Электронная библиотека » Аркадий Кошко » » онлайн чтение - страница 21


  • Текст добавлен: 21 марта 2014, 10:39


Автор книги: Аркадий Кошко


Жанр: Военное дело; спецслужбы, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Мне? Двести тысяч!

– Вот как! Отчего же не миллион?

– Оттого, что у вас таких выигрышей нет. Я выиграла 200 тысяч и желаю их получить.

– Да кто же вам сказал, что вы выиграли?

– Михал Михалыч!

– Какой Михал Михалыч?

Я от волнения тут совсем растерялась да и сказала действительно глупость. «Настройщик», – говорю.

Наконец, недоразумение выяснилось и оказалось, что не только 200 тысяч, но и 500 руб. я не выиграла, а Михал Михалыч подло обжулил меня, подсунув мне фальшивую табличку. Одного понять не могу, как это я сама по телефону из своей квартиры с банком разговаривала. Помогите, сударь, ради Бога, распознать эту тайну и, если можно, верните мне деньги и сережки.

– Да, сударыня, вы стали несомненной жертвой весьма ловкого мошенника. Но как вы могли довериться ему?

– Право, и сама не понимаю! Подлинно говорится: и на старуху бывает проруха.

– Вы захватили с собой злополучную табличку?

– Как же, вот она – извольте.

Как и следовало ожидать, на табличке адрес типографии не значился.

– Скажите, вам не известно, откуда ваш дворник откопал этого настройщика?

– Господь его ведает. Покойный говорил…

– Как, дворник разве умер?

– Да, от простуды, с полгода тому назад.

Я задумался…

– Вот что, сударыня, обещать не обещаю, но что смогу, сделаю.

Оставьте адрес и номер телефона. В случае чего – извещу.

Не подлежало сомнению, что изобретательный мошенник имел сообщника, вернее, сообщницу на Центральной телефонной станции, а потому и розыск я направил в этом направлении. Было установлено, что 1 января от 3 ч. до 9 ч. вечера за регистром, в который входил номер телефона Вороновой, дежурила барышня, некая Варвара Николаевна Шведова, и вот за ней-то я установил строжайшую слежку. Мои агенты денно и нощно не выпускали ее из виду, и каждый шаг ее заносился в дневники наблюдавших за ней. Жизнь Шведовой казалась безупречной. Телефонная станция, комнатушка в небогатой семье и редкие дешевые удовольствия в виде кинематографа. Мужских знакомств никаких, словом, обычная будничная жизнь честной и бедной барышни. Наблюдение за ней продолжалось около месяца, и я готов был уже его снять, как вдруг от старшей телефонистки моим людям стало известно, что Шведова, ссылаясь на нездоровье, неожиданно подала прошение об увольнении. Я насторожился и приказал усилить надзор и ни на минуту не упускать ее из вида. И хорошо сделал, так как Шведова быстро собралась, купила билет до Москвы и выехала туда. Двое из моих людей за ней последовали. Приехав в Москву, эта скромная и добродетельная на вид барышня прямо с Николаевского вокзала приехала в меблированные комнаты близ Трубной площади и поселилась в номере, уже занятом неким Иваном Николаевичем Солнцевым. Вскоре же московскому полицейскому фотографу удалось снять их обоих на Страстном бульваре. Фотография была мне прислана в Петербург, предъявлена Вороновой, и Солнцев оказался все тем же Михал Михалычем. Он и Шведова были арестованы, и последняя поведала в слезах, что всему виной ее сожитель, выгнанный ученик консерватории, Илья Яковлевич Шейнман (он же Михал Михалыч и Солнцев). Шведова, якобы терроризированная им, вынуждена была разыграть по телефону роль жены швейцара и банковской служащей. Шейнман заранее сообщил ей и номер телефона Вороновой, и номер серии, будто бы выигравшей 200 тысяч. Ежедневно в течение недели он репетировал с ней сцену будущего разговора с Вороновой. Фальшивую табличку ему набрал какой-то знакомый типографщик. При обыске у них было найдено 2000 руб., причем серьги Вороновой оказались уже в обладании Шведовой.

Суд приговорил обоих к году тюрьмы.

Светлое воспоминание

Дежурный чиновник особых поручений однажды доложил мне:

– Сегодня агент Сокольнического района, Урусов, мне рассказал о довольно подозрительном случае. В одной из чайных его участка вот уже два дня как происходит странный торг между каким-то мастеровым и неизвестным чиновником, судя по форменной тужурке, выглядывающей из-под его статского пальто. Мастеровой продает какую-то бумажку и просит за нее пятьдесят рублей, а чиновник дает двадцать пять. Завтра они сговорились быть опять в чайной для дальнейших переговоров. Как прикажете быть?

– Да, случай довольно подозрительный! Вы арестуйте их завтра обоих и самым вежливым образом препроводите сюда, я их лично допрошу.

– Слушаю, г. начальник.

На следующий день я допрашивал мастерового. Это был малый лет тридцати пяти с открытым приятным лицом, с голубовато-серыми глазами. Одет он был бедно, но чисто. Ногти и пальцы его мозолистых рук были вымазаны позолотой и краской. От него сильно пахло лаком.

– Кто ты такой и чем занимаешься?

– Я Александр Иванов Богданов, по ремеслу мы будем киотчики.

– Судился?

– Нет, этого не бывало, Господь миловал.

– А какую это бумажку ты продавал чиновнику в чайной?

– Ах, вот вы насчет чего?! Да, действительно продавал.

– Она при тебе?

– А где же ей быть? При мне – вот извольте получить, – и, вынув аккуратно сложенный лист, он протянул мне его.

Я развернул сильно пожелтевший документ. Он оказался сохранной распиской Московской судной казны от 1811 года. Расписка была на несколько тысяч рублей и значилась на предъявителя.

Я с любопытством рассматривал старинные александровские орлы, на ней напечатанные, внимательно вглядывался в подписи с невероятными выкрутасами, принадлежавшие давно умершим людям.

– Откуда у тебя эта бумага?

– Да попала она ко мне, г. начальник, можно сказать, совсем зря.

– Ну, а все же расскажи – как?

– Дело было так: заказал мне Иван Парамонович Пронин – это наш именитый купец в Сокольниках, поди, знаете его, большой киот для иконы Казанской Божьей Матери. «За ценою я не постою, – говорит, – а чтобы киот вышел отменный, из сухого дерева, ну, словом, – первый сорт». Я обещался и принялся за работу. Сухого, выдержанного дерева под рукой у меня не оказалось, и вот отправился я на Сухаревку, где часто и прежде подыскивал материал. Походил, поискал да и купил в лавчонке старую, поломанную божницу. Принес ее домой. Вынув из нее досочки, сколько было нужно для киота, я остальное поставил в угол. Понадобилось как-то супруге моей прикрыть котел с бельем, она возьми из угла одну из дощечек, оставшихся от божницы. А тут сынишка мой, вертевшийся на кухне, вдруг мне и говорит:

«Тятя, смотри, из дощечки какая-то бумажка торчит».

Я подошел, поглядел – действительно, от горячего пара на досочке отстала фанера, а под ней бумага. Вытащил я эту бумагу, развернул, поглядел, да только – что я в ней понимаю? Вижу, старинная, а что в ней прописано – в толк не возьму. Пошел это я после обеда к соседу посоветоваться, а он и говорит: «Документ старинный! Быть может, и найдешь любителя да за рубль целковый продашь. Ты вот что: сходи-ка, вон наискосок живет какой-то чиновник, говорят, служит по денежному делу, предложи, может, он и купит». Пошел я к чиновнику, показал бумагу.

Он поглядел-поглядел да и сказал: «Что же? Бумага старинная, старину я люблю, рубля три я за нее дам, да, пожалуй, дам и пятерку. Хотите?» Эге, подумал я, коли так быстро пятерку дает – значит, вещь денег стоит. «Нет, – говорю, – разве можно за такой документ пять рублей взять? Вы давайте настоящую цену». А он мне: «Мы вот что сделаем. Я завтра у одного любителя старины порасспрошу. Если он скажет, что стоит, то я прибавлю. Приходите завтрашний день в чайную «Якорь», и мы сторгуемся». – «Ладно, – говорю, – приду!»

Пошел я от чиновника опять к соседу, рассказал, как было дело, а сосед мне говорит: «Ну, если так, так меньше как за полсотни не отдавай». Пошел на следующий день в «Якорь», прошу полсотни, а чиновник все торгуется; однако догнал он цену до 25 рублей. Я не уступаю. Наконец, он говорит: «У меня при себе пятидесяти рублей нет, приходите завтра, я еще кой с кем посоветуюсь, может, и сговоримся». Когда же мы сегодня явились в «Якорь», то нас господин Урусов арестовали и привезли сюда.

Допросил я и чиновника, оказавшегося служащим в губернском казначействе. Он заявил, что интересуется старинными документами вообще, не прочь был приобрести и эту расписку, но цены ей не знает.

Записав адреса того и другого, я отпустил их с миром, но приказал моей агентуре подробно проверить все рассказанное Богдановым.

Были допрошены и его жена, и сосед, и даже лавочник на толкучке, где была приобретена божница. Все подтвердило точность показаний Богданова. Вместе с тем я отправил одного из чиновников в Сохранную казну, дабы справиться о ценности и значении документа александровских времен.

Как я был поражен, услышав через несколько часов по телефону от моего агента из банка:

– По проверке в архиве документ оказался записанным под таким-то номером, за истекшее столетие сумма, на нем обозначенная, считая со всеми сложными процентами, превратилась в 65 000 рублей, которые можно получить в любую минуту.

Направив дело, за отсутствием состава преступления, на прекращение, я вместе с тем запросил мнение прокурора Брюна де Сент-Ипполит о том, кому по смыслу закона должны принадлежать эти деньги.

Он мне тотчас же ответил, что деньги принадлежат собственнику сохранного свидетельства, каковым в данном случае является Богданов, как лицо законно приобретшее божницу.

Оформив все это дело, я вызвал последнего.

– Ну, и привалило же тебе, братец, счастье!

– А что такое, г. начальник?

– Да бумажка-то твоя оказалась кладом!

– Неужто, ваше высокородие?

– Вот тебе и неужто! А ты за полсотни хотел отдать.

– А много ли, дают-то за нее?

– Шестьдесят пять тысяч рублей.

– Шутить изволите, г. начальник?! – сказал Богданов, недоверчиво и грустно улыбнувшись.

– Ну, брат, мне шутить некогда. Говорю тебе – 65 000, и деньги можешь получить хоть сегодня.

– Господи! Да как же это так? Да с чего же это? Не может этого быть… Ваше высокородие! Жена, дети…

Тут на радостях Богданов залепетал какой-то бессвязный вздор, вспотел, засморкался, затоптался на месте. Наконец, несколько успокоившись, он воскликнул:

– Господи Ты Боже мой! Ведь счастие-то какое привалило!

Вот недаром люди говорят, что незаконнорожденным удача. Ведь я, ваше высокородие, и есть незаконнорожденный, ведь я из воспитательного дома! Уж вы позвольте мне тысчонкой отблагодарить господина Урусова.

– За что же ты будешь благодарить Урусова?

– Да как же?! Ведь он меня арестовал!.. Если бы не он – так я бы бумагу продал за полсотни, а то, пожалуй, еще пятерку, другую скинул!

– Ну, это твое дело. Пиши прошение градоначальнику, и если он разрешит, то валяй!

На этом мы расстались. Через неделю я услышал, что Богданов, получив деньги, открыл в Сокольниках большую мастерскую, переехал на новую квартиру и зажил честно, хорошо и счастливо.

Через месяц примерно как-то ранним воскресным майским утром я очутился в Сокольниках для осмотра на месте жертв какого то дерзкого убийства. Исполнив эту грустную обязанность и подавленный виденным тяжелым зрелищем, мне захотелось отдохнуть душой. Дай-ка зайду к Богданову, решил я, полюбуюсь его новой и, как говорят, счастливой жизнью. Мне указали адрес, и я в одиночестве пешком побрел его разыскивать. Под указанным номером я нашел небольшой каменный домик, белый, приветливый, окруженный садом. Я вошел в калитку, постучался на крыльце.

Сам Богданов открыл мне дверь и, завидя меня, радостно воскликнул:

– Ваше высокородие, да вы ли это?! Вот не ждал не гадал!

– Здравствуй, голубчик! Я, я самый и есть! Вот очутился в Сокольниках да и зашел взглянуть на твое новое житье-бытье.

– Пожалуйте, пожалуйте! – засуетился он. – Настя, подь сюда, смотри, какого гостя нам Бог послал! – крикнул он жене.

В дверях показалась высокая стройная женщина, в ярком пестром платье, в козловых полусапожках. Завидя меня, она улыбнулась широкой, приветливой улыбкой.

– Вот, Настенька, наш благодетель, господин Кошкин. Я про них тебе рассказывал. Принимай и потчуй дорогого гостя!

Затем он обратился ко мне:

– Может, закусите? Водочки или сладкого винца откушаете.

– Нет, спасибо, ничего я не хочу. Разве вот стаканчик чаю дадите. Пить хочется.

– Сию минуту! Настя, согрей самоварчик, живо!

Он повел меня в большую угловую комнату. Я огляделся. Кругом было опрятно и уютно. В углу под образами стоял стол, у стола стеклянная горка с позолоченной посудой, тут же виднелся мягкий диван, несколько стульев, вдоль окна висели белые кисейные занавески, на окнах зеленела герань, под потолком в клетке трещала канарейка. Из открытых настежь окон лился бодрящий запах черемухи.

Не успел я хорошенько осмотреться, как Настя уже покрыла стол скатертью, поставила на него огромный черный поднос с ярко нарисованными на нем букетами, расставила чашки, а вскоре приволокла ведерный, ярко вычищенный, кипящий самовар. Откуда-то появился и воскресный сдобный пирог с малиновым вареньем.

Меня усадили в почетный угол – под образа, рядом присел хозяин, а Настя, не садясь, принялась, потчевать.

– Ну, что, – спросил я их, – довольны вы своей новой жизнью?

Они словно ждали этого вопроса и, радостно волнуясь, перебивая друг друга, заговорили:

– Да уж так довольны, так довольны, что не знаем, как и Бога благодарить! Ведь прежде часто тяжеленько приходилось – того не хватает, этого… Теперь же ни в чем недостатка нет. Опять таки и обращение людей стало другим. Прежде, бывало, зайдешь в лавку к нашему Степану Ивановичу Вахрамееву и стоишь, и ждешь, никто-то на тебя внимания не обращает. А теперь – и стул-то тебе подадут, и Настасьей Филипповной величают. Или иной раз в праздник соберемся с мужем в церковь, я в шелковом платье, муж в крахмале, при золотых часах, идем степенно, все нам шапки ломают, в церкви – расступаются, место дают. Словом – от всех одно уважение видим!

С удовольствием слушал я эту бесхитростную исповедь счастливых людей. Доносившийся издали церковный звон как-то успокаивал душу. Сладкий запах черемухи клонил к дремоте, и невольно думалось: почем знать, быть может, эти люди и правы?

Быть может, счастье человеческое, эта неуловимая «Синяя птица» не вьет своих гнезд ни в борьбе страстей, ни в достижениях ума, культуры и прогресса, а именно гнездится вот в этих скромных кисейных занавесках, в этой бесхитростной герани, в этом умиротворяющем колокольном звоне да в почтительных поклонах лавочника Степана Вахрамеева?!

Сыскной аппарат

Быть может, читателю будет небезынтересно ознакомиться со структурой розыскного дела в прежней России.

