Текст книги "Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»"

– А на орден Славы 1-й степени вас не представляли?

– То, что я живой остался, – вот мой главный орден. В целом я считаю, что у нас в вопросах награждения сдерживали. Ребята заслуживали большего. Например, за тяжелейшие бои под Сталинградом, где погибло много разведчиков, только несколько человек наградили медалью «За боевые заслуги». Командир нашей разведроты, тоже награжденный, когда ребята его спросили: «Ну как же так?», он ответил так: «Я командир, получил медаль «За боевые заслуги», а вы что, ордена хотели получить?» Зато у нас в роте был парторг Байбородов, пожилой человек, его прислали к нам из батальона связи. Он ни разу не ходил с нами в «поиск», только участвовал в подготовке группы, но стал полным кавалером ордена Славы… У нас в роте было всего три полных кавалера – это опытнейшие и заслуженные разведчики Виктор Кривоногов, Бата Дамчеев и этот парторг… Как-то он даже на партийном собрании нас попрекнул: «В последнее время вы плохо справляетесь с поставленными задачами. Не проявляете должной настойчивости». Нам тогда долго не удавалось захватить «языка». На что я встал и ответил ему: «Если у вас такое недоверие к нам, то почему вы не пойдете вместе с нами на задание, чтобы проверить, нет настойчивости или нет возможности?» Он промолчал. Естественно, что и относились мы к нему соответственно, понимали, что это за человек…

– Какие еще задания, кроме захвата «языков», поручались вашей роте?

– Вспоминается такой эпизод. На Украине, возле станции Близнецы, в тыл к немцам отправили всю нашу разведроту. Нужно было помешать отступающим немцам уничтожить эту станцию и посеять панику, чтобы лишить их возможности спокойно отступать. Ночью удалось всей роте перейти линию фронта и углубиться в тыл к немцам на 12 километров. День переждали в посадке, причем там был интересный момент. Утром появилась невесть откуда взявшаяся курица и начала льнуть к нам. Мы ее пробуем отогнать от нас, а она лишь громче кудахчет. По дороге постоянно проходили немцы, и если бы кто-то из них услышал эту курицу и пошел за ней, то нас бы непременно обнаружили. Каким-то образом все-таки эту курочку отогнали, но скольких нервов нам это стоило… Зато следующей ночью, когда немцы начали отход, мы провели очень удачный бой. Отступала колонна немцев с обозами, и мы прямо в этом лесочке устроили засаду. Расстреляли их фактически в упор из пулеметов и автоматов и начали небольшими группами отходить, так как колонна была большая. Немцы быстро пришли в себя и открыли ответный огонь из пулеметов. А вокруг лесочка чистые поля… У нас один разведчик погиб и двое было ранено. Это был единственный случай, когда мы не вытащили своего убитого, вернее, мы думаем, что он был убит, так как тела его так и не нашли. Был ранен в ногу командир взвода, и его несли двое наших ребят, но они не успевали уйти от немецкой погони и спрятались в какой-то канаве, а немцы ночью их не заметили. Повезло, конечно, и им всем удалось вернуться. Кроме того, у нас той ночью пропал радист, и мы считали, что он погиб, а оказалось, что он перешел линию фронта на участке соседей и остался там служить у артиллеристов. Так что и такие потери у нас бывали. За этот и другие бои на Украине меня наградили медалью «За отвагу».

– А могли вашу разведроту послать в бой первой?

– Конечно. Обычно при форсировании рек вперед пускали разведчиков. Думаю, это было оправданно. Например, Вислу форсировали сначала мы, подавили там пулемет и зенитку, дали сигнал, и за нами уже пошла пехота.

– Бывали такие случаи, что люди попадали в разведку, но понимали, что это не для них, и просили отпустить их?

