Текст книги "Сила солому ломит"

Артем Веселый
Сила солому ломит

В России революция —

кипит страна

в крови, в огне…

Всю сплошную и пеструю[1]1
  К сведению молодых читателей: недели такие были – сплошная и пестрая. (Примеч. автора.)


[Закрыть] строгали морозы. Негреющее солнце плыло в белесоватой мгле, прядало ушами. В ночи горели глазастые звезды, искрились строгой чистоты снега. В степных просторах ветер курил поземкою, дороги опоясывал передувинами.

Сломалась зима дружно.

Дохнуло теплынью, дороги рассопливились, путь рынул. Закружились, замитинговали шальные грачи, занавоженные улицы умывались лучами, солнышко петухом на маковке дня.

Поплыло, хлынуло…

Фыркая капелью, ползла Масленица мокрохвостая. Из всех щелей – весны соченье. Бурые половики унавоженных дорог исхлестали луговину, обтаяли головы старых курганов, лед полопался на пруду, берега обметало зажоринами.

Село захлебывалось, тонуло в самогоне. Глохтили ковшами, ведрами. Разгульные катались по нижней улице, только шишки выли. В обнимку по двое, по трое, кучками бродили селом, тыкались в окошки.

– Хозявушки, дома ли?

Скрипуче, с сиплым надрывом, с горькими перехватами орали свои горькие мужичьи песни. Пугливую и дикую деревенскую ночь хлестали нескладные пьяные крики и брех глупых деревенских собак.

Подкатило Прощеное воскресенье, останный денек, когда все, в ком душа жива, пьют до зеленых сопель, чтоб на весь пост не выдыхлось. По-праздничному, с плясовыми перехватами, брякали церковные колоколишки. Разнаряженные бабы и девки расходились от обедни. В выскобленных, жарко натопленных избах за дубовыми столами сидели целыми семьями. Емкие ржаные утробы набивали печевом, жаревом, распаривали чаем с топленым молоком.

Весело на улице, гоже на праздничной.

Солнышко обвисало вихрастым подсолнечником. На пригреве, на лёклой земле, собаки валялись, ровно дохлые, разморились. Куры рылись в навозе, на обталинах. Дрались петухи-яруны. Лобастый собачонок, пуча озорные гляделки, покатился кубарем под гусака кривошеего, тот крылом по луже и в подворотню:

– Га-га-га…

На обсохшие завалинки выползли старики с подогами, укутанные по-зимнему, в шапках, похожих на гнезда галочьи, – нахохлились, греются, дружной весне дивуются.

Ребятишки в Масленице, как щепки в весенней реке… Рунястые, зевластые, прокопченные зимней избяной вонью, с чумазыми, иссиня-землистыми рожицами, они вливали в уличную суету кипящий смех, галчиный галдеж…

– Ребятёнки, ребятёнки, тяните голосёнки, кто не дотянет, того ееееээаээээ, аа…

Дух занялся, глотку зальнуло…

Крики:

– Есть его! Есть!

На белоголового и шабонястого, будто птицами расклеванного, парнишку набрасываются всей оравой и кусают.

По улице шеметом стелются зудкие, шершавые лошаденки в погремках, в праздничной наборной сбруе.

– Аг-га-а… Ээ!

– Качай, валяй…

– Наддай, Кузя!

– Ффьфьфьфью!.. Тыгарга матыгарга за за́доргу но-го-о-ой…

Шапку Кузька потерял, только башка треплется кудрявая, как корзинка плетеная.

– Рви вари!

– Ххах!

У прогона через жиденькую загородку палисадника, в рыло огурцовской избе, в окошко запрягом – ррах, зньнь…

– Гах… По-нашему…

– Завернул Куземка в гости. Хо-хо-хо-хо…

Обедали братья Огурцовы, побросали ложки, сами за ворота, вчетвером, с поленьями, с тяпкой – туча.

А Куземка

через сугробы

через навозные кучи

под яр

за мельницу…

– Го-го-го!..

Только его и видали. На хутора ударился, к полещику. Не кобыла под ним – змея, всю зиму на соломе постилась, а на масленицу раздобрился хозяин: каждый день Буланка пшеничку хропает.

Девки

бабы

парни

мужики

ребятня.

Крики, визги, хрип утробный, в ливне смеха – ор, буй, гик, гульбище, село на ноготках, кудахтали гармони.

– Молодой пока, не жалей бока!

– Ха-ха-ха…

– Пррр, держи!

Шапка сшиблена, трут снегу в волосы: молодого солят.