Изощренность преступного мышления, корыстные вожделения людей представляют из себя обширнейшее засоренное поле, и немало труда и терпения требуется для выкорчевывания этой человеческой лебеды, часто готовой буйным ростом своим заглушить любые полезные всходы. На сыскной полиции лежит обязанность не только раскрывать уже совершенные преступления, но, по возможности, и предупреждать их. Эта сложная программа требует, конечно, и соответствующей организации, каковую и попытаюсь описать, беря за образец Москву. Та же организация, помимо столиц, существовала и в провинции, являясь осколком первой и отличаясь от нее лишь масштабом.

Вступив в должность начальника Московской сыскной полиции, я застал там дела в большом хаосе. Не было стройной системы в розыскном аппарате, количество неоткрытых преступлений было чрезвычайно велико, процент преступности несоразмерно высок. Я деятельно принялся за реорганизацию дела и, не хвалясь, улучшил его.

При каждом Московском полицейском участке состоял надзиратель сыскной полиции, имевший под своим началом 3–4 постоянных агентов и целую сеть агентов-осведомителей, вербовавшихся по преимуществу из разнообразных слоев населения данного полицейского района. Несколько надзирателей объединялись в группу, возглавляемую чиновником особых поручений сыскной полиции. Эти чиновники ведали не только участковыми надзирателями и их агентами и осведомителями, но имели и свой особый секретный кадр агентов, с помощью которого и контролировали деятельность подчиненных им надзирателей. Чиновники и надзиратели состояли на государственной службе. Агенты и осведомители служили по вольному найму и по своему общественному положению представляли весьма пеструю картину: извозчики, дворники, горничные, приказчики, чиновники, телефонистки, актеры, журналисты, кокотки и др. Некоторые из них получали определенное жалование, большинство же вознаграждалось хлопотами полиции по подысканию им какой-нибудь казенной или частной службы. К этому прибавлялись даровые билеты в театры, по железным доро гам и т. п. Такого способа вознаграждения приходилось волей-неволей держаться в целях экономии – применение его давало возможность значительно увеличивать кадры агентов.

Над деятельностью чиновников особых поручений я наблюдал лично, имея для их контроля около двадцати секретных агентов.

Имена и адреса последних были известны только мне. Им вменялась в обязанность строжайшая конспирация; с ними я видался только на конспиративных квартирах, которых у меня в Москве имелось три. С помощью этих секретных агентов я мог наблюдать за действиями и поведением любого моего подчиненного, не возбуждая в нем подозрений. Эти двадцать человек были выбраны мною с большим разбором. Кадры моих секретных агентов я старался пополнять людьми, принадлежащими к различнейшим слоям московского населения. В числе их, помнится, была и старшая барышня с телефонной станции – весьма ценный агент – довольствовавшаяся театральными и железнодорожными билетами, коробками конфет и духами; был и небезызвестный исполнитель цыганских романсов, вечно вращавшийся в театральном мире; было и два метрдотеля из ресторанов, наблюдавших за кутящей публикой, и агент из бюро похоронных процессий, и служащие из Казенной палаты, Главного почтамта и пр.

Эти агенты не столько вели общее наблюдение, сколько употреблялись мною в отдельных нужных случаях. Обычно им давалось определенное задание: проследить такого-то, проверить того-то и т. д.

Но для чего, спросят, быть может, было создавать целую иерархическую лестницу в розыскном деле, где один агент, проверяя другого, в то же время подвергался и сам тайной поверке и наблюдению?

Жизнь показала всю необходимость подобного метода.

Например, бывали такие случаи: мне становилось известным, что в таком-то месте организовался притон-клуб, где всякие шулера жестоко обыгрывают в «железку» доверчивых посетителей. Я отдавал приказ надзирателю соответствующего района пройти с ночным обходом в этот клуб и в случае обнаружения азартной игры – его закрыть. Надзиратель делал обход, но запрещенной игры не оказывалось. Повторные обходы имели тот же результат. Между тем жалобы продолжали ко мне поступать. Обходы надзирателя становились подозрительными, и я приказывал чиновнику особых поручений соответствующей группы проверить действия надзирателя.

