Текст книги "Проклятие Евы"

Артур Конан Дойл
ПРОКЛЯТИЕ ЕВЫ

* * *

Роберт Джонсон был человек самый заурядный, совершенно лишенный всякой оригинальности. Ему было тридцать лет от роду, он был женат, отличался умеренными взглядами, а его бледное лицо и наружность были совершенно бесцветны.

Он держал галантерейный магазин в Нью-Норт-Роде, и вечная борьба с другими торговцами на почве конкуренции совершенно обессилила его. Постоянно занятый только одной мыслью – приобрести как можно больше покупателей, – он сделался льстивым и низкопоклонным и, в конце концов, стал походить скорее на какую-то бездушную машину, чем на живого человека. Никакие великие вопросы никогда не волновали его. Поглощенный всецело интересами своего маленького замкнутого мирка, он, казалось, был совершенно недоступен ни одной из человеческих страстей. Но такие события, как рождение, смерть или болезнь неизбежны в жизни всякого, и когда человеку в тот или другой момент его жизненной карьеры приходится сталкиваться с одним из этих явлений суровой действительности, маска цивилизации моментально падает с его лица, и перед нами предстает его истинный, более грубый и естественный облик.

Жена Джонсона была тихая, кроткая, маленькая брюнетка. Его любовь к ней была единственной положительной чертой его характера. Каждый понедельник они вместе раскладывали товары в оконной витрине; вниз клались чистые сорочки в зеленых папках, наверху рядами развешивались галстуки, по бокам размещались белые карточки с дешевыми запонками, а на заднем плане красовались ряды мягких суконных шляп и масса ящиков, в которых более ценные шляпы находили защиту от солнечного света. Жена Джонсона сама вела книги и рассылала счета покупателям. Никто кроме нее не знал радостей и печалей его незаметного существования. Она разделяла его восторг, когда однажды какой-то джентльмен, отправлявшийся в Индию, купил в их магазине десять дюжин сорочек и невероятное количество галстуков, и была в не меньшем отчаянии, чем он сам, когда счет, посланный в гостиницу, где остановился этот джентльмен, был возвращен с пометкою, что такое лицо в ней не проживает. Так они трудились в течение пяти лет, занятые хлопотами по своему магазину и поглощенные любовью друг к другу, тем более исключительною, что у них не было детей. Но вот появились признаки, указывавшие на близость перемены в их жизни. Она уже не могла спускаться вниз и ее мать, миссис Пейтон, приехала из Кэмбервелла ухаживать за ней и нянчиться с ожидаемым ребенком.

Легкая тревога прокралась в душу Джонсона, когда приблизилось время родов его жены. Но ведь, в конце концов, это была неизбежная и естественная вещь. Жены других людей проходят это без вреда для своего здоровья, почему же с его женой должно быть иначе? Он сам происходил из семьи, в которой было четырнадцать человек детей, и однако его мать была жива и здорова. Вообще уклонение от нормального хода вещей возможно только как исключение. Но все-таки, несмотря на все эти рассуждения, он никак не мог отделаться от навязчивой, тревожной мысли об опасности, угрожавшей его жене.

Еще за пять месяцев до срока Джонсон пригласил к своей жене лучшего местного акушера – доктора Майльса из Бридпорт-Плэса. По мере того, как шло время, в магазине стали появляться между крупными принадлежностями мужского туалета какие-то до смешного маленькие белые платьица, обшитые кружевами и украшенные лентами. И вот, однажды вечером, когда Джонсон занимался в магазине прикреплением к галстукам ярлычков с обозначением цены, он услышал наверху какой-то шум, и вслед за тем по лестнице сбежала вниз миссис Пейтон, заявившая, что Люси сделалось нехорошо и что по ее мнению следует немедленно послать за доктором.

Роберт Джонсон был вообще медлителен по натуре. Он был человек положительный и степенный и любил делать все методически. От угла Нью-Норт-Рода, где находилась его лавка, до дома доктора в Бридпорт-Плэс было с четверть мили. Когда он вышел из дома, на улице не было ни одного кэба, так что он пошел пешком, оставив мальчика присмотреть за лавкой. В Бридпорт-Плэсе ему сказали, что доктора только что позвали к одному больному в Харман-Стрит, Джонсон отправился в Харман-Стрит, уже утратив часть своей степенности, так как им уже начало овладевать беспокойство. По дороге ему попались два кэба с седоками, но ни одного порожнего. В Харман-Стрите он узнал, что доктор уехал к больному корью, случайно оставив его адрес, – Дунстан-Род, 69, на другой стороне канала Регента. Степенность Джонсона окончательно исчезла, когда он подумал о женщинах, ждущих доктора, и он теперь уже не шел, а бежал изо всех сил по Кингсланд-Роду. По дороге он вскочил в кэб и поехал в Дунстан-Род. Доктор только что уехал оттуда, и Роберт Джонсон чуть не заплакал от досады. К счастью он не отпустил извозчика и потому скоро опять был в Бридпорт-Плэсе. Доктор Майльс еще не вернулся домой, но его ждали с минуты на минуту. Джонсон остался ждать в высокой, плохо освещенной комнате, в воздухе которой был слышен чуть заметный, нездоровый запах эфира. Комната была уставлена массивной мебелью, книги на полках имели мрачный вид, большие черные часы уныло тикали над камином. Взглянув в них, он увидел, что было уже половина восьмого и что, следовательно, с тех пор, как он вышел из дома, прошел уже час с четвертью. Что-то думают теперь о нем жена и мать? Каждый раз, как на лестнице хлопала дверь, он с дрожью нетерпения вскакивал с своего места и ему казалось, что он уже слышит глубокий, грудной голос доктора. Наконец, точно гора свалилась у него с плеч, когда он услышал на лестнице чьи-то быстрые шаги и затем щелканье поворачиваемого в замке ключа. В тот же момент, прежде чем доктор успел переставить ногу через порог, Джонсон выскочил в переднюю.

– Ради Бога, доктор, поедемте со мной! – воскликнул он. – В шесть часов моя жена почувствовала себя дурно.

Он сам хорошенько не знал, чего он ждет от доктора, – во всяком случае какого-то необыкновенного энергичного поступка. Может быть, ему смутно представлялось, что доктор схватит кое-какие лекарства и порывисто устремится вместе с ним по освещенным газом улицам. Вместо этого доктор Майльс спокойно поставил в угол свой зонтик, несколько нетерпеливо сбросил с себя шляпу и заставил Джонсона опять войти в комнату.

– Сейчас, сейчас! Вы приглашали меня, так ли? – спросил он не особенно любезно.

– О, да, доктор, еще в прошлом ноябре. Я – Джонсон, хозяин галантерейного магазина в Нью-Норт-Роде, может быть, вы помните?

– Да, да. Роды немного запоздалые, – сказал доктор, пробегая список имен в своей записной книжке с блестящим переплетом. – Ну, как она чувствует себя?

– Я не…

– Да, конечно, вы ничего не можете сказать, так как это в первый раз. Но скоро вы будете больше понимать в этом.

– Миссис Пейтон сказала, что пора уже звать доктора.

– Мой друг, когда роды происходят в первый раз, вовсе нет необходимости особенно спешить. Нам хватит работы на целую ночь, вы увидите сами. С другой стороны, мистер Джонсон, чтобы машина могла действовать, ей нужен известный запас угля и воды, а я еще ничего не ел с утра, если не считать легкого завтрака.

– Мы что-нибудь приготовили бы для вас, доктор, что-нибудь горячее и чашку чая.

– Благодарю вас, но я думаю, что мой обед уже готов. Все равно первое время я ничем не могу быть полезен. Ступайте-ка лучше домой и скажите, что я приеду, а вслед за тем немедленно явлюсь и я.

Роберт Джонсон почти с ужасом смотрел на этого человека, который в такой момент мог думать об обеде. У него не хватало воображения, чтобы понять, что то, что казалось ему таким страшно важным и значительным, для доктора было простым и обыденным явлением, банальным случаем в его обширной практике, и что он не прожил бы и года, если бы среди своей кипучей деятельности не находил времени для удовлетворения законных потребностей своего тела. Джонсону он казался почти чудовищем. Мысли, полные горечи, роились в его голове в то время, как он поспешно возвращался в свою лавку.

– Однако вы не спешили! – крикнула ему теща с площадки лестницы в то время, как он поднимался наверх.

– Я ничего не мог поделать, – запыхавшись, произнес он. – Кончилось это?

– Кончилось! Ей еще долго придется страдать, бедняжка! Где доктор Майльс?

– Он придет после того, как пообедает.