Аксютка Камаганиха в шибле из розвальней через наклеску, подол на голову, сахарницей в сугроб.

– Эк, язви те, дрюпнулась колода!

– Жигулевский темный лес…

– Ромк, Ромка!..

– Крой, бога нет!

Рванул жеребец, улетел Ромка. За ним всем тулаем в мордовский конец ударились, погамузились у церкви да кишкой – перегоняя друг друга – хлынули назад.

Хари, рожи, лица молодые, мордашки пылающие, нахлыстанные ветром, – огневые, смешливые, бесшабашные, хохочущие, гульные, пьяные… Залепленные комьями навоза и снега бороды, шапки на затылках, ветер в чупрынах… Челеном по улице – бабьи платки, полушалки небесного цвета, огненны, всяки… Поддевки, полушубки, поддергайчики, полупердени… Тройки, пары, запряжки, возки, розвальни… Нарядные парни, нараспашку, цветные рубашки в глазах мечутся… Напоенные допьяна девки раскалываются припевками, а гармонь торопливо шьет: ты-на-на́, ты-на-на́, ты-на-на́…

За день солнышко сосульки обсосало, к вечеру захрулило, подсохли лужи, загрубели ноздреватые сугробы, день уползал, волоча пылающий хвост заката, выкатились звезды по кулаку.

И весельба уползла в избы.

…В печке пляшет пламя. От хозяйки – блинный дух. Лицо молодой хозяюшки как солнышко красное, в масло обмакнутое.

Угар

чад

треск

шип

стук.

В чистой просторной половине гостёбище – половодье, содом, ярмарка, гвалт несусветный.

– Пей, сватушка, пей!

– Ван Ваныч…

– Ыык… Я е!

– Опять и обмолот, зарез.

– Дарьюшка, голубушка…

– Ыык… то-то…

– Врут, покорятся.

– Али в них душа, а в нас ветер?

– Отрыгнется мужичий хлеб.

– С кровью отрыгнется…

– Ах, куманек!

Чмок, чмок.

Иван Иванович горько сморщился, махнул рукавом новой гремучей рубахи:

– Дай срок, и мы с них надерем лыка на лапти.

– Аахм… Терпежу нашего нет!

– Кищав, не корячься!..

– Передохнут кои, на всех и земля не родит.

– Тятя, думать забудь.

– Зна… Хо-хо… Баяно-говорено…

– Почтенье тебе, как стоптанному лаптю.

– Догнал я офицера да шашкой по котелку – хряск!

– О господи!

– Ешь, сват, брюхо лопнет – рубашка останется.

– Хрисан-то те сродни?

– Как же, родня, на одном солнышке онучи сушили.

На столе блинов копна. Щербы блюдо с лоханку. Рыбы куча – без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники, лапшенники в масле тонут. Сметаной и медом хоть залейся. Пар в потолок… А самогону самые пустяки, высосали.

– Сухо…

– Не пеки мою кровь…

– Га-хо-хо…

– Хозяин, сухо!

– Дом у него, как вокзал, на все стороны окошки… А кони, кони, как ключи, – не удержишь! – один другого давит.

– Сынок, ни в жисть…

– Ну?

– Брали мы Киев-город… Батарея-то как начала садить по святым угодникам… Во, бат!

– Так и так, говорю… Машина, говорю, твоя, земля – моя. – Петр Часовня разглаживал по столу бумажку, ровно молниями исхлыстанную чьими-то резолюциями.

Над столом рожи жующие, плюющие, распаренные, лоснящиеся, осовелые… Буркулами ворочают туда-сюда… Растрепанные, спутанные волосы, рыбьи кости, соленая капуста и лапша в бородах… Разговоров – на воз не покладешь, на паре не увезешь.

– Сват, кровя одни…

– На дочь зятем Топорка приму.

– В улоск ряск. Взахлест арканят.

– Месь думат.

– Сроднички, ешьте, пейте.

– Дай бог не грех.

– Корова?.. От печки до стенки, три сажня…

– Давай менять… У меня – зверь, не лошадь. Воз враскат не пустит, ни-ни, по гребешку, как щука, промызнет.

В глотке: урк, урк, урк…

Бах – в ворота.

На дворе взорвался, посыпался собачий лай.

– Отец, выдь на час.

Над двором висит луна, как блин поджаристый. На дворе холодно, синё, звездно, хоть в орел играй.

– Тестюшка…

– Пррр…

– …мать.

– Не хочу ехать в ворота, разбирай плетень.

– Х-х-х-х-х…

– Живем, ровно в бирючьих когтях.

Чмок, чмок, чмок…

– Брось, Леска распрягет, йда!

– Канек-от…

– Йда, черт не нашей волости!

Кряк в два обхвата.

В дверь лезет сват:

– Масленца, што ты не семь недель…

В избе густо плещется тяжелый гам, вихрится песня, дребезг бабьего визга кроют, нахлобучивают баса.

– А-ха-ха… плохо петь – песню гадить.

– Сухо! Чем дышим?

– Вашу в душу…

– Мерси покорно.

– Раздевайся, тестюшка.

Рукавицы-то на тестюшке по собаке, шапка с челяк, тулуп из девяти овчин. Умасленная башка космата, ровно его цепной кобель рвал. Румяный, нарядный тестюшка, как бывалышный пряник городецкий. В прищуренном глазу плясала душа пьяная, русская – мягкая да масленая, хоть блин в нее макай. Довольнёшенек, дрюпнулся на лавку, лавка под ним охнула.

Разит самогонкой, овчинами, горелым маслом. Поминутно хлопают дверью – приходят, уходят. Ребятишки на полатях свои, у порога чужие. Шебутятся они больше всех.

Визг

писк

хих

гом.

Гудят пьяные голоса. Обмяклые выкрики, приговорки, рык, хохот, матерщинка-матушка, дрель пляса.

– Гуляй, Матвей, не жалей лаптей!

– А-ахм, мать пресвятая богородица…

– Нашел – молчи, потерял – молчи!

– Перетерпим, передышим!

– Ешь, блин не клин – брюха не расколет!

– Все наши нажитки…

– Полведерка, у Митрофанихи… Сергунька, слетай.

Сергунька с перепою: рожа красная, как вениками нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, за ушами пищит. Широкий парень, топором тёсан. Могучая багровая шея была обметана искорками пота. В кулаке зажаты золотые часы – в них Сергунька каждую минуту заглядывает, узнает, который час.

– Сергунька… Полведерка, к Митрофанихе.

– Давай… – От нетерпенья сучит пальцами. – Давай!

Звяк бидоном, шорк в дверь – и нет Сергуньки.

– Свое-то жалко, убей – не отдам.

– Учат нас, дураков.

Косы, космы, платки, волосники, полушалки, юбки пузырятся… Рубашки вышитые, красные, сиреневые, в полоску, в искорку, с разводами, а гармонь рвет: ты-на-на́, ты-на-на́, ты-на-на́…

– Аленка, аряряхни!

Аленка – гулящая девка. В другое время ее и в избу бы не пустили, а в Прощеное воскресенье – вот она… Красава, румянец через щеку, гладкая – не ущипнешь, коса густая, как лошадиный хвост. Платьице поплиновое оправила, рассыпала каблуки. В пятках ровно пружины, всю ее сподымя бьет, ну – ядро, буярава! Прошла раз и Феклушка, хозяйская дочь: рожа рябая, рот до ушей – теленка проглотит, уши торчком, спина корытом, шея тоненька, хоть перерви, верблюд – не девка. Прошла раз, да и отстала, куды…

 
Пойду плясать,
Прикушу я губку,
Комиссарские штаны
Перешью на юбку.
 

В пару Алене вышел дезертир Афоня Недоёный. Форсисто одернул лопнувший по швам, выменянный на картошку фрак. Из-под фрака – вышитая рубашка, огневой запал. Что есть силы огрел себя по ляжкам, фыркнул, заржал и в пляс.

– Э-э-э-э-э-э, шпарь, Аленка!..

Загудела старая раскольничья изба, застонали матицы… Пол гляди-гляди провалится… Из-под лакировок – дым… Мальчишки в визге, уссались со смеху, того и гляди пупы развяжутся.

– Гоп, гоп!.. Рвай-давай!..

Афонька зубы лошадиные оскалил, накатило на парня, взыграла окаянная сила, цапнул Аленку за грудь:

– Яблочко, медовой налив!

Глянула девка, ровно варом плеснула:

– Не замай!

 
А ну, ходи, потолок,
Дрыгай, потолочина,
Коммунисты, не форсите,
Пока не колочены…
 

– Дуй, Фонька!

– Ух, ух!..

– Распахнись, душа! Пошла, Аленушка!

С улицы по окошку: динь-нь… дзень-нь…

Собаки кинулись.

– Бей, можжи!

– Бабоньки…

Бабы шарахнулись от окошек.

– Девоньки!..

Дзень-нь…

С улицы чья-то черная рука стала выдирать раму.

– Матушки… За нашу добродетель…

– Где топор? Сватушка…

Дверь расхлебянили.

Кому надо, вывалились в сени, на двор. Наскоро похватали чего под руку попало и на улицу.

На завалинок упал на колени Танёк-Пронёк и неверными, вихлявыми ударами крестит колом рамы, рычит:

– Пряники-то съела, а ночевать-то не пришла?.. Празднички, гуляночки?.. Отродье ваше…

– Дно вышибем!

– Бей, сватушка, бей, чтоб не́ жил!

– Глуши!

Хрясть

хлобысть

хмысть

буц

бяк

чак

хмок.

Пинками Танька́-Пронька́ катили от порядка до самой дороги.

Улицей, как нахлыстанный, бежал Степка Ежик и вопил:

– Гришка… Микишка… Наших бьют!

На крыльцо поповского дома выскочил дежурный красноармеец ванякинского продотряда, послушал крики, пальнул разок из винтовки вверх и, закурив, вернулся в горницу.

– Чего там? – спросил Ванякин с полатей.

– Драка, пьяные…

Продотряд был разбросан по волости. В Хомутове с комиссаром оставалось четыре человека.

Не успел дежурный докурить цигарку, как поповский дом был окружен грозно гудящей толпой.

– Со двора, со двора заходи, чтоб не убежали, – слышались голоса, – огня давайте!

«Восстание, – подумал Ванякин, спрыгивая с полатей, зубы его ляскнули. – Пропали».

За окнами – головы в шапках и без шапок, над головами – колья, вилы, косы, дула охотничьих ружей…

Из распахнутых пастей лился слитный рев:

– Сдавайся!..

– Выходи, кармагалы, на суд-расправу!..

– Попили-поели, пора и бороды утирать… Сдавай оружье!

Ванякин выдвинул из-под кровати ящик с бомбами и сказал:

– Ребята, умрем героями…

Из темных окон поповского дома засверкали выстрелы, полетели бомбы. А дверь уже гремела под ударами топоров, и через минуту – сопящие, воющие, – как прорвавшаяся вода, хлынули в дом.

За ноги, за волосы продотрядники были выволочены на улицу и злой казнью расказнены.

Лунная ночь застонала набатом

волость понесла, как развожженная лошадь.

К церкви набегал хмельной народ.

Борис Павлович с паперти произносил речь, выговаривая слова громко и четко:

– Комиссарская власть сгнила на корню… По всей нашей великой многострадальной стране комиссарская власть тает, как свеча, и вот-вот рухнет… От лица славной партии социалистов-революционеров приветствую восставший народ!..

– Ура-а-а-а…

– Долой!

– Никаких ваших партий не надо, хлеба не троньте!

– Будя, наслушались… Партии нужны были при царе, а теперь вся власть должна перейти в крестьянские руки.

– Тише… Просим, просим!

Борис Павлович продолжал:

– Основной смысл революции – торжество лучшего над худшим, передового над отсталым, торжество созидания над разрушением… Большевики размахивали косой диктатуры слишком широко… Они обкашивали не только сорную траву вокруг кустов малины, но зачастую подсекали и самоё малину… История, вслед за самодержавием, осудила и комиссародержавие… Поток времени отныне и навсегда поглотит всех больших и маленьких деспотов… Наша партия есть единственная верная защитница интересов трудового крестьянства!.. Мы десятками лет боролись с коммунистическими бреднями!.. Мы – за социализм разумный и выгодный для большинства трудового крестьянства и лучших рабочих!.. Выборы в Учредительное собрание доказали, что народ верит нам!.. Граждане и братья, я вас призываю…

Гудел набат, злоба в силу входила.

– Будя языком молоть, надо дело делать! – кричал Афоня Недоёный, размахивая винтовкой. – За мной!

Митинг был сорван, народ хлынул за Афонькой.

На краю села, расположившись в нескольких избах, вторую неделю стоял заготовительный отряд московских рабочих. Изголодавшаяся мастеровщина с охотой бралась за слесарную, жестяную, лудильную и всякую другую работу, а потому, когда захваченный врасплох рабочий отряд сдался и был обезоружен, убивать их не стали, а легонько, для порядку, поколотив, заперли в холодный амбар, куда утром жалостливые бабы понесли им хлеба и молока.

Всю ночь над церковной площадью качались саженные костры: жгли волостную библиотеку и дела Совета. Шайками шлялись по селу, вылавливали своих коммунистов и комбедчиков. Степку Ежика поймали на гумнах и убили. Карпуху Хохлёнкова оторвали от жены с постели, вывели во двор и убили. Конного пастуха Сучкова, захлестнув за шею вожжами, макали в прорубь, пока он не испустил дух. Сапожнику Пендяке наколотили на голову железный обруч, у него вывалились глаза. Акимку Собакина нашли в погребе, в капустной кадушке. Дезертир Афоня Недоёный рубил его драгунской шашкой, ровно по грязи прутом шлепал, приговаривая: «Вот вам каклеты, а вот антрекот». Зарыли Акимку в навозную кучу, он раздышался и уполз домой. Прослыша про то, Недоёный явился к нему на квартиру и, сказав: «Ах ты, вонючка», – оттяпал ему голову напрочь. Танёк-Пронёк засел с карабином в бане и отстреливался до утра. Баню подожгли, но в суматохе молодому кузнецу удалось скрыться: спустя неделю он объявился в дремучих урайкинских лесах со своим партизанским отрядом.

Кругом – через леса и степи – по всей крестьянской земле призывно гудел набат, плыли облака багрового дыма: горели деревни, хутора, коммуны, совхозы…

…Хлеб

разверстка

терпежу нашего нет…

Кругом – через леса и степи – стлался вой разбушевавшейся стихии, деревни взвивались на дыбы, бурно митинговали и выносили приговоры:

…Хлеб придержать

разверстка неправильна

долой коммунистов!

Из села в село, от дыма к дыму скакали ходоки. Церковные площади ломились от народа. Бородатые ходоки стаскивали шапки, кланялись миру на все четыре стороны:

– Православные…

На корню качались и трещали голоса.

В чистый понедельник в Хомутово нагрянула шайка дезертиров. За матку у них ходил Митька Кольцов. Рваные, одичавшие от постоянной тревоги, – всегда их кто-нибудь ловил, они кого-нибудь ловили, чтобы убить, – с ободранными винтовками за плечами, они цепко сидели на уворованных калмыцких лошаденках и пропащими голосами распевали:

 
Дезертиром я родился,
Дезертиром и помру.
Расстреляй меня на месте,
А служить я не пойду…
 

Митька Кольцов яростными речами возмущал народ.

В самый разгар митинга прискакал на взмыленном жеребце белоозерский прасол Фома Двуярусный и стал просить у схода помощи: под Белоозерской восстанцы вторые сутки дрались с карательным отрядом. Фома, страшно выкатывая глаза, крестился на церковь, рвал волосатую грудь и, отирая шапкой мокрое от слез лицо, хрипел:

– Бьют!.. Жгут!.. Дай помощи, православные!.. Не подсобите, и вам завтра то же будет… святая икона… Выручайте, братцы!..

Хомутовская и Белоозерская волости рядом – переженились, перероднились, завязали кровь узлом. Помощь дать страшно, и отказать в помощи нельзя.

– Поможем, чем можем.

– Помоччи, как не помочь, да ведь с голыми руками туда, брат ты мой, не сунешься?

– Чего там рассусоливать?.. Наряжай охотников. Все мы люди, все человеки… Надо по-божески…

– Пускай молодые идут.

– Молодые! Молодые!

В помощь белоозерцам поскакал Митька со своими галманами, и еще набралось желающих подвод с полсотни.

Карательный отряд был разбит и рассеян. Хомутовцы вернулись с победой, привезли с собой захваченных в плен людей, лошадей, пулеметы, два орудия. Село встречало победителей с иконами, слезами и криками радости.

– Всыпали?

– Всыпали, сват, за милую душу…

– Попала собаке блоха на зуб!

– Сила наша… Мужик, он, его только растрави…

На селе много говорили о геройстве Митьки Кольцова, который первым бросился в атаку и зарубил двух пулеметчиков.

Из города на подавление восстания были высланы два отряда. Меч террора сгоряча бил без разбора, направо и налево, что вызвало в гуще деревень новый взрыв озлобления. Оба отряда скоро были уничтожены, это еще более подняло дух мятежников.

Движение охватило значительные районы Заволжья и отсюда грозило перекинуться в соседние губернии.

По волостям Клюквинского уезда штабом повстанцев была объявлена мобилизация всего мужского населения от восемнадцати до пятидесяти годов. Приказ о мобилизации вычитывался в церквах, на площадях и общих сходах. Кузницы работали день и ночь. В кузницах ковались копья, дротики, крючья и багры, которыми и вооружалось чапанное воинство. Из потаенных мест были извлечены дробовики, обрезы и привезенные с царской войны винтовки. Купец Степан Гурьянов подарил еще его дедом выкопанную из земли медную пушку, на жерле которой славянской вязью был выбит 1773 год.

В татарах появился синебородый праведник Камиль Кафизов. Разъезжая по деревням и улусам, он неутомимо славил аллаха и его единственного пророка Магомета, призывал мусульман на борьбу с русскими. Праведника сопровождали коренные жители и кочевники, жаждавшие послужить богу и пограбить. По пути к ним приставали все новые и новые всадники…

– Бисмилля… рахман рахим… Облоу аккы бар…

Программа правоверных была пряма, как истины Корана:

– Русский церыква – канчам!.. Шапка со звездам носишь – канчам!.. В мучейкам[2]2
  В ячейке. (Примеч. автора.)


[Закрыть] служишь – канчам!..

В Березовской волости татары сожгли сельскохозяйственную коммуну и сорокинские хутора – порезали много народу, занасиловали досмерти несколько женщин, угнали скот. В деревне Зяббаровке удавили учительницу. В Юрматке поймали двух отпускников-красноармейцев, торговца-мелочника и инструктора лесных заготовок – перевязали витыми из верблюжьей шерсти веревками, разложили по улице, скакали по ним на лошадях и, изрубив, бросили своим вечно голодным собакам.

Митька Кольцов, к тому времени на съезде пятнадцати мятежных волостей выбранный командующим, вызвал есаула Ваську Бухарцева:

– Даю тебе, Васька, Ново-Казалинский крестьянский полк… Поезжай, пугни татарву, спокою от них, от чертей гололобых, нету!.. Прижми ты им хвост, пощекочи пятки, а за неисполнение настоящего в боевой обстановке, будь покоен, – хлопну!

– Я их достигну! – сказал молодой есаул, играя желваками. – Я им докажу, до второго пришествия помнить будут.

Ушел

уехал

ускакал Васька.

Над уездом из края в край волной ходил народ, по дорогам мотались разъезды, скрипели обозы с фуражом и хлебом. Над деревнями стоял вой и плач, от деревни к деревне скакали сотни подвод, шли вооруженные толпы.

– Э, эй, чьи будете?

– Мы – дальни.

– А все-таки?

– Глебовски.

– Ну, как у вас?

– Шумим.

– Наворочали делов?

– Ох, наворочали… Не пришлось бы узлом к гузну!

– Не робей, на миру и смерть красна.

– Что будем делать дальше?

– А не знай…

– И мы не знам.

– Та-а-ак… Куда поднялись?

– В Хомутово.

– Поедем одним гужом, мы тоже в Хомутово… Авось там чего-нибудь да узнаем.

– Али и впрямь теперь без коммунистов жить будем?

– Нам все равно… Царствуй хоть черт с рогами, только бы нас не трогал.

– Что и говорить, все жилы вытянули.

– Ох, мужики, плачем мы в горсть, не заплакать бы нам в пригоршню…

В Хомутове заседал штаб восстанцев.

Сын местного врача, он же прапорщик военного времени, Петр Журавлев кипятился больше всех.

– Нам не удержаться, – скороговоркой сыпал он, бегая по залу и похрустывая суставами пальцев, – мы захлебнемся и пойдем на дно… У нас нет тыла, нет отдела снабжения, нет единого командования, нет единой воли, направляющей гнев народа… Мы будем разбиты и бесславно погибнем, я это заявляю как человек военный…

– Полноте вам, прапорщик, панику разводить, – обрывал его Борис Павлович. – Наши силы неисчерпаемы, наш тыл – вся страна. Предаваться несбыточным мечтаниям о том, что Хомутовская волость возглавит всероссийское движение, преждевременно. Наша задача проще – взять город и очистить уезд от красных. Город ослаблен мобилизациями, самые верные слуги комиссародержавия угнаны на фронт. Карательные отряды нами разбиты. В городе осталась жалкая кучка защитников, мы их опрокинем и затопчем. Город будет наш…

Член штаба, богатый хуторянин Нелюдим Гордеич, известный по всей волости как большой знаток Библии и великий молчальник – жил на людях, а по годам рта не открывал, – вдруг сказал:

– Город – покоище змеиное, сжечь надо… Сжечь, чтоб и пеньков не осталось, а землю эту перепахать.

– Повстанческую армию, – продолжал Борис Павлович, – предлагаю разверстать на полки, каждый полк прикрепить к своему селу, чтоб село и снабжало полк продовольствием, фуражом, подводами, подкрепляло людским и конским составом…

Голосов одобрительный гул:

– Это как есть, в самую точку…

– Поддерживаем, Борис Павлович, дуй дальше.

– …в уездном исполкоме, в продовольственном комитете, в военном комиссариате и кое-где по другим осиным гнездам сидят наши друзья: они пересылают мне в штаб всякие секретные сведения… Но друзей этих мало. Необходимо наладить постоянную сеть разведчиков. Время не ждет. Сейчас же предлагаю избрать начальника по разведке и поручить ему не позднее сегодняшнего вечера выслать в город человек десять, людей расторопных и смышленых, для работы по шпионажу и агитации в частях Красной Армии… Прапорщик, не взялись ли бы вы за это дело?

– Я? Нет-нет! Поймите, не могу. Я революционер. Шпионаж? Кровавые тайны? Убийство из-за угла? Не могу, избавьте! Рук не желаю марать… Я лучше умру в рядах народа, хотя предупреждаю: у нас ничего не выйдет.

Густое молчанье.

Члены штаба, вздыхая, поглядывали друг на друга… Наконец Нелюдим Гордеич перекрестился и сказал:

– Берусь.

– Вот и отлично. После заседания останемся и потолкуем… Следующий вопрос – организация крестьянского трибунала.

– Долой! – выкрикнул молчавший до сих пор Митька Кольцов. – Нам трибуналы и при коммунистах надоели… Слышать этого слова спокойно не могу, нервы в голове расстраиваются. По-моему, избрать при каждом полку палача, жалованье ему хорошее назначить, и пусть орудует. Так ли я говорю, мужики?

– Так, так, – хором отозвались члены штаба.

Журавлев вышел в сени воды напиться и – пропал.

Все смутное время прапорщик отсиживался в глухом углу уезда, у знакомого лесника Казимира Стефановича: стрелял тетеревов, зайцев, занимался гимнастикой, ухаживал за дочкой лесника, сероглазой панночкой Бориславой.

В Хомутове гуляли дезертиры.

Село ходуном ходило от пляса, рева, свиста…

 
На Вязовку наступали
Красны неприятели,
Да зеленые герои
Их назад попятили…
 

Митька торопливо, обливаясь, хлебал мясные щи; солил круто. Борис Павлович водил карандашом по расчерченной флажками и крестиками карте и, под рев двух гармошек, докладывал командующему:

– Сожжен Бутурлинский райпродком. Под Марьевкой отбит гурт скота в шестьсот голов. Восстали и прислали ходоков волости Дурасовская, Старо-Фоминская, Преображенская и Лебедевская. Вчера на рассвете в Кунявинском районе уничтожен продотряд Саломатина. В Горюновском лесничестве подожжены лесные склады. Из Сулинского кооператива все товары бесплатно розданы народу. Полком Гололобова занята станция Поганка, взорвана водокачка, взорван мост через реку Размахниху. По волостям разослан приказ с требованием выслать от каждого села по два ходока на колчаковский фронт…

– Стой, – Митька рукавом отер жирные губы и отложил ложку, – какой приказ?

– Вы, Дмитрий Семенович, сами вчера подписывали… Приказ номер пятый.

– Верно, – подтвердил сидевший рядом Гаврил Дюков, – был такой разговор в народе: послать делегатов на фронт.

Митька задержал подозрительный взгляд на начальнике штаба:

– Нам Колчак тоже не отец родной.

– Вы не понимаете, Дмитрий Семенович…

– Я все понимаю.

– …ходоков мы посылаем не к Колчаку, а на колчаковский фронт. Будем просить красноармейцев, как истинных сынов своего народа, повернуть штыки и помочь нам в борьбе с коммунистами и Советской властью, а потом… потом мы и с Колчаком воевать станем. Чего на него, шкуру, глядеть.

Командующий тряхнул нечесаной головой и пьяно рыгнул:

– Ничего не помню, был я вчера сильно клюкнувши…

– Ходоки…

– Черт с ними, с ходоками… Давай разворачивай план театра военных действий. – Вдруг он вскочил и грозно заорал: – Будем мы на город наступать али нет? Собрал ты мне, начальник штаба, людей али нет? Я есть командир крестьянского народа…

Уже привыкший к крутому нраву командарма, Борис Павлович достал из кожаной сумки и развернул заготовленный приказ с точной росписью, по каким дорогам какие полки и когда должны выступать.

– Вот план наступления, Дмитрий Семенович.

