с нашим братом тоже, не думай. То живешь-живешь, как трава. Есть-пить имеется, от сих до сих вкалываешь, выпить – пожалуйста, баба тоже тут. Вечером – телевизор. Все вроде нормально. Все у тебя есть. Даже на красной доске висишь. И вдруг словно какой умный человек тебя издалека толкнет. Как ты, чучело, живешь? И как вокруг живут и еще дальше? Ты оглядись, ты прислушайся. Куда все движется, куда несется? Сегодня ты вот на столечко обманул, а вчера тебя во-он на сколько обманули… – Анатолий то указывает на кончик пальца, то разводит в стороны руки.

И передо мной на минуту оказывается словно совсем другой человек.

– Да, Толя, – соглашаюсь я. – Сейчас нельзя как трава жить. Сейчас соображать надо, что к чему.

Но Анатолий снова бесшабашно машет рукой.

– Меня еще в парламент не выбрали, – насмешливо говорит он, глядя в мокрое, иссеченное дождем стекло. – И президента под суд я отдавать пока не собираюсь. Даже где для колхоза три машины и автобус достать, тоже не мне пришлось соображать, а Евгению Матвеевичу.

– Это председатель ваш?

– Ага. Сначала бумаги в Москву писал, потом гонца послал, потом сам московский начальник с супругой приезжал, здесь лечился, в этом санатории, в люксе. А потом вот Веру прислал. Только после этого машины и выцарапали.

«Наверное, сам Меншутин к ним пожаловал, – с невольной издевкой думаю я. – Сначала, конечно, все им объяснил, как жить, как работать, чего думать. А потом снизошел и облагодетельствовал. Ну, да им тут хорошо. Любое начальство к себе заполучить могут, кому лечиться надо».

– Наш Евгений Матвеевич тоже блоху подковать может, если потребуется, – улыбается Анатолий. – Да так, что и сама блоха не заметит. Вот такой народный умелец, – он неожиданно вздыхает и говорит уже другим тоном: – Ладно, Хватит трепаться. Ехать надо. А то наш умелец шкуру спустит.

– Толя, а ты больше этого Павла не встречал? – на всякий случай все же спрашиваю я перед тем, как расстаться.

– Видел я его, – неожиданно сообщает Анатолий и усмехается. – Летом этим видел. Здесь, в городе. Но останавливаться мне ни к чему было. Скучный он шел. Я и то подумал, как у них там с Верой.

– Понятно. Ну, бывай, Толя.

Я жму ему руку и выбираюсь из машины.

Дождь уже не льет, а сыплет, мелкий, холодный. Меня пробирает озноб. Ну и погодка, чтоб ей пусто было.

Анатолий заводит мотор, лихо разворачивается вокруг меня по двору и вылетает за ворота.

Я тороплюсь к себе в корпус. Надо одеться потеплее, натянуть плащ и отправляться на свидание с Дагиром.

У меня уже нет сомнений: Костя прав, надо искать этого неведомого Павла, фамилии и места жительства которого я еще не знаю. Зато я знаю кое-что о самом Павле. Если он мог так разозлиться, когда Вера уехала без него, то на что он мог решиться, когда Вера отказалась выйти за него замуж? А ведь, по словам Кати, Вера отказалась. Он что же, сумасшедший, этот парень? Да, но себя он при этом не убил и в руки правосудия тоже себя не отдал, а постарался трусливо скрыться. И если все так, то это не сумасшедший, это негодяй, которого надо найти и судить как убийцу.

Я иду по улице и от злости даже не выбираю дорогу, а шагаю прямо по лужам. Прохожих почти не видно, хотя под густыми кронами деревьев, растущих вдоль тротуара, совсем сухо. Временами, правда, вместо деревьев тянется подстриженный кустарник, и тогда дождь с ветром сечет лицо, а на перекрестках мостовые полны воды, и обойти эти огромные лужи невозможно.

Вот и грязелечебница – великолепное старинное здание из бурого камня, оно массивно, громадно и изящно, как древние римские бани.

По красивой изгибающейся лестнице я спускаюсь на каменный двор, пересекаю его и уже по другой, широченной, в несколько ступеней, лестнице поднимаюсь ко входу в грязелечебницу. Здесь, возле одной из величественных колонн, меня поджидает Дагир. Он только что пришел.

Мы скрываемся от дождя в глубокой арке, где тепло, сухо и царит полумрак. Больше нам ничего не надо.

– Ну, рассказывай, – нетерпеливо говорит Дагир. – Почему ты отменил арест Кости?

– Потому что произошла ошибка. Нам, оказывается, нужен совсем другой человек. Но этот Костя…

И я ему рассказываю, как опасна Костина группа, что она уже готова идти на преступление и что ею надо заняться немедленно. Я называю и характеризую каждого из участников этой группы, все, что я о каждом запомнил, что бросилось мне в глаза: их имена, внешность, повадки и роль в группе. Больше других мне запомнился красноглазый старик, и он вызывает у меня особые опасения. Все остальные мелюзга, включая и Мотьку.

Дагир напряженно слушает. Он ничего не записывает, у него профессиональная память и хорошая квалификация, это я уже успел понять. Другой бы сразу схватился за карандаш, когда ему сообщают так много «горячих» сведений. Кроме того, мне кажется, что кое-кого из этой группы Дагир уже знает, просто по той же профессиональной привычке он не хочет перебивать меня.

– Ну, а теперь насчет Павла, – говорю я. – Вот он, погляди.

Я достаю фотографию. Еще достаточно светло, и Дагир внимательно рассматривает лицо человека, на которого я ему указываю. Он подходит для этого поближе к выходу из арки и брызги дождя попадают на фотографию.

– Прошлым летом, в июле, он жил в моем санатории, – поясняю я. – И этим летом он тоже был в Тепловодске, правда, неизвестно в каком санатории. Нам этого парня надо найти.

– Значит, версия та же – убийство? – спрашивает Дагир.

– Пока версия та же, – киваю я и отвожу его в глубь арки, куда не достает дождь. – Если только этот Павел не довел ее до самоубийства.

– Дай мне фотографию, – просит Дагир. – Завтра верну. Мне придется ее кое-кому показать. Ты не возражаешь?

– Нет, конечно. Только постарайся не возбуждать лишнего любопытства и ненужных разговоров.

– Ну, зачем ты это говоришь?

– Ладно, извини. А фотографию я, пожалуй переправлю тебе завтра утром. Сегодня мне надо тоже кое-кому ее показать.

Дагир кивает в ответ, а я озабоченно продолжаю:

– Костя назвал его Пашка-псих. Не нравится мне эта кличка.

– Все узнаем, дорогой, – смеется Дагир. – Болезнь раскрыть легче, чем преступление. Сперва только узнаем фамилию. А потом в его истории болезни все прочтем. Дай мне два дня. А сам живи тихо и лечись. На казенный счет Плохо тебе?

– Неплохо, конечно. Но что-то много я тебе уже дел надавал, – не очень тонко намекаю я.

Впрочем, Дагир не обижается.

– А в чем дело? – спрашивает он. – Все сделано, – и достает из кармана сложенный листок бумаги. – Вот список больных, кто приезжал в твой санаторий прошлым летом, когда там Вера была, и снова приехал сейчас. Всего четыре человека, к сожалению.

Я нетерпеливо разворачиваю листок и снова подхожу ближе к свету.

В списке Дагира действительно всего четыре фамилии. Троих я знаю заранее, это мои старики инженеры и Валя. Четвертым же, к моему удивлению, оказывается не кто иной, как Виктор Богданов, мой веселый сосед по комнате. А я-то даже не подозревал, какой ценный человек живет рядом со мной.

– Знаю всех четверых, – говорю я и возвращаю список. – Попробую выяснить, не помнит ли кто-нибудь из них Павла. Веру кое-кто из них помнит Ну, а ты ищи по документам.

– Не бойся, найду, – кивает мне Дагир и добавляет: – Еще одно твое дело сделал. Того самого «дядюшку» установил. Помнишь?

– И кто же это такой? – с некоторым даже любопытством спрашиваю я, хотя мысли мои заняты сейчас совсем другим.

Дагир трет лоб, потом начинает шарить по карманам, бормоча:

– Погоди, погоди… очень трудная фамилия… я ее записал… из Москвы, понимаешь… А, вот!

Он наконец вытаскивает из кармана еще один клочок бумаги и, высунувшись из арки, благо дождь уже совсем прошел, медленно, по складам читает:

– Мен-шу-тин!.. Станислав Христофорович.

– Вот тебе раз! Это же мой знакомый! – невольно вырывается у меня. – Ах, бедолага!

– Ну, тогда не показывай виду, что знаешь, – улыбаясь, говорит мне Дагир и грозит пальцем.

– Да нет! Не в том смысле знакомый. Это же начальник Веры. Теперь все понятно! То-то мне Анатолий сегодня сказал, что сперва к ним в колхоз начальство приезжало. А потом уже приехала Вера.

– Дает это тебе что-нибудь? – интересуется Дагир.

Я пожимаю плечами.

– Ровным счетом ничего. Мне нужны сведения не о Верином начальнике, а о Павле. И мне пора от вас укатывать. Интересно, где живет этот Павел, в каком городе?

– Все узнаем. Очень скоро, – говорит Дагир. – Не волнуйся. Чего ты, в самом деле, волнуешься?

Мы прощаемся.

Какая-то пичужка, спрятавшись в густой кроне дерева возле арки, провожает нас странным посвистом:

«С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!..»

Вечером за ужином я опять завожу разговор о прошлом лете и пропавшей девчонке. Замечу, кстати, что мы договорились приходить в столовую одновременно, чтобы не скучать за столиком в одиночку. Это конечно же предложила Раечка, она не переносит одиночества.

Вот и сейчас мы все в сборе. Оба инженера с удовольствием вспоминают прошлогоднюю историю. Пожилые люди вообще любят вспоминать любые события, далекие и близкие.

На этот раз я узнаю, что, оказывается, Яков Захарович приехал в тот раз сюда раньше своего друга и вместе они прожили всего неделю. Поэтому-то Яков Захарович и не встретился с Верой, он уехал раньше, чем приехала она.

Но зато выясняется другое любопытное обстоятельство.

Я рассказываю о бывшем «культурнике» Косте, которого оба инженера прекрасно помнят. Упоминаю я и о том, что он пытался ухаживать за Валей, которая, как я понял, из этого не делает секрета, а до нее Костя пробовал отбить некую «племянницу» у ее «дяди». Всех этот рассказ веселит, особенно Раечку. Как вдруг Яков Захарович перестает теребить свою бородку, после чего снимает очки и, тщательно протирая стекла платком, объявляет:

– Кстати говоря, я этого «дядю» прекрасно помню. Прелюбопытнейший товарищ, смею заверить.

– А племянницу неужто не углядел? – добродушно посмеивается Игорь Леонидович. – Не поверю. Эдакий гусар, и вдруг…

– Ах, брось ты, ради бога, – конфузится Яков Захарович. – Вечно твои солдатские шуточки.

– У нас, видите ли, разное социальное происхождение, – усмехаясь, поясняет Игорь Леонидович. – Я из потомственных военных, а вот он петербуржец, профессорский сынок. Родились мы в один и тот же кровавый одна тысяча девятьсот пятый год и вот уже тридцать лет на одном заводике трудимся.

– И оба категорически отказываемся следовать на пенсию, – вставляет Яков Захарович.

– И в один год язву, язви ее в бок, заработали.

– И каждый год солидарно сюда паломничаем.

– И внуки-чертяки в один год пошли.

Друзья развеселились и уже поджидают, когда тот или другой подаст свою реплику.

– Ну, а как все-таки насчет того дяди с племянницей? – спрашиваю я. – Почему вы про дядю говорите, что он прелюбопытный?

– Так ведь этот ваш Костя не смог у него девушку отбить, – вмешивается Раечка и мечтательно заключает: – Господи, вот это любовь! Вы же ничего не понимаете. Разве дело в возрасте?

– Это намек, мадемуазель? – Яков Захарович театрально прикладывает руку к груди. – Я имею шанс?

– Но в вас нет ничего прелюбопытного, – парирует Раечка.

– Ну-с, вот и договорились. Итак, взаимная любовь – это производная от других человеческих качеств, – с комичной назидательностью произносит Яков Захарович. – А в случае с этим… как же его звали?.. как-то сложно…

Мне ужасно хочется ему подсказать, и я еле сдерживаю себя. Потребность эта возникает у каждого человека совершенно автоматически, и сил нет терпеть, когда у тебя на языке вертится имя, которое другой так мучительно вспоминает.

– Кажется, на эс… да, да… ну, как же это?.. а-а!.. Станислав!.. – между тем еле карабкается по ступенькам памяти Яков Захарович. – Да, да, Станислав… Как же дальше?.. Нет, я обязан вспомнить! Не такой уж я склеротик… Что-то еще сложнее… погодите, погодите… – И вдруг выстреливает: – Христофорович! Ну, конечно, Станислав Христофорович. Каково?

– Язык свернешь к чертям собачьим. Уф!..

– Именно, – гордо соглашается Яков Захарович и обращается к Раечке: – Это, мне кажется, потруднее запомнить, чем какого-то Анатолия. Почему же вы не восхищаетесь, не хлопаете в ладоши, как ему? – он кивает на своего друга.

– Устала ждать, пока вспомните, – насмешливо откликается Раечка.

– Нет, этот язычок опасней пистолета, – разводит руками Яков Захарович и продолжает, уже обращаясь ко мне: – Так вот, этот самый Станислав Христофорович меня все учить норовил как по общим вопросам, так, представьте себе, и по специальным. Ну, добро бы еще по вопросу отношений с Китаем, допустим, или изменения климата земли, этому все сейчас друг друга учат. Но он по технологии электроплавок вздумал меня однажды учить. Каково?

Яков Захарович переводит взгляд на своего друга, и тот громко фыркает в стакан.

– Это одного из виднейших практиков Союза… Кхе-кхе!.. – хрипит и кашляет от возбуждения Игорь Леонидович.

– Так вот, заспорили мы однажды, – продолжает Яков Захарович, смеясь одними глазами. – После ужина это было. Он так, знаете Ли, фамильярно берет меня под руку и доверительно говорит: «Ах, дорогушка, поверьте мне, политика вещь сложная. Иной раз говоришь, и сам не веришь тому, что говоришь. Но… боне фиде, говорить надо. Больше вам скажу. Я же знаю, что и мне не верят, а все равно говорю. Что поделаешь? Надо, дорогушка, надо. Понимаете? Есть такое слово». Я освободиться стараюсь – не отпускает. Прорвало.

– Не. Просто выпил, – крутит головой Игорь Леонидович.

– Вполне допускаю. А вот второй его конек был – это нравственные проблемы. И так у него получалось, что одно дело – массы, а другое дело – он, например. Словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. И второй его нравственный постулат: одно дело – глобальные вопросы, где надо выглядеть кристальным и всем об этом объявлять, чуть не по радио, а другое дело – личные, интимные вопросы, о которых никому не должно быть известно, словно их у такого, как он, и нет вовсе. Зато на эту тему он любил рассказывать скабрезные анекдоты.

– Это при племяннице-то? – смеется Раечка.

– И при тебе? – подхватывает Игорь Леонидович.

А я думаю о том, как, вероятно, Вере было трудно работать у такого начальника. С ее прямым и чистым характером, с такой ранимой душой. Ведь она же умница была и все видела. И уж Меншутин ее тоже вниманием не обошел. Это он сейчас выдает себя за отца родного, а супругу свою чуть не за мать, хотя та особой симпатии к Вере, кажется, не выказала. И суетится теперь больше всех. Как бы на него пятнышко не попало, на его безупречную репутацию. Понятно, почему Вера собиралась уходить с этой работы.

– Вы с нами пойдете, Виталий? – спрашивает Раечка.

– Куда?

– О, у вас не только, как я слышала, занято сердце, но и чем-то все время занята голова, – смеется она. – Мы же собрались в кино. И Валя пойдет. Это вас как-никак должно воодушевить.

– Зато у вас головка все время занята одним, – говорит Яков Захарович.

– Кого бы поддеть своим язычком.

– Как вам не стыдно! – Раечка скромно опускает глаза. – Вечно вы ко мне придираетесь.

– Смотрите-ка, прямо по Чехову, – торжествует Яков Захарович. – Беззащитное существо, – и поворачивается ко мне. – Ну-с, а как тем не менее насчет кино?

– Что за разговор! – откликаюсь я с энтузиазмом. – Конечно, пойдем.

Признаться, мне очень нравятся эти люди, и оба старика инженеры, и Раечка, и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними.

Некоторое время мы еще прогуливаемся по саду возле столовой. Вскоре к нам присоединяется Валя.

Раечка со смехом передает ей мой рассказ о «дядюшке», «племяннице» и Косте.

– Так это же я ему рассказала, – говорит, улыбаясь, Валя и обращается ко мне: – Вы хотя бы сослались на источник?

– Их два, – отвечаю я. – Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого дядюшку. А вот зато у меня, у единственного, есть фотодокумент. Прошу, товарищи, внимания. Вы, Валя, уже видели. – И я важно вытаскиваю из кармана знаменитую фотографию. – Вот, Игорь Леонидович, та девчонка, которую вы искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя.

Мы останавливаемся возле фонаря и все с интересом рассматриваем фотографию.

– Валечка, – говорю я, – а вы случайно вот этого паренька не помните? Мне сказали, он ухаживал за Верой, – и я пальцем указываю на Павла.

Валя пристально вглядывается в фотографию, потом берет ее в руки и наконец качает головой:

– Нет, не помню.

– Его зовут Павел.

– Павел?.. Нет, не помню я его.

– А вы, Игорь Леонидович? – не теряю надежды я.

Инженер забирает у Вали фотографию в свои огромные ручищи, сдвигает очки на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне.

– Нет, милый мой, что-то не припоминаю, – и мечтательно добавляет: – Вот если бы он тоже исчез…

– Этого еще не хватает, – я машу рукой. – Только не накаркайте, ради бога.

– Ну, пойдемте же, пойдемте, – торопит нас Раечка. – С этой вашей фотографией наверняка опоздаем.

Итак, мы идем смотреть заграничный детектив с необычайно интригующим названием. События в нем происходят в Лондоне. Бандиты действуют ловко и нагло, используя последние достижения науки и техники. Главарем их оказывается не более и не менее, как сам помощник начальника тюрьмы. Ну, и симпатичный, пожилой комиссар Скотланд-Ярда, естественно, сбивается с ног. Но особенно восхищает меня финал: комиссар ловит главаря на стадионе, во время футбольного матча, обнаружив его, переодетого и загримированного, среди ста тысяч беснующихся зрителей, разглядывая с помощью телевизионной камеры физиономии людей на противоположной трибуне. О господи, мне бы такую установку и такое везение, конечно.

Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные ситуации в фильме. В ответ на некоторые мои скромные критические замечания Раечка важно говорит:

– Вы не понимаете, Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два месяца проработали сыщиком…

– А вы сколько проработали, мадемуазель? – ехидно интересуется Яков Захарович.

– Но я же не кончила! – возмущается Раечка. – Или прочли бы столько книг о них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем Виталий. Ну, как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в Ирландию? Это же ребенку ясно…

– Если ему вдобавок объяснить, что такое любовница, – иронизирует Яков Захарович.

Мы подходим к нашему санаторию. В саду темно и пусто, на танцплощадке не играет радио, во многих окнах погашен свет. Тихо. Слышны лишь далекие паровозные гудки.

У входа в главный корпус я прощаюсь со своими спутниками и через сад бреду к себе, во второй корпус. Душно, пахнет прелой листвой и увядающими цветами.

На минуту мне становится грустно. Беспокойная у меня все-таки жизнь и какая-то тяжкая, не в смысле тягот или каких-то там особых опасностей, а просто никогда ни с чем радостным, веселым, даже нормальным мы дела не имеем, наоборот, всегда и всюду – с жестокостью, подлостью, низостью. Какой запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие качества и свойства? И ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя иссякнуть. Что тогда? Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими качествами можно не только совершать преступления, но и бороться с теми, кто их совершает. Впрочем, это бесчеловечный и гибельный путь. Запаса душевных сил должно хватить.

И потом, устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от врагов или полудрузей, как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь, от своих. В обычной жизни, на мой взгляд, даже труднее сохранять такой постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? «Если бы вы хоть два месяца поработали сыщиком»? Да, вот вам и почетная работа, в которой часто и признаться нельзя.

Между прочим, самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если хотите знать, так это, как начальство ест плешь своим подчиненным за нераскрытое преступление. Правда, начальство само как огня боится своих избирателей, но это дела не меняет. А ну-ка, старший лейтенант Лосев, доложите, как это так: чуть не три недели бьетесь над преступлением в котловане и не можете понять, что к чему? И не ссылайтесь, пожалуйста, на следователя прокуратуры Исаева, который старше вас и тоже не может пока понять, что к чему. Вы отвечайте за себя. Не научились самостоятельно работать? А общественность волнуется. Где результаты? Что вы можете доложить?

Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает – без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы все-таки распутаем.

Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали, чтобы каждый это дело пережил, и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил бы ее потом своим детям и внукам: «Каждая человеческая жизнь священна и неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец».

Я подхожу к нашему корпусу. В нескольких окнах еще горит свет. Поднимаюсь по ступеням, толкаю высокую стеклянную дверь и через просторный вестибюль, где стоит телевизор и полукругом перед ним в беспорядке расставлены ряды стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь комнаты дежурной сестры, и молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит мне пальцем, а потом прижимает его к губам. Я киваю в ответ и тенью проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж.

Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что ж, тем лучше.

Я вхожу. Виктор сидит у стола, откинувшись на спинку кресла, и курит. Перед ним на столе лежит распечатанный конверт, в который небрежно засунуты густо исписанные листки. Виктор курит, и довольная ухмылка бродит по его скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром.

– Чем доволен? – спрашиваю я.

– Хлопцы пишут, почетную грамоту бригаде дали, – хвастливо сообщает Виктор. – Теперь в счет будущего года уголек даем.

– Небось и премию вручат?

– А на кой нам премия? – усмехается Виктор. – Нам почет давай. Портрет в газету.

– Ну, лишних две-три сотни не помешают, – возражаю я и, усевшись на кровать, тоже закуриваю. – Особенно семейным. Ты передо мной-то не выпендривайся.

– Тю! Две-три сотни. Тут тысячу не знаешь, куда девать. – Виктор небрежно машет рукой. – Знаешь, сколько наш брат выколачивает? Тебе, учителю, не снилось. Купить нечего – вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в ней купаться не будешь.

– Как это так – нечего купить? – удивляюсь я.

– А так. Вот, к примеру, «Жигули». Каждый бы у нас купить рад. Нету. А на «Яву» уже многие и не смотрят. Пройденный этап. Ну, там сыну разве что. Или, к примеру, вот дом бы надстроил, а то и новый бы поставил. Обратно материалов нету. Ну ладно, хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье пальто. Так? Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим, Брюссель, Лондон, Прагу. А местный с его пошивом мне и даром не нужен. Понял, какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а мясо по утрам. На все это много денег не надо. Вот и выходит… – Виктор широко улыбается, сверкая белоснежными зубами. – Даешь портрет, и точка!

– Да уж, твой портрет любую газету украсит, – говорю я.

– А что? Парень, какой надо! И пусть припишут, крупно только: «Холостой». Эх, от каких только красавиц письма не полетят! Вот невесту выберу. И тебя на свадьбу позову. Потому как учитель – всему голова… Если бы мы своих учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили.

– Так вот, скажи учителю, – в тон ему говорю я, – ты кого-нибудь на этом фото узнаешь?

И показываю ему ту самую фотографию.

– Ну-ка, ну-ка!.. – весело восклицает Виктор и, приподнявшись, выхватывает ее у меня из рук. – Страсть как люблю знакомых узнавать.

Он придвигается к столу, где горит лампочка, подносит фотографию ближе к свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно.

– Да-а… – наконец с сожалением произносит он. – Не сумел я тогда с ними поехать. А то бы… Нарушил, понимаешь, режим.

– На губу посадили? – улыбаюсь я.

– Какая там губа! С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь, накануне земляков, своих же подземных братьев. Ну, и… Сам понимаешь. Еле потом домой дополз: шаг вперед, два назад, три в сторону. И язва моя взбунтовалась. Я ей, дуре, говорю: «Цыц! Я ж тебя прижигаю». А она слушать не желает, рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день и провалялся. Да еще дрянь всякую глотать пришлось. Медицина жуть как навалилась.

– А что было, если бы ты поехал?

Виктор сокрушенно вздыхает.

– Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе даже не представляешь. Во любовь взяла, – он зажимает пальцами горло. – А главное, все, можно сказать, подготовил. Чтоб, значит, без осечки, понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, – Виктор тычет пальцем в фотографию, – назавтра уезжала. Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и все. Уехала невенчанная.

– Здрасьте! – говорю. – Что ж, ты ей написать не мог? Приехать, наконец. Не на краю света она небось живет. Тут же, в отечестве нашем родном.