Старушка хотела что-то ответить, но в это время из-за полуоткрытой двери послышался громкий страдальческий голос больной, звавшей ее к себе. Она побежала к ней и заперла за собой дверь, а Джонсон уныло направился в свою лавку. Отослав мальчика домой, он с каким-то бешенством принялся запирать ставни и убирать коробки с товаром. Когда все было заперто, он уселся в гостиной, находившейся позади лавки. Но он не мог усидеть на месте и постоянно вскакивал и принимался ходить по комнате, а затем опять бросался в свое кресло. Как вдруг он услышал звон посуды и увидел девушку, проходившую через комнату с подносом, на котором стояли чашка чая и дымящийся чайник.

– Для кого это, Джен? – спросил он.

– Для барыни, мистер Джонсон. Она сказала, что с удовольствием выпьет чашку чая.

Для него то обстоятельство, что его жене захотелось чая, было громадным утешением. В конце концов дело, очевидно, было не так уж плохо, если его жена могла думать о таких вещах. Он был так доволен, что спросил себе также чашку чая. Только что он кончил пить чай, как явился доктор с черной кожаной сумкой в руках.

– Ну, как она чувствует себя? – весело спросил он.

– О, ей гораздо лучше, – с энтузиазмом ответил Джонсон.

– Ай, ай, это скверно! – сказал доктор. – Может быть, лучше мне заглянуть к вам завтра утром?

– Нет, нет, – воскликнул Джонсон, схватив доктора за рукав его толстого фризового пальто. – Мы так рады, что вы приехали к нам. И пожалуйста, доктор, сойдите как можно скорее вниз и сообщите мне, как вы ее нашли.

Доктор поднялся наверх, и его твердая тяжелая поступь была слышна во всей квартире. Джонсону был слышен скрип его сапог, когда он ходил по комнате больной, находившейся как раз над ним, и этот звук был для него великим утешением. Решительная, неровная походка доктора свидетельствовала о том, что у этого человека бездна самоуверенности. В скором времени Джонсон, употреблявший все усилия, чтобы слышать то, что происходит наверху, услышал сверху шум передвигаемого по полу кресла, а спустя мгновение наверху распахнулась дверь и кто-то стремглав бросился бежать вниз по лестнице. Джонсон вскочил с своего места, и волосы у него на голове встали дыбом при мысли, что случилось что-то ужасное, но оказалось, что это была его взволнованная теща, растерянно принявшаяся искать ножницы и кусок какой-нибудь тесемки. Затем она исчезла, а Джен стала подниматься наверх с целой охапкой только что проветренного белья в руках. Затем после нескольких минут зловещей тишины послышалась тяжелая, шумная поступь доктора, спустившегося в гостиную.

– Лучше, – сказал он, остановившись в дверях. – Вы что-то побледнели, мистер Джонсон.

– О, нет, сэр, нисколько, – ответил тот умоляющим голосом, вытирая лоб носовым платком.

– Пока еще нет основания бить тревогу, хотя дело идет не совсем так, как было бы желательно, – сказал доктор Майльс, – Тем не менее, будем надеяться на благоприятный исход.

– Разве есть опасность, сэр? – чуть слышно проговорил Джонсон.

– Опасность есть всегда. Кроме того, роды вашей жены идут не совсем благоприятно, хотя могло бы быть гораздо хуже. Я дал ей лекарство. Когда я проезжал, я заметил, что напротив вас выстроили небольшой домик. Вообще этот квартал отстраивается, и цена на землю растет. Вы что, тоже арендуете этот маленький клочок земли?

– Да, сэр, да! – воскликнул Джонсон, жадно ловивший каждый звук, доносившийся сверху и тем не менее находивший немалое утешение в том, что доктор мог в такую минуту непринужденно болтать о пустяках, – То есть я говорю не то, сэр, я не арендатор, я годовой жилец.

– На вашем месте я взял бы землю в аренду. Знаете, на вашей улице есть часовщик Маршаль; я два раза был акушером у его жены и лечил его от тифа, когда они жили в Принс-Стрите. Поверите ли, его домохозяин повысил квартирную плату чуть не на сорок процентов в год, так что в конце концов ему пришлось выехать.

– А благополучно кончились роды его жены, доктор?

– О, да, вполне благополучно. Однако, что там такое?

Доктор с минуту прислушивался к шуму, раздававшемуся наверху, и затем быстро выбежал из комнаты.

Дело было в марте месяце, и вечера были холодные, так что Джен затопила камин, но вследствие сильного ветра дым то и дело валил из камина в комнату. Джонсона трясла лихорадка, хотя не столько от холода, сколько от терзавшего его беспокойства. Он скорчился в кресле перед камином, протянув к огню свои тонкие белые руки. В десять часов вечера Джен принесла кусок холодного мяса и накрыла ему на стол, но он не мог заставить себя прикоснуться к пище. Однако он выпил стакан пива, и ему стало лучше. Нервное состояние, в котором он находился, сделало его слух необыкновенно восприимчивым, так что ему был слышен малейший шорох в комнате больной. Под влиянием выпитого пива он так расхрабрился, что тихонько поднялся по лестнице наверх, чтобы посмотреть, что там происходит. Дверь в спальню была чуть-чуть приоткрыта, и через образовавшуюся щель перед ним на мгновение мелькнуло гладко выбритое лицо доктора, принявшее теперь утомленный и озабоченный вид. Затем он побежал как сумасшедший вниз по лестнице и, встав у дверей, стал смотреть на улицу, думая таким образом немного развлечься. Лавки все были заперты, и на улице не было видно никого, кроме нескольких запоздавших гуляк, возвращавшихся из питейного дома, оглашая улицу пьяными возгласами. Он стоял у дверей, пока веселая компания не скрылась из вида, и затем опять вернулся к своему креслу перед камином. В его голове зашевелились вопросы, никогда раньше не волновавшие его. Где же справедливость, думал он, и почему его кроткая, тихая жена обречена на такие страдания? Почему природа так жестока? Его собственные мысли путали его, и в то же время он удивлялся тому, что раньше такие мысли никогда не приходили в его голову.

Под утро Джонсон, совершенно разбитый, в накинутом на плечи пальто, сидел, дрожа всеми членами, перед камином, уставившись глазами в кучку остывшего пепла и тщетно ожидая какого-нибудь известия сверху, которое облегчило бы его страдания. Его лицо побледнело и осунулось, а нервное возбуждение, в котором он находился так долго, перешло в состояние полной апатии. Но когда наверху хлопнула дверь и на лестнице послышались шаги доктора, прежнее возбуждение опять охватило его. В повседневной жизни Роберт Джонсон был спокойным, сдержанным человеком, но теперь он бросился, как сумасшедший, навстречу доктору, чтобы узнать, не кончилось ли уже все.

Одного взгляда на строгое, серьезное лицо доктора было для него достаточно, чтобы понять, что принесенные им известия не особенно утешительны. За эти несколько часов в наружности доктора произошла не меньшая перемена, чем в наружности самого Джонсона. Его волосы были растрепаны, лицо раскраснелось, а на лбу блестела испарина. У него был боевой вид человека, только что в течение долгих часов боровшегося с самым беспощадным из врагов за самое драгоценное из сокровищ. Но, в то же время, в выражении его лица была какая-то подавленность, свидетельствовавшая о сознании, что из этой схватки едва ли он выйдет победителем. Он сел в кресло и опустил голову на руки с видом человека, выбившегося из сил.

– Я считаю своим долгом предупредить вас, мистер Джонсон, что положение вашей жены очень серьезно. Ее сердце слабо и у нее появились симптомы, которые мне не нравятся. По моему мнению не мешало бы пригласить еще одного врача. Имеете ли вы кого-нибудь в виду?

Джонсон, измученный бессонною ночью и ошеломленный дурными известиями, принесенными доктором, не сразу понял смысл его слов; последний же, видя, что он колеблется, подумал, что его пугают расходы.

– Смит или Голей возьмут две гинеи, – сказал он, – но по-моему Притчард из Сити-Рода лучше.

– Разумеется, нужно пригласить того, который лучше, – сказал Джонсон.

– Притчард возьмет три гинеи, но зато он крупная величина.

– Я готов отдать все, что имею, лишь бы спасти ее. Я сейчас же пойду за ним.

– Да, идите сейчас же. Но сперва зайдите ко мне и спросите зеленый байковый мешок. Мой ассистент даст вам его. Скажите ему, чтобы он прислал с вами микстуру А. С. Е. Сердце вашей жены слишком слабо для хлороформа. А оттуда ступайте к Притчарду и приведите его с собой.

Джонсон был очень доволен тем, что теперь у него есть дело и он может быть полезен своей жене. Он быстро побежал по направлению к Бридпорт-Плэсу, и его шаги звонко раздавались среди безмолвия пустынных улиц, а полисмены, когда он проходил мимо них, наводили на него свои фонарики. На его звонок к нему вышел сонный полуодетый ассистент, вручивший ему плотно закупоренную склянку и кожаный мешок, в котором находились, по-видимому, какие-то инструменты. Джонсон сунул склянку в карман, схватил зеленый мешок и, плотно надвинув на лоб шляпу, бросился бежать изо всей мочи в Сити-Род. Увидев наконец на одном из домов имя Притчарда, вырезанное золотыми буквами на красной дощечке, он в восторге одним прыжком перескочил несколько ступенек, отделявших его от заветной двери. Но увы! Драгоценная склянка вывалилась из его кармана и, упав на мостовую, разбилась на тысячи кусков.

В первый момент у него было такое ощущение, точно сзади него на мостовой лежали не осколки разбитой склянки, а истерзанное тело его собственной жены. Но быстрая ходьба подействовала освежающим образом на его мозг, и он скоро сообразил, что это несчастье легко поправимо.

Протянув руку, он сильно дернул за ручку звонка.

– Ну, кто там такой? – раздался над самым его ухом чей-то грубый голос. Джонсон отшатнулся и посмотрел на окна, но там не было никаких признаков жизни. Он опять протянул руку к звонку, намереваясь позвонить, но его опять остановил тот же голос, перешедший теперь уже в настоящий рев.

– Я не намерен дожидаться вас здесь целую ночь, Говорите, кто вы такой, и что вам угодно, или я закрою трубку.

Тут только Джонсон заметил конец разговорной трубки, свешивавшийся со стены как раз над самым колокольчиком.

– Прошу вас сейчас же ехать со мною к больной на консультацию с доктором Майльсом.

– Далеко это? – прозвучал сердитый голос.

– Нью-Норд-Род, Хокстон.

– Я беру за консультацию три гинеи; плата немедленно.

– Я согласен, – прокричал в трубку Джонсон. – Захватите, пожалуйста, с собой склянку с микстурой А. С. Е.

– Хорошо! Подождите немного.

Через пять минут отворилась дверь, и на лестницу вышел пожилой господин с резкими чертами лица и седеющими волосами. Вслед ему откуда-то из темноты прозвучал голос:

– Вы не забыли надеть шарф, Джон?

Доктор что-то недовольно проворчал в ответ на это. Доктор Притчард был человек очерствевший от жизни, полной каторжного труда; нужды его собственного все увеличивающегося семейства заставляли его, как и многих других, выдвигать коммерческую сторону своей профессии на первый план. Однако, несмотря на это, он был в сущности добрый человек.

В течение пяти минут он прилагал все усилия, чтобы не отставать от Джонсона, но наконец остановился и, задыхаясь, проговорил:

– Я не могу идти так скоро. Ведь мы не скаковые лошади, не правда ли, мой друг? Я вполне понимаю ваше беспокойство, но положительно не в силах так бежать.

Итак, Джонсону, сгоравшему от нетерпения, пришлось умерить свой шаг. Когда они пришли наконец к его магазину, он забежал вперед и распахнул перед доктором дверь. Он слышал, как на лестнице доктора поздоровались, и ему удалось уловить несколько сказанных доктором Майльсом слов: «очень извиняюсь, что побеспокоил вас… положение больной очень серьезно… славные люди…» Дальше он ничего не мог разобрать, а затем они вошли в спальню, затворив за собой дверь.

Джонсон опять уселся в своем кресле, чутко прислушиваясь к происходящему наверху, понимая, что с минуты на минуту может разразиться кризис. Он слышал шаги обоих докторов и мог даже отличить тяжелую поступь Притчарда от неровной походки Майльса. В течение нескольких минут сверху не доносилось ни одного звука, а затем вдруг раздались чьи-то продолжительные, раздирающие душу стоны, которые, по мнению Джонсона, никак не могли принадлежать его жене. В то же время он почувствовал проникший в его комнату, сладковатый, едкий запах эфира, которого, будь его нервы в нормальном состоянии, он вероятно и не заметил бы. Стоны больной становились все тише и тише и наконец прекратились совсем. Джонсон с облегчением вздохнул. Он понял, что лекарство сделало свое дело, и теперь, что бы ни случилось, больная по крайней мере не будет больше страдать.

Но скоро наступившая тишина сделалась для него еще невыносимее, чем были крики. У него не было теперь ключа к тому, что происходило наверху, и самые страшные предположения приходили в голову. Он встал и, выйдя опять на площадку лестницы, стал прислушиваться. До него донесся звук, который раздается, когда два металлических инструмента стукнутся друг о друга, и сдержанный шепот докторов. Затем миссис Пейтон что-то сказала не то испуганным, не то жалобным голосом, и доктора опять о чем-то зашептались. Минут двадцать стоял он, прислонившись к стене, прислушиваясь к раздававшимся время от времени голосам докторов, но не будучи в состоянии разобрать ни одного слова. Затем слабый, писклявый голос ребенка нарушил царившую тишину, миссис Пейтон восторженно взвизгнула, а Джонсон опрометью вбежал и, бросившись на софу, принялся в энтузиазме барабанить по ней ногами.

Но судьба часто играет с нами, как кошка с мышью. Проходила минута за минутой, а сверху не доносилось ни одного звука, кроме жалобных, пискливых криков ребенка. Безумная радость Джонсона сразу исчезла, и он, сдерживая дыхание, опять стал прислушиваться. Он слышал медленные движения докторов и их сдержанные голоса. Однако время шло, а голоса жены до сих пор не было слышно. В эту полную тревоги ночь его нервы притупились, и он в каком-то отупении сидел на софе и ждал. Когда доктора вошли в комнату, он все еще сидел там, представляя собой довольно-таки жалкую фигуру с запачканным лицом и растрепанными волосами. Увидев их, он встал и оперся рукой о каминную доску.

– Умерла? – спросил он.

– Все кончилось, как нельзя лучше, – ответил доктор.

При этих словах этот бесцветный, весь ушедший в рутину человек, до этой ночи даже не подозревавший в себе способности так волноваться и страдать, почувствовал такую безумную радость, какой никогда еще не испытывал раньше. Он готов был броситься на колени, чтобы возблагодарить Творца, и только присутствие докторов удерживало его от этого.

– Можно мне пойти наверх?

– Подождите еще несколько минут.

– Уверяю вас, доктор, я очень… очень… – несвязно бормотал он. – Вот ваши три гинеи, доктор Притчард, хотел бы, чтобы это были не три, а триста гиней.

– И я не меньше вашего желал бы этого, – сказал доктор Притчард, и они оба засмеялись, пожимая друг другу руки.

Джонсон выпустил их на улицу и, стоя за дверью, с минуту прислушивался к разговору, который они вели, стоя у подъезда.

– А ведь одно время дело приняло скверный оборот.

– Да, хорошо еще, что вы не отказались помочь мне.

– О, я всегда к вашим услугам. Не зайдете ли ко мне выпить чашку кофе?

– Нет, благодарю вас. Мне предстоит ехать еще в одно место.

И они разошлись в разные стороны. Джонсон отошел от двери, все еще полный безумной радости. Ему казалось, что для него начинается новая жизнь, что он стал более серьезным и сильным человеком. Может быть, эти страдания, перенесенные им, не останутся бесплодными и окажутся истинным благословением и для него и для его жены. Уже сама эта мысль не могла прийти ему в голову двенадцать часов тому назад. Он чувствовал себя как бы возродившимся.

– Можно мне подняться наверх? – крикнул он, и затем, не дожидаясь ответа, бросился бежать вверх по лестнице, шагая через три ступеньки.

Миссис Пейтон стояла перед ванной с каким-то свертком в руках. Из-под складок коричневой шали выглядывало смешное маленькое, свернутое в комок, красное личико с влажными раскрытыми губами и веками, дрожавшими, как ноздри у кролика. Голова не держалась на слабой шее маленького создания и беспомощно лежала на плече.

– Поцелуйте его, Роберт! – сказала бабушка. – Поцелуйте своего сына!

Но он почти с ненавистью взглянул на это маленькое красное создание с безостановочно мигающими ресницами. Он не мог еще забыть того, что благодаря ему они пережили эту ужасную ночь. Затем глаза его встретились с глазами жены, лежавшей на кровати, и он бросился к ней, охваченный таким сильным порывом жалости и любви, для выражения которого у него не хватало слов.

– Слава Богу, наконец это кончилось! Люси, дорогая, это было ужасно! – сказал он.

– Но я так счастлива теперь. Никогда в жизни я не была так счастлива, – ответила она, и ее взгляд упал на коричневый сверток.

– Вам нельзя разговаривать, – сказала миссис Пейтон.

– Хорошо, но не оставляйте меня одну, Роберт, – прошептала больная.

Джонсон молча сидел у кровати своей жены, держа ее руку в своих руках. Свет лампы стал тусклым, и сквозь опущенные шторы в комнату уже начал прокрадываться бледный свет рождающегося дня. Ночь была длинна и темна, и тем ярче и радостнее казался этот первый утренний свет. Лондон пробуждался, и уличная жизнь вступала в своя права. На смену покинувшим этот мир явились новые жизни, а громадная машина продолжала по-прежнему выполнять свою мрачную и трагическую работу.