Митька выпил ковш огуречного рассола, мельком заглянул в мелко исписанный лист и, скомкав его, бросил к порогу мужикам под ноги.

– Никаких планов не надо, криком возьмем!..

С новой силой грянули гармонисты:

 
Дезертиры, в ряды стройся,
Красной Армии не бойся…
Заряжайте пистолеты,
Разбивать идем Советы…
 

Митька – дурной и бледный от множества бессонных ночей – подогревал сердце пьянкой, плясал вместе со всеми и, размахивая обнаженной шашкой, отчаянно орал:

– Друзья, все пожгем, покрошим!.. С нами крестная сила!.. Я есть командир крестьянского народа… Я вас призываю: пей, гуляй, чтобы люди завидовали!..

– Ура-а-а!..

– Крой напропалую!

– Эх, городок, посчитаем мы тебе ребра, дай срок!..

Хмурые, сердитые, явились старики, вызвали Митьку в сени и начали урезонивать:

– Стыдобушка, головушка… Эдак народ мучится, эдака кругом страсть, а ты гуляешь?..

– Затем ли тебя, сукин ты сын, выбрали?

– Не дело, не дело затеял…

– Поддержись, Митрий, время страшное… Восстанцев наехало тысяч двадцать, по селу ноге ступить негде от народа, все ждут твоего слова, а ты в пьянство ударился…

Митька пятился в избу и растерянно бормотал:

– Простите, старики, Христа ради… Бес попутал… В одну минуту все сделаю… Я такой. – Запнувшись за порог, он упал и, вскочив, закричал: – Где начальник штаба? Где адъютант? Эй, друзья, выходи!.. По коням!.. Слушай мой секретный приказ: идем в наступление на город… Где моя шапка?..

Из распахнутых настежь дверей валил пар. С гамом и путаной бранью выбегали на волю и, перекликаясь, пересвистываясь, исчезали во тьме дворов и переулков.

Была глубокая ночь, но Хомутово не спало. В слепых оконцах мутно желтели огни, от избы к избе ходили возбужденные люди. Улица была заставлена подводами, ломились саженные костры, ржали лошади. Мужичьи командиры, громко командуя, разбирали и строили своих людей, раздавали на руки патроны.

Улицей шел Митька. По мерзлым кочкам бренчала его приспущенная для форсу кавалерийская шашка; с плеча на плечо он был перетянут новыми ремнями – в деревне их звали шлеей. Мужики уважительно здоровкались со своим командующим, и он, пробираясь через хаос подвод, то и дело хватался за синий верх ордынской папахи.

Из дворов тащили охапки пахучего степного сена, у колодцев выпаивали лошадей на дорогу. Около пожарного сарая ползал безногий солдат Прокофий Туркин и плакал пьяными слезами.

– Дай мне лошадь! – кричал он оборванному мужику, подтягивающему поперешник. – Первый пойду… Равнение направо… Шеренга, огонь!.. Ты удобрись, дай мне лошадь! – Хватался за наклеску, пытаясь забраться в сани.

– Брось, Прокофий, чудить, – оттолкнул его мужик. – И без тебя тошно… Иди проспись, а то ужгу вот кнутом и завертишься у меня кубарем.

– Меня? Кавалера?

Митька хлопнул калиткой, пробежал двор, сени и, нагнувшись, шагнул через порог в избу.

По углам на разные голоса выли бабы – свои и сбежавшаяся родня. За столом в сатиновой пунцовой рубашке сидел отец и чайным стаканом пил самогон… Кружок с рубленой говядиной, деревянные полевые чашки, полные огурцов, моченых яблок и вилковой капусты. Старик вылез из-за стола и, огладив бороду, полез с сыном целоваться…

– Сынок…

– Тятяша, – повалился Митька отцу в ноги, – выступаем… Я зашел проститься.

– Сынок… Милай!

– Прости, я…

– Встань… Бог простит… Встань Христа ради.

– Тятяша… – Митька заплакал.

– Показнись за народ, сынок… Все помирать будем… – Отец кинулся к божнице и снял подстаринную, в серебряном окладе, икону Николая-угодника. – Жить бы да жить, господи, время-то такое страшное…

Бабы прибавили голосу.

Сын подошел под родительское благословенье, поцеловал вопящую жену и с папахой в руках – в беспамятстве – выбежал на улицу:

– Васька… Макарка…

Есаул первой руки Васька Бухарцев подвел ему заседланного, играющего коня.

– Штаб где? – хрипло спросил Митька.

– Молебен слушают.

– Какой там, к матери, молебен… Зови! Выступать пора!