– Раз уж люди попадали к нам, то они и продолжали служить, но был всего один такой случай. Одновременно с нами в разведроту попал один молодой парень невысокого роста, еврей по фамилии Фельдман. Прошел наравне с нами весь процесс обучения, но перед вступлением в бои он из роты пропал. Видно, кто-то ему помог закрепиться на какой-то тыловой должности. Больше на фронте мы его ни разу не видели. Через 40 лет после войны у нас была встреча ветеранов в Москве. И там мы его встретили, тем более что он был москвич. Я просмотрел список ветеранов, которые присутствовали на встрече, и вижу, что в списке ветеранов разведроты записан и этот человек. Ни на одно задание с нами не ходил, а числится разведчиком… Нас, разведчиков, на той встрече было шесть человек, но он к нам так ни разу и не подошел…

Был еще один случай, когда у одного парня была «куриная слепота» и его перевели. Кроме того, несколько человек от нас перевели в полковую разведку, но чтобы от нас забирали человека, ввиду его «профнепригодности» в разведке, такого я не помню.

– Чем было обусловлено, что за два года у вас сменилось 5 командиров роты?

– В основном командиры роты уходили от нас на повышение. Даже если их переводили на другую должность, то нам, разведчикам, не объясняли, по какой причине. Но был у нас и такой эпизод, когда сняли с должности командира роты, при котором я попал в разведку. Хороший был офицер, знающий наше дело, но его решили снять, так как длительное время нам не удавалось взять «языка». Мы стали протестовать, даже направили делегацию к командованию дивизии, но это не помогло. Мало того, нас отругали за то, что мы вмешиваемся в дела командования.

Считаю, что командиры роты нам попадались неплохие. Хорошие люди, они пользовались уважением у солдат, и не припомню такого, что мы хотели, чтобы кого-нибудь из них заменили. У нас был даже такой случай в Германии. Как-то наша рота шла строем, и вдруг наш командир, капитан Попов, начал ругаться с каким-то солдатом, видно, они были раньше знакомы. Очень сильно ругались, так, что, когда мы пошли дальше, тот солдат бросил в нашего командира палку. Тут, конечно, мы не выдержали, все бросились на этого солдата и избили его до полусмерти…

Но насколько я убедился, главной задачей командира разведроты было все-таки не выполнение боевой задачи, а хозяйственное обеспечение роты. За все время моего пребывания в разведке командир роты всего один раз участвовал с нами в выполнении боевого задания: это когда мы ходили в тыл к немцам возле станции Близнецы. Фактически нашим командиром был начальник разведотдела дивизии майор Жигалов. Он почти всегда был в расположении разведроты. Это был очень грубый, злопамятный и заносчивый офицер. Обычно люди очень сближаются в боевой обстановке, а этот нет, вел себя очень высокомерно. В случае если кто-то из разведчиков серьезно провинился, то он давал ему такое персональное задание, что шансов выжить почти не было. Например, в такую «немилость» к нему попал мой друг Алексей Солодовников. Не знаю, с чего все началось, но поссорились они очень сильно и отношения между ними были очень плохими. Жигалов даже сажал моего друга на гауптвахту, ее роль исполняла глубокая воронка. И вот при входе в Берлин он дал Алексею такое задание: переправившись через канал, а мост был взорван, уничтожить немецкую огневую точку и таким образом помочь нашему подразделению форсировать этот канал. Одному!.. Персонально!.. Но Солодовников по разрушенному мосту, через канализационную систему смог-таки проникнуть в тот дом и уничтожить пулеметную точку! У нас была такая радость, ведь мы прекрасно понимали, что он фактически вернулся «с того света»… К этому офицеру, конечно, в роте относились очень неприязненно, но идеи, чтобы «убрать» его, у нас не возникало. До такого не доходило.

– Конфликты между солдатами были часто? Могли они решаться с помощью оружия?

– Такое исключено полностью, я о таких случаях никогда не слышал. В нашей роте коллектив был очень дружный и сплоченный. Серьезных конфликтов я не помню.

– Вам довелось общаться с командованием дивизии. Что это были за люди, пользовались они у солдат уважением?

– Командиром нашей дивизии с 1941 года и до конца войны был генерал-майор Глебов. Очень опытный, грамотный офицер, еще за бои на Халхин-Голе у него было два ордена Боевого Красного Знамени. За бои на Висле он был удостоен звания Героя Советского Союза. Его заместители менялись, например, после освобождения Белоруссии к нам прислали Героя Советского Союза генерал-майора Дука, который был командиром партизанской дивизии. Командование дивизии пользовалось авторитетом у солдат, но не всегда у начальства. Одно время, например, у нас начальником штаба дивизии был кавказец, наверное чеченец. Но его вскоре заменили, наверное из-за его национальности. Это был едва ли не единственный кавказец, с которым я сталкивался на фронте, так как нашу дивизию часто пополняли представителями народов Средней Азии и ни разу кавказцами.

– Были случаи, чтобы разведчики из вашей роты попадали в плен к немцам?

– Всего один раз у нас был такой случай. На Украине, возле города Новоодесса, форсировали с ходу Южный Буг и захватили небольшой плацдарм. Наши артиллерия и танки отстали, а немцы контратаковали, и пехота не выдержала. Группе наших разведчиков поручили остановить бегущую пехоту. Но сделать это не удалось, их отбросили к самой реке, а одного из наших разведчиков завалило в окопчике, когда по нему проехал немецкий танк. Ночью он очухался и пошел в село, так как мы уже стояли там до этого в одной из хат. Он нашел этот дом и спрятался там под кроватью, чтобы переждать день, а ночью попытаться перейти линию фронта, но его нашли. В плену он представился простым пехотинцем, и ему поверили, поскольку в том бою попало в плен до сотни наших солдат. Его не расстреляли и даже оставили работать при кухне, где он колол дрова, чистил картошку. Ав одну из ночей, во время немецкого отступления, когда его заставили нести ленты к пулемету, он с этими коробками перешел через линию фронта как раз на участке нашей дивизии. Он успел попасть к нам в роту и рассказать обо всем, что с ним случилось, но его, конечно, сразу забрали в особый отдел, и больше мы его никогда не видели и не знаем его дальнейшей судьбы… Мы ничего не могли для него сделать.

– Со «штрафниками» доводилось сталкиваться?

– «Штрафниками» нас не пополняли. Был случай на Шерпенском плацдарме, когда мы ходили в «поиск» вместе с группой из «штрафников». Но они оказались слабо подготовлены, сильно шумели, немцы нас обнаружили и обстреляли. Мы вынуждены были отойти, не выполнив задания. Несмотря на это, те из «штрафников», кто был ранен при отходе, были реабилитированы как «искупившие кровью», зато нас ругали за невыполнение задания…

– А с «заградотрядами» вы встречались?

– За все время моего пребывания на фронте с «заградотрядами» мне ни разу не довелось столкнуться. На Украине я попал госпиталь, а после него всех выздоравливающих направляли в запасной полк, я же твердо был намерен вернуться в свою роту. Поэтому, не дожидаясь выписки, без документов, я пешком отправился в свою часть. Меня, конечно, могли задержать, и у меня точно были бы неприятности, но мне повезло, и я успешно дошел до своей роты и продолжил воевать.

О том, что «заградотряды» в спину стреляли нашим войскам, я ни разу не слышал.

– Вам довелось воевать только против немцев?

– Мне довелось воевать против немцев, а в Молдавии и против румын. Немцы, конечно, были хорошие солдаты. Дисциплина у них была на самом высоком уровне. Стойкие, умелые, знающие свое дело солдаты. Но тут, конечно, нужно учитывать и период войны. В 1943 году они были заметно наглее, и даже пленные солдаты вели себя вызывающе, а в конце войны они и в плен легче сдавались. Взять тот же эпизод, когда я вел переговоры о сдаче в плен с немцами в Познани. В 43-м они бы и близко меня не подпустили, расстреляли бы на месте… А тут и выслушали, и капитулировали.

Румыны по сравнению с немцами были заметно слабее подготовлены и вооружены. Моральных стимулов воевать у них тоже не было, и поэтому они, конечно, сражались гораздо хуже немцев.

– С «власовцами» вам доводилось сталкиваться?

– Возле Днестровского лимана запомнился такой случай. Кавалерийская дивизия из корпуса Плиева совершала рейд по тылам фашистов, а отходившие из Одессы немецкие войска прижали ее к самому лиману и здорово потрепали. Один из кавалеристов был пленен «власовцем», который прекрасно понимал, чем закончится война. Он убил нашего кавалериста, забрал документы и переоделся в его форму. Когда наша дивизия освободила эту деревню, к нам обратилась местная жительница: «Это предатель. Он жил в моем доме». Мы его, конечно, арестовали, и на допросе он во всем признался, но его передали в вышестоящий штаб, и чем закончилась эта история, я не знаю.

Ненависть, конечно, к «власовцам» была огромная. То, что «позволительно» было немцам, нашим предателям не прощалось. Но случаев расправы над ними я лично не видел.

– Вы были два раза контужены и один раз ранены.

– Ранен я был легко. Первый раз меня контузило возле села Долненькое в Харьковской области. Мы попали под сильнейшую бомбежку, говорят, что немцы нас тогда бомбили силами трех авиаполков. Пару дней пришлось провести в медсанбате.

Второй раз меня контузило на Зееловских высотах. Я был на самой вершине, в немецком окопе в форме подковы, докладывал по телефону командованию дивизии обстановку на поле боя. Наша артиллерия вела заградительный огонь, и снаряд попал в другой край окопа. Мне, конечно, крупно повезло, меня только не сильно контузило, а двух других разведчиков, которые были со мной, ранило осколками наших же снарядов.

Тут я бы вот что хотел добавить. Был приказ, что раненые должны добираться до санбата самостоятельно и с оружием, а помогать им запрещалось. Но это же было неосуществимо на практике изначально! Конечно, за выполнением этого приказа следили весьма формально, но все равно бывали очень печальные случаи. Помню, мы видели пехотинца, которого ранило в лицо, и он ничего не видел. Он шел в медсанбат, но забрел в лесочек и, ослепший, окровавленный, натыкался, бился головой о деревья, а помочь ему, сопроводить его, мы не могли….

Помню, что я тогда думал примерно так: уж если меня покалечит, то пусть лучше мне оторвет ногу, так как с целыми руками я смогу работать и не быть обузой.

– Многонациональный состав армии, по-вашему, это хорошо или плохо?

– Тут не от национальности зависит. Конечно, когда в пехоте пополнение из Средней Азии почти не понимало русского языка и было плохо подготовлено, то с такими солдатами, естественно, тяжело было успешно решать поставленные задачи. Сколько было таких случаев, когда одного из новобранцев ранят или убьют, а его товарищи вокруг него собираются, и их сразу «накрывали»… Но у нас в разведке прекрасно воевали люди самых разных национальностей: узбек Исмаил Юнусов, казах Анатолий Курманов и многие другие. Или, например, был у нас в роте бурят Бата Дамчеев, прекрасный воин и товарищ. Полный кавалер ордена Славы. Вначале он был снайпером, уничтожил много фашистов, а потом перешел к нам в разведку. Все они хорошо говорили на русском языке, были отлично подготовлены, поэтому и воевали прекрасно.

– Вы можете выделить самые тяжелые и напряженные бои, в которых вам довелось участвовать?

– Наша дивизия имеет славный боевой путь. В бои мы вступили на Северском Донце, освобождали Запорожье, затем наступали на юг, в район Днестровского лимана, вынуждая немцев, под угрозой окружения, оставить Одессу. Потом мы захватили небольшой плацдарм на Днестре в районе села Паланка, но это было весной 1944-го, когда начался разлив. Доходило до того, что мы сидели на деревьях, а румыны нас расстреливали с высоты. Хорошо, что наше командование поняло всю бесполезность этого плацдарма, и мы его оставили. Затем всю нашу 8-ю гвардейскую армию перебросили севернее, на Шерпенский плацдарм, и как раз 9 мая 1944-го немцы начали генеральную попытку его ликвидации. Две недели самых ожесточенных боев, но немцам удалось только немного потеснить нас. Наша армия там потеряла до 10 тысяч человек убитыми. В июне 1944-го нас перебросили на 1-й Белорусский фронт, т. е. на главное направление войны – Варшавско-Берлинское.

Везде бои были тяжелые и кровопролитные, но как самые тяжелые могу выделить бои при форсировании Северского Донца, когда еще только решался вопрос, кто победит. Для того чтобы удержать Донбасс, немцы сняли из-под Курска две танковые дивизии, которые бросили против нас. Достаточно сказать, что после наступления в стрелковых полках нашей дивизии оставалось по 5–6 пехотинцев… Я помню такой эпизод: нашей дивизии придали танковый полк КВ, и вот за этими 16 танками в атаку пошло примерно 15 солдат… И это наступала дивизия!!! Тогда командир дивизии принял решение собрать в сводный батальон всех тыловиков, обозников. Набрали таким образом человек 500, и дивизия продолжила наступление.

Тяжелейшие бои были на Шерпенском плацдарме, уличные бои при освобождении Познани и, конечно, бои при наступлении на Берлин, особенно на Зееловских высотах, но просто в конце войны у нас было подавляющее преимущество во всем.

– Ваше мнение о роли Шерпенского плацдарма.

– Он сыграл важнейшую роль в Ясско-Кишиневской операции. Немцы до последнего были уверены, что наступление начнется именно с этого плацдарма, и держали тут большие силы, а удар последовал с флангов, где стояли румынские части. Достаточно сказать, что против нашего плацдарма, который был 12 километров по фронту и 8 в глубину, немцы бросили 3 танковые и 4 пехотные дивизии… Могу с уверенностью сказать, а я многое и испытал, и повидал, что бои на Шерпенском плацдарме были одними из самых тяжелых за весь период моего пребывания на фронте! Немцам так и не удалось сбросить нас в Днестр, и те многочисленные и самые боеспособные части 6-й немецкой армии, которые стояли против нас, не смогли участвовать в обороне Кишинева и, оказавшись в окружении, попали в плен.

Могу гордиться тем, что я являюсь инициатором создания мемориала Шерпенского плацдарма. Когда в 1985 году я оказался в Молдавии, то был поражен, что на месте этих кровавых боев не было установлено ни единого памятника… По моим ходатайствам, и то только через центральную печать, так как вообще мало кто знал о боях на этом плацдарме, удалось «продавить» идею создания мемориала. Его строительство, начатое еще в конце 80-х, удалось закончить при самом активном участии президента Молдовы Воронина В.Н. только несколько лет назад.

– Расскажите о том, как вы участвовали в переговорах в Познани.

– Там что получилось: наше командование не знало точно, сколько немецких войск оказалось окружено в Познани, поэтому оставило для их ликвидации всего три дивизии. Только потом выяснилось, что немцев там вместо предполагаемых двадцати тысяч все шестьдесят… Перебросили к нам на подмогу еще одну дивизию, артиллерию, саперов, и мы с ними за месяц справились, заставили капитулировать, но уличные бои в Познани запомнились мне как одни из самых ожесточенных.

В Познани и так была старинная крепость, а немцы ее заметно усилили. Многочисленные форты, соединенные подземными ходами, с мощной цитаделью в центре. Наши попытки разбомбить эти укрепления успехов не принесли. К тому же был приказ Гитлера: «Не сдавать город, сражаться до последнего солдата», так как Познань – это важнейший узловой транспортный центр на пути к Берлину.

С тяжелейшими боями мы достигли рва вокруг цитадели. Начался штурм, и нам удалось ворваться внутрь и на крышу внешнего кольца крепости. Начали успешно «выкуривать» немцев из их укрытий: подрывали вентиляционные шахты, поджигали их с помощью толя и смолы. На рассвете начальник разведотдела Жигалов, а я до сих пор считаю, что он решил отомстить мне за случай со спиртным, дает мне задание: «Бухенко, бери двух разведчиков, идите в следующее кольцо крепости и проведите переговоры о капитуляции форта». Что оставалось делать? Пришлось взять двух молодых разведчиков, и, размахивая носовым платком, мы пошли… Автоматы мы взяли с собой. А у нас в дивизии уже был печальный опыт переговоров. В Сталинграде на переговоры ходили переводчик и офицер из оперативного отдела дивизии. Когда они возвращались, немцы их расстреляли. Одного убили, а второго ранили… Пересекаем площадь, а я думаю, что если обстреляют, то шансов у нас никаких… За площадью было два форта, мы пошли к левому, обошли его. При входе стояла группа немецких офицеров и два танка. Немецкого языка я не знал, пытаюсь как-то объяснить, что пришел с требованием о капитуляции, но они и сами прекрасно понимали, зачем мы пришли. Повезло, что среди этих офицеров оказался один, как я сейчас понимаю, словак. С его помощью переговоры пошли быстрее. Что я им говорил? Что судьба их решена, что во избежание лишней «крови» сдавайтесь, мы всем гарантируем жизнь. Их командир возражал, что приказа о капитуляции они не получали. А у нас уже было известно, что командующий этой частью крепости застрелился, и я ему сказал: «Приказ вам некому отдать, так как ваш командир покончил с собой». В это время произошел оглушительный взрыв, это наши саперы проделали во рву проход для мощных самоходок, но я использовал его: «Видите, в том форту не хотели сдаваться, и его подорвали. Вы хотите той же участи?» И удалось-таки уговорить их капитулировать. Старший офицер отдал приказ, но смотрим, никто не выходит. Тогда я с ним спустился внутрь форта, и солдаты начали выходить по одному. Таким образом, удалось склонить к капитуляции весь гарнизон этого форта, человек 200–250. За этот эпизод и вообще за бои в Познани меня наградили орденом Славы.

– У вас не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

– Тогда трудно было так думать. Нам давали приказы, которые необходимо было выполнять. А есть ли для этого силы, возможности? Ну как можно было давать приказ о наступлении, если во всей дивизии в строю меньше 20 пехотинцев?! Больше всего, конечно, гибла пехота. Максимум три атаки, и ты либо ранен, либо убит…

Или взять бои на Зееловских высотах, они запомнились мне очень хорошо. В тяжелых потерях я обвиняю командующего фронтом Жукова, да я и сам там чуть навсегда не остался. Он потом в своей книге признавал, что наступление на Берлин можно было организовать по-другому. Взять тот же эпизод с прожекторами, я же там был и все это лично видел. После дикой артподготовки образовалась фактически стена из пыли, гари, дыма, через которую свет от этих прожекторов доходил до немцев очень слабо, тем более что и ветер дул в нашу сторону. Зажженные фары на танках только демаскировали их. Вреда от этих «хитростей» было больше, чем пользы. Но самое главное, там не был учтен рельеф местности. Например, на участке наступления нашей дивизии оказался такой непреодолимый участок высот. Что они собой представляли? Не очень уж и большие высоты, покрытые старым мощным лесом. За вершиной шла глубоко врезанная в землю железная дорога, которая фактически была естественным противотанковым рвом, который невозможно было преодолеть никакой технике. Единственная дорога шла на Берлин, и был еще ж/д мост, но немцы взорвали его с двух сторон, перегородив дорогу. Все было очень хорошо пристреляно, и не было никакой возможности расчистить эту дорогу в светлое время суток. И что получилось: вся техника осталась перед высотами, а вперед пошла одна пехота. Так как продвижения нет, Жуков для осуществления прорыва бросает в бой огромные резервы, целую танковую армию, не осознавая того, что прорыва нет не из-за сопротивления противника, а исключительно из-за непроходимой местности. Вся дорога оказалась забита огромным количеством нашей техники… Чуйков прямо пишет в своей книге, что решение Жукова о доппрорыве было ошибочно. А немцы против оставшейся без прикрытия нашей пехоты нанесли сильный контрудар. Нашу пехоту спасли только фаустпатроны, отбились ими от немецких танков. Но перед этим немцы нанесли мощный артудар по скоплению техники перед высотами. Я, когда вечером возвращался с высоты назад, неприятно удивился, сколько там было побито нашей техники и людей…

– Насколько характерны были такие ошибки?

– Это была, конечно, явная ошибка, которую я целиком возлагаю на Жукова. Были еще ошибки, когда давали приказы о наступлении, но которые не подкреплялись необходимыми для этого силами, подготовкой. Или были ошибки из-за неверной информации, предоставленной командирами. На Украине, помню, был такой случай. Во время наступления нужно было форсировать небольшую речку. Командир дивизии запрашивает у командиров полков обстановку. Один из них, чтобы не отставать от других, тоже доложил: «Мою ноги в речке», хотя его полк ее еще не преодолел. Немцы задержали его на подступах. Доложить о том, что он соврал, не может, это же военный трибунал. Не имея возможности попросить поддержку артиллерии, он бросает в наступление свой полк, а немцы закрепились очень хорошо. Потери тогда понесли большие… В конце концов, когда все выяснилось, его сняли с должности и судили, наверное…

И еще хотел бы отметить такой момент, что слабо использовался и передавался накопленный боевой опыт. Например, еще в уличных боях в Познани я впервые увидел изобретение танкистов. Для защиты от фаустпатронов они придумали делать на танках внешний каркас из обычной металлической сетки. Почему эта простая, но эффективная мера защиты не применялась широко? Ведь это спасло бы жизни многим танкистам!

– Вам лично доводилось использовать фаустпатроны, другое немецкое оружие?

– Да, в уличных боях в конце войны мы их применяли часто, хорошее оружие. Впервые фаустпатроны я увидел где-то в конце 1943-го, еще на Украине, но тогда мы даже не знали, что это. Зато потом, когда немцы стали использовать их широко, нас обучали, как ими пользоваться, были даже специальные инструкции. Во время отражения немецкой контратаки на Зееловских высотах только благодаря фаустпатронам и отбились.

– В рукопашных схватках вам доводилось участвовать?

– Нет, если не считать самих захватов «языков», то я таких случаев у нас в роте не помню, даже во время уличных боев. Но был один эпизод, который заставил нас призадуматься и кое-что поменять в наших действиях. На Магнушевском плацдарме нам поставили задачу взять «языка» из второй линии обороны, так как командование опасалось, что немцы накапливают силы для наступления. Мы установили засаду на тропинке, невдалеке от второй траншеи. Когда появился немец, на него кинулась группа захвата, но он оказался такой здоровенный, то ли боксер, то ли борец, что стал буквально разбрасывать нас, пока кому-то не удалось оглушить его прикладом. Единственное, что нас спасло, – то, что он не закричал. Ночью он, видно, и сам не разобрался, кто на него напал, поэтому отбивался молча, но если бы он начал кричать, то было бы уже не так смешно…

А в уличных боях мы очень много использовали гранаты и огнеметы, и до рукопашных не доходило. Гранаты предпочитали наши, они компактнее.

– Как в роте относились к спиртному?

– Мы никогда выпивкой не увлекались, прекрасно понимая, что у трезвого значительно больше шансов остаться в живых, чем у пьяного. Ведь нам постоянно приходилось думать, принимать верные решения. Пьяниц у нас в роте не было, но ту водку, что выдавали, мы, конечно, выпивали. Когда ходили зимой в засаду на нейтральную полосу, то брали целую фляжку водки, но она помогала нам элементарно не замерзнуть.

Меня никогда не тянуло к спиртному, но один раз из-за него я попал в одну очень неприятную историю. Во время уличных боев в Познани наше продвижение очень тормозили многочисленные бары, рестораны, магазины, так как многие пехотинцы сразу набрасывались на это добро… Возросли из-за этого и наши потери. Тогда командир дивизии принял решение создать из разведчиков и саперов мобильные группы. Как только обнаруживали любой склад выпивки, мы туда сразу выдвигались и подрывали входы в него, чтобы лишить доступа к спиртному. И вот, с группой, я попал на один из таких складов. Выгнали из этого подвала всех пехотинцев, и, пока его минировали, я успел взять несколько бутылок, чтобы угостить ребят в роте. Вернулись в расположение, а оно было при КП дивизии, который находился в историческом музее Познани. Этот музей немцы использовали как вещевой склад, и в помещении, в котором мы находились, было разбросано много одеял.

Как раз привезли обед. И тут, что бывало чрезвычайно редко, к нам в роту зашли начальник разведотдела с начальником политотдела дивизии. Перед ними предстала такая картина: днем, на разбросанных одеялах, разведчики обедают и распивают те несколько бутылок, что я принес. Жигалов в крик, причем там среди нас были разведчики и старше меня по званию, но он начал высказывать претензии именно мне: «Бухенко, ты что тут пьянку устроил!» и т. д. и т. п. «Аннулирую твое представление к ордену Отечественной войны, и вообще спишем тебя в пехоту!» Даже облил меня из одной бутылки… Черт с ним, с этим орденом, а в пехоту очень не хотелось… Ко всему этому начальник политотдела хорошо знал меня как комсорга роты. Но ребята отстояли: отправили делегацию, попросили за меня. Вот так меня выставили пьяницей!

Я видел всего один раз, что какой-то солдат утонул в спирте, но случаев отравлений солдат техническим спиртом в нашей дивизии не было, хотя в Польше было очень много спиртзаводов. Там спирт брали, сколько хотели и могли. Когда спирт заливали и хранили в бочках из-под бензина, то потом его за цвет и за запах называли «автоконьяк».

– Насколько остро вы переживали смерть товарищей?

– Смерть наших разведчиков, конечно, переживалась гораздо острее, чем смерть незнакомых тебе людей. Особенно тяжело я переживал гибель товарищей, пришедших в разведроту одновременно со мной из училища. Помню, гибель первого из нашей группы, Васи Стасевского, просто потрясла меня: мы попали под артобстрел, и осколок мины попал ему в висок так, что оба глаза выскочили из орбит и висели на лице только на нервах…

Потери же пехоты если поначалу еще как-то волновали, то потом уже на это не особо обращали внимание… Мы спокойно могли есть, поставив котелок на труп нашего же солдата…

Уборка и захоронение погибших в нашей армии были налажены безобразно. Зато немцы сразу собирали своих, даже во время тяжелых боев и отступлений, и по-человечески их хоронили. Ау нас… Месяцами могли лежать неубранными… Вдоль дорог, на дорогах лежали, и по этим трупам ездил наш же транспорт… Особенно угнетающе эти картины действовали на необстрелянное пополнение.

– Были в вашей роте случаи трусости и, наоборот, героические поступки?

– Случаев трусости я не помню. Конечно, все мы боялись, но чувство долга и ответственность все-таки пересиливали. К тому же у нас в роте все были добровольцы, люди знали, на что шли. А насчет героев… У нас в роте был всеобщий любимец Павел Силентьев. Он был нашим одногодком, но у него был такой авторитет и его так все любили, что называли только по имени-отчеству – Павел Павлович. Это был наш «Василий Теркин». Умный, веселый парень, прекрасно играл на губной гармошке, даже в самые тяжелые моменты он не давал нам унывать, мог поднять настроение всей роте… На Магнушевском плацдарме, южнее Варшавы, мы были в «поиске». Видно, какой-то немец что-то услышал и бросил гранату в нашем направлении. Она упала прямо посередине нашей группы, рядом с Павлом. Мы ползли тогда очень плотно, и многие бы пострадали, но Силентьев накрыл своим телом эту гранату… Мы его вытащили, ему оторвало руку, разворотило бок и бедро, но по дороге в санбат он умер… Вот такой был человек! На такое способен был далеко не каждый… Представили ли его посмертно к награде, я не знаю.