Текст книги "Я дрался на Т-34. Обе книги одним томом"

Отдых танкистов не отличался особым разнообразием – удалось бы помыться и побриться. Кто-то писал письма домой. Кто-то, как Г.Н. Кривов, пользовался возможностью сфотографироваться. Изредка приезжали на фронт концертные бригады, была своя художественная самодеятельность, иногда привозили кино, но многие, по словам А.К. Родькина, стали обращать внимание на это уже после войны. Слишком сильной была усталость. Важным аспектом поддержания боевого духа экипажей была информация о событиях на фронте и в стране в целом. Главным источником новостей было радио, во второй половине войны входившее в состав оборудования почти каждой боевой машины. Ко всему прочему, их снабжали прессой, как центральной, так и дивизионными и армейскими газетами, и постоянно проводили политинформации. Как и многие другие фронтовики, танкисты хорошо запомнили статьи Ильи Эренбурга, призывавшие к борьбе с немцами.

Многие опрошенные ветераны сказали, что ненавидели немцев. «Как к немцам относились? Нормально относились, били их, как надо. Ненавидели их люто», – вспоминает Н.Я. Железнов. В то же время в их высказываниях прослеживается и уважение. «Вояки они хорошие. На фронте смотришь на них, как на мишени. И стрельбу ведешь по этим мишеням», – говорит А.М. Фадин. У танкистов было много возможностей свести счеты с немцами в бою, поэтому к пленным они относились скорее с брезгливостью, а воевать с мирным населением считали ниже своего достоинства. Хотя случались эксцессы. Вот что рассказывает Г.Н. Кривов: «У некоторых ребят погибли родственники, они знали, письма получали. Один мальчик у нас был. Выпил изрядно. У него погибла семья. Взял автомат, пленные шли, он очередь по ним. Мы ему по затылку дали, что ты делаешь. Это было, тоже не отнимешь». Были и случаи изнасилований: «Были отчаянные наши ребята, которые ходили искать спрятавшихся немок. Я к этому относился брезгливо». Насколько разные люди воевали против фашистов, настолько по-разному складывались у них отношения с мирным населением Германии. Первоначально, по-видимому, в отношениях доминировала всеобъемлющая ненависть к немцам и жажда мести. Особенно она проявлялась у солдат и офицеров, кто сам или чьи родственники пережили оккупацию, кто потерял родных в этой войне, но постепенно, помимо приказов командования, ужесточавших дисциплину в войсках, у людей появлялась жалость. «Русский народ отходчив», – выразил мнение большинства ветеранов П.И. Кириченко.

Одной из специфических особенностей Красной Армии было широкое использование женщин на самых различных должностях – от делопроизводителей и связисток до начальников штабов мотострелковых батальонов и командиров танков. По рассказам ветеранов, на фронте романы крутили все, но в основном высшее начальство. Рядовые танкисты так говорят об этом: «Нам женщин не хватало. Начальники их все себе расхватывали», – утверждает А.В. Марьевский. Подтверждает его слова А.М. Фадин: «Их расхватывали начальники, командиры в смысле. Командир роты только в крайнем случае. Командир взвода, командир танка – это не одинаково. А потом, им с нами было неинтересно. Мы же погибали, сгорали». В один голос ветераны говорят, что начальство бригадного уровня все обзаводилось ППЖ (походно-полевая жена), изредка ППЖ имели командиры батальонов и никогда командиры рот и взводов, не говоря уже о командирах танков. В.П. Брюхов так объясняет ситуацию: «Ну, представь – у нас в бригаде тысяча двести личного состава. Все мужики. Все молодые. Все подбивают клинья. А на всю бригаду шестнадцать девчонок. Один не понравился, второй не понравился, но кто-то понравился, и она с ним начинает встречаться, а потом и жить. А остальные завидуют». Очень часто на фронте возникала настоящая любовь, которая затем закреплялась брачным союзом. Были, конечно, и «доступные женщины», но все же в большинстве это были «порядочные женщины. Если любила, то одного, а не всех подряд. Женщины должны были быть там, на фронте. Они решали не менее важные задачи, чем мужики. Сколько у нас в бригаде женщин, которые спасли жизнь не одному человеку, а, может быть, десяткам и сотням?! Мужик так бы не смог», вспоминает А.С. Бурцев.

Многие танкисты, попав на фронт, впервые за военные годы досыта наелись. «Попав в резерв батальона, несколько дней хорошенько отдохнули и, главное, отъелись, хотя в 1943 году в училище кормили более или менее нормально, однако накопившееся недоедание 1941–1942 годов давало о себе знать. Вижу, как в мой котелок повар наливает первое и накладывает второго столько, что в мирное время я никогда бы столько не съел, а глазам кажется, что пусть кладет побольше, все равно съем», – вспоминает А.М. Фадин. В тылу было голодно, тогда как на фронте с продовольствием особых затруднений не было. Горячую пищу, правда, могли задержать, особенно во время наступления, но танкистов снабжали сухим пайком. А.К. Родькин до сих пор не понимает, каким образом в голодной стране удалось так хорошо снабжать армию. Большой популярностью пользовались вкусные американские мясные консервы. (Кстати, знаменитый колбасный фарш – «SPAM», бывший пределом гастрономических мечтаний на фронте и в тылу, сами американские солдаты ненавидели и выбрасывали, чтобы не таскать с собой лишние тяжести.) Кроме того, судя по воспоминаниям ветеранов, экипаж никогда не пренебрегал возможностью возить в танке запас продовольствия, который в наступлении становился практически единственным источником питания, пополнявшимся за счет трофеев. Танкисты с удовольствием брали продукты. Однажды подразделение, в которое входил танк Бурцева, захватило немецкую колонну с продовольствием. «Колбасы, консервы, сыры – все это мы набили в танки. Неделю не могли съесть! Коробка для пулеметных лент была полностью забита маслом. Мы не ходили на обед, потому что кухня в наступлении обеспечивала плохо. Целую неделю так и питались всухомятку». Также часто в воспоминаниях встречаются факты питания за счет мирного населения или, как это называли, «с бабушкиного аттестата».

Офицерам полагался дополнительный паек, в который входили масло, печенье, сахар и конфеты. Как правило, поедать его в одиночку командир считал неприличным и делил его со своим экипажем. Вспоминает А.М. Фадин: «Мы получали офицерский паек. Один раз в неделю или реже, не помню. В офицерском пайке были: конфеты грамм триста, кусок американской колбасы, банка ветчины, печенье. Я приходил, выкладывал все это на стол».

Не обходилось и без спиртного. «На наркомовских вся война держалась! И у нас, и в вермахте. Без наркомовских на войне никак нельзя, потому что перед боем надо взбудоражиться, после боя расслабиться», – утверждает А.В. Боднарь. Однако некоторые, как, например, А.М. Фадин и В.П. Брюхов, поначалу водку не пили, предпочитая отдавать ее экипажу, но большинство не лишало себя одного из немногих удовольствий фронтовой жизни. Недостатка в алкоголе не было: «В батальоне было тридцать три машины, а под Орлом у меня их осталось всего четыре. Из тридцати экипажей двадцать шесть экипажей нет, а выписали на всех. Старшина пришел после боя, когда город Орел взяли, и оставил нам пищевой термос спирта – двадцать литров». Много было и трофейного алкоголя. Под него выделялись все свободные емкости, даже топливные баки. То, что пойло будет отдавать соляркой, танкистов не очень беспокоило. Характерный диалог приводит командир танка лейтенант Николай Николаевич Кузмичев: «За городом Лодзь взяли спиртзавод. Ребята говорят: «Надо спиртом запастись». – «Куда? В питьевой бачок? Не из алюминиевого сплава, по два литра каждый, закрывается винтовой крышкой». – «Нет. Мы же за два дня не дойдем до Берлина – мало будет!» – «Тогда надо в топливный бачок. Ну, иди…» – «Мы уже залили». И хотя многие говорят, что пили тогда, когда была возможность и было что выпить, Н.Я. Железнов, Ю.М. Поляновский, А.В. Марьевский следили за тем, чтобы экипаж перед боем не пил: «Не дай бог, кто выпьет перед боем! Один раз я лично своего командира орудия, Ваню Печорского, чуть не застрелил – сибирский охотник, он был не выдержан, а в бой идти пьяному – это, считай, гибель».

Полагался танкистам и заработок, а за подбитые танки платили премии. Но деньги на фронте были ни к чему. О том, как с ними поступали, рассказывает лейтенант Ярошевский Владимир Иванович: «У кого были родственники, те выписывали аттестаты и раздавали родным. У меня родина была оккупирована, я их просто сдавал в фонд обороны. То есть деньги тоже не получал. Даже за подбитые танки. Мне некуда их девать было».

Война реализовала мечту многих мальчишек сесть за штурвал самолета или рычаги танка, но ее кровавые будни стерли все иллюзии, оказавшись совершенно не такими, как им это рисовалось. Дороги войны давались им ценой огромных усилий и жертв. Смерть товарищей, ранения, грязь и усталость стали частью боевой работы, которую так охарактеризовал В.П. Брюхов: «Только молодые это могли выдержать. Я говорю, войну выиграла молодежь».

Боднарь Александр Васильевич (интервью Артема Драбкина)

Господи, спаси меня!

Если это произойдет, я

всегда буду верить в Тебя.

Война застала меня в Ульяновском танковом училище, в котором к тому времени я уже проучился полтора года.

Начальник училища, герой Советского Союза Владимир Нестерович Кашуба, бывший командиром 35-й танковой бригады на финской войне, вышел на трибуну и сказал: «Сынки! Началась война с фашистской Германией! Она будет очень тяжелой и долгой. Учитесь столько, сколько возможно, и не заставляйте меня посылать вас на фронт преждевременно. Войны на всех хватит».

Правда, первые недели две-три все ждали, что вот еще чуть-чуть и Красная Армия остановит противника, а потом перейдет в наступление. Нам же перед войной говорили: «Врага разобьем малой кровью на его территории». Хотя этого не произошло и немцы подошли к Москве, ни у меня, ни у моих товарищей не было сомнения в том, что, даже если Москва падет, война будет продолжаться. Ведь за нами Урал, за нами Сибирь и огромное количество народа!

Почему я пошел в танковое училище? Надо сказать, что, когда я учился в средней школе, даже нам, школьникам, была очевидна неизбежность войны с фашистской Германией. Поэтому свое будущее я связывал с Красной Армией. Кроме того, мой дядя, бывший тогда офицером, в 39-м году мне сказал: «Саша, ты заканчиваешь десятилетку. Я тебе советую пойти в училище. Войны не избежать, так лучше уж быть командиром – больше сможешь сделать, потому что лучше будешь обучен». Эти слова сыграли свою роль при принятии решения, и я поступил в одно из лучших училищ – Ульяновское танковое.

В училище поначалу нас готовили на должность командира взвода легких танков БТ и Т-26, но после запуска в серию тяжелого танка КВ училище было частично перепрофилировано, и нас стали учить на командиров тяжелых танков. Курс училища состоял из трех рот по сто человек курсантов в каждой роте, разбитых на четыре классных отделения по двадцать пять человек. Таким образом, шестьсот курсантов одновременно обучались на двух курсах, и каждый год училище выпускало триста офицеров.

В училище был специальный батальон обеспечения, укомплектованный всеми машинами, которые мы изучали. Батальон располагался в лагерях над Волгой за двадцать километров от училища. Мы туда выезжали зимой и летом: водили танки, стреляли, обслуживали их, ремонтировали. Учили очень хорошо, много было практических занятий. Основной упор делался на вождение танка и стрельбу из танковых огневых средств. На полигоне были как неподвижные, так и движущиеся фанерные мишени. Для них узкоколеечку делали и в блиндаже устанавливали специальный моторчик, который их перетаскивал. Отрабатывали упражнения «стрельба в обороне» – это когда танк стоит в капонире, выверено расстояние, есть хорошо пристрелянные рубежи, «стрельба с короткой остановки» – в атаке командир подает механику-водителю команду: «Короткая!», и механик медленно останавливает машину, а командир считает: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три», за это время он должен успеть прицелиться и выстрелить, и «стрельба с ходу» – такая стрельба велась только по площадным целям.

Очень подробно мы изучали материальную часть. Двигатель М-17 очень сложный, но мы его знали до последнего винтика. Пушку, пулемет – все это разбирали и собирали. Сегодня так не учат, да и не надо так учить, потому что на БТ экипаж все сам делал, а на современных танках экипаж только воюет.

Танки КВ и Т-34 в засаде

Радиостанции были тогда редкостью, а радийная связь неустойчива, поэтому учили нас подавать сигналы флажками. Всего было двадцать сигналов, которые все надо было знать назубок. Но на фронте никто никогда флажками не командовал – бегали от машины к машине или просто орали во всю глотку. На некоторых танках даже не было переговорного устройства между членами экипажа! Все команды отдавались только голосом: «Механик – вперед! Механик – короткая!» Или: «Заряжающий, бронебойный!» Хотя чаще командовали руками: заряжающему под нос сунул кулак, и он уже знает, что это бронебойный, а растопыренную пятерню – осколочный. В общем, практики было достаточно, чтобы владеть танком БТ.

Осваивать танк КВ пришлось уже в ходе войны. Что значит осваивать? Пришли три танка, которые пригнали в город Ульяновск, на площадь Ленина. Нам дали сесть в тяжелый танк, проехать до памятника Ленину, включить заднюю передачу и вернуться обратно, еще раз проехать до памятника Ленину, но уже переключившись с первой передачи на вторую, и вернуться обратно. Сразу вместо «Мишки» садился «Ванька». С этим знанием танка КВ я и ушел в 20-ю танковую бригаду на Бородинское поле. Остальное фронт дополнил…

В октябре 1941 года, проучившись в училище полтора года вместо положенных двух, я был выпущен в звании лейтенанта и очутился в городе Владимире на формировании 20-й танковой бригады. Формировались неделю: 1 октября началось формирование, а девятого мы уже погрузились в эшелон. Перед этим приехал маршал бронетанковых войск Федоренко, торжественно вручил знамя бригады. Мы прошли маршем по городу, после чего нас погрузили и отправили под Москву. Танки нас ждали в районе Голицыно, в Дорохове. Бригада в московских боях была очень разношерстной и довольно слабенькой. В ее составе было около семи танков КВ, штук двадцать Т-34, а в остальном Т-60, БТ и Т-26. Я получил танк КВ и 11 октября 1941 года уже был на Бородинском поле.

Противник прорвался на участке 32-й дивизии, и нашу бригаду, бывшую во втором эшелоне обороны, развернули и закопали в землю. У моего танка торчала одна башня с 76-мм пушкой. В своем первом бою я без всякой боязни с дистанции метров пятьсот-шестьсот сжег два бронетранспортера, а когда немцы из них выскочили, я еще полосовал их из пулемета. В мой танк было два скользящих попадания в башню снарядов танка T-IV, но, конечно, без пробития. Следующие полтора месяца мы отходили, ведя оборонительные бои, неся потери. Мне удалось уцелеть в этих боях, но в памяти они не отложились.

В декабре пошли в контрнаступление, и 21 января 1942 года бригада подошла к городу Руза. Сам город находился на возвышенности, на западном берегу одноименной реки. Пехота под огнем залегла и не идет. Командир дивизии, которой была придана 20-я танковая бригада, приказал: «Пустить танк КВ вперед, прикрыть пехоту, чтобы она вышла на лед и атаковала Рузу». Командир моего батальона говорит: «Сынок, пойдешь на лед». – «Ну, вы же знаете, что танк весит сорок восемь тонн. Лед еще тонок и не выдержит машину», – говорю я. «Сынок, приказ надо выполнять, иначе пехота не пойдет. Сделай так, чтобы, когда ты станешь тонуть, все успели выскочить».

Я водителю Мирошникову, бывшему артисту ворошиловградского театра, который был на четыре года старше меня (он ко мне обращался: «Ну, лейтенант». Я считал, что это нормально, потому что я только что прибыл в бригаду, а он отступал от западных границ и уже был с орденом Красного Знамени), говорю: «Мирошников, если пойдем на дно, ты сразу выключай передачу, чтобы потом, когда будут танк вытаскивать, не тянуть его вместе с гусеницей, а перекатывать». – «Ну, это мы знаем, лейтенант, это мы знаем». А остальным членам экипажа говорю: «Верхний люк не закрывать».

Прошли мы по льду метров семь-восемь, и все – танк пошел на дно. Слава богу, у всех хватило сил в танковых комбинезонах, в телогрейках и валенках выплыть. А уже пехота вцепилась в противоположный берег, и пулеметного огня с той стороны не было. Нас тут же на берегу раздели догола, каждого завернули в меховой полушубок, отправили в землянку, дали по стакану водки и сказали: «Спите!» Мы проспали ночь, а утром меня разбудил начальник ремонтной бригады и сказал: «Боднарь, поехали за тросами в Москву – танк тащить». Привезли к вечеру трос, саперы подцепили наш танк, вытащили, просушили, заменили аккумуляторы, и через три дня я уже был опять в наступлении.

О чем этот эпизод говорит? Танки придавались общевойсковому командиру. Допустим, принято решение: «Вот эта танковая рота атакует вместе с этим стрелковым полком». Приходишь к командиру стрелкового полка: «О! Танкисты! Это хорошо! Теперь у нас дела веселее пойдут! Вот что, братцы, вы пока нас не обгоните, мы никуда не поднимемся!» А что это значит? А то, что атаковать мы будем со скоростью пехоты! А это в свою очередь приведет к неоправданным потерям. Пехота считала, что танки – это броневой щит. Уже потом, в ходе войны, мы научились применять танковые войска, которые стали получать самостоятельные задачи. Конечно, танки НПП[7]7
  Непосредственной поддержки пехоты.


[Закрыть] у пехоты остались, но такого положения, как в сорок первом году, когда все танки были НПП, уже не было.

К апрелю 1942 года мы подошли к Гжатску, это сегодняшний город Гагарин. Здесь мы встали в оборону. Нас пополнили. Пришло много Т-34, и батальон уже состоял практически только из этих танков. «Тридцатьчетверки», к сожалению, пришли производства Сталинградского тракторного завода. У них опорные катки были без бандажей, и при движении грохот стоял страшный. Много пришло Т-60, которые давал Горький. КВ по-прежнему было очень мало, потому что Ленинградский кировский завод перестал давать КВ, а Челябинский кировский завод еще не пустили, поэтому КВ были только сборные из подбитых ранее. Меня назначили командиром взвода управления в танковый батальон капитана Медведева. Во взвод управления входили танк Т-34 командира батальона и два легких танка Т-60. Я сдал свой КВ, и мы с механиком-водителем Мирошниковым пересели на Т-34. Мой КВ в последующих боях подорвался на мине. О судьбе его экипажа я ничего не знаю. Были ли различия между КВ и Т-34? Незначительные были. Переподготовка обученного танкиста с одного танка на другой требует не больше недели. Поначалу, как только затишье, я садился за панораму, работал с пушкой, старался поводить машину. В молодости новую технику осваивать легко и интересно.

В начале августа наша бригада была переброшена на Калининский фронт. Августовское наступление 1942 года мы начали от станции Шаховская в направлении Погорелое Городище – Ржев. Это была первая попытка срезать так называемый Ржевский балкон. Помню, командир батальона капитан Александр Михайлович Медведев собрал нас, командиров рот и взводов, и сказал: «Немец должен покатиться до Смоленска, поэтому будьте решительны. Идите вперед. Решайте задачи». Но далеко мы не продвинулись. Хотя наступление первые пять-шесть дней имело результат и нам удалось отогнать немцев где-то километров на семьдесят, но бить «летнего немца» мы еще не умели. В чем это выражалось? Например, наши исходные позиции были на удалении трех километров от переднего края. Это, конечно же, неправильно, нужно, чтобы пехота была не далее километра, но никак не трех.

Перешли в наступление. Я шел в километре или полутора за нашими боевыми порядками и вдруг увидел поле, усеянное убитыми и ранеными нашими солдатами. Молодые ребята, с гвардейскими значками, в новеньком обмундировании, в гимнастерочках. Немецкий пулеметчик сидел в дзоте и косил наших солдат. Такое вот неумелое преодоление обороны. Солдатики были готовы на все, а командиры не знали, как правильно наступать. Нужно было подтянуть минометы, какую-то артиллерию, подавить этот первый пулемет, но нет, командиры гнали: «Вперед! Вперед!» Это был жаркий день. Помню, сестричка медицинская бегала по полю и кричала: «Ой, люди добрые! Помогите мне! Помогите мне их убрать в тенек!» Я помогал ей перетаскивать раненых. Большинство было в шоковом состоянии, без сознания, и трудно было определить, кто ранен, а кто уже мертвый. Впечатление было очень тяжелое: «Какие мы несем потери, какой кровью достается война!» Потом я уже не видел такого неумелого управления, когда от одного пулемета легла целая поляна людей. Все это издержки первого, оборонительного периода войны, когда мы еще не умели по-настоящему воевать и аж до самого Сталинграда учились этому у немцев. А после Сталинграда нам уже не нужно было учиться, мы уже сами умели.

Я помню, прошел уже со своим танком километров пятнадцать – сколько техники немцы бросили: обеспечивающие машины, ремонтные мастерские! Зашел в одну машину, а там в ящиках белые полотенца для обслуживания материальной части. Мне бы это полотенце взять, для того чтобы нос вытереть, а они что-то ремонтируют, вытирают полотенцами! Думаю: «Да, хорошо живете, ребята!» Вышел, смотрю, стоит мотоцикл «BMW». Я раньше такого никогда не видел и ездить на мотоцикле не умел. Сел – не знаю, как переключить передачу, потому что не знаю, где сцепление. Думаю: «Ладно, лишь бы только поехал, а там уже газ сброшу». Кое-как завел его и рванул с места. Мой командир танка на Т-60 ехал, а я за ним на мотоцикле. Так до самого вечера прокатался, пока не очутился в бригаде и контрразведчик не отнял его у меня: «Тебе воевать нужно, а мотоцикл я заберу».

И вот 7 августа мы очутились у деревни Крестцы. К этому времени в батальоне осталось три танка: «тридцатьчетверки» комбата и лейтенанта Долгушина, моего товарища по Ульяновскому училищу, и один Т-60, а остальные танки были повреждены или уничтожены. Потери мы несли очень большие, в основном от противотанковой артиллерии, потому что танков немцы в массовом порядке не применяли. Правда, когда я догонял свой батальон на Т-60, я видел восемь подбитых петеэровцами танков Т-II или T-III. Главное, не похоже на немцев, чтобы так по-дурному нарвались: танки стояли в линеечку на открытом участке с интервалом пятьдесят метров.

На войне существовал такой закон: бригада получает боевую задачу до последнего танка и, только когда последний танк сожжен, выводится из боя и отправляется на переформирование в тыл, получать новые танки. Командир батальона меня вызвал и сказал: «Сынок, мне уже командовать нечем, я не пойду. Это твоя участь. Вот тебе две «тридцатьчетверки» – мой танк, танк лейтенанта Долгушина – и Т-60. Постарайся ночью ворваться в деревню и удержаться там, а утром уже подойдет пехота». Вот и вся задача. Впереди речушка, через нее мост. Как правило, мосты немцы минировали. А в речушке болото такое, что если полезешь – увязнешь, а значит, не выполнишь задачу. И я решил рискнуть – пустить через мост, фактически на смерть, Т-60. Случилось чудо – мост оказался не заминирован, и по нему мы проскочили на другой берег. Подошли к деревушке. Немцы открыли орудийный и пулеметный огонь, мы тоже начали из пулеметов стрелять. Смеркалось, и мне приходилось все время высовываться из люка – ни черта не было видно (я, когда шел в атаку, люк на защелку не закрывал, а подвязывал ремнем, один конец которого цеплял за защелку люка, а другой – к крюку, держащему боеприпасы на башне, в случае, если будут ранены руки, открыть его ударом головы).

Бой у деревни Крестцы

Вижу, загорелся танк Долгушина, думаю: «Что же вы не выскакиваете?! Что же не выскакиваете?!» Смотрю – выскочили: «Слава богу!» Я остался с одним Т-60 и Т-34 на окраине деревни. Ночь прошла спокойно. Ранним утром, часов в шесть – еще было прохладно, – немцы пошли в контратаку. В первый и последний раз я видел густую цепь немцев, одетых в шинели нараспашку, вооруженных автоматами и карабинами. Я видел их лица – обросшие и, надо полагать, пьяные. Я косил их из пулемета, и мои пули, пробивая их тела насквозь, вырывали клочья шинелей у них на спинах. Это было похоже на расстрел.

Я смог. Я продержался. Разгромил пять закопанных легких танков. Они ничего не могли сделать, поскольку я был на «тридцатьчетверке», лобовую броню которой они не пробивали.

Бой закончился. Подошла пехота. После полудня раздается стук в днище танка, и солдатик говорит: «Лейтенант Боднарь. Вам записка от командира батальона». Я говорю: «Принять через десантный люк». Командир пишет: «Сынок, в пять часов вечера, как сыграют «катюши», постарайся прорваться с пехотой на противоположную окраину деревни». Вот и все приказание. Никаких разъединительных линий, ориентиров, только «сынок, постарайся прорваться на противоположную окраину». И я приказал готовиться.

И вот мы рванули. Я вижу: на противоположной окраине залитая солнцем поляна, и у меня только одно желание – добраться до этой поляны, раз там открыто, значит, деревня моя, а командир сказал прорваться на окраину, значит, я дальше не пойду – задачу выполнил и живой остался. И только я это подумал, вижу в панораму: развернулась немецкая танковая пушка! Снаряд в борт! Механик кричит: «Командир! Радиста Тарасова убили!» Я наклоняюсь над Тарасовым, он весь черный, через него снаряд прошел. Еще удар! Танк заглох и вспыхнул! Тут уже надо самим спасаться. Откинул люк, крикнул экипажу: «К машине!» – и выскочил. Мы трое выскочили на картофельное поле, убитый остался в танке. Кругом свистят пули, я ранен, у меня из левой ноги хлещет кровь. Подползает механик-водитель и говорит: «Лейтенант, дай мне свой револьвер, я и тебя, и себя охранять буду». – «А где, – говорю, – твой?» – «Да в танке отстегнулся и остался». Я знал, что он всегда отстегивал его и клал на сиденье, потому что работать рычагами он мешал, а на этот раз судьба его наказала. «Нет, – говорю, – не могу я этого сделать, потому что я ранен, и в случае чего я не смогу себя прикончить, потому что в плен я не сдамся. А почему танк заглох?» И он рассказал, что второй снаряд повредил блок защиты аккумуляторов, который подает ток на стартер. Я говорю: «А воздухом почему не попробовал завести?» – «Забыл». Пока мы лежали в картошке, танк перестал гореть.

Я лежу и думаю: «Ну, что ж ты не горишь, что не горишь?» Ведь, если танк не сгорел, мне грозил штрафной батальон, потому что я имел право оставить танк только в двух случаях: во-первых, если он сгорел и, во-вторых, если вооружение вышло из строя. А так и орудие было в порядке, и танк перестал гореть. Оказывается, горел не сам танк, а масло на днище, а когда оно выгорело, то и танк перестал гореть. Я лежу, думаю об ответственности за брошенный танк, какое наказание меня ждет, если останусь живой, и говорю механику-водителю: «Подползи и попробуй завести танк. Немцы думают, что нас нет и уже не будет». А жить-то хочется! «Потом наедь на нас и попробуй взять через десантный люк». Тогда-то я думал, что это возможно, потому что очень жить хотелось, сейчас я понимаю, что так нельзя было сделать. Какой механик-водитель, когда по нему стреляют, будет наезжать, открывать десантный люк, брать меня раненого и еще заряжающего?! Это невозможно! Механик влетел в танк. Танк взревел, крутанулся, как собака за хвостом, и помчался к своим. Сейчас я считаю, что он сделал правильно. Иначе, если бы он пошел нас забирать, погибли бы все. А тогда… Потом я читал в «Комсомольской правде» заметку про этот бой. Там было сказано, что «семь раз немцы поджигали танк и семь раз механик-водитель его тушил». Ну, это, конечно, вранье, которое написал какой-нибудь невоевавший комсомолец.

А тогда мы с заряжающим Слеповым остались в картошке. Дело уже к вечеру, стрельба поутихла, и мы поползли. Нашли наш блиндаж сорок первого года, немцев в нем не было. Мы заползли туда и прижались к задней стенке. Слепов своим брючным ремнем перевязал мне ногу выше колена, правда, к тому времени кровь уже остановилась. Слышим – по оставленному нами следу, примятой картошке, идут два немца. Один из них приказывает другому идти осмотреть блиндаж, а тот отказывается. И они начинают поливать из автомата бруствер блиндажа, земля сыпется мне на голову, но пули нас не достают. Хорошо, что гранату не кинули. Слепов мне знаками показывает: «Отодвинься», но я махнул рукой: «Ладно, не попадут». Страшно спать хочется, потому что потерял много крови. Но главное, успеть застрелиться, потому что немцы разбудят, когда будут звезды на спине вырезать. У меня в револьвере было семь патронов, 1938 года выпуска. Каждый второй дает осечку, поэтому я рассчитал: три патрона на немцев и четыре на себя, чтоб гарантированно застрелиться. Чтобы не уснуть, я брал пригоршню холодной земли и прислонял ко лбу, к щекам.

Вот так я лежал, отвинчивая кубики с петлиц, чтобы, если попаду в плен, меня приняли за солдата и меньше издевались, и думал: «Господи, спаси меня! Если это произойдет, я всегда буду верить в Тебя». Так и произошло. И по сей день верю. Хотя в моем представлении, бог – высший космический разум.

В этот момент сыграли «катюши». Немцам досталось. Они: «Вай-вай-вай» и побежали – им уже не до нас было. Я слышу, они там какого-то своего раненого потащили, и в этот момент в блиндаж задом вползает немец и… засыпает. Вот такая вот фантастика. Шел восьмой день наступления, немцы уже были пьяные и измотанные. Я Слепову знаками показываю: «Иди и ножом его зарежь». Он в ответ: «Я ножом не умею». Тогда я ему у виска показал, что расстреляю, если не выполнит приказ. Он понял, отполз, взял нож, и только раз я слышал, как немец прохрипел, но он его кромсал довольно долго.

Как стемнело, мы решили пробираться к своим. Выползли из землянки – ночь, звезды, роса. Надо ползти, и опять я отдаю невыполнимое распоряжение. «Ползи, – говорю, – один, потому что ты не ранен, а доползешь, скажи, чтобы по твоему следу послали пехотинца, чтобы он подобрал меня». Ну, кто же поверит, что там лейтенант какой-то лежит?! Да еще неизвестно, дойдет ли Слепов… Но очень хотелось жить! И он пошел, а я пополз в надежде, что за ночь доползу к своим. Подползаю к дому, стоявшему на моем пути, слышу пьяный немецкий галдеж. Возле дома сидит женщина лет под сорок, ровесница моей матери, и плачет. Я на нее наставляю револьвер и говорю: «Ползи ко мне». – «Да откуда ты на мою голову взялся?! Немцы в доме, дети в лесу, что я делать-то с тобой буду?» – «Ползи, а то убью». Она подползла, я ее обнял. «Ползи, – говорю, – к нашим». Она знала, куда ползти, и уже под утро мы подобрались к нашему переднему краю, услышали русскую речь.