Иногда этот чиновник и обнаруживал злоупотребления, но случалось, что сведения чиновника совпадали с рапортом надзирателя, между тем жалобы на притон продолжались. Тогда я прибегал к своим секретным агентам, не заинтересованным (хотя бы в силу своей конспиративности) в делах надзирателя и чиновника, и с их помощью обнаруживалась преступная корысть того и другого. Оказывалось, что надзиратель заблаговременно извещал хозяина притона о предстоящем обходе и, получая за это соответствующую мзду, делился с чиновником.

Иногда случалось, что надзиратели по лености и нерадению относились спустя рукава к порученному делу или, чтобы отделаться, принимались сообщать всякие небылицы, свидетельствующие об их энергии и старании. С помощью тех же секретных агентов истина и здесь выяснялась очень скоро, и пристыженный надзиратель быстро терял вкус к самовосхвалению и выдумкам.

Словом, благодаря этому контролю над контролем мне вскоре же удалось внедрить в сознание моих подчиненных, что начальник следит сам за всем и в курсе всего происходящего, что, конечно, сильно подтянуло моих людей.

Для довершения описания агентурной сети следует упомянуть еще о так называемых агентах-любителях. Часто воры, не поделившие добычи, присылали кляузные письма, жалуясь друг на друга; бывало, что какой-нибудь скупщик краденого, обуреваемый завистью к «коллеге», перекупившему у него под носом выгодную партию «товара», являлся в полицию и со смаком выдавал «конкурентов». А то случалось, что люди, чающие заработать пятерку, десятку, а то и четвертную (сообразно ценности сведений), приходили ко мне и предлагали сообщить данные по интересующему меня делу. Эта разновидность агентов приносила тоже свою пользу.

Итак, каждый участковый надзиратель, прослужив несколько лет в своем участке, с помощью своих постоянных агентов и многочисленных агентов-осведомителей имел возможность самым подробным образом изучить и территорию, и состав ее населения.

Обычно всякий переулок, всякий дом, чуть ли не всякая квартира были ему известны, что, конечно, значительно облегчало дело розыска.

Каждый надзиратель по моему требованию обязан был составлять ежемесячные ведомости, где по подробным рубрикам разносились им количество и род происшедших за месяц в его участке преступлений. Шестого числа каждого месяца эти ведомости со всех районов присылались ко мне, и, просматривая их, я знал точное количество убийств, грабежей, краж, мошенничеств и насилий, происшедших в том или ином московском участке, равно как и число открытых и не раскрытых еще преступлений. На основании этих ведомостей специальный чиновник-чертежник вычерчивал кривые по родам преступлений и по каждому району отдельно и составлял общую картограмму, каковая и вывешивалась в моем служебном кабинете. Таким образом, я мог постоянно следить за состоянием преступности в любой части городской территории, и если кривая краж в таком-то участке несообразно повышалась, по сравнению с той же кривой другого района, то я обращался к градоначальнику, прося его подтянуть соответствующего участкового пристава, со своей же стороны я нажимал на участкового надзирателя. В результате – усиление наблюдения за неблагополучными районами, и как следствие – резкое понижение соответствующей кривой к следующему же месяцу.

В ряде предыдущих очерков я указывал на те приемы, которые практиковались сыскной полицией для раскрытия преступлений и задержания виновных. Теперь я опишу способы, употребляемые ею для предотвращения или, вернее, уменьшения их числа.

Конечно, в таком крупном центре, как Москва, ежедневные правонарушения неизбежны, но эпидемия преступлений, несмотря на свою хроническую форму, не всегда одинаково сильна, она то ярко вспыхивает, то сильно понижается в зависимости от более или менее успешной борьбы с нею. Эта эпидемия, как и всякая другая, имеет свои очаги, на кои обычно и направляла свои усилия сыскная полиция.

