Текст книги "Пляски на стенах"

Человек подполз к ванной, миниатюрное озеро собирается в ладонях и отправляется в измученное лицо. Он переводит взгляд на зеркальную дверь шкафа, прозрачные капли сонливо стекают по сплошному куску гладкой кожи.

…Боженьки, да на тебе лица нет. Неужели и в этом я виновата? Можешь молчать, без тебя знаю. Будь возможность, ты бы всё на меня повесил. Ты-то святой… На твоём фоне и Бог – шваль бесчестная, а я и подавно на метле летаю… Это не так! Слышишь? У меня есть лицо! Я – Человек! Не ты! Ты выглядишь таким чистым, нетронутым. На тебе нет и царапины мук. Нельзя быть Человеком и не терпеть мучений! Но я помогу, если захочешь…

Человек надолго вонзился в упрямые бетонные роговицы, где сегодня выступает ансамбль «ССС»: Сострадание мчится по клавишам, Совесть занимает контрабас, в барабаны бьёт Сумасшествие. Человек так надеялся узреть в себе что-то человеческое, но глаза напомнили ему о том, что Он никогда не владел кием, не держал коктейль Молотова, давно не подливал коньяк в кофе. Не ошибся ли ты с именем, дружок? Человек готов развалиться на бесполезные буквы.

Что-то призывно мелькнуло с обратной стороны зеркала. Неизвестно, как много времени это что-то покорно лежало в тёмном углу в окружении лезвий и платков, но именно сейчас оно захотело покрасоваться.

Пыльная полка дарует умытому деревянную шкатулку с интересным кельтским узором. Открыв ларчик, Человек не испытывает ни капли смущения или страха. Он до того измождён, что не в силах испугаться пистолета, прижавшего ко дну стопку рваных листов. Чёрная смерть, как нарочно, целится в дверь. Воды набралось половина ванны, сколько ртути в голове Человека.

– Нет, это я помогу тебе, – молвит Он. – И знаешь, если ты чист… возможно, тебе просто надоело купаться в грязи. Ты проклял каждую из своих ошибок и теперь готов жить по-настоящему. Этот дом не снесут, Эдель. Его давно уж нет, он сам себя уничтожил. Скажи мне, ты хочешь построить его сызнова?

…О чём ты? Я бы и сломать его не смогла… Если он уничтожен, значит, я на дне, под грудой руин, и меня уже не спасти…

– Но ты ведь не рыхлый кирпич. В тебе есть и свет, и мрак, ты – живое произведение искусства. Не то, что красотой отвлекает от уродливых стен, а то, что способно творить красоту, пробиваясь сквозь стены.

…Не нужна мне твоя помощь. Ты пришёл помочь себе, а там, может, и мне что-нибудь обломится. Я многого не спрошу. Обещаю. Выходи, долго ты там ещё?..

Дверь подёргивается от прикосновения, тень дверного крючка – лезвие тесака. Рука Человека примеривает пистолет, мятый лист выпрыгивает из шкатулки с той смелостью, с какой решаются на дуэльный поединок. Перед глазами гарцуют перекошенные буквы. Отчего-то Человек решил читать вслух.

– Дорогая моя Эдель, как ты там? Я в порядке, если не считать того, что лежу в холодной тёмной землянке и пишу это письмо, можно сказать, на ощупь.

Дверь врезалась в косяки, щеколда страдальчески хрустнула, но удержалась на месте.

…Что ты делаешь? Замолчи…

Часть письма разъело слезами, соли подкидывает скачущий почерк, Человеку приходится додумывать.

– Моя одежда промокла насквозь, желудок не знает человеческой еды уже много дней, но ни о чём я так не мечтаю, как о твоём голосе… Это прозвучит странно, но у войны тоже есть плюс: ей под силу указать, кто тебе действительно дорог.

…Ты не имеешь права! Открой!..

Несчастно взвыла цепь, грохнувшись на пол. Дверь сотряс град ударов, точно стая демонов принялась с разбега атаковать её. Человек на миг замолчал, ощутив себя прячущимся от огня за бумажной ширмой. И, когда Он подумал сдаться, незримая сила наполнила голос. Он вложил каждое слово в камень и прицелился в дрожащую дверь.

– Мне ужасно больно, но не пуля тому виной, а осточертелое одинокое ложе. Будь проклят тот огромный клок земли, что разделяет нас! Эдель, ты моя единственная драгоценность, мой кислород, мои солнце и радуга!

Стены темнеют, под их кожу точно забрался огненный спрут. Шум воды, громче прежнего, подбирается к уху. Стоишь по пояс в воде, но в то же время сух. Кажется – шепчешь, на деле же рвёшь глотку.

– Когда я вернусь, всё может сильно перемениться, но я отдам все силы, чтобы вернуть наш март. Обещаю, мы построим его заново, сделаем ещё лучше и уже никогда не отпустим!

Он был прав: нет никакого дома. Лишь бледный человечишка посреди тесной комнаты, колесящей по желудку голодного смерча. Сквозь водяной шелест просачиваются недобрые звуки. Что там, за покровом несгорающих стен? Вой раненого волка, свирепое шипение ветра. Ария железных кулаков, оставляющая вмятины на двери.

– Прости меня за всё, родимая. За то, что временами был груб, стоял на своём, когда был не прав, и просто молчал вместо того, чтобы сказать, как люблю тебя…

Одинокая лампа блестит молнией. Ураган вот-вот сметёт все преграды, прибьёт к стенам листы измятой бумаги, разобьёт зеркала и вскружит осколки. Изнывающий крик. Свист ржавой шестерни. Летящие во все стороны искры.

– Дорогая, найди в моей комнате старую шкатулку и, прошу тебя, избавься от неё. В наш мир больше не заглянет война. Только ты да я. Ясное небо и счастливое будущее.

Водяному мало места. Жидкий тенор переваливается через край ванны и бурным селем устремляется по полу. Утопив ступни Человека, он спешит к Эдель. Последний демон стекает с её лица и, отвратно шипя, растворяется в лаве.

Тишина, какой не было слышно. Водяной ушёл на бессрочный антракт, Человек возвращает шкатулку на место, слабый свет из прихожей стережёт у двери.

Секунду назад казалось, что мир угас в пасти чёрной дыры, но он по-прежнему поёт. Песня та полна добра и надежды, пусть не долетает её луч до чёрной квартиры за чёрными окнами.

Мягкой поступью Человек выбирается к свету, но встречают Его мрак и коварная тишина. Взгляд мечется по облитому полу. Человек находит свою тень на брошенной в угол Эдель. Она напоминает тот пазл, растоптанный неуклюжей ногой. Сутулая, разбитая вдребезги девушка, пустившаяся в бега и замершая в одно мгновение. Человек тоскливо наблюдает, как на сыром креп-сатине высыхает Его доброе имя. Эдель такая нежная и беззащитная, а Он – поганый великан, ногой вросший в фундамент, лбом проткнувший потолок и крышу, жирным силуэтом заслонивший хрустальный проблеск.

Человек делает шаг вперёд, ковёр оплёвывает без того мокрую ступню. Лицо Эдель выпрыгивает из тени, сверкая игривым оскалом. Снизу поглядывая на гостя, девушка взрывается хохотом. Смех её рождает взрывную волну, и теперь уже Человек брошен в тень. Чем дольше смеётся Эдель, тем ярче в ней светится мирская истина, тем тусклее озарён ею Человек.

Так что это – Человек? То, что нагло ржёт, сидя в луже, или то, что стремится к потолку, глядя наивно и глупо? «Глупо»… Он глуп лишь потому, что не изъеден коррозией в отличие от стен, окруживших Его?!

Каким бы твёрдым ни звучал смех Эдель, она всё ещё напоминает сломанного робота, механизм, сошедший с пьяного кульмана. Если просто смотреть на неё, она вряд ли поправится, что-то сказать – только громче засмеётся.

Иногда, чтобы починить, нужно разобрать на самые мелкие детали. Руку Эдель обнимает колючая ладонь, Человек отрывает девушку от пола. Он не встречает сопротивления, Эдель упивается смехом, временно стихнув лишь тогда, когда вокруг выстроились живые взгляды портретов.

Кушетка скрипнула дважды: когда подставилась под хозяйку, и когда Человек, прогнув старую мебелишку коленями, навис над хохочущей.

Мокрая ткань липнет к пальцам, к уху – взрывной едкий смех. Желая оглохнуть, Человек обращает сорочку Эдель в лоскуты, голова кружится от калейдоскопа зрячих стен. Что в голове Его? Та же свистящая шестерня, тот же скулящий раненый волк, автопортрет урода, принятого в дикую стаю. Намеренная пародия. Больше всего Человек боится того, что Эдель примет Его грубую ласку. Он всё ждёт, когда же откажет сердце, но оно бьётся сильней оттого, что лакомая плоть Эдель выпорхнула из лохмотьев. Человек проклинает бунт в груди, но Ему не остановиться. Действуй, бестия! Чего ты смеёшься?! А она не унимается… Нежная кожа жаждет похотливого ногтя, близок логичный финал – пустой кухонный диалог обнажённых тел. Но смех Эдель вдруг переливается в жалостное стенание. Изящная ножка будто устала от безумной хозяйки и бьёт в плечо, так сильно, что Человека швыряет к стене.

– Уходи! Пожалуйста!

Эдель укрывается рваной сорочкой, угощая ту рекой слёз. Обомлевший гость щупает изнывающее плечо. Как Он надеялся на эту боль! Как никчёмна она на фоне тяжёлого пара, раздувшего лёгкие.

Остекленевший взгляд, лицо – разбитый фарфор. Промокшие ноги ведут Человека в кухню. Он запрокидывает чашку, и холодная толща кофе проваливается внутрь, чтобы расплавить вдавившийся в рёбра кирпич.

Пальто свешивается с плеч, шляпа небрежно прыгает на макушку. Не простившись с плачущей комнатой, Человек покидает квартиру.

Длинная лестница, дорога к отправной точке и к тому моменту, когда можно было отвернуться. Человек рад тому, что не струсил, и сейчас, минуя бесконечные лестничные пролёты, Он вспоминает последние слова из письма, а вместе с ними – свой последний долг. С эхом щёлкает пистолет. Назло тишине Человек выбивает оружием стены, спящий подъезд – в ожидании долгого перестука. Когда Человек доберётся до последней ступени, в Его ладони останется жалкий чёрный комок, ни на что не годный, да и тот вскоре издохнет в лунном свете.

«Близится утро», – твердит уличная полумгла. Небо железным куполом накрывает землю, к незримой вершине его ползёт раскалённая мякоть.

Набитая металлической стружкой голова готова рухнуть на землю, но бессонная ночь выпила её вес. Человек одет в вакуум, облаком рассекает улочки, туфли шагают сами по себе. Неизвестно, куда бы они Его увели, если бы щедрый месяц не протянул клубок ниток, по земле стелется золотая дорожка. Она сияет так сладко, безвозмездно согревает усталые глаза и, к несчастью, конец её близок.

Пустынная дорога пронизана перекрёстными взглядами бесцветных домиков. Родной запах, тухлой рыбой ударивший по носу. Нагулявшийся медведь возвращается в берлогу. Человек там, где должен быть; там, куда однажды пришли яркие грёзы и где они замерли с постаревшим лицом. Только здесь Он вспомнит, кем хотел быть, осознает, кем стал, и представит, кем Он умрёт. Один хлопок дверью до женитьбы кромсающей ностальгии и нескончаемого одиночества. Но Человек вновь не один. И бесцветные домики не одиноки: в их прозрачных глазах веселится пламя.

Ночные гуляки бросают по ветру хаос, точно воздушного змея. Камни, настигая стены и окна, навсегда остаются в телах домов. Факел освещает призывный яростный клич, земля готова стать пеплом. Стоя в стороне, внимательно наблюдает дымчатая баклажанная туша.

Человек прячется за узкими спинами, двое мальчишек пытаются сбить одинокий осколок, сосулькой повисший с оконной рамы. Булыжники, пролетая мимо, приземляются на вычищенный серый ковёр, куда однажды ступила нога озарения. Сейчас же по нему разбегается огонь, чтобы врезаться в захламлённый шкаф и унести прошлое в глубокий жёлтый желудок.

Смахнув тень с мальчишеских плеч, Человек кидает руку вперёд. Его камень не допустит промашки. Он попадает точно в стеклянное сердце, с раскрытой пастью оставив дом и неловких юнцов.

Он остался бы для восторженных вздохов, но решает уйти. Человек сделал то, что хотел, вбив гвоздь в пустой гроб, приготовил его к могиле. А что там, в могиле? Это уже чужая история…

Но больше не чужд поющий ветер. Сражённый улыбкой, Человек пускается в чудаковатый одинокий танец, под хихиканье звёзд танго теней обращается в танго света. Вокруг Человека – хоровод огненных комет, ругань бесноватых детин смешивается с истеричным рыданием города, но Ему не до них. Он плетётся вперёд, крутясь вокруг себя на носочках под скованную в Его тёплом плену музыку. Человек не перестаёт усмехаться даже тогда, когда тучное чёрно-синее облако, бросившись в спину, укладывает Его на землю.

Стынет жар комет, вместе с ним тянутся к земле обгоревшие маски с платками, но не угасают улыбки голодного пепла и счастливого будущего. Дымчатый ползёт по ногам и рукам, отрадно пережёвывая пульс и сердцебиение.

Он готов до следующей ночи смаковать диковинную жертву Гурман состроил бы довольнейшую гримасу, если бы мог отыскать собственное лицо.

Вдоволь избороздив торс Человека, смолистый демон надувается, как кобра, и бросается в шею. Вот он, манящий запах победы. Стоило ждать, стоило терпеть поражения ради такого финала. Чёрный язык в жадном стремлении окраситься кровью, но… Коснувшись незабвенных царапин, горе-змей встречает изжогу. Невиданная сила разбивает его на ничтожные тучи, он улетает к небу, где смешивается с дымом огня, обнявшим округу.

Обессиленный Человек на краю чёрной, сгоревшей планеты. На Его стороне лишь одинокий фонарь, взирающий с неба, и ощущение хорошего Завтра. Как тут не улыбаться – не чувствуя ног, слышать, как колотится не-сражённое сердце.

Победа, приписанная Человеку, громче всякого поражения.

Вслушайся.

3

В последнее время Он совсем не спит. Боится, что утро назовёт Его дураком и добавит вчерашние подвиги в список старых ошибок.

Ржавая бочка с давно сгоревшим мусором служит подушкой, худощавое тело просит тепла у земли. К осунувшемуся лицу привыкает русая щетинка.

Человека не покидает ощущение, что в следующую секунду Он умрёт, но смерть заплутала в бесконечных дворах. Он неустанно благодарит небо, по которому среди северного сияния и лунного блеска проплывает призрак белокурой красавицы, ведущий мудрые сердца к бессмертию.

Стены подворотни, кажется, стоят ближе друг к другу. Они в шаге от того, чтобы раздавить зачастившего гостя, но Человек знает: здесь ему ничего не грозит. В арку заглядывает чёрно-синий столб дыма, ещё надеющийся отсечь непреклонную голову. В мареве туда-сюда снуют сонные тени. Одна из них обязательно наведается сюда. Стоит Человеку об этом подумать, обожжённое лицо Вильтора высовывается из сумрака. Каждую ночь старый бармен сбегает из палаты, чтобы принести Человеку что-нибудь съестное.

Присев рядом, Вильтор разворачивает пакет уцелевшей левой рукой, от правой остался лишь копчёный след на рукаве рубахи.

– Прости. Принёс всё, что не доели… Вот собаки прожорливые! – молвит Вильтор, передав хлебную горбушку и скромную бутылочку кефира.

– Не стоит, Вильтор, этого вполне хватит.

Человеку понадобилось немало сил, чтобы приступить к трапезе. Он едва не рассыпался в пыль, до конца провернув упёртую пробку.

Ветер неприятной щекоткой проходится по бокам, Вильтор пучится испуганным ежом. Мрачная арка навлекает на него ещё большее неудобство.

– Жуткое местечко, – хрипит Вильтор. – Может, всё-таки переберёшься ко мне?

Человек кусает чёрствый хлеб с таким блаженством, будто тот сошёл к нему с небес.

– Нет, – отвечает Он, не раздумывая. – Поверь, мне здесь хорошо. Даже если твоё добро иссякнет, это место не станет хуже.

Вильтор про себя отмечает болезненную улыбку, с которой Человек вглядывается в небосвод.

– Чего нового в мире? – интересуется Он, вытерев молочные усы.

– Ничего хорошего. Он всё так же глух к моим мольбам.

– О чём же ты молишь, дружище?

– А ты как думаешь? – подобно хлебу черствеет Вильтор. – Нынче мой мир – больничные стены, а раз так, разве назовёшь судьбу подругой? Всё, чего я прошу, чтобы освободили они меня поскорее… по своей воле, не по моей. А как улизну ночью, начинаю понимать, что нет смысла ни в каком освобождении. Я взаперти, где бы ни был. Там – тону в чуждом омуте, здесь – топчусь у пепелища. И до утра ничего просить не хочется, а с утра – по новой.

– Здоровье обязательно окрылит тебя, друг мой. Тебе нужно залечить раны, потерпи немного.

– Ты прямо, как мой врач. Постоянно об этом галдит. – Вильтор поднимается с земли, готовясь к прощанию. – Кстати, повстречалась мне тут Эдель. Счастливая, светится солнцем. И муженёк при ней, улыбается, будто войны не видал. Не знаю, что за горе привело её к бутылке, но то, что говорили мне – сущая чепуха. Вот, что значит слухи! Как выдумают…

Вильтор брезгливо встречает сияние, изнутри объявшее Человека. В ту минуту с мучений Его спрыгнул амбарный замок, и все они разбежались по тёмным углам, сделав улыбку ещё лучезарней.

– Настоящий Человек был и будет частью Света, – твердит Он. – Слухами его не очернить.

– Давай, бормочи свою ересь. Твои разговорчики не вернут мне руку, – сетует Вильтор. – А если она и вырастет в следующую секунду, судьба всё равно останется сволочью.

– Судьба не зла, Вильтор, злы только люди. Мы сами с собой, как с тигром в клетке. Помимо хрупкого солнечного лучика внутри нас – неутолимый зверь. Закармливая его тухлым мясом, мы перестаём слышать, о чём шепчутся наши разум и чувства. Слышим только противное чавканье и принимаем его за напутствие. Мы на службе у наших тел, а должно быть наоборот, разве нет?

Человек выжидает паузу, хлебная корка хрустит на зубах. Дождавшись очереди, слова продолжают литься наружу:

– Если бы ты знал, сколько доброго света томиться в тебе. Дай ты ему свободу, он свяжет для тебя тысячу рук, но на них не будет и пальца, если позволишь разгуляться мраку. Поверь в добрые идеалы и следуй им – непременно станешь идеальным.

– Ага, поучи меня оптимизму…

– А ты расскажи Эдель и её мужу, насколько мир плох, – парирует Человек. – Сильнее их сейчас не найти, и, чем больше той силы узнает наш мир, тем скорее он станет прекрасней.

Вильтор сливается с тенью. Невозможно уловить, что выражает израненное лицо мужчины, но понятно, что ни красоты, ни силы ему оттуда не видно.

– Всё будет хорошо, я обещаю, – уверенно твердит Человек. – Уже совсем скоро…

Вильтор машет рукой, будто говоря: «Нашёлся мессия!», и вскоре исчезает в безликом тумане.

Что касается зловредной дымки, сюда она точно не сунется. Человек уверен в этом, как в завтрашнем дне. Сегодня подарило остальным образец – значит, Завтра хоть для кого-то будет ярким и чистым. Значит, можно немного вздремнуть.

Кино и шпроты

Многие великие фильмы – это великолепные книги, прочитанные за нас режиссерами и сценаристами – возможно, идиотами.

мысль по теме

– Как меня достали эти выскочки!

Ва́цлав рванул дверь так, будто давно хотел пригласить её на танец. Войдя в тускло освещённый клозет, он хлопает дверью, едва не прищемив нос идущего следом коллеги.

Вацлав выглядит ожившим камнем. Морщины плывут по строгому лицу, крепкая фигура ничуть не подпорчена выпуклым животиком, с затылка свисает конский хвост. Складывается впечатление, что за чёрными линзами очков, с которыми Вацлав никогда не расстаётся, прячется взгляд прирождённого лидера, способного вызвать бурный и праведный мятеж. Но, в отличие от известного тёзки, наш Вацлав обещает «бархатные революции» исключительно шкафчику с постельным бельём.

Вацлав проходит к писсуару. Соседний фаянс занимает мертвецки бледный Круппель, череп которого украшен смолисто-чёрным пальмовым кустом. Очкам он предпочитает дикие линзы а-ля змеиный глаз.

– Они думают, что учат мир чему-то новому! – продолжает Вацлав. – Думают, что там, в их голове, нечто особенное, заслуживающее внимания и оценок…

– Они так слепы, мой друг, – скрипит Круппель. – Их интересует только фарс.

– Ненавижу это! Каждый год одно и то же, – причитает Вацлав. – Горстка случайно выбравшихся на свет сперматозоидов принимает себя за мудрую стаю. Они полагают, что у меня есть хотя бы одна причина соревноваться с ними. Это бред! Это…

– Скупое восприятие мира. Когда-нибудь мы вырежем его подчистую, – заканчивает Круппель.

– Нам следует здорово поработать сегодня, – твёрдо замечает Вацлав.

Ширинки взвизгнули хором, в писсуарах зашумел столб воды, видящий себя грандиозным водопадом.

Мужчины разворачивают плечи, широкие и не очень, и ступают к рабочему месту. Далеко идти не приходится, достаточно двух шагов. В центре душного клозета приземлился стол, около которого трое творцов ждут опоздавших коллег.

Головы склоняются над тем, к чему мир ещё не готов. Натюрморт завораживает мужчин, рьяно отбеливает их корыстные мысли.

Вацлав, почесав щетинистую щёку, задумывается о важности момента.

Круппель, сродни мыслителю, сжимает подбородок костлявой рукой, украшенной металлическим кольцом в виде когтя.

– Это просто неотразимо… – зачарованно шепчет бородач в бандане.

На мясистом теле его скромно приплясывает красная футболка с перевёрнутым на макушку команданте Че.

Мужчина с французскими усиками и бородкой закуривает и делает комнату светлее при помощи гениальности и выключателя.

– Это как не летать птицей, но взывать к солнцу… – с придыханием стонет Круппель.

На стол взгромождено мусорное ведро. Как роза из газетного кулька, из него торчит гниющее непотребство. Недоеденная художественность раскидана по столу и трупно благоухает. Здесь есть всё: разлагающиеся овощи и фрукты – вот вам Разумное; битое стекло и изжившие себя предметы быта – это вам Доброе; мятые фантики и пластиковые отбросы – несомненно, Вечное. С вожделением на мусорное буйство поглядывает турель кинокамеры, присевшей на штатив. Сыплются восторженные цоканья, даже керамическая плитка готова рухнуть в блаженный обморок, осознавая доверенную ей роль.

И только лохматый рыжий подросток, утопающий в клетчатой рубашке, затыкает нос и с отвращением щурит глаза. Он не может поверить, что Вацлав утащил его с концерта ради этого!

Вацлав обводит взглядом коллег – пришло время молитвы. Молитву составил сам Вацлав. По его словам, она посвящена тем непонятым и загнанным, кому удалось-таки пробить небесную стену и взойти на Олимп, чьи земные дела продолжаются в далёком от священной горы клозете. Да, то великие умельцы и одарённые творцы и, несомненно, Вацлав ставит себя в один ряд с ними.

Мужчины хватаются за руки и православно бормочут:

– Головой, точно ластиком, сотрём семь печатей забвения; волны ханжества рассекая, выйдем мы к тропам славы и истины; пусть укроет славой дурною этот путь, псом бешенным пройденный; не жуёт чванливый ботинок сладкой жизнью творец незатравленный; вечно громкой симфонией ужаса пролетаем над мирными гнёздами; и в квартале китайском, и в уолл-стритах, признавай: место тут старикам. Аминь.

Потные ладони разбегаются по карманам. Флуоресцентная лампа моргает, на миг убирая из виду гниющий натюрморт.

– Ну-с, приступим, – с творческим голодом шепчет Вацлав.

– Эй, погоди, – молвит бородач в бандане. – Твой братишка не повторял молитву.

Компания закидывает взглядами рыжего паренька, тот лишь хлопает веками и по-рыбьи раскрывает рот.

– Это правда, Орэндж? – спрашивает Вацлав. – Гевара не лжёт?

– Я рядом стоял, я не лгу, – добавляет бородатый.

Веснушчатый юнец совсем растерян.

– Ну… А что такого? Не могу я запомнить эту чушь…

– Чушь?! – закипает мужчина с французскими усиками.

Он готов перепрыгнуть через стол, макнуть шёлковую рубашку в объедки, но добраться до глупого мальчишки. Круппель вовремя останавливает коллегу.

– Остыньте, – одухотворённо шепчет он и подходит к Орэнджу. – Послушай меня, ты ещё многого не понимаешь. Я тоже был таким. Мы все были такими. – Он наставнически кладёт руку на плечо подростка. – Нам ещё многое предстоит. Мы стоим у истоков. У зарождения великого! У порога эволюции разума. Твой брат Вацлав горд тем, что ты здесь, рядом с ним. Ты должен гордиться тем, что станешь очевидцем новой эпохи. Это как жить микробом, но умирать иконой…

Жёлтые зрачки производят на парнишку впечатление. К тому же Орэндж только сейчас замечает, что Круппель одет в старые рыболовные сети.

Орэндж утыкается взглядом в пол. Вацлав выплёвывает на стол жвачку, ему нравится, как та пришвартовывается у бутерброда с позеленевшим майонезом.

– Время обсудить то, что мы имеем, – вещает Вацлав. – Мы делали это не раз, но теперь перед нами, наконец-таки, наш драгоценный материал, и мы обязаны учесть все пожелания и мысли. Итак, что мы видим?

Вацлав утыкается пальцем в щёку и заискивающе кивает. Гевара отзывается первым.

– На мой взгляд, здесь ярко подчёркнут либеральный деконструктивизм, – рассуждает он, кружа ладонью над пахучей грудой. – Мятые бумажки с грязными американскими буквами… Они бьются в озоновый слой социума, ослабляют его и вторгаются в тела, в мысли. Гниение происходит не здесь, не в этой комнате, а в нас самих. Зловонные подарки Нового Света плодятся и смердят в наших головах…

– Хорошо, – отмечает Вацлав. – Круппель?

Тот закрывает глаза и вздымает руки к потолку.

– Я чую стон природы… Она разлагается под напором человеческих репрессий. Мне душно, в моей груди накаляется истина! Я хочу вдохнуть кислорода, но не могу. И оттого лишь одно средство жизни видится мне – стать такой же смрадной частицей мира! В гнилом приспособленчестве покорять эвересты, давно уж покорённые и изведанные кем-то другим! Таким же тошным и отчаянным. И почему-то всё ещё верным своим усопшим мечтам…

Под занавес глаза Круппеля блеснули молнией. По крайней мере, ему хочется, чтобы так выглядело.

– Замечательно, – прохладно заявляет Вацлав. – А вы что скажете, Михаил Сидорович?

Мужчина с французскими усиками едва не подпрыгивает на месте. Глаза надуваются, щёки скрипят!

– Я же просил, называйте меня Мишель! – вопит он.

– Ох, прости, я совсем забыл, – виновато мотает головой Вацлав.

– Это так сложно?! – не унимается французик. – Мишель! Два слога, шесть букв!

– А я думал, ты просил называть тебя Майклом… – подкидывает Гевара.

– Нет же! Мишель! Мишель!

– О, тогда называйте меня Стасом! – очухивается рыжий мальчуган. – Не хочу быть Орэнджем!

Мишель обходит стол, вальяжным шагом направляясь к мальчишке. Кажется, вся многолетняя чернь, засевшая между кафельных плиток, видит родственную душу в глазах мужчины, а устрашающая тень его держит наготове отточенную секиру.

– Нет, ты останешься Орэнджем, – свирепо заявляет Мишель. – А знаешь, почему?

– Почему? – справляется перепуганный подросток.

– Ведь это именно то, что мы видим здесь!

Мужчина погружается в раж и уплывает в драматургическое шествие.

– Тот случай, когда то, что мы таим в себе, гораздо ущербнее напяленной на лицо маски! Когда сыпучая дряхлая нуга прячется под изящной металлической шоколадностью! Когда слизкая червивая мякоть таится под яблочным румянцем. Как бы вы ни ценили свою сутулую незыблемость, она – увядший цветок по сравнению с расписным панцирем, купающим улицы холодного мира в гремучей мизантропии! Но приходит тот час… Час, когда искалеченная душа вырывается из-под золотого сюртука. Рушатся стены! Кучка непонятых, никому неизвестных собирает шабаш, любуется дружеской скверной, образует новый, честный, но уродливый мировой порядок…

– Шикарно! Мне нравится! – Вацлав награждает Мишеля овациями, тот же смотрит рассерженно, будто его перебили на самом ярком моменте.

– Чудесно… – вторит Круппель. – Это как быть мужчиной, но любить женщину…

Четыре пары глаз уставились на бледного философа с безмолвным недоумением, но спустя секунду о нём забывают.

Вацлав суетливо направляется к камере, там его настигает Гевара.

– А как же твой брат? Давай послушаем, что он видит?

Вацлаву как будто иголки под ногти прописали.

– Нет, надо приступать к делу, – твердит он, торопясь привести камеру в боеготовность.

– Но я правда хочу услышать, – молвит Гевара. – Орэндж, расскажи нам, что ты чувствуешь?

Мальчишка чешет вспотевшую шею. Взгляд его сбегает от Гевары в помойную кучу и, не видя разницы, спешит обратно.

– Оставь его! – влезает Вацлав. – Он ещё совсем молод. Я хочу, чтобы он учился, глядя на нас. Просто учился.

– Мы все были молодыми, Вацлав, – не согласен бородач. – Я помню и принимаю твои взгляды, но разве он не свой человек? Затыкая ему рот, ты замкнёшь в нём голос творчества.

– Это не твоё дело! – рявкает старший брат, гремя треногой. – Я желаю, чтобы он формировал собственный голос, а не копировал нас… Так что пусть помолчит пока. Да, Орэндж?

– Вацлав, позволь не согласиться, – вступает Круппель. – Ты должен помочь вылиться той агонии, что накопилась в твоём брате. Дать ей возможность согреться или умереть под обжигающим солнечным светом.

Орэндж с выпученными глазами следит за дискуссией.

– Давайте уже приступим. – Мишель пыхтит сигаретным дымом, крутясь у камеры. – Иначе Круппель опять позовёт дружков-фриков и снимет свой двадцать третий римейк «Носферату».

– Это не римейки, болван! – обиженным поэтом брыкается Круппель. – Это современная адаптация!

– Хватит вам! Мишель прав – пора за работу, – молвит Вацлав и движется к камере. – Уходим из кадра! Орэндж, свет!

Комната наполняется полумраком, творцы столпились у камеры. Штативом управляет Мишель, рядом с ним над маленьким экраном склоняется Вацлав, остальные стоят позади. Трещит кнопка записи.

– Поехали… – командует Вацлав. – Возьми общий план. Ага. Фокусировка на нижний левый угол. Ага. Плавно обводи… Сначала фрукты… Дальше – картофельные очистки… Не забудь про шпроты… Про шпроты не забудь… Угу. Стекло, обёртки… Теперь оливье… Превосходно. Собачий корм. Кукуруза. Банановые шкуры. Маринованные помидорки.

Уборная вздрагивает от ядерного чиха, мучительного, но какого-то ненатурального. Вацлав и Мишель оборачиваются к Геваре, спрятавшемуся за ладонью.

– Извините, – скулит Гевара, треснувший под напором каменных лиц. – Я как раз хотел сказать… На мой взгляд, нашей композиции кое-чего не хватает.

– Чего же интересно? – с некой угрозой интересуется Вацлав.

– Какого-то символизма что ли…

– Ах, я понял… Ты и сюда хочешь воткнуть свои серпы с молотами?!

Под чёрными линзами очков прячутся хищные глаза. Гевара сиюминутно тонет в испарине.

– Ну почему сразу…?

– Красная футболка не делает тебя идейным! – ворчит Вацлав. – А политические аллюзии не превращают мои фильмы в шедевры! Тем более что аллюзии твои – полный бред!

– Вацлав, ты перегибаешь палку, – обиженно тычет пальцем Гевара.

Вацлав неожиданно щипает его за волосатую щёку.

– Я имею право перегибать палку, друг сердечный… когда речь идёт о моих фильмах!

«Это и мой фильм тоже!» – жаждет добавить Гевара, но не решается.

В комнате снова светло. Вацлав устало потирает лоб. Мишель курит у штатива, расстегнув верхние пуговицы рубашки.

– Коллеги! – доносится голос Круппеля. – Взгляните-ка на это!

В руке Круппеля объявляется перочинный нож, второй сухощавой конечностью он хватает со стола красно-серый персик, набухший от непригодности. Лёгким движением проделывает вертикальный надрез на плоде и демонстрирует толпе. Вацлав срывает очки, в блестящих глазах его пролетают феи. На крыльях пегаса он подлетает к Круппелю.

– Ну конечно! Это то, что надо!

Вацлав с кипящим восторгом следит за тем, как Круппель повторяет операцию с остальными персиками. На лице лохматого резчика довольная ухмылка.