Текст книги "«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника"

– Трофейным оружием пользовались?

– Перед тем как меня первый раз ранило, я добыл себе русский пистолет-пулемет, потому что у меня немецкого не было. Он был очень хорош, но где он остался, я не знаю. Но это скорее случайность. Русский пистолет-пулемет работал прекрасно. У него был или дисковый магазин, или рожок. Дисковый магазин был хороший, но тяжелый. Оттягивал ствол вниз, не очень сильно, но оттягивал. С винтовкой СВТ мне сталкиваться не приходилось.

– У Киришей в обороне вы рыли окопы? Там же сплошные болота.

– Окопы? Рыли в промышленных количествах. У каждого солдата была саперная лопатка, которую носили на поясе. Можно сразу было вырыть небольшое углубление, чтобы спрятаться. В обозе был шанцевый инструмент. В болотистой местности из стволов деревьев строили бункеры. Причем стены делали из двух слоев бревен, а промежуток между ними заполняли землей. Я себе бункер сделал в насыпи железной дороги Москва – Ленинград. Перекрыл его шпалами.

– Как вы оцениваете тактику русских зимой 42-го года?

– Тут мне надо хорошо подумать. Русские солдаты очень храбрые и способны перенести много страданий, много вынести. Но командование было посредственным. Они все время повторяли одно и то же. Все время одно и то же. Потом, в 44-м, 45-м году, командовать стали лучше, научились водить большие соединения, быстро наступать. Такой пример. Мы отступили к предмостному укреплению в Киришах. Его необходимо было удержать, поскольку надеялись с него начать новое наступление, но сил ддя этого уже не было. У нас там был усиленный полк и артиллерия, больше ничего не было. Это предмостное укрепление Красная Армия пыталась захватить. Раз за разом, раз за разом, каждый раз одно и то же. Наша дивизия там подбила один за другим 200 танков! Это было абсолютно не нужно. У нас не было никаких сил оттуда наступать! Они это знали! Но Сталин приказал, и они снова и снова наступали. Огромное количество людей там погибло. Можете представить, небольшое пространство, и по нему стреляли три пристрелявшихся артиллерийских полка! Как только мы замечали, что русские снова наступают, артиллерия разносила все в пыль. Конечно, в течение тех трех недель наш полк был натурально перемолот, полностью уничтожен, но мы могли его заменить.

– Когда война началась, какой средний возраст солдат был у вас во взводе?

– Солдаты были 1937-го года призыва. Старые. Их призвали на два года, но не демобилизовали, оставили служить. Пополнение приходило помоложе, но средний возраст солдат был около 25 лет. Унтер-офицеры постарше, солдаты помоложе. К концу войны призывали в 17—18-летних, но не могу сказать, что их было очень много.

Готтфрид Эверт

– Изменялся ли уровень подготовки солдат в начале и в конце войны?

– Каждая дивизия имела резервный батальон из четырех рот, находившийся на родине. Там солдаты проходили подготовку в среднем на протяжении трех месяцев. После окончания обучения их распределяли по боевым полкам. Уровень подготовки оставался примерно одинаковым.

– Были ли в вашем подразделении снайперы?

– Снайперов было немного. Нас было шесть братьев, и все воевали. Двое погибли. Старший брат Хайнц командовал батальоном в моем полку. Одно время я даже служил под его началом командиром роты. Он был награжден Рыцарским крестом и дубовыми листьями к нему. Он ужасно долго был в русском плену. Младший брат был снайпером в первом кенигсбергском пехотном полку. Он был хороший охотник и великолепный стрелок. Под Синявином у него были регулярные дуэли с одним русским снайпером. И он проиграл, потому что один раз ошибся.

– Как часто вы были в отпуске?

– Обычно у солдат было три недели отпуска в год. У тех, кто в обозе, – чаще, а у нас чаще были отпуска по ранению. Сначала ты едешь домой, там три недели отдыхаешь, потом едешь обратно. В общем, это занимало минимум месяц. Месяц без войны – это очень хорошо!

Поезда с отпускниками отправлялись из Гатчины. Тогда она называлась Красногвардейск. Помню, после очередного ранения я на прекрасном скором поезде поехал на родину. Главное было проскочить район между Красногвардейском, Лугой и Плескау (Псков). Там было очень много партизан, которые взрывали поезда, наносили большие потери. Один раз я вез из-под Ленинграда в Лугу резервную роту, без оружия. Партизаны взорвали дамбу, повредили рельсы. Поезд встал. Я уже было приказал камни приготовить для обороны, но обошлось, слава богу. С двух сторон подошли ремонтные поезда, быстро заменили рельсы, остановили воду. Все это заняло один день.

– Самое опасное русское оружие?

– Самым опасным русским оружием был, без сомнения, танк Т-34. Впервые мы их увидели в ноябре 1941 года. До этого мы сталкивались только с легкими танками и тяжелыми КВ. В ноябре 1941 года пришли первые Т-34, и это было для нас очень неприятно, потому что против них мы ничего не могли сделать. В пехотном полку был один взвод пятисантиметровых противотанковых орудий, но даже они Т-34 спереди не пробивали. Это был танк, который до 1944 года тотально превосходил все типы наших танков. Даже Т-4. С Т-34 мог справиться только 8,8-сантиметровый «Флак». Т-34 был превосходный танк, без каких-либо сомнений. У него был очень большой радиус действия, дизельный двигатель. На одной заправке он мог проезжать 500 км! Для танковых прорывов он был идеален. Потом, когда мы получили «Пантеры» и «Тигры», им стало хуже. «Пантеры» и «Тигры» пробивали танки всех типов.

– Какое оружие вы использовали против танков?

– Т-мины. Их забрасывали на моторное отделение. Так мы уничтожили значительное количество Т-34 у моста в Кириши. Мы одними из первых получили кумулятивные магнитные мины. Бросаешь ее, она прилипает к танку и взрывается. Но хитрые русские быстро приспособились и начали обмазывать танки цементом. В 1944 году мы получили фаустпатроны. Мы тогда стояли под Нарвой. Я, как командир роты, первый его попробовал. Очень хорошее оружие. Но, конечно, русские танковые части очень быстро к ним адаптировались. Не подпускали противника близко. Они знали, что если есть пехота, то ближе 80 метров лучше не подходить. Они останавливались на расстоянии 100–200 метров и расстреливали из пушек, к ним нельзя было подойти. Во время отступления мы потеряли огромное количество противотанковых пушек. Только группа армий «Центр» потеряла 700 противотанковых орудий. Они были слишком тяжелые, их нельзя было тащить, и, если машина сломалась или не было бензина, их бросали. Так у нас не осталось дальнобойной противотанковой артиллерии. И танки Красной Армии это очень быстро обнаружили. Они останавливались на расстоянии и расстреливали пехоту из пушек. Когда пехотинец копает себе укрытие, остается земля, и если нет времени или возможности замаскировать этот холм земли, то он виден танковому наводчику. Вот эти укрытия расстреливались одно за другим. У пехотинцев от этого была депрессия. Слава богу, меня там уже не было – меня ранило при отступлении. То, что я рассказываю, я слышал от моих товарищей. Они там невероятно страдали. Так что каждая армия очень быстро приспосабливается к вооружению другой армии.

– Кому давали фаустпатроны?

– Тем, кто мог с ними обходиться. В принципе они очень примитивно устроены. В конечном итоге в пехоте они у всех были. Русские их быстро скопировали и весь мир изгваздали этими РПГ-7, R-P-G, все арабы и черт знает кто, все сидят с этими РПГ.

– Можете что-нибудь сказать о русской артиллерии?

– Прежде всего, очень массовая, сильная. Стреляла хорошо. Меня один раз буквально «выстрелили» из бункера. Это была 7,62-сантиметровая пушка, которую они использовали для подавления опорных пунктов. Мы сидели в бункере, во второй линии, с первой нас уже выжали. Тут в ста метрах впереди от нас разорвался снаряд. Я еще подумал, что стреляют, вероятно, в меня. Через 2–3 минуты снаряд разорвался в ста метрах за бункером. Я моим солдатам закричал: «Вон отсюда!» Мы выскочили как сумасшедшие, и третий снаряд попал точно в бункер и разрушил его. В вилку нас взяли. Я был рад, что вовремя заметил. Ты либо учишься, либо погибаешь – это как охота на зайцев: старые зайцы знают все трюки. Русская артиллерия была ужасно сильная.

– Русская авиация?

– Сначала русской авиации почти, я бы даже сказал, вообще не было заметно. Очень быстро всех сбили. Я видел, как эскадрилья бомбардировщиков пыталась бомбить Дюнабург (Двинск/Даугавпилс). Их всех, кроме одной машины, сбили. Бомбардировщики очень быстро исчезли. Иногда прилетали «рата», но редко. Сначала они нам не очень мешали. Но когда началось отступление, все изменилось. Нас очень много бомбили. И все же они были не такие сильные, как западные силы, англичане, американцы. Те были гораздо сильнее.

– Были ли прозвища для штурмовых самолетов?

– Да. Тех, что атаковали нас при отступлении русские, по-моему, называли schturmovik. Он был легко бронирован. Они атаковали с бреющего полета. Я еще в них стрелял, но ни одного не сбил. Очень нервировали нас. В 44-м они уже много хлопот доставляли. Еще были легкие ночные бомбардировщики Р-5. Они не сильно вредили, но нервировали. Все время кружили, цели искали. Во время отступления от Нарвы нас атаковала эскадрилья двухмоторных бомбардировщиков «Бостон» Я лежал на картофельном поле, смотрел вверх и видел, как открываются бомболюки. Это было не здорово. Но, к счастью, бомбы пролетели мимо.

– «Сталинский орган?»

– Сталинский орган, да! Впервые мы встретили его в ноябре 41-го. Он нас очень удивил. В установке было, по-моему, 48 ракет, и, конечно, попасть под его залп было очень неприятно. Я вам так скажу, я часто слышал пуск ракет. И как только я их слышал, я искал укрытие, потому что никогда не знаешь, куда они попадут. Когда разрывы затихали, я шел дальше.

– Вши были?

– О! Да! И сколько! На позиции особо не помоешься, и мы всегда были грязные и завшивленные. Одеяла были полны вшей. Помню, под Киришами, я только вернулся из отпуска, на лыжах в Альпах катался. А тут…

Земля промерзла, копать невозможно. Ночью динамитом взорвали небольшие углубления вместо окопов, и из подручных средств построили небольшой блиндаж. Днем мы там вообще не могли пошевелиться – тут же русские открывали огонь. Отопления не было, потому что не было ни печи, ни дров, да и если бы русские почуяли запах дыма, то сразу прилетела бы граната. Представляете?! Мы лежали без движения в этой дыре, и нас зажирали вши. Отвратительно! Боролись мы с ними всеми доступными методами. В Киришах построили печь для прожарки: 200-литровая бочка, внизу вода, потом деревянная полка, на которую клали вещи, а сверху крышка.

– Вы этому у русских научились?

– Нет, просто опыт. Мы всегда пытались одно отделение в день посылать в обоз, чтобы они помылись, белье поменяли и вечером вернулись обратно. Но возможность для этого была только на спокойных позициях.

– Моющие средства были?

– Да, конечно, получали мыло. Белье регулярно меняли. В обозе его стирали в основном русские женщины, но это все только в обороне. В движении это не получалось.

– Был ли порошок против вшей?

– Да, порошок против вшей был. Страшно вонял, но помогал. Когда в 1945-м англичане отпускали из плена, они нас обработали этим чертовым порошком. Все должны были расстегнуть штаны и получить дозу порошка. Англичане боялись эпидемий, так что это они делали не для нашей пользы, а чтобы самих себя защитить. Вши – это ужасно… В Первую мировую войну было то же самое. Наши отцы, воевавшие в Шампани, называли ее «Вшивая Шампань». А еще клопы! Они так воняют! В 41-м году, в Новгороде, мы впервые заняли оборону. Рота стояла на острове между старым и новым Новгородом, а штаб батальона был в старом монастыре. Там был диван, я его себе взял, думал, буду спать со всеми удобствами. Боже, как я выглядел на следующее утро! Я этот диван выбросил, сказал, что я лучше буду на земле спать. В русских домах они жили в стенах. Комнаты в домах часто были внутри обклеены старыми газетами. И мы смотрели, есть ли там маленькие черные дырки. Где они были, там были клопы. Днем они были в обороне, в дырках, а ночью атаковали. В этом монастыре, где располагался штаб батальона, были красивые своды, и один офицер из нашего батальона поставил кровать на середину комнаты, а ножки кровати поставил в банки с водой, думал, что так они до него не доберутся. Ошибся! Paraschutisty! Они падали на него сверху. Все эти старые монастыри вокруг Новгорода были превращены в сумасшедшие дома. За больными ухаживала врач, племянница Римского-Корсакова, известного русского композитора. Она прекрасно говорила по-французски, была очень образованной женщиной. Однажды я получил приказ сумасшедших эвакуировать, потому что по нам стреляла артиллерия. Я их пешком переводил через Волхов. Среди них были раненые, и эта Римская-Корсакова примитивнейшими средствами делала им ампутации…

– Бордели были?

– Должны были быть. Но я никогда не был там, где они могли бы быть. Я могу представить, что в Ревеле, например, они были. Думаю, что в Гатчине могли быть, в больших городах, где были тыловые части. На фронте их точно не было. Об этом никто не думал, у нас были другие занятия. Я был в Гатчине, но только по ранению. Это большой город, но находиться в нем было не так приятно, как вы думаете. Периодически стреляли 30,5-сантиметровые пушки русского линкора «Марат». Вот лежишь ты в лазарете, а тут неожиданно прилетала такая штука… – это тоже не очень приятно.

– О чем вы тогда в основном разговаривали?

– Обо всем, но мы никогда не говорили о политике. Мы говорили о войне, что нам делать, что исправить. В каждом батальоне был радиоприемник, специальная модель для военных, чтобы на спине носить. Если наушники положить в кастрюлю, то получались неплохие колонки. Мы могли слушать новости. Если в приемнике хорошо поковыряться, то можно было поймать радио Белград, которое вещало из Ленинграда, но это было строго запрещено. В тылу был фронтовой театр. Я в нем был один раз, поскольку за все время войны мой батальон был только один раз на 14 дней взят с фронта. Представляете?! Представление шло в сарае, в нем же я впервые увидел цветной кинофильм. Потом приехал немецкий бронепоезд с тяжелыми орудиями, начал стрелять в Ленинград. Через полчаса по нему и по нам тоже начали стрелять, и мы разбежались.

– Были советские листовки?

– Да, их очень много с самолетов сбрасывали. Поднимать их не запрещалось, но они на нас не действовали. В них печатали, сколько пленных в Сталинграде взяли и так далее. Одну листовку я запомнил, она была очень рафинированной. Это было в начале осени 1941 года, в наступлении. Я ее нашел в кустах. На одной стороне была картинка с немецким солдатом, Сталиным и крестом, а на второй стороне было стихотворение, я его до сих пор помню: «Воздух сыр на востоке, / Будет холоднее и еще сырее, / Железные кресты ржавеют, / Деревья растут высоко». Очень выразительно. Дальше там были обычные инструкции по перебеганию. Я подумал: «Ну эти ребята эстеты». Пехота ни русская, ни немецкая на листовки не реагировала – это пропаганда, это нас не интересует.

– На русской стороне фронта были какие-то звуковые установки, музыку передавали, какие-то речи?

– Да, конечно! У Синявино ночью прилетел самолет с громкоговорителем. И закричал: «Немецкие пехотинцы, почему вы такие грустные, у вас что, мармелад закончился? Приходите к нам в Ленинград, там кровати с белыми простынями и красивые бабы». Мы смеялись до смерти! Видите, прошло 70 лет, а я до сих пор это помню.

– Вы думали, что переживете войну?

– Нет, я так не думал. Я думал, что однажды меня достанут. После того как меня семь раз ранили, я думал, что будет еще точное попадание. Но на фронте на это не обращают внимания. Если постоянно об этом думать, то либо сойдешь с ума, либо сбежишь. Солдат на фронте знает, что каждый день, каждую минуту, каждую секунду он может погибнуть. Если постоянно об этом думать, то не выживешь.

– Вы воевали в болотах, на холоде, а могли бы быть во Франции, Италии. Вы воспринимали это как наказание?

– Нет, нет. Просто было так. Но мы были очень, очень недовольны, что мы, будучи плохо оснащенными, должны были выдавать результат. Вот это злило. Когда начинаешь такую кампанию, как можно быть неготовым к тому, что придет зима?! Россия огромная страна, они, сверху, могли бы сообразить, что просто перебежать ее не получится. Такую страну, как Франция, можно перебежать и оккупировать, такую страну, как Россия, так занять нельзя. В дневниках Гальдера в июле 1940 года, когда война во Франции еще не была закончена, есть запись: «Глаза фюрера устремлены на восток». Я установил, что тогда два очень одаренных офицера Генерального штаба получили приказ Гитлера разработать план кампании против России. Это был генерал Маркс, начальник штаба 18-й армии, которая тогда была в Польше, и генерал фон Зоденштерн, который был командующим группой армий. Эти офицеры очень быстро установили, что при нападении на Россию надо как минимум захватить Москву, потому что из Москвы, как из центра паутины, тянутся нити во все стороны. То есть основной удар должен быть в центре, а что делать с флангами? Вот и получился сильный Центральный фронт и расходящиеся фланги. А между ними две дыры – Великие Луки и Холм на севере между группой армий «Центр» и «Север» и в Гомеле между группой армий «Центр» и группой «Юг». Две незаполняемые дыры. Они еще Урал хотели занять?! Какого размера были бы тогда эти дыры? В целом так делать было нельзя. Офицеры это абсолютно ясно сказали. Тогда решили, что Красная Армия будет уничтожена в больших котлах у границы, и в этом случае мы сможем занять территорию. Это почти удалось, но только почти. Сила немецкой армии уже зимой 1941 года была решительно подорвана. Немецкая армия проиграла войну в России уже зимой 41-го года. В 1942 году, после того как мы в какой-то мере восстановили силы, мы уже не могли наступать на всех фронтах. Только на юге, на другие направления уже не хватало сил.

– Русские ветераны говорят, что немцы после 1943 года стали «не те».

– Ну да, я бы сказал, что в 1943 году немецкая армия уже потеряла свое ядро, ранеными и убитыми. Истощение становилось все больше. Длительные отступления на всех фронтах, не только в России, но и в Италии, давали понять, что они ни к чему хорошему не приведут. Но армия не могла закончить войну. Закончить войну должно было политическое руководство. А если оно не хочет, говорит, что надо воевать до конца, армия должна воевать до конца. Армия могла сделать только то, что она попробовала сделать 20 июля 1944 года. Попробовать сделать государственный переворот. Не получилось.

– Как изменилась ситуация в армии после 20 июля? Насколько мы знаем, был введен институт идеологического контроля?

– Да, да. Были введены так называемые национал-социалистические руководящие офицеры, никто не хотел становиться на эту должность, а те, кого назначали, ничего не делали. У нас в полку тоже одного назначили. Я от него вообще ни одного слова не слышал. В офицерском корпусе армии национал-социалистическая идеология была не очень распространена. Да, мы боролись всеми возможными средствами с этим чертовым Версальским договором, который Германию мучил, поставил страну на колени. Гитлер его поборол и воссоздал армию, но политическое влияние национал-социализма в армии было очень небольшим. Армия сказала: «Мы сохраняем нашу честь и нашу военную силу на поле боя, но политикой мы не занимаемся». Армия при Гитлере в выборах не участвовала – мы в целом были абсолютно вне политики. Перед войной в армии было очень много людей, которые были не согласны с политическим руководством, но их подавили. С другой стороны, много политически активных людей, когда их призвали в армию, ушли из политики. Это идет еще со времен фон Секта, сформировавшего рейхсвер в Веймарской республике, – армия должна быть вне политики. Мы так были воспитаны. Подумайте, основная масса офицеров, которая вела нас в бой, от командира моего полка до командиров батальонов включительно, была офицерами Первой мировой войны. Конечно, они были счастливы, что Гитлером армия была воссоздана, освобождена из рабства. Это было чудо, как армия возродилась за четыре года, с 1935-го по 1939-й.

– На начало 1941 года вермахт считался лучшей армией в мире.

– Да, считался. Мы уж так прямо не думали, но чувствовали себя хорошо, конечно.

– И почему вы в конечном итоге проиграли?

– Потому что блоха укусить слона может, а убить нет. Германия слишком маленькая. Армия была в порядке, мы могли защитить Германию от нападения «нормального» врага, мы гордились своим оружием, без вопросов. Даже в России, где части были сильны, храбры, мы были уверены в своих силах, правда эта уверенность была безосновательна, но была. Но на длинном промежутке времени сил было слишком мало.

– Вы слышали о приказе о комиссарах?

– Да. Наш командир первого корпуса фон Бот, старый кайзеровский офицер, сказал: «Этот приказ я дальше не передаю». И нам этот приказ не зачитывали. У нас солдаты солдат не расстреливали. Мы друг против друга воюем, но не убиваем. Я вообще ни одного комиссара за всю войну ни разу не видел. Русских офицеров много видел, но комиссаров никогда. Зимой 1944-го из-под Луги остатки нашей дивизии, разбитой под Гатчиной, повезли в Эстонию. Там нас должны были пополнить. Через пару дней мы получили приказ взять остров Пийрисаар на Гдовским озере. Мы его захватили ночной атакой по льду. Русские части бежали. Одну часть с зенитными орудиями мы взяли в плен, не дали им убежать. Там был один мертвый русский, который, мне кажется, должен был быть комиссаром. Я очень редко видел так хорошо выглядевшего русского. Настоящий викинг, с не русским, а нордическим лицом. Классный парень, но мертвый. Больше я комиссаров не видел. Мы знали, что они имели сильное влияние на командование, что они повышали устойчивость войск, но я ни одного не видел.

– На фронте вы слышали о комитете Свободной Германии?

– Да, в первый раз услышал после Сталинграда. Я знаю от моего брата, с которым я вместе прошел всю войну и который был в русском плену, что в плену они были очень активны.

– Насколько активно действовала русская разведка?

– Разведывательные группы, а с ними еще часто были штурмовые группы, наведывались часто. Один раз хотели и меня в плен захватить, но у них не получилось. Смешно было… Я, как командир роты, всегда обходил окопы, проверял своих людей, спрашивал, что видно, что слышно. Я их инструктировал, что, если услышат какой-то шорох, нужно бросать гранату или стрелять. И вот пошел на соседний пост по ходу сообщения, и тут на меня из окопа выпрыгнул человек. Он хотел меня схватить, но это, слава богу, не получилось, потому что путь из окопа к ходу сообщения был перегорожен бревном. Я еще днем приказал убрать это бревно, чтобы можно было свободно пройти, но приказ остался невыполненным. Это бревно меня и спасло. Пока он перелезал через него, я одним прыжком заскочил за угол. Он кинул гранату прямо мне под ноги. Все, конечно, проснулись, стреляли, но он уже исчез, а я опять очутился в лазарете.