Кривая преступлений всегда резко повышается в праздничное время, т. е. во время двухдневного закрытия магазинов, лавок и всяких торговых предприятий. Праздничным отдыхом преступники пользуются для производства самых дерзких и крупных краж и преступлений. К Рождеству, Пасхе, Троице и Духову дню вся окрестная «шпана» стягивается в столицу в надежде на «легкий заработок».

Помню, что в первый год моего пребывания в Москве я на Рождестве чуть не сошел с ума от огорчения. 27 декабря было зарегистрировано до шестидесяти крупных краж с подкопами, взломами, выплавливанием несгораемых шкафов и т. п., а о мелких кражах и говорить нечего: их оказалось в этот день более тысячи. Из этих цифр явствовало, что город наводнен мазурьем и мне надлежит вымести из него этих паразитов. С этой целью я решил произвести облавы. Частичные, мелкие облавы стали производиться чуть ли не ежедневно, но вскоре же опыт показал, что средство это недостаточно; действительно, преступные элементы при приближении незначительного наряда полиции частью благополучно скрывались, а если и попадались люди, не имеющие права жительства в столицах, то, будучи отправлены на родину этапным порядком, вскоре бежали оттуда и вновь появлялись в Москве («Спиридоны Повороты»), где и пребывали до следующей поимки. Этот своеобразный «перпетуум мобиле» приводил меня в отчаяние. Но, не имея возможности осилить его, я прибег к паллиативному средству: если не в моих силах было устранить этих мошенников раз и навсегда из Москвы, то я мог все же на горячее праздничное время их обезвредить. Для этого нужно было, чтобы в праздничные дни эти нежелательные элементы находились бы либо на пути следования к своему местожительству, либо в самом местожительстве, наконец, в крайнем случае, на обратном пути в Москву, словом – только не в самой Москве.

Этого мне удалось достигнуть с помощью грандиозных облав, о каковых я и хочу рассказать.

Три– четыре раза в год я давал генеральные сражения российским мошенникам.

Технически организовать облаву было нетрудно, так как силы сыскной и наружной полиции Москвы были для этого достаточны.

Сложность этого способа борьбы заключалась в том, что приходилось соблюдать строжайшую тайну о дне и часе облавы, не только от своих служащих, но и от чинов наружной полиции, между тем как в «экспедиции» принимало участие более тысячи человек. Дней за десять, иногда за восемь, а то и за пять до больших праздников я приказывал моим надзирателям, чиновникам и агентам собраться в полиции часам к 7-ми вечера якобы для ознакомления с каким либо новым циркуляром или для получения от меня общих указаний по очередному сложному делу. Когда люди были собраны, им объявлялось, что сегодня ночью облава. После этого никто из них уже не только не выпускался из помещения, но им строжайше запрещалось даже разговаривать по телефону. В состоянии «арестованных» они пребывали до ночи, т. е. до самого начала действий.

Вместе с тем я просил градоначальника нарядить мне в помощь тысячу городовых, человек пятьдесят околоточных и десятка два приставов и их помощников. К ночи городовые стягивались в один общий исходный пункт (часто во дворе при жандармском управлении), к ним присоединялись мои люди. Руководители получали подробные инструкции, и глухой ночью начиналась облава.

Для большего успеха отрядам предписывалось следовать шагом до определенного места, а оттуда пускаться бегом и возможно быстрее оцепить намеченный район, квартал или группу домов, подлежащих осмотру.

Внезапность атаки играла огромную роль, сильно уменьшая шансы скрыться для преследуемых преступных элементов. По просьбе некоторых московских газет редакции их извещались за час до начала облавы, и уведомленные сотрудники их тотчас приезжали ко мне.

Когда подлежавшие осмотру районы были уже окружены полицией, в назначенный час мне подавался автомобиль, и я в сопровождении трех-четырех хроникеров выезжал на место действия, а на следующее же утро в газетах появлялись подробные, мелодраматические отчеты, не лишенные жути, образности и фантазии, сообразно индивидуальным особенностям их авторов. Помнятся мне несколько таких моих выездов к Хитрову рынку, в так называемые Кулаковские дома. Эти вертепы, эти клоаки, эти очаги физической и моральной заразы достойны описания.

