Текст книги "Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»"

Кац Генрих Зиновьевич

Интервью – Григорий Койфман

Родился я в июне 1924 года. До войны успел закончить девять классов в полтавской школе № 10, собирался поступать в институт, хотел стать инженером-механиком.

После объявления о начале войны я пришел в райком комсомола, там получил направление на курсы политруков, но проучились мы недолго. Пришел к нам начальник курсов полковник Мухин, выстроил личный состав и приказал: «Двадцать четвертый год рождения, два шага вперед!» Мы вышли из строя, и нас сразу отправили по домам. По закону военкоматы тогда не имели права призывать в армию семнадцатилетних. Вскоре я оказался в эвакуации под Сталинабадом, работал на оборонном заводе. В конце лета сорок второго года меня призвали в армию, и я попал в Орловское пехотное училище, расположенное в городе Чарджоу, где был зачислен в минометную курсантскую роту. Училище было ускоренным, срок обучения составлял в нем всего полгода, но за неделю до нашего офицерского выпуска все училище, вместе с офицерами-преподавателями, было направлено под Сталинград, добивать окруженную группировку Паулюса. Пока мы туда добрались, Сталинградская битва закончилась.

Нас перебросили в район Орла. Я стал наводчиком 82-мм миномета в минометной роте, в 1-м стрелковом батальоне 916-го СП 250-й СД. Первый бой мы приняли только 11 июля 1943 года под городом Новосиль. Уже 14 июля мы стреляли немецкими минами, свои боеприпасы кончились. Атаки на немецкие позиции шли беспрерывно, мы не успевали за пехотой. Но я не видел тогда живого немца ближе чем на расстоянии 200 метров. Пока до Орла дошли,

наш полк был почти полностью выбит, и из его остатков создали сводный батальон. Каждый день мы несли потери. Командиром нашей роты был хороший человек, капитан Калинин, он выбыл из строя по тяжелому ранению. Потом убило взводного, лейтенанта Кушнарева, ранило лейтенанта Рыбалко, командира второго взвода. На мине подорвался парторг Тыркалов…

Нас всех перевели в пехоту… Мой минометный расчет состоял из шести человек, мы все подружились еще в училище: двое русских ребят, один осетин и три еврея.

Саша Оглоблин, доброволец, сын профессора, нелепо смотревшийся на передовой в очках. Миша Индиченко, донской казак, до войны студент-геолог в Алма-Ате, несмотря на хромоту, тоже ушел добровольцем на фронт. Яша Малиев, вечно улыбчивый осетин. Винель Гриншпун, сын кадрового военного, до войны учащийся Киевской артиллерийской спецшколы. Боря Комский – единственный, кроме меня, выживший на войне из нашей курсантской роты. Сначала тяжело ранило Индиченко и Оглоблина, вскоре убило Малиева. Когда нас перевели в пехоту и из остатков моего минометного взвода создали стрелковое отделение, то в нем было всего четыре человека… Комский и Гриншпун стали пулеметчиками, а я – стрелком. Что там творилось под Орлом, простыми словами передать невозможно…

Запомнилось, как в районе станции Становый Колодезь мы нашли тела наших сожженных заживо товарищей, попавших к немцам в плен. Младший лейтенант и двенадцать рядовых бойцов… Несколько раз мы попадали под жесточайшие массированные артобстрелы в чистом поле. Вскоре и наш сводный батальон был фактически окончательно добит, остатки курсантских рот пошли в атаку на деревню Юдино, там нас так накрыли из «шестиствольных» минометов, что после этого боя с трудом набрался взвод уцелевших со всего батальона. 4 августа погиб мой друг Гриншпун, ранило Комского, а через три дня и я получил пулевое ранение в ногу. С поля боя выползал сам, а когда увидел санитаров – сознание меня покинуло, видимо, слишком много крови потерял…

После войны, волею случая, мы с Комским нашли друг друга. Борис посвятил несколько лет поискам курсантов из нашей роты, проделал большую работу, но, как выяснилось, из курсантов нашей роты, кроме нас двоих, видимо, никто войну не пережил. Из офицеров после войны нашли только комвзвода Рыбалко…

Привезли меня после санбата в госпиталь, в Тулу, сделали две неудачные операции, образовался «ложный сустав», и меня переправили в специализированный госпиталь в город Боржоми, в Грузии. Пришел хирург-армянин, говоривший по-русски с сильным акцентом. Посмотрел на ногу и сказал: «Операцию будэм снова дэлат. До сорока лет будэш без палочки ходыт». Хирург ошибся, только в пятидесятилетием возрасте мне понадобилась палочка для ходьбы. Его «золотые руки» вернули мне возможность воевать дальше, операция прошла успешно, и рана быстро зажила. После выписки я попал в запасной полк в Тбилиси, но уже через 10 дней в составе маршевой роты я был отправлен на фронт. Привезли нас в 41-й стрелковый корпус, в 3-ю армию генерала Горбатова.

– Как вы попали в разведку?

– Выстроили прибывшее пополнение на поляне. Из-за моего высокого роста и крепкого сложения я всегда был в строю правофланговым. Подошли «покупатели». Представители разведки обладали правом первыми обходить маршевое пополнение и отбирать к себе людей. Поэтому ко мне сразу подошел какой-то офицер, задал пару «дежурных» вопросов: «Где воевал? Откуда родом? Куда ранен?» – и сразу спросил: «В разведку служить пойдешь?» Я согласился. Вот и вся процедура. Уже через час я оказался в расположении 368-й отдельной разведроты 283-й стрелковой дивизии.

– Какова была структура отдельной разведроты дивизии? Кому подчинялись разведчики? Кто имел право ставить боевую задачу отдельной разведроте?

– В моей роте было примерно 50 человек, распределенных по двум взводам. За почти полтора года моей службы в разведроте я не помню, чтобы у нас долгое время

был офицер на должности командира роты. Присылали на это место несколько человек, но они вскоре от нас уходили в другие части на повышение, и новых замен больше не было.

Взводами командовали лейтенанты или опытные разведчики в старшинском звании. Каждый взвод – это, по сути дела, отдельная разведгруппа, которая на время разведпоиска делилась на группу захвата и прикрытия. Подчинялись мы непосредственно командиру дивизии генерал-майору Коновалову и начальнику разведки дивизии Глебу Павловичу Облапу. Только два человека – Коновалов и Облай – имели право ставить разведроте задачи на поиск и так далее.

По структуре роты. Кто числился в составе подразделения, кроме разведчиков? Например, у нас не было своих радистов или оружейника. Имелся санинструктор, который в «поиск» не ходил, но во время «поиска» был обязан нас ожидать в передовой траншее и в случае, если кого-то ранило, должен был помогать вынести разведчика с нейтральной полосы и на месте оказать помощь. Своих саперов у нас не было. Саперы придавались для разминирования прохода к немцам из саперного батальона дивизии, и всегда нам выделяли самых лучших саперов, профессионалов своего дела. В роте было четыре человека, не участвовавших в разведоперациях: старшина роты Харитонов, повар, писарь и ездовой. Замполита в отдельной роте не было.

– Из кого формировался личный состав роты?

– Обычно набирали добровольцев из пополнения. Особенно искали бывших разведчиков из числа солдат, возвращающихся на фронт из госпиталей. В 1944 году был поток бывших белорусских партизан, которые сами охотно шли в разведку. Командиры разведгрупп в роте могли, по своему усмотрению, забрать к себе приглянувшегося по боевым качествам солдата из полковой разведки. Так, например, я забрал к себе из полка бывшего партизана Льва Краснова. Это речь идет исключительно о добровольцах.

Но был еще один источник пополнения, который официальная история войны не любит признавать. В разведроты набирали солдат из штрафных рот, еще не успевших «искупить вину кровью». Наш офицер из дивизионного разведотдела по фамилии Федоров много раз выезжал на место формировки штрафных рот, выбирал для беседы человек пять-семь. Большинство он «отсеивал» после личного разговора. Обычно в роту привозил двух-трех штрафников. Одна важная деталь: в тот момент, когда их зачисляли в списки личного состава роты, они автоматически не считались «искупившими вину». Только после первого удачного «поиска» они считались «прощенными Советской властью». Из каждой такой «двойки-тройки» штрафников, как правило, один погибал в первом же «поиске», другой оставался в роте как подходящий и прошедший «вступительный экзамен». Одно дело вместе со всем батальоном в атаку идти, да еще с поддержкой артиллерии и танков, и другое дело – ночью бесшумно ползти через минное поле на нейтральной полосе, прямо в пасть смерти, ожидая каждую секунду, что немецкая пуля раскроит тебе череп… Тут необходимы мужество и смелость особого рода.

В составе нашей роты примерно половина бойцов была из молодых ребят комсомольцев-добровольцев, а остальные… Мой первый «наставник и учитель в разведке» был бывший «вор в законе» помкомвзвода Павел Слепухин. В конце 1943 года в роте было десятка полтора-два разведчиков из бывших уголовников-штрафников, и, кстати, все они были смелые, достойные и порядочные люди.

– Можно было определить сразу, подходит человек для разведки или нет? Устраивались какие-то «испытания при приеме на работу»? Поэт Давид Самойлов-Кауфман в своих воспоминаниях пишет, что у них в отдельном разведбате при штабе фронта новички проходили следующее «испытание». В пустой барабан «нагана» незаметно вставлялась пустая гильза. Новичку давали выпить кружку самогона и предлагали сыграть в «русскую рулетку»… Прошедшему этот тест смельчаку наливалась вторая кружка, и он считался принятым в разведку. Насколько это реально?

– Эти «игры» с револьвером мне не кажутся реальными. Особенно в сопровождении «двух кружек самогона». В разведке вообще пили крайне редко, там люди всегда должны были быть готовыми к выполнению задачи. Хотя, черт его знает, моторизованный разведбат при штабе фронта не занимался захватом «языков» или пешими рейдами в тыл, они в основном штаб охраняли, сопровождали начальников и разведывали дороги. Воевать такой части выпадало редко. Может, у них там и были свои «обычаи»… В разведротах отдельных морских стрелковых бригад действительно были свои «флотские традиции» при приеме новичков, но в пехоте? Определить по внешнему виду, подходит ли человек для разведгруппы, невозможно. Я видел немало людей из прибывших к нам в роту новых разведчиков: «и рожа зверская и беспощадная», и смотрит «орлом или соколом», и «орден яркий на груди», но как только этот человек перемахивал через бруствер и начинал ползти в сторону немцев, с ним происходили страшные и странные вещи. Вроде ползет, «работает» руками и ногами, а остается на месте! Нет движения вперед, страх сковывает все тело! Шумные люди сразу вызывали недоверие…

Бывало, уже сходит человек в пару удачных «поисков», а потом сам просит, чтобы его отпустили из разведки. Чувствует, что не для него это дело. Таких отправляли в стрелковые подразделения. Но, еще раз повторюсь, проверка шла только в настоящем деле. Для начала могли взять новичка в передовую траншею и дать ему возможность поползать немного на нейтралке, так сказать, «пообвыкнуться». Главный критерий доверия для нас был следующий – мы должны были быть уверены, что новичок не бросит раненого товарища на «нейтралке» под немецким огнем.

– Каким было вооружение разведроты? Что из оружия брали в поиск? Какие средства маскировки использовались в разведвыходах?

– Вооружение наше было стандартным для войсковых разведподразделений. В поиск шли с автоматами, брались гранаты, запасные диски. У каждого был стандартный армейский нож, никаких кинжалов или оригинальных финок с наборными ручками мы с собой не таскали. Единственная вольность в вооружении группы – у каждого был пистолет. У меня, например, был «ТТ», подарок комдива, и еще немецкий пистолет «вальтер», а у других ребят в группе были сплошь трофейные пистолеты. Никто не таскал с собой саперных лопаток. Ракетницы и бинокли были только у старших в группе. Никаких снайперских винтовок или ручных пулеметов в разведротах не было – это уже выдумки киношников. Носили отечественные маскхалаты, за окрас которых нас немцы прозвали «пятнистая смерть», но постепенно все «прибарахлились» и ходили в трофейных немецких куртках. Были у них такие утепленные куртки, выпускаемые для десантников и разведчиков, с одной стороны маскировка – «лето – осень», выворачиваешь на вторую сторону – «белый окрас». Немецкие маскировочные костюмы тоже пользовались у нас популярностью. Орденов никто из нас на гимнастерках не носил. После вручения наград все орденские знаки сдавали на хранение старшине роты. Никаких документов, ни малейшего клочка бумаги, ни письма из дома или даже обрывка газеты мы не имели права иметь при себе во время «поиска». Никаких «смертных» медальонов.

Только ложка за голенищем сапога, вот и все «опознавательные знаки»…

– Как вас встретили в разведроте?

– Никаких «особых» встреч не было. Рота располагалась на болоте. Были построены шалаши, внутри сделан настил из досок. Пришел в роту, завалился спать в один из шалашей. До этого двое суток провели фактически без сна, так я сразу задремал. Проснулся от того, что кто-то, с руганью, тянул меня за ногу, пытаясь скинуть с настила. Уж не знаю, чье место я занял, но моя реакция была простой. В юности боксом долго занимался, так без лишних слов и врезал в челюсть потревожившему меня товарищу. Он – в «отключку». Подходит ко мне сразу Паша Слепухин, посмотрел на мои габариты и говорит: «Молодец, солдат, будешь со мной работать». Ас «пострадавшим» товарищем мы на следующий день уже сдружились. Утром познакомился с солдатами взвода, а через неделю пошел в первый свой «поиск».

– Проводились ли какие-то тренировки с новичками? Скажем, занятия по рукопашному бою, стрельбе или по ориентировашио? Как определяли, куда направить новичка – в группу захвата или в прикрытие? Проводились ли тренировки «на макетах» перед выходом в «поиск»?

– Никаких занятий по рукопашному бою не проводилось. От силы могли показать новичку, как нож правильно держать и куда вернее бить ножом, когда часового придется зарезать…

Не было у нас инструкторов и тренеров. Может, в чекистском ОМСБОНе или у диверсантов и были подобные учения, но на уровне дивизионной разведроты – никогда.

Никаких учений «на макетах», стрельбищ, метаний ножей и прочих «игр с компасом». Мне кое-какие вещи «старики» подсказали, но в моем случае не было необходимости долго готовить. Все-таки учился в пехотном училище, имел фронтовой опыт, карту читал, оружие знал. Наблюдательности пришлось учиться, особенностям маскировки. А так все было по принципу: «Делай как я». За два первых месяца в роте новичок или погибал, или становился профессионалом-разведчиком. Дивизионная разведка, как правило, работала на расстоянии до пяти-восьми километров в ближайшем немецком тылу, поэтому премудрости ориентирования в ночном лесу для нас не были наиважнейшим предметом для изучения. Любой «контрольный» поиск тщательно готовился. Велось наблюдение за нейтралкой, за передовой немецкой траншеей, просчитывались варианты подходов к немецким позициям, изучалась каждая складочка рельефа местности перед нами. Перед «поиском» обговаривались все детали взаимодействия в группе, направления движения на отходе, подстраховка, условные сигналы. Немецкая траншея называлась у нас «дом родной», и со временем, с приходом боевого опыта, мы чувствовали себя в немецких окопах действительно почти как дома. Обычно ночью в немецких траншеях находились только часовые, дежурные пулеметчики, боевое охранение, и какой-то участок траншеи был зачастую пустынным. Заранее договаривались, какая пара разведчиков идет в левую сторону траншеи и какая – в правое ответвление траншеи.

Разведпоиск мы называли «Выход на работу».

В «поиск» шло обычно до двадцати человек. Пять человек в группе захвата, остальные в группе прикрытия – в случае чего, поддержать огнем и вынести раненых.

Мне уже в первом «поиске» пришлось оказаться в группе захвата, опять же из-за своих внушительных «габаритов», как говорили на Украине, «полтора Ивана».

Знаете, если я сейчас начну подробно рассказывать эти детали, то на это уйдет несколько часов. Я не думаю, что эта информация так уж важна, тактика действия разведгрупп кардинально не изменилась, и об этом написаны горы литературы…

– Как кормили и одевали разведчиков?

– На это грех жаловаться. Питание разведчиков было отличным. Белый хлеб мы, как летчики, не ели, но и на одних сухарях тоже не перебивались. Когда перед «поиском» к нам присылали саперов, то мы их первым делом кормили. Они удивлялись, как мы «кучеряво» живем. Надо отдать должное нашему старшине Харитонову. Никаких сухих пайков или НЗ с собой в разведку не брали. С обмундированием тоже было все в порядке. В обмотках у нас никто не щеголял. Кирзовые сапоги были у всех. У старшины всегда стояли две канистры со спиртом, но в роте никто выпивкой особо не увлекался, специфика «работы» не позволяла.

– Каким был национальный состав роты?

– У нас в роте не было кавказцев или среднеазиатов. За исключением трех человек, все солдаты разведроты были славяне – русские, украинцы и белорусы.

Еврей, старшина Кац – это я. Ранней весной 1944 года в роте появился рыжий солдат, с двумя орденами на гимнастерке. Сразу бросился в глаза орден Боевого Красного Знамени, еще старого образца, с винтовым креплением. Подошел к нему познакомиться, спрашиваю, как его имя и откуда он к нам прибыл. В ответ слышу: «Захар Пилат, два года в разведке, сам из Одессы». Говорил он с жутким еврейским одесским акцентом, сильно картавил и внешне ничем не напоминал опытного лихого героя-разведчика. Орден Красного Знамени он получил за то, что первым из советских солдат ворвался в город Орел. Он стал мне как родной брат. По документам он шел как русский. Его смерть в конце войны является для меня тяжелой потерей и по сей день.

А третий товарищ – это был бывший партизан Лева Краснов, выдававший себя за цыгана. Ходил с шикарным черным чубом. Но я-то в подобных «цыганах» разбирался. Один раз напрямую спросил его: «Краснов, а ты ведь еврей. Почему скрываешь?» И Лев рассказал, что в начале войны служил кадровым танкистом, попал раненым в плен, но ему повезло: он успел сбежать из колонны пленных еще до того, как немцы начали селекцию пленных в поисках евреев. После долгих скитаний на оккупированной территории попал в партизанский отряд.

В отряде царил дикий антисемитизм, и чернявый Краснов выдал себя за цыгана, да так и остался им в документах. Воевал он в партизанах минером-подрывником. Настоящая его фамилия была что-то вроде Зильберштейн. Спросил его дальше: «Родные-то знают, что ты живой, а не «пропавший без вести»?» Краснов ответил, что его семья жива, но он не может написать им о себе. Мол, его отец глубоко религиозный человек и никогда не простит ему смену фамилии и национальности. На следующий день я, как прямой командир Краснова, сам написал его семье о том, что Лев живой, и о тех испытаниях, которые ему пришлось пережить. Вскоре пришел ответ от его родных из Горького. Люди благодарили за добрую весть и просили передать сыну, что ждут от него письма.

Генрих Кац (слева) с бойцами роты

Так вот, однажды я взял Пилата и Краснова «за шкирку» к нашему ротному писарю и заставил их записать в документах свою настоящую национальность, обоих «вернул в евреи».

– Свой первый «поиск» помните?

– Конечно, первый разведвыход помнят все. Взяли в немецкой траншее здорового немца. Старшина Кадуцкий немца «взял», а мы с Потаповым его «приняли». Он «отказывался» идти к нам «в гости». Его Слепухин слегка ножом кольнул в спину, и немец понял, что выхода нет, и пополз в сторону нашего переднего края. Но пока мы его «уговаривали», немцы заметили исчезновение своего солдата, и началась суета. Я остался прикрывать. Рядом со мной залег Пашка Слепухин и сказал: «Теперь ты мне друг, если прикрыть остался». Вышли к своим тогда без потерь.

– Суеверия разведчиков – об этом столько написано. Как с этим обстояло дело в вашей роте?

– На цифру «13» мы внимания не обращали. Главным для нас суеверием было следующее: если по дороге к передовой из дивизионного тыла мы встретили женщину, то группа отказывалась идти на разведку. Заранее предупреждали, чтобы по пути нашего следования ни одна ППЖ или связистка не появилась. В батальоне, занимавшем передовую траншею, если и была санитарка – ее тоже убирали с глаз долой. Сейчас это звучит смешно, но тогда несколько раз группа отказалась выйти на нейтралку только по одной причине – встретили бабу по дороге. И как нас ни стращали трибуналом и прочим расстрелом, никто с места не сдвинулся. Несколько групп в свое время погибли полностью после подобных встреч. И это суеверие стало основным. Для нас соблюдение этого «правила» было непреложным условием «работы».

Еще много занимались толкованием снов. Увидел кто во сне «мясо» или «мельницу» – значит, скоро убьют. Один раз обнаружили нас немцы в своей траншее, обложили со всех сторон, прорваться к своим у нас не было шансов. Отстреливаемся, гранаты кидаем, приготовились помирать. Кричу своему напарнику Мишке Пилипенко: «Прощай, Мишка!» В ответ слышу: «Нет, Генка, сегодня нас не убьют! Я сон хороший видел, две кучки дерьма!» И действительно, вырвались… У каждого были еще свои личные «пунктики», связанные с суевериями и ритуалами разведчиков. В Бога или в коммунистическую партию мы не особо верили, вот и приходилось своеобразной «мистикой» заниматься. Но, по большому счету, у нас никто выжить не надеялся. Разговоры на тему, что я буду делать после войны, у нас не звучали. Потери у разведчиков всегда были страшные.

– В вашей роте много выжило «стариков» из январского состава сорок четвертого года?

– После войны на встрече ветеранов было таких «стариков» всего шесть человек.

Мы были очень и очень везучая рота. А вот из тех, кто начинал в разведке, скажем, в сорок втором году, к концу войны в строю оставался один из ста. Статистика точная.

– В советские времена было всего несколько художественных книг, рассказывавших о войсковых разведчиках. «Звезда» Казакевича, «Взять живым» Карпова да книга о Сергее Матыженке. Казакевич начинал войну рядовым, потом стал командиром разведроты и уже в 1944 году стал начальником разведки стрелковой дивизии. История Героя Советского Союза Карпова, командира взвода полковой разведки, известна многим. Но все эти книги были написаны в условиях жесткой цензуры, и все там «прилизано, причесано и отполировано». Беседуешь с ветеранами и такие вещи слышишь о разведчиках, об их нравах и законах, об их мужестве и невольно жалеешь, что настоящая правда войны бойцов разведподразделений так нигде и не опубликована. За последние годы появились «Записки разведчика» Леонида Вегера, воспоминания знаменитого разведчика Балтийского флота Николая Бавина, интервью с морпехом из разведки 83-й отдельной морской СБр Дмитрием Вонлярским и интервью с бывшим командиром разведвзвода 15-й отдельной морской стрелковой бригады Григорием Гинзбургом. Вся информация, рассказанная этими людьми, разительно отличается от советских «песен о разведчиках»… Как все обстояло на самом деле? Какие люди воевали в разведке? Почему политотдельцы и особисты ненавидели солдат разведрот?

– Да, вопросики у вас… Отвечать долго не хочется. Казакевич писал свою книгу, как я помню, в 1947 году, и то пытался рассказать правдиво. А товарищ Карпов писал про своего лейтенанта Ромашкина, будучи бывшим генштабовским полковником и членом Союза писателей, и полную правду говорить и писать уже не мог, статус не позволял. А что на самом деле творилось во взводе у Карпова, я знаю из первых уст. Мой одноклассник Аркадий Брускин служил полтора года в карповском взводе и после войны мне много чего рассказал. Карпов даже в свое время о Брускине большую статью написал в журнале «Советский Союз». Книгу товарища Карпова сейчас обсуждать не будем. Вы правы, из этих книг можно иметь представление, как проводился разведпоиск, но все остальное там «отлакировано по максимуму». Цензоры ничего лишнего не пропустили бы. Я думаю, что еще живы десятки бывших опытных разведчиков, которым есть что рассказать… Эти люди вам бы многое поведали, как все было на самом деле в разведке. И как разведгруппы на убой десятками гоняли, и многое другое… Теперь конкретно по вопросу.

В стрелковой дивизии на фронте служит примерно 5–7 тысяч человек. Из них отобраны самые лучшие, смелые и умелые бойцы, человек 30–40, и служат эти бойцы в разведроте. Все эти люди личности, с сильным характером. Другие в разведке не воюют. Эта группа солдат – элита дивизии и, одновременно, «смертники». Они не месят грязь в окопах месяцами. Но первая пуля на войне и первый орден – для них. Сказать, что разведрота не признает законов и устава, было бы неверным. Приказ генерала Коновалова или Облапа был для нас свят. В обороне разведрота расположена в тылу дивизии и оттуда выходит на поиски и для наблюдения за немцами. Я не хочу ломать ваши стереотипы, но скажу вам, что полковая разведка весьма редко ходила за «языками», у них были совершенно другие функции. Захват «языков» был в первую очередь задачей дивизионной разведроты. В наступлении разведрота часто используется как стрелковый резерв командира дивизии, находится рядом с НП комдива. Любое форсирование или захват плацдарма – нас пустят под огонь первыми, потому что на нас надеются, знают, что мы задачу выполним любой ценой. И мы эти надежды оправдываем… Приказы нам отдает маленькая группа людей, старших начальников, обладающих на то полномочиями, остальных мы в «упор не видим». Разведчики держатся независимо, строем не ходят, перед начальством никто шею не тянет, «честь» не отдает и «шапки не ломает». Даже одеваемся мы так, как нам нравится, а не согласно уставу. Политотдел при виде разведроты трясло от ненависти мелкой дрожью. Не могли нам простить нашей независимости. Хоть и был у нас парторг в разведроте, мы в их «комиссарском понимании» были бандой зэков – головорезов, не проникнувшихся светлыми идеями «великого вождя товарища Сталина».

Но за этого «товарища Сталина» и за Родину первыми погибали мы, а не политруки. Ненависть наша была взаимной. Мы не любили болтунов, воюющих «лозунгами и пламенными речами», но больше всего нас бесило, что политотдельцы нередко сидели в блиндаже во второй траншее переднего края или в штабе батальона во время наших разведпоисков, чтобы нас «встретить и поздравить» по возвращении с задания, а потом иногда бывало, что такой политрук, «записная тыловая крыса со стажем», потихоньку через свой отдел «стряпал» на свое имя наградной лист, мол, лично принял участие в организации и проведении успешного разведпоиска, и получал очередной орден… Один раз наша группа в составе четырех человек пленила пять немцев в ближнем германском тылу. Немцы попались «дерзкие», пытались на нас наброситься, оружие отобрать. Одним словом, вышли мы к своим только с одним пленным. Что-то он про нас на допросе «вякнул». Приходит ко мне майор-политрук и начинает «читать мораль» и стращать всякими карами за расстрел пленных. Будто я их в нашем тылу порешил, а не в немецком… Слушал я его бредни, слушал… У нас, в разведке, за словом в карман не лезли. Говорю ему: «Товарищ майор, я сейчас пойду к генералу и попрошу, чтобы вас завтра назначили командиром «поиска». Этого майора как ветром сдуло.

Иногда проходим мимо штабной братии, и слышу вслед, как кто-то «шипит»: «Кац пошел со своими бандитами». Мне тогда даже нравилась и льстила подобная формулировка. Но сразу после войны политотдел на нас отыгрался. И, образно говоря, просто «разгромил нашу роту». Подробности этого события я вам не расскажу и сейчас.

Особисты были нашими соседями по дивизионному тылу и нас «уважали», по пустякам в «душу не лезли». С нами они предпочитали не связываться, зная, что разведрота никому ничего не прощает. Угрожать нам штрафной ротой или расстрелом было бессмысленно, для нас смерть была ежедневной спутницей, а других «рычагов воздействия» на нас у них не было. Терпеть мы могли недолго и прощать не умели. Особисты тоже люди и жить хотят.

А то выйдет такой товарищ утром из землянки и сразу на мину наступит… Или его непонятно кто в плен утащит… Вариантов множество… Помню, пришел как-то к нам в роту с чем-то разбираться представитель СМЕРШа, старший лейтенант, судя по внешности, среднеазиат. Мы его «разыграли»… Несколько человек из роты, обладатели «зверских рож», стали крутиться вокруг этого лейтенанта, поигрывая ножами и хмуро поглядывая на особиста. Я шепчу особисту: «Товарищ старший лейтенант, уходите быстрее, а то эти «урки» вас зарезать хотят, вы им не понравились». Лейтенанта чуть «кондратий не схватил»… Мы катались со смеху.

В разведроте свои законы. Разведрота – это братство преданных другу другу людей.

Строевые командиры из полков тоже старались не идти на конфликты с нами. Как-то на Наревском плацдарме был случай. Разведрота была в резерве комдива. Соседи начали отходить, смотрим – бежит большая группа в плащ-палатках, видны и женские фигуры. Все понятно, штабные с ППЖ драпают. Коновалов приказал мне: «Останови этих сволочей!» Побежали им наперерез. Помню, как Пилат кричал на своем картавом «одесско-русском» языке: «Ложись, вашу мать! Назад! Приказ комдива! Всех порешим!» Пришлось дать пару очередей поверху над этой толпой да парочку прямо перед их ногами. Бегущие остановились, залегли в цепь, плюхнулись мордами в грязь и даже пошли вместе с нами в атаку, отбивать брошенные позиции. Прошла пара месяцев. Как раз в тот день моей группе вручили награды. Идем к себе в роту. Вдруг какой-то майор из соседней дивизии: «Старшина, почему честь не отдаете старшему по званию?!» – «Да пошел ты…» Он «вскипел», начал орать, подозвал своих двоих автоматчиков и приказал, показывая на меня рукой: «Арестовать!» Говорю своим: «Ребята, тихо! Пока не вмешивайтесь…» Заводят меня «конвоиры» в дом. Пригляделся я к этому майору и узнал его – из «драпавших» на Нареве. В это время моя группа окружила дом. В окно заглядывает мой разведчик Краснов, направляет автомат на майора и спокойно говорит: «Не устраивайте бунт, а то вас всех здесь положим!» Майор понял, что его сейчас на полном серьезе будут убивать, сразу «позеленел». Я спокойно вышел из дома, и мы пришли к себе в роту. Уже через час я стоял навытяжку перед командиром дивизии, который, не подбирая выражений и матерясь, кричал на меня: «Безобразие! Махновец! Ты зачем офицера оскорбил!..» – и дальше в том же духе. Несколько минут я выслушивал грозные тирады, потом не выдержал и сказал: «Василий Андреевич! Этот майор лучше передо мной бы не показывал, что он «белая кость», я его уже видел бегущим от немцев на Нареве и знаю, чего он стоит…» Коновалов переспросил: «Майор из тех, что драпали?» – «Так точно!» Коновалов смутился и сказал: «Иди, старшина, в роту. Сам понимаешь, сволочей у нас хватает… Я еще добьюсь, чтобы этого майора разжаловали». Иногда и такой финал был у подобных историй.