– Немецкая разведка ходила за «языком»?

– Да, да, конечно. Во время наступления ежедневно ходили, чтобы выяснить обстановку, местность разведать, укрепления, войска, пленных взять и т. д. Мы на оборонительных позициях тоже собирали штурмовые группы, которые старались взять пленных, чтобы узнать, что за войска и их намерения. В основном они много рассказывали. Но в обороне взять пленного не так просто, потому что она была правильно построена и рассчитана на отражение таких атак.

– Вы слышали что-то о штрафных частях?

– Да, конечно. Мы знали, что в русской армии их было много, с самого начала. В немецкой армии тоже были штрафные батальоны. На Ладоге меня один раз сменила штрафная часть. Это были осужденные, которых отправили на фронт, и если они себя проявляли, то их реабилитировали. Это были осужденные за разные вещи – например кражи. Дезертиров там не было. За дезертирство расстреливали, как во всех армиях. В тылу наверняка были какие-нибудь изнасилования, и если ловили, то отправляли в штрафной батальон. Каждая дивизия имела военный суд с защитником и прокурором. Если что случалось, то проходило судебное заседание, на котором председательствовал командир дивизии. Наказывали расстрелом, отправкой в тюрьму или в штрафную роту или еще куда. У меня в роте был один солдат из штрафного батальона. Он там Железный крест заработал, и мне его прислали как пополнение. Он мне доложился, я сказал: «Ты реабилитирован, ты обычный солдат».

– Какие отношения были с Ваффен СС? Вы им завидовали?

– Мы очень часто воевали вместе с частями Ваффен СС. Это были великолепные солдаты, которые к тому же были гораздо лучше вооружены, чем мы, – их в первую очередь вооружали. Мы всегда были очень рады, если нашим соседом была часть Ваффен СС, на них можно было положиться. Они не бегали. Другие охотно бегали, а эти нет. С политикой они ничего общего не имели, вообще ничего. Это не значит, что у частей Ваффен СС не было каких-то других задач, о которых мы не знали. Определенно были.

– Как было с суевериями?

– Я не был суеверным. У каждого человека есть какие-то хорошие знаки, еще что-то, но суеверным я не был, нет.

– В бога верили?

– Да, конечно, я лично происхожу из семьи пасторов. Сложилось, правда, по-другому, но изначально я был готов стать пастором. В дивизии у нас были и католический и протестантский священники, которые вели службы. На похоронах они всегда присутствовали, а похорон было много, к сожалению.

– Зарплату получали?

– Да, получали «военные деньги». Обер-лейтенант получал 27 марок каждые 10 дней. Не много, но нам деньги не нужны были. В окопе ничего не купишь. Была лавка, там был алкоголь, сигареты, мыло, это мы должны были частично оплачивать из этих «военных денег».

– Платили наличными?

– Как у профессионального солдата, у меня был счет на родине, деньги поступали прямо на счет, я так хотел. Другие получали наличными. Играли в карты на деньги, потому что деньги все равно не нужны были.

– У командира роты была лошадь?

– Да, у каждого командира роты была верховая лошадь.

– Лошадь или повозка?

– Лошадь и человек, который ухаживал за лошадью. Больше ни у кого не было, командир взвода ходил пешком.

– Повозка была?

– В обозе было очень много. Они боеприпасы и снабжение возили. Обоз пехотной роты состоял из 25 человек: полевая кухня, портной, сапожник. Еще со старой армии рота была полностью самостоятельным подразделением. Каждый вечер, как темнело, приезжал ротный фельдфебель с полевой кухней или с канистрами, если полевая кухня подъехать не могла, подносчики пищи приходили вперед и нас обеспечивали. Отлично работало. Как пехотинец, ты ничего не можешь иметь при себе. Даже кусок хлеба некуда положить. Были сухарные сумки, жестянки для масла, но на жаре, на марше, все таяло, портилось, скоро эти хлебные мешки исчезли, и все было в обозе. Мы были молодые, есть хотелось все время. Мы были стройные, если не сказать худые.

– Трофеи брали?

– Нет, вообще нет. С русского солдата много не возьмешь. К тому же почти каждый немецкий солдат имел наручные часы. Американцы их воровали. В плену я одного американца видел, у него на руке было восемь часов, он ими гордился. В России ничего нельзя было украсть.

– Были проблемы с языком между немцами из различных регионов?

– Между немцами? Нет, никаких проблем. Были солдаты из Польши, Силезии, которые говорили на ломаном немецком, но мы их хорошо понимали. После кампании во Франции у нас целый батальон забрали на формирование нового полка, и мы получили рекрутов. Я, как ефрейтор, тренировал одну группу этих рекрутов. Один молодой человек был из польского Лодзи. По-немецки он говорил очень плохо. Мы пулемет проходили, со всеми военными терминами. О, боже! Для начала я должен был ему дать урок немецкого языка. Он был очень прилежный, хотел стать хорошим солдатом. И стал им. На Гдовским озере я его еще раз встретил. Я шел по настланной гати через эти ужасные болота, а мне навстречу ехала повозка. И сверху он сидит как кучер! Как меня увидел, соскочил с повозки. Мы обнялись. У нас были очень, очень хорошие отношения с нашими солдатами. Очень товарищеские, человеческие. Один солдат был из Данцигского коридора, красивый блондин по фамилии Мильке. Он в СС хотел поступить, они его не взяли, потому что он не очень хорошо говорил по-немецки. Он был образцовый солдат, все хотел делать только хорошо. На смотру у него на шинели были пятна. Меня, как его командира, тут же наказали. Он был так расстроен, что из благодарности в мое отсутствие заштопал мне носки. Были и другие… У меня в роте был один из Кенигсберга, записной коммунист, очень двусмысленный парень, я ему ни на сантиметр не доверял. Его я позже встретил, в госпитале. Я его спросил: «Что ты тут делаешь? Тебя тоже ранило?» Он говорит: «Нет, у меня воспаление слизистой оболочки». Не хотел он служить, симулянт. Коммунист… тяжело ему у меня было.

– Что такое хороший солдат?

– Хороший солдат – это тот, который серьезно относится к своим обязанностям и их исполняет так хорошо, как только может. Один может лучше, другой – хуже, но если он старается, если он исполняет свои обязанности по своим возможностям, он хороший солдат. Кто храбрый, тому легче, кто трусливый, тому тяжелее.

– Что такое хороший командир?

– Тот, который со своими солдатами обходится разумно. И никогда от них не требует того, что не является необходимым. С ними думает и с ними живет. Тот офицер, который командует подразделением, должен любить своих солдат. Офицер посылает солдата на смерть, эта ужасная обязанность есть у всех офицеров. Когда ты посылаешь солдат в атаку, ты знаешь, что вернутся не все. Но и ты должен идти вместе с ними.

– Какие награды за войну вы получили?

– Железные кресты первого и второго класса, штурмовой значок и значок за ранение в золоте.

– Вы служили в Бундесвере. Разрешалось носить награды вермахта?

– Да, носили денацифицированные колодки. Оригиналы не разрешалось носить.

– В роте вы должны были сдавать какие-то ежедневные отчеты?

– Не должен. В роте ничего не велось, только в батальоне и в полку велся журнал боевых действий.

– Был стандартный бланк похоронного извещения?

– Стандартного документа не было, но командир роты обязан был родственникам каждого павшего персонально от руки писать письмо. Никакого официального бланка не было. Я должен был писать очень много писем, но это было дело чести – поставить родителей в известность о том, как погиб мой солдат.