Текст книги "Собрание сочинений. Том 5. 1967–1968"

Оказался он, разумеется, прямо у меня под ногами. Я увидел его подмигивающий глаз величиной с тарелку.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал я. – Красавец. Ничего не вижу, только глаз вижу. Очень эффектно. Как в цирке.

Тогда Спиридон всплыл. То есть не то чтобы он всплыл, он, собственно, и не погружался, он все время был у поверхности, просто теперь он позволил себе быть увиденным. Плоские дряблые веки его распахнулись мгновенно, словно судно-ловушка откинуло фальшивые щиты, огромные круглые глаза, темные и глубокие, уставились на меня с нечестивым юмором, и слабый хрипловатый голос произнес:

– Как ты сегодня меня находишь?

– Очень, очень, – сказал я.

– Гроза морей?

– Корсар! Смерть кашалотам!

– Опиши меня, – потребовал Спиридон.

– Пожалуйста, – сказал я. – Но я не Альфред Теннисон, я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи. Ты сейчас похож на кучу грязного белья, которую бросили отмокать перед стиркой.

Спиридон одним длинным неуловимым движением как бы перелился на середину бассейна. Перепонка, скрывающая основания его рук, стала бесстыдно выворачиваться наизнанку, обнажилась иссиня-бледная поверхность, густо усеянная сморщенными бородавками, из самых недр организма высунулся в венце мясистых шевелящихся выростов и раскрылся, дразнясь, огромный черный клюв. Послышался пронзительный скрежет: Спиридон хохотал.

– Завидуешь, – сказал он. – Вижу, что завидуешь. Ох, и завистливы же вы все, сухопутные! И напрасно. У вас есть свои преимущества. Гулять сегодня пойдем?

– Не знаю, – сказал я. – Как все. Я вот папку принес. Помнишь, ты просил?

– Помню, помню, – сказал Спиридон. – Как же…

Он разлегся на воде, распустив веером чудовищные щупальца, и принялся мерцать и переливаться перламутром. У меня зарябило в глазах и потянуло в сон. Представилось, что сижу я с удочкой ясным утром, солнышко греет, блики бегают по теплой воде, и сладко так тянет все тело. Спиридон пустил мне в лицо струю холодной воды, и я опомнился.

– Тьфу, – сказал я. – Грязью своей… Тьфу!

– Почему же – грязью? – удивился Спиридон. – Чистейшая вода, в нечистой я бы умер.

– Черта с два ты бы умер, – вздохнул я. – Знаю я тебя.

– Бессмертен, а? – самодовольно сказал Спиридон.

– Что-то вроде этого, – согласился я. – Ну-ка, перестань мерцать. Ты на меня сон нагоняешь. Ты что, нарочно?

– Я не нарочно, но я могу и перестать. – Он вдруг снова оказался у самых моих ног. – А где наш говорливый дурак? – спросил он. – И где твой волосатый приятель?

– Он не только мой приятель, – возразил я. – Он и твой приятель. Что у тебя за манера – оскорблять друзей?

– Друзей? – спросил Спиридон. – У меня нет друзей. Я не знаю, что это такое.

– А как насчет Генерального содружества? – спросил я. – Чей же ты тогда Полномочный посол?

Спиридон холодно взглянул на меня.

– Ты имеешь какое-нибудь представление о дипломатии? – осведомился он. – Можешь не отвечать. Вижу, что очень смутное. Дипломатия есть искусство определять новые явления старыми терминами. В данном случае совершенно новое для вас, людей, явление – мою искреннюю и нерушимую дружбу меня сегодняшнего со мной завтрашним – я определяю старым термином «Генеральное содружество».

– Ага, – сказал я. – Значит, Генеральное содружество – это вранье.

– Ни в коем случае, – возразил Спиридон. – Это, повторяю, содружество меня со мной.

– Вот я и говорю: вранье, – повторил я. – Кроме самого себя, ты ни с кем не можешь находиться в содружестве, даже со мной.

– Гигантские древние головоногие, – наставительно сказал Спиридон, – всегда одиноки. И всегда рады этому обстоятельству.

– Понятно. А кто же тогда тебе мы – Федя, Говорун, я?

– Вы? Собеседники. Развлекатели… – Он подумал немного и добавил: – Пища.

– Скотина ты, – сказал я, обидевшись. – Грязные ты подштанники. – Это прозвучало несколько по-хлебовводовски, но я очень рассердился. – Ну и отмокай здесь в своем гордом одиночестве, а я пойду.

Я сделал вид, что собираюсь встать, но он ловко вцепился крючьями присосков мне в штанину и не пустил.

– Подожди, подожди, – сказал он. – Надо же, обиделся! До чего же вы все, сухопутные, правды не любите… Все что угодно вам можно говорить, кроме правды. Вот мы, Гигантские древние головоногие, всегда говорим только правду. Мы мудры, но бесхитростны. Когда я готовлюсь напасть на кашалота, я предельно бесхитростен. Я не говорю ему: «Позволь мне обнять тебя, мой друг, мы так давно не виделись!» Я вообще ничего не говорю ему, а просто приближаюсь с совершенно отчетливо выраженными намерениями… И ты знаешь, – сказал он, словно эта мысль впервые его осенила, – и ведь кашалоты этого тоже не любят! Удивительно нерационально построен мир. Жизнь возможна только в том случае, если реальность принимается нами как она есть, если черное называют черным, а белое – белым. Но до чего же вы все не любите называть черное черным! А я вот не понимаю, как можно обижаться на правду. Впрочем, я вообще не понимаю, как можно обижаться. Когда я слышу неправду, когда Клоп называет меня трясиной, а ты называешь меня грязными кальсонами, я только хохочу. Это неправда, и это очень смешно. А когда я слышу правду, я испытываю чувство благодарности – насколько Гигантские древние головоногие вообще способны испытывать это чувство, – ибо только знание правды позволяет мне существовать.

– Ну хорошо, – сказал я. – А если бы я назвал тебя сверкающим брильянтом и жемчужиной морей?

– Я бы тебя не понял, – сказал Спиридон. – И я бы решил, что ты сам себя не понимаешь.

– А если бы я назвал тебя владыкой мира?

– Я бы сказал, что предо мною разумное существо, которое привыкло говорить владыкам правду в глаза.

– Но ведь это же неправда. Никакой ты не владыка мира.

– Значит, ты менее умен, чем кажешься.

– Еще один претендент на мировое господство, – сказал я.

– Почему – еще? – забеспокоился Спиридон. – Есть и другие?

– Злобных дураков всегда хватало, – сказал я с горечью.

– Это верно, – проговорил Спиридон задумчиво. – Взять хотя бы одного моего старинного личного врага – кашалота. Он был альбинос, и это уродство сильно повлияло на его умственные способности. Сначала он объявил себя владыкой всех кашалотов. Это было их внутреннее дело, меня это не касалось. Но затем он объявил себя владыкой морей, и пошли слухи, будто он намерен провозгласить себя господином Вселенной… Кстати, твои соотечественники – я имею в виду людей – этому поверили и даже признали его олицетворением зла. По океану начали ходить отвратительные сплетни, некоторые варварские племена, предчувствуя хаос, отваживались на дерзкие налеты, кашалоты стали вести себя вызывающе, и я понял, что надобно вмешаться. Я вызвал альбиноса на диспут. – Спрут замолчал, глаза его полузакрылись. – У него были на редкость мощные челюсти, – сказал он наконец. – Но зато мясо было нежное, сладкое и не требовало никаких приправ… Гм, да.

– Диспуты! – вскричал вдруг Панург, ударяя колпаком с бубенчиками об пол. – Что может быть благороднее диспутов? Свобода мнений! Свобода слова! Свобода самовыражения! Но что касается Архимеда, то история, как всегда, стыдливо и бесстыдно умолчала об одной маленькой детали. Когда Архимед, открывши свой закон, голый и мокрый, бежал по людной улице с криком «Эврика!», все жители Сиракуз хлопали в ладоши и безмерно радовались новому достижению отечественной науки, о котором они еще ничего не знали, а узнав – все равно не смогли понять. И только один дерзкий мальчик показал на пробегавшего гения пальцем и, заливаясь смехом, завопил: «Ребята! Э, пацанье! А ведь Архимед-то голый!» И хотя это была истинная правда, его тут же на месте, поймав за ухо, жестоко выпорол солдатским ремнем науколюбивый отец его.

– Возможно, – сказал Спиридон. – Возможно… Давай-ка мы почитаем, Саша. Должен тебе сказать, что меня крайне интересует, что о нас знают и помнят люди.

Я взял папку, положил ее к себе на колени и развязал тесемочки. Мне и самому было интересно. Материалы эти я знал с детства. Мой дядя, малоизвестный специалист по Японии, затеял некогда книгу под странным названием «Спруты и люди». Его обуревала идея, что головоногие с незапамятных времен имели весьма тесные контакты с людьми. Чтобы обосновать эту мысль, он перекопал кучу книг, архивов, записал множество японских легенд и все самое интересное, с его точки зрения, перевел на русский и собрал в эту папку. Книгу написать ему не удалось: он увлекся диссертацией на тему «Предательство японской либеральной буржуазией интересов японского рабочего класса». Папка была заброшена, большая часть материалов утрачена, но кое-что осталось – стопка пожелтевшей бумаги, исписанной ровным дядиным почерком. На каждом листочке – выписка из какой-нибудь книги или рукописи с непременной ссылкой на использованный источник.

– Подряд читать? – спросил я.

– Подряд, подряд, – сказал Спиридон. – И не торопись. Я буду все обдумывать.

– Ладно. – Я взял первый листок. – «Ика имеет восемь ног и короткое туловище, ноги собраны около рта, и на брюхе сжат клюв. Внутри имеет дощечку, содержащую тушь. Когда встречает большую рыбу, извергает тушь волнами, чтобы скрыть свое тело. Когда встречает мелких рыб и чилимсов, выплевывает тушевую слюну, чтобы приманить их. В «Бэнь-цао ган-му» сказано, что ика содержит тушь и знает приличия». («Книга вод».)

– Что такое тушевая слюна? – спросил Спиридон.

– Нет уж, это ты мне скажи, пожалуйста, что такое тушевая слюна, – возразил я. – И заодно – каким образом дощечка может содержать тушь?

– Забавно, забавно, – задумчиво сказал Спиридон. – Видимо, перед нами здесь наивное описание небольшой каракатицы. Хотя, с другой стороны, каракатицы никогда не знали приличий. Более неприличное существо трудно себе вообразить. Я, во всяком случае, не берусь. Разве что Клоп. Ну ладно, дальше.

– «По мнению Бидзана, – прочитал я, – ика есть не что иное, как метаморфоза вороны, ибо есть и в наше время у ика на брюхе вороний клюв, и потому слово «ика» пишется знаками «ворона» и «каракатица». («Сведения о небесном, земном и человеческом».)

– Что есть ворона? – осведомился Спиридон.

– Птичка такая, – ответил я. – Черная, со здоровенным клювом.

– Какая вульгарная фантазия, – пробормотал Спиридон. – Дальше.

– «К северу от горы Дотоко есть большое озеро, и глубина его очень велика. Люди говорят, что оно сообщается с морем. В годы Энсё в его водах часто ловили ика и ели в вареном виде. Ика всплывает и лежит на воде. Увидев это, вороны принимают его за мертвого и спускаются клевать. Тогда ика сворачивается в клубок и хватает их. Поэтому слово «ика» пишется знаками «ворона» и «каракатица». Что касается туши, которая содержится в теле ика, то ею можно писать, но со временем написанное пропадает, и бумага снова делается чистой. Этим и пользуются, когда пишут ложные клятвы». («Книга гор и морей».)

Пока я читал, в павильон вошел Федя. Он поклонился Спиридону, уселся рядом со мной и стал слушать. Когда я кончил читать, Спиридон проворчал:

– Вот это более похоже на правду. Я сам, признаться, так лавливал альбатросов в молодости… Я только не понимаю, почему всех этих людей так интересуют вороны и тушь? Сплошные вороны и тушь.

– Тушью в те времена писали, – сказал я. – А с воронами вас связывают из-за клюва. Неужели непонятно?

– Предположим, – сказал Спиридон холодно. – Здравствуйте, Федор. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо, – тихонько сказал Федя. – Я не помешаю?

– Ни в какой мере, – сказал Спиридон. – Продолжай, Саша.

– «Согласно старинным преданиям, ика являются челядью при особе князя Внутреннего моря Сэто. При встрече с большой рыбой они выпускают черную тушь на несколько шагов вокруг, чтобы спрятать в ней свое тело». («Книга гор и морей».)

– Опять тушь, – проворчал Спиридон. – Дальше.

– «У поэта древности Цзо Сы в «Оде столице У» сказано: «Ика держит меч». Это потому, что в теле ика есть лекарственный меч, а сам ика относится к роду крабов». («Книга вод».)

– Нет, не поэтому, – сказал Спиридон. – А потому, что Цзо Сы по своей глупости превосходит даже Бидзана, упоминавшегося выше. Дальше.

– «В море водится ика, спина его похожа на игральную кость, телом он короткий, имеет восемь ног. Облик его напоминает большого голого человека с круглой головой». («Записи об обитателях моря».)

– Ну, это про осьминогов, – сказал Спиридон. – У них спина бывает еще и не на то похожа. На месте осьминога я бы, конечно, обиделся, но я, слава богу, на своем месте. Продолжай.

– «В бухте Сугороку видели большого тако. Голова его круглая, глаза, как луна, длина его достигала тридцати шагов. Цветом он был как жемчуг, но когда питался, становился фиолетовым. Совокупившись с самкой, съедал ее. Он привлекал запахом множество птиц и брал их с воды. Поэтому бухту назвали Такогаура – Бухта Тако». («Упоминание о тиграх вод».)

– Гм, – сказал Спиридон. – Может быть, это был я. Какого века материал?

– Не знаю, – ответил я. – Здесь не написано.

– Гм. Цветом как жемчуг… Где она, эта ваша Япония? Это такие островки на краю Тихого океана?.. Очень возможно, очень… Ну, дальше!

– «В старину некий монах заночевал в деревне у моря. Ночью послышался сильный шум, все жители зажгли огни и пошли к берегу, а женщины стали бить палками в котлы для варки риса. Утром монах спросил, а ему ответили, что в море около тех мест живет большой ика. У него голова, как у Будды, и все называют его «бодзу», то есть монах. Бывает, что он выходит на берег и разрушает лодки». («Предания юга».)

– Бывает и не такое, – загадочно сказал Спиридон. – Дальше.

– «Береговой человек говорит: ика и тако, но не знает разницы. Оба знают волшебство, имеют руки вокруг рта и тушь внутри тела. А человек моря различает их легко, ибо у ика брюхо длинное и снабжено крыльями, восемь рук поджаты и две протянуты, в то время как у тако брюхо круглое и мягкое, восемь рук протянуты во все стороны. У ика иногда вырастают на руках железные крючья, поэтому ныряльщицы боятся его». («Упоминание о тиграх вод».)

– Здесь какая-то нелогичность, – задумчиво заметил Спиридон. – Раньше авторы этих заметок все время путали кальмара с осьминогом. И вообще все эти люди – и береговые, и морские – по-видимому, до смерти нас боятся. Я всегда так думал. Приятно услышать подтверждение. Н-ну-с, а что там дальше?

– «В деревне Хоккэдзука на острове Кусумори жил рыбак по имени Гэнгобэй. Однажды он вышел на лодке и не вернулся. Жена его, напрасно прождав положенное время, вышла замуж за другого человека. Гэнгобэй через десять лет объявился в Муроцу и рассказал, будто лодку его опрокинул ика, огромный, как рыба Ку, сам он упал в воду и был подобран пиратом Надаэмоном». («Предания юга».)

– Чистейшее вранье, – сказал Спиридон. – Наверняка этот Гэнгобэй просто решил сходить в пираты подзаработать. Очень похоже на людей. Впрочем, это мелочь. Дальше.

– «Тако злы нравом и не знают великодушия. Если их много, они дерзко друг на друга нападают и разрывают на части. В старину на Цукуси было место, где тако собирались для свершения своих междоусобиц. Ныряльщики находят там множество больших и малых клювов и продают любопытным в столицу. Поэтому и говорится: тако-но томокуи – взаимопожирание тако». («Записи об обитателях моря».)

– Взаимопожирание! – сказал Спиридон раздраженно. – Это похороны, а не взаимопожирание… Глупцы.

– Привет, друзья! – раздался позади нас знакомый голос. – Уже читаете? Клопа, конечно, не подождали… Ну еще бы, существо низшей организации, насекомое, так сказать, «а паразиты никогда…»

– Помолчи, Говорун, – сказал Спиридон. – Садись и слушай. Давай дальше, Саша.

Клоп, обиженно ворча, втиснулся между мной и Федором, и я продолжал:

– «У берегов Ие обитает животное, похожее на большого тако, большого юрибоси и большого ибогани. В ясную погоду лежит, колыхаясь, на волнах и размышляет о пучине вод, откуда извергнуто, и о горах, которые станут пучиной. Размышления эти столь мрачны, что ужасают людей». («Упоминание о тиграх вод».)

Почему-то Спиридон промолчал. Я поискал его глазами и не обнаружил. Не видно было Спиридона и не слышно. Я продолжал.

– «Рассказывают, что во владениях сиятельного военачальника Ямаути Кадзутоё промышляла губки знаменитая в Тосо ныряльщица по имени О-Гин. Лицом она была приятная, телом крепкая, нравом веселая. В тех местах издавна жил старый ика длиной в двадцать шагов. Люди его страшились, она же с ним играла и ласкала его, и он приносил ей отменные губки, которые шли по сто мон. Однако, когда ее просватали, он впал в уныние и пожрал ее. Больше его не видели. Это случилось в тот год, когда сиятельный военачальник Ямаути по настоянию супруги счастливо уплатил десять рё золотом за кровного жеребца». («Предания юга».)

Спиридон опять промолчал, и я его окликнул.

– Да-да, – отозвался он. – Я слушаю.

Голос его показался мне странным, и я спросил, почему давно не слышно комментария.

– Потому что комментариев не будет, – сурово сказал Спиридон.

– Совсем больше не будет? – спросил я.

– Нет, отчего же – совсем? Там посмотрим…

Я продолжал чтение:

– «Параграф восемьдесят семь. Еще господин Цугами утверждает следующее. В Восточных морях видят катацумуридако, пурпурного цвета, с множеством тонких рук, высовывается из круглой раковины размером в тридцать шагов с остриями и гребнями, глаза сгнили, весь оброс полипами. Когда всплывает, лежит на воде плоско, наподобие острова, распространяя зловоние и испражняясь белым, чтобы приманить рыб и птиц. Когда они собираются, хватает их руками без разбора и питается ими. Если приблизиться, хлопнуть в ладоши и крикнуть, от испуга выпускает ядовитый сок и наискось погружается в неведомую глубину, после чего долго не выходит. Среди знающих моряков известно, что он гнусен и вызывает на теле гнойную сыпь». («Свидетельство господина Цугами Ясумицу о поясе Восточных морей».)

– Любопытно, – сказал Спиридон. – Мне хочется вас поздравить. Письменность – это полезное изобретение. Конечно, с памятью гигантского древнего головоногого ей не сравниться, но вам, людям, она заменяет то, чего вы лишены от природы.

– Ты хочешь сказать, – спросил я, – что все прочитанное было на самом деле?

– Поговорим об этом, когда ты закончишь, – сказал Спиридон.

– Пойдемте лучше в кино, – предложил Говорун. – Устроили здесь читальню… Память, письменность… Слова вставить не дают…

– Дальше, Саша, дальше, – сказал Спиридон.

– «Параграф сто тринадцать. Еще господин Цугами свидетельствует такое. На острове Ёкомэдзима живет дед, дружит с большими ика. Он в изобилии разводит свиней на рыбе и квашеных водорослях. Когда в полнолуние он играет на флейте, ика выходят на берег, и он дает им лучших свиней. Взамен они приносят ему лекарство долголетия из источников в пучине вод». («Свидетельство господина Цугами Ясумицу о поясе Восточных морей».)

– Помню, помню, – сказал Спиридон. – Мы их потом судили… Надо сказать, что господин Цугами Ясумицу – опытный работник. Есть там еще что-нибудь из его свидетельств?

Я просмотрел оставшиеся листочки.

– Нет, больше нет. Может быть, и были, но потеряны.

– Это хорошо, – сказал спрут.

Я стал читать дальше:

– «Пират и злодей Рёдо далее под пыткой показал. Весной седьмого года Кэйтё у берегов Осуми разграбил и потопил корабли с золотом, принадлежащие Симадзу Ёсихиро, на пути из Кагосимы. Его первый советник по имени Дзэнти заклинаниями вызвал из глубины на корабли стаю огромных ика, которые ужасным видом и крючками привели охрану в замешательство. Пират же и злодей Рёдо незаметно подплыл, зарезал храброго Мацунагу Сюнгаку и погубил всех иных верных людей. Подписано: Миногава Соэцу. Подписано: Сога Масамаро». («Хроника Цукуси».)

– Да, – подтвердил Спиридон. – Такие альянсы когда-то допускались. Согласитесь, это вам не какие-нибудь свиньи.

– Пардон, – сказал Говорун, отталкивая меня локтем. – А клопы? Были на кораблях клопы?

Спиридон пожал плечами.

– Очень может быть, – сказал он. – Нас это не интересовало.

– Разумеется, – сказал Говорун, помрачнев. – Как всегда.

Я взял следующий листок.

– «В деревне Хигасимихара на острове Цудзукидзима еще до сей поры поклоняются большому тако, которого именуют «нуси» – «хозяин». По обычаю в третье новолуние все девушки и бездетные женщины после захода солнца раздеваются, выходят из деревни и с закрытыми глазами танцуют на отмели. Тако издали глядит и, выбрав, призывает к себе. Она идет, плача и не желая, и печально погружается в темную воду. Остальные возвращаются по домам». («Записки хлопотливого мотылька Ансина Энко».)

– Чепуха какая-то, – сказал Клоп. – Если они танцуют с закрытыми глазами, да еще в новолуние, как же они узнают, кого он выбрал?

Спиридон промолчал.

– Читайте, Саша, – тихонько попросил Федя.

– «При большом тайфуне во второй год Сётоку рыбаки из деревни Гумихара в Идзумо числом семнадцать потеряли лодки и спаслись на одинокой скале посреди моря. Они думали прожить беспечно, питаясь съедобными ракушками, но оказалось, что под скалой обитали демоны в образе тако огромной величины. Днем они жадно глядели из воды, а ночью являлись в сновидениях, сосали мозг и требовали: «Дайте немедленно одного». Поскольку выхода не было, страх одолел их, они стали тянуть жребий и отдали рыбака по имени Бинскэ. Обрадовавшись, демоны гладили себя руками по лысым головам, как бы говоря: «Вот хорошо!» День за днем это повторялось, мучения ночью были такие, что иногда без жребия хватали кого придется и бросали в воду, а некоторые бросались сами. Когда осталось пятеро, их подобрал корабль, направлявшийся из Ниигаты в Сакаи. Демоны последовали за кораблем, потом чары их ослабли, и они скрылись». («Записи необычайных дел во владениях князя Мацудайры».)

– А вы знаете, – сказал Федя, – ведь у нас есть похожая легенда. Будто бы в некоторых расщелинах жили раньше звери Фрух…

– Как? – спросил Клоп.

– Это на нашем языке, – извиняющимся голосом пояснил Федя. – Фрух. Это значит «не увидеть». Их никто никогда не видел, но слышали, как они ползают внизу. И вот по ночам люди начинали мучиться, и многие уходили и сами бросались в расщелины. Тогда все прекращалось. – Федя сделал паузу, потом сказал застенчиво: – Я, конечно, понимаю, это сказка, но если бы это была правда, можно было бы объяснить, почему мы так задержались в развитии. Ведь гибли всегда самые интеллигентные… певцы, или люди, знающие коренья, или художники… или кто не мог смотреть, как другие мучаются…

Я заметил, что Спиридон вновь помалкивает. Смешно было предполагать, чтобы этот закоренелый эгоцентрик испытывал стыд за поступки своих соплеменников, и молчание его каким-то странным образом начинало действовать мне на нервы.

– Спиридон, – сказал я. – Где комментарий?

– Потом, потом, – неразборчиво буркнул он. – Продолжай.

– Тут всего один листок остался, – предупредил я.

– Вот и хорошо, – сказал Спиридон. – Вот и прочти его.

Я прочел последний листок.

– «Тогда мятежники с криком устремились вперед. Но его светлость соизволил повелеть дать знак, помчалась конница, с холмов спустились отряды асигару. Тогда мятежники в замешательстве остановили шаги. Асигару дали залп из мушкетов. Тогда мятежники, бросая оружие, копья и щиты, устремились обратно к кораблям. Верный Набэсима Тосикагэ, невзирая на доблесть, не смог бы догнать и схватить их. Тогда его светлость соизволил повелеть дать знак, и флотоводец Юсо выпустил боевых тако. Икусадако подобно буре напали на вражеские корабли, трясли, двигали, раскачивали, ломали. Видя это, мятежники устрашились и выразили покорность. Их всех перевязали, нанизав на нитку подобно сушеной хурме, после чего его светлости благоугодно было повелеть разыскать и распять главарей на месте. Всего было распято восемьдесят злодеев, а флотоводец Юсо удостоился светлейшей похвалы». («Хроника Цукуси».)

Я сложил листочки и завязал папку. Все мы ждали, что скажет Спиридон. А Спиридон успокоил воду в бассейне, сделал себя темно-красным и растекся по поверхности, как масляная лужа.

– Большинство из этих документов, – заявил он, – относится, насколько я могу судить, к середине нынешнего тысячелетия, когда многие из нас, уцелевшие после мора, были еще очень молоды и не понимали, что сложное сложно. Отсюда попытки альянсов, отсюда подчиненность… Черт возьми, все мы любили сладкое мясо!.. Должен признаться, мне было неприятно слушать эти хроники, как всякому умному существу неприятно слушать воспоминания посторонних о его детстве. Но кое-кому из наших это стоило бы почитать – в назидание. И я им прочту… Но вас, конечно, интересует, есть ли во всем этом правда, сколько ее и вся ли это правда. Правда этих записок вот: мы всегда стремились уничтожить все, что попадает в море; некоторые из нас продавали право первородства за сладкую свинину; и некоторым из нас, самым молодым, нравилось, когда невежественные рыбаки их обожествляли. Вот что здесь правда. Остальное – сплошная тушь и воронятина. Всю же правду о гигантских головоногих не вместят никакие записки.

– Мне понравилось выражение «сосали мозг», – задумчиво сообщил Говорун. – Что бы это могло означать?

– Просто метафора, – холодно сказал Спиридон. – Почему ты не спрашиваешь, что означает выражение «глаза сгнили»?

– Потому что мне это неинтересно, – заносчиво ответил Говорун.

Я заметил, что Федя с сомнением качает головой.

– Нет, тут что-то другое, – проговорил он. – Тут что-то недоброе. А Спиридон просто не хочет рассказывать.

У меня было такое же ощущение, но мне не хотелось это обсуждать. Это было что-то неприятное и, в конце концов, не столь уж существенное. Не хотелось мазаться в грязи ради праздного любопытства. К тому же интимность обстановки нарушил вдруг фотограф Найсморк.

Сложившись пополам, он вдвинулся в павильон, осмотрел нас дикими глазами и хрипло осведомился, который здесь будет Спиридон, спрут, древний и головоногий. Не дожидаясь ответа, он пошел вокруг бассейна, озираясь и бормоча, что свет здесь хороший, толковый человек ставил, понимающий, только смердит вот, как на помойке у этого… как его… у столовой. Узнав, который здесь Спиридон, Найсморк пришел в профессиональный восторг. Он хлопал себя по ляжкам, заглядывал в видоискатель, вскрикивал от удовольствия и снова принимался хлопать и заглядывать. Он восклицал, что вот это вот – фас, что этот фас – всем фасам фас, что такой фас он видел всего однажды, у этого… как его… да вот у вас же, гражданин, в прошлом году, когда вы только прибыли…

Он потратил на Спиридонов фас полпленки. Однако же, когда настала очередь профиля, он разочаровался. Он горько сообщил, что профиля нет, то есть, конечно, кое-что виднеется, но больно мало, надо полагать, что все ушло в фас согласно закону сохранения суммы изображений. Нацелившись на то, что приходилось ему считать Спиридоновым профилем, он попросил Спиридона сохранять серьезность, расслабиться и не улыбаться, сделал два снимка, взял у меня сигарету и исчез так же внезапно, как и появился.

– Меня он тоже давеча снимал, – ревниво сообщил Клоп. – При помощи макронасадки, между прочим. Я думаю, что это в связи с моим заявлением.

– Вряд ли, – сказал Федя. – Это потому, что коменданта запугали, и он потребовал, чтобы Найсморк всю Колонию переснял по второму разу. На всякий случай.

– Сплетня! – сказал Клоп. – Просто я подал заявление, чтобы Тройка приняла меня завтра вне всякой очереди и обсудила одно мое предложение.

– Какое? – спросил я.

– А вот это уже никого не касается, – высокомерно заявил Клоп. – Завтра услышите. Я полагаю, товарищ Амперян будет завтра присутствовать на утреннем заседании?

– Будет, – сказал я.

– Превосходно, – сказал Клоп. – Я очень уважаю товарища Амперяна, а завтрашнее заседание обещает стать историческим.

– Сомневаюсь, – сказал лениво Спиридон. – Сомневаюсь я, чтобы с Говоруном могло быть связано что-нибудь историческое. Тебя уже один раз вызывали в прошлом году, ничего исторического не обнаружили и в решении записали, помнится: «Клоп говорящий, необъясненного явления собой не представляет, в компетенцию Тройки не входит, лишить пищевого довольствия и койки в общежитии…»

– Это неправда! – крикнул Говорун. – Это дурак Хлебовводов предлагал. А Лавр Федотович не утвердил! Я был, есть и остаюсь необъясненным явлением! Что ты в этом смыслишь? Или, может быть, ты способен объяснить взлеты моей мысли, мои порывы, мою печаль при восходе ненавистного солнца? Если хочешь знать, будь я обыкновенным клопом…

– Будь ты обыкновенным клопом, – с усмешкой сказал Спиридон, – тебя бы уже давным-давно раздавили!

– Молчи, людоед! – взвизгнул Говорун, хватаясь за сердце. – Трясина ты холодная, бессовестная! Тысячу лет прожил, ума не нажил! Хам! По морде тебе давно не давали!

– Товарищи, товарищи! – сказал Федя, удерживая за талию Клопа, который, размахивая кулаками, рвался в бассейн. – Говорун, вы же там утонете… Спиридон, я вас прошу, извинитесь… Вы действительно были бестактны! Вы же знаете, как Говорун относится к таким намекам…

Спиридон возразил, что он только констатировал очевидный факт и что он готов дать удовлетворение любому, кто будет утверждать, будто он сказал неправду. Говорун лягался, брызгал слюной и орал. Тогда я разозлился и потребовал, чтобы они немедленно прекратили склоку, иначе я упеку Говоруна на двое суток в спичечный коробок, а в бассейн накидаю марганцовки. Это подействовало. Буяны, конечно, утихомирились не сразу и некоторое время продолжали оскорблять друг друга, но в конце концов Спиридон процедил сквозь зубы что-то вроде «Виноват, переборщил», Говорун всплакнул, сказал, что в последнее время он что-то совсем изнервничался, и они пожали друг другу руки в знак примирения.

– Ну вот и прекрасно, – сказал просиявший Федя. – А теперь, я думаю, мы можем пойти пройтись. Все вместе. Правда?

Выяснилось, что все «за». Федя тут же сбегал за тачкой и напихал в нее мокрого сена. Мы с Говоруном поднатужились, выволокли Спиридона из бассейна и свалили его в сено, а сверху прикрыли мокрым мешком. Спиридон смущенно кряхтел и торопливо извинялся, когда ему наступали на щупальца. В тачке он устроился поудобнее, прикинул, каково ему будет озирать окрестности, и сообщил, что вполне готов.

В дверях павильона нас встретил сторож, свояк коменданта товарища Зубо. Он направлялся к бассейну, волоча за собой по земле дохлую собаку. Лицо у него было красное до багровости, он пошатывался, пахло от него водкой и луком.

– Спиридон Спиридонович! – прохрипел он. – Куда же это вы не евши? Комендант заругается!

Спиридон сунул ему в руку небольшую жемчужину.

– Это тебе за беспокойство, голубчик, – сказал он. – А ужин занеси и оставь там где-нибудь, я вернусь и поужинаю.