Огромные, каменные сараи, сдаваемые сплошь под ночлежные I квартиры. Эти многочисленные квартиры содержались и эксплуатировались относительно разбогатевшими, но всегда крайне темными личностями (часто скупщиками краденого, тайными винокурами и просто мошенниками). Городские и частные ночлежные дома, при всем своем убожестве, имели все же некоторую организацию, кой-какой служебный персонал, а посему являлись как бы комфортабельными гостиницами по сравнению с этими ночлежными углами, решительно предоставленными собственной участи и «культурным» потребностям их хозяев и обитателей.

В каждом этаже находился длинный общий коридор, куда выходили двери всех квартир. Двери эти, по требованию полиции, никогда не запирались на замок. Толкнув такую дверь, я быстро входил с отрядом, и если помещение было в первом этаже, то люди мои кидались к окнам, предупреждая побеги.

Квартиры состояли обычно из 2–3 комнат, из которых одна была «дворянской». Носила она это пышное наименование вследствие того, что вместо нар в ней находились кровати с некоторым подобием тюфяков и ночевка в ней стоила целый пятак; на нарах же люди устраивались копейки за три; для кого же и эта цифра была велика, те приобретали за копейку право спать на полу, под нарами, за печкой и т. п. менее привилегированных местах.

Угол первой комнаты всегда был огорожен грязным пологом, за которым находилась «квартира» хозяина или хозяйки этой ночлежки.

Прежде всего агенты кидались за этот полог, и при обыске почти всегда обнаруживалось краденое.

Если бы произвести химический анализ воздуха этих помещений, то надо думать, что, наперекор законам природы, кислорода в нем не оказалось бы совсем.

Что представляли из себя обитатели этого логовища? Мне кажется, что, суммируя героев горьковского «Дна» с героями купринской «Ямы» и возведя эту компанию в куб, можно было бы получить лишь приблизительное представление об обитателях Кулаковских ночлежных квартир.

Быть может, чувствительные, но мало вдумчивые люди спросят: как могло правительство терпеть подобные очаги всевозможной заразы?

Но что же было делать. Эти ночлежки, как и дома терпимости, вызывались самой жизнью, и волей-неволей приходилось их терпеть. Без них куда девались бы непреступные, хотя бы опустившиеся люди? Ведь плата в ночлежных домах не всем была доступна; организовать же бесплатные, сколько-нибудь благоустроенные, помещения не представлялось возможным, так как, при крайней нетребовательности простого русского человека, это значило бы взять на себя заботу о квартирах чуть ли не для половины России. Да, наконец, помимо гуманитарных соображений, уничтожение Кулаковских и им подобных квартир не повело бы ни к чему. Они выпирались жизнью в силу сложных социальных условий, и уничтожение этих скученных центров имело бы непосредственным последствием лишь распыление их по всей территории города, что только бы затруднило общий надзор за ними.

Наше появление вызывало сильное смятение. Впрочем, опытный взор и в этом смятении мог бы усмотреть известную последовательность и закономерность. Добрая половина жильцов оставалась сравнительно спокойной, лениво потягивалась на нарах и встречала нас возгласами вроде: «Ишь, сволочи, опять притащились! Не дают покоя честным людям!» У этих «флегматиков» можно было бы и не спрашивать документов – они были, конечно, в исправности.

Не то делалось с другой половиной ночлежников! Они в ужасе рассыпались по помещению, забивались за печки, прятались под нары, лезли чуть ли не в щели.

За хозяйской перегородкой очищали место, и мы приступали к опросу и поверке каждого. Жутью веяло от этих людей, давно потерявших образ и подобие Божие: в лохмотьях, опухшие от пьянства, в синяках и ранах от недавних драк, все эти бывшие, а иногда даже и титулованные люди внушали ужас, жалость и отвращение.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 | Следующая
  • 3.8 Оценок: 11

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации