Текст книги "Правила боя"

Б.К. Седов
Правила боя

Пролог

Муфтий Хаким аль-Басри, имам Большой Соборной мечети Берлина, разбирал накопившуюся за неделю почту. Рядом, отвлекая взор и мысли, стоял послушник Фадлуллах, исполнявший ту часть секретарских обязанностей, что была связана с перепиской.

Прежний имам, Зейд аль-Модар, был излишне привязан к этому курдскому отроку, чем вызывал недовольство старейшин, но они терпеливо сносили увлечение имама мусульманскими юношами, считаясь с его преклонными летами и древностью рода. Однако, когда Зейд аль-Модар зачастил к воротам американского посольства и визиты его совпадали с дежурством некоего морского пехотинца по имени Пол Вашингтон, который был к тому же афроамериканцем, терпению старейшин пришел конец.

Обращаясь с просьбой прислать им нового имама, старейшины ставили только два условия – чтобы тот был сведущ в богословии и женолюбив.

Муфтий Хаким отвечал этим условиям с лихвой – окончил каирский университет «Аль-Азхар», получил степень доктора богословия с правом вынесения решения – фетвы. Был молод и, как правоверный мусульманин, женат, причем вторую жену, четырнадцатилетнюю Фатиму, взял перед самым отъездом в Берлин и потому чаще думал о ней, нежели о насущных делах своей разноплеменной паствы. Но старейшин общины это устраивало больше, чем страсть прежнего имама к двухметровому негру.

Муфтий Хаким только что вернулся из недельной поездки по Восточным землям – территории бывшей ГДР, куда после разрушения Берлинской стены устремились тысячи предприимчивых турок, которых ожидало глубокое разочарование. Работы в Восточных землях не было, тысячи немцев жили на пособие и никто не горел желанием приютить гортанных смуглолицых переселенцев, обремененных женами, детьми и демонстрировавших полнейшее незнание немецкого языка.

Поездка выдалась неудачной.

Турки, которых аль-Басри в глубине души считал не вполне мусульманами, или, в лучшем случае, мусульманами второго сорта, совсем не интересовались Аллахом, им даже не нужна была работа, они просили только денег. А денег у муфтия не было...

Хуже всего было то, что прежний имам подобные проблемы решал с легкостью. За долгие годы, проведенные в Германии, он перезнакомился с бургомистрами крупнейших городов, несколько раз выступал в бундестаге и, говорят, был на дружеской ноге с канцлером Колем.

Мусульмане Германии становились реальной политической силой, с которой нельзя было не считаться, а во главе этой силы стоял старый педераст Зейд аль-Модар. Но теперь, слава Аллаху, аль-Модара не стало, пришел новый, молодой, неопытный имам, и с ним еще предстояло найти общий язык.

К вечеру второго дня муфтий уже устал от говорливых турок, настойчиво совавших ему в лицо пухлых слюнявых младенцев с хитрыми глазами, достойных сниматься в любой рекламе детского питания. Однако младенцы должны были свидетельствовать о голоде, который поразил детей и их увешанных золотом матерей и отцов, чьи носы иногда терялись в обилии щек.

«Хлеба!» – многоголосо вопили папаши-турки, потрясая упитанными чадами, подразумевая под хлебом, видимо, говяжью вырезку и мясо белорыбицы, и в глазах их читалось отчаянное желание праздности и изобилия.

Иншаллах! – неоднократно вздыхал в течение дня муфтий Хаким, а, вернувшись в гостиницу, усердно молился, ловя себя на том, что все чаще обращается мыслью не к Великому и Всемогущему, а к юной Фатиме, ждущей его в купленном на общинные деньги особняке на окраине Берлина.

И вот теперь, вместо того, чтобы удалиться в женскую часть квартиры, привычно именуемую гаремом, имам читал обстоятельные служебные записки, присланные городскими службами. Были среди них и просьбы о помощи от вдов, сирот и многодетных матерей, иногда даже иудейского вероисповедания, а также масса других, совсем ему не интересных бумаг, чтение которых было одной из обременительных обязанностей имама Большой Соборной мечети.

Груда конвертов на большом серебряном подносе в руках Фадлуллаха не уменьшалась...

– Что ты сказал, Фадлуллах? – спросил муфтий.

– Ничего, господин, – раболепно склонился послушник, – я только хотел узнать, будет ли господин читать завтра проповедь или доверит это одному из своих недостойных слуг?

– Конечно, я сам прочитаю проповедь, завтра великий день – годовщина открытия мечети и ровно месяц, как я стал ее имамом.

Муфтий Хаким поднялся со своего места, незаметно потянулся, разминая затекшие от долгого сидения мышцы, и подошел к окну.

Отсюда, из окна кабинета, был виден солидный, послевоенной постройки дом, где снимали квартиры только достойные уважения бюргеры – адвокаты, зубные врачи и банковские служащие. Окна в доме были темны, лишь в одной квартире третьего этажа, той, чьи окна смотрели на мечеть, горел неяркий свет.

К сожалению, из кабинета муфтия был виден только угол мечети с дверью служебного входа, используемого для разного рода технических надобностей. Отчего-то в представлении правоверных служение Аллаху не предполагало собственными силами содержать Его Дом в надлежащем состоянии, и потому сантехниками, водопроводчиками и слесарями в мечети работали немцы.

Вид мечети всегда радовал Хасана, а из окон женской половины она была видна вся – и украшенный голубыми изразцами вход, где арабской вязью запечатлены бессмертные слова Великого и Всемогущего, и кованая решетка – дар шейхов Омана берлинской общине, и даже стоящий чуть поодаль минарет, откуда муэдзины сзывали верующих к молитве.

Муфтий совсем уже собрался перейти на женскую половину, чтобы в полной мере насладиться лицезрением Дома Всевышнего и обнять, наконец, Фатиму, которую, вернувшись из поездки, видел лишь однажды, но вдруг заметил три грузовика, остановившиеся у технического входа.

– Что это за машины, Фадлуллах?

Послушник подошел, прижался к его спине горячим телом, даже, вроде бы, обнял за талию, но тотчас отдернул руку, заглянул через плечо.

– Фирма нашла какие-то неполадки в подвале, обещали к утру исправить.

– Какая фирма?

– Ой, господин, эти немецкие названия так трудно запомнить, – жеманно сказал послушник, – можно посмотреть в бумагах, там написано.

– Ладно, потом. Но утром обязательно нужно посмотреть, что они сделали, и все ли достойного качества.

– Вы хотите, чтобы я спустился в подвал, и все проверил? – изумился Фадлуллах и даже отступил немного от муфтия.

– Ну, зачем ты? Другой кто-нибудь, – успокоил его Хаким и ободряюще потрепал по покрытой нежным пушком щеке.

Интересно, подумал муфтий, скучает ли он по старому имаму...

И они, прижавшись друг к другу, повернулись к окну.

Крепкие мужчины в спецовках с неразличимым названием строительной фирмы молча таскали в подвал мечети тяжелые джутовые мешки, ящики и картонные коробки. Судя по количеству материалов и инструмента, ремонт в подвале предстоял нешуточный.

Нужно бы послать кого-нибудь посмотреть, что они собираются делать, лениво подумал муфтий.

– Как сильны эти неверные! – вздохнул за его спиной Фадлуллах.

В это время раздался призывный клич муэдзина, и они, дружно обратившись в сторону Мекки, опустились на колени.

Со своей первой женой, девятнадцатилетней Зейнаб, муфтий Хаким познакомился в университете Аль-Азхар, где преподавал тогда общее мусульманское право.

Зейнаб была раскованной египтянкой, пила крепкие коктейли, курила дорогие сигареты, была необыкновенно красива и, судя по всему, еще в младенчестве лишилась девственности.

Она легко согласилась стать женой молодого перспективного богослова, он охотно взял ее в жены, понимая, что именно такой и должна быть старшая супруга человека, которому предстоит помимо занятий богословием и молитв, вести и неизбежную светскую жизнь среди неверных.

Вторую жену, Фатиму, он взял в благословенном племени курейшитов, девушка была не испорчена образованием и умом и, похоже, искренне любила его.

Войдя в пахнущую благовониями спальню, Хаким произнес привычную фразу:

– Ты, подобная белой верблюдице Пророка!

Фатима, заливаясь смехом и слезами, обвила его шею руками и повалила на широкое ложе из ливанского кедра. Спать в эту ночь муфтию не довелось... Зейнаб сидела на подоконнике в своей комнате рядом со спальной, курила легкую сигаретку с марихуаной, которыми угостил ее на последнем приеме в американском посольстве атташе по вопросам культуры. Она думала о том, идти ли ей в мечеть на завтрашнюю проповедь мужа или встретиться со вторым советником представительства Италии. Милая болтовня сеньора Ломбарди была намного интереснее нудных речей богослова, к тому же муж сейчас увлечен этой дурочкой Фатимой и даже не заметит ее отсутствия.

Она посмотрела на улицу – в освещенном окне третьего этажа был виден мужской силуэт, да пятеро рабочих в спецовках мутного в лунных лучах цвета курили у входа в мечеть.

Грузовики отъехали, вместо них стоял микроавтобус с потушенными фарами. Мужчины докурили, один из них аккуратно собрал окурки, завернул их в бумажку и положил в карман, и рабочие опять спустились в подвал.

Трудоголики! – с презрением подумала Зейнаб, выкинула сигарету в приоткрытое окно и легла спать. Ночью ей снился послушник Фадлуллах, ласкающий пушистыми ресницами ее живот и бедра...

Первые лучи солнца не успели отразиться в зеленых изразцах на куполе Большой Соборной мечети, слепой Малик еще не поднимался на вершину минарета, чтобы призвать правоверных к утренней молитве – аль-фаджр, даже асфальт не успел просохнуть после ночной уборки города, а пятерка одетых в спецовки мужчин по одному вышли из двери, ведущей в подвал мечети.

Шедший последним тщательно закрыл дверь, зачем-то протер платком дверную ручку и замочную скважину, потом перекрестился по-православному и сел в микроавтобус, который сразу тронулся с места и свернул в первый же переулок. Мужской силуэт в квартире третьего этажа тоже исчез.

Как раз в это время муфтий Хаким забылся недолгим сном, а послушник Фадлуллах осторожно приотворил дверь комнаты Зейнаб.

Что может быть важнее для правоверного мусульманина, чем салят аль-джума – пятничная полуденная молитва в мечети. Разве что хаддж – паломничество в Мекку, который совершают достойнейшие, а молитва в мечети доступна всем, поэтому, совершив утренний намаз, правоверные начали стекаться на окраину Берлина к новой, открытой год назад, Большой Соборной мечети.

В ограде уже сидели нищие, ради праздника надевшие самые живописные лохмотья. Они располагались вдоль стены строго по принятому в их клане ранжиру, и несколько мест еще пустовало – их владельцы переодевались в припаркованных неподалеку автомашинах.

В стороне стояли старейшины берлинской общины – немолодые солидные мужчины в дорогих европейских костюмах и, если бы не украшающая голову каждого из них чалма, можно было подумать, что готовится съезд мафиозных группировок Восточной Германии.

Впрочем, это было недалеко от истины – один из них, турок, владел крупной строительной фирмой, отмывавшей «плохие» деньги, стекавшиеся в столицу со всей Германии. Другой, араб-саудит, представлял банковские дома Арабских Эмиратов, хранящие эти деньги. Третий – соблюдал порядок в употреблении берлинцами живого женского тела, поступившего по бартеру из России, Украины и других стран бывшего Союза в обмен на турецкие куртки, футболки и джинсы. Такими словами как Молдова, Беларусь или, сохрани Аллах, Эстония, турок свою голову не утруждал.

Был и еще один, о деятельности которого знали только старейшины и полиция, в его обязанности входила связь со скинхедами, рокерами и им подобными группировками, периодически устраивающими погромы в кварталах гастарбайтеров.

Слава Аллаху, времена, когда подобные акции совершались стихийно, давно миновали. Теперь это были не внезапные вспышки насилия, направленные против иностранных рабочих, а тщательно продуманные и согласованные акции устрашения непослушных переселенцев, не желающих платить дань, которая гарантировала бы их жизнь, здоровье и работу на территории Германии.

Пятничная молитва была удобным способом встретиться и обсудить насущные проблемы не только мусульманской общины, но и Большого Берлина. В свете грядущих выборов в бундестаг вопрос о поддержке одной из партий и связанный с этим финансовый поток требовали незамедлительного направления в нужное русло.

Шейх клана берлинских нищих стоял вместе с ними, неотличимый от прочих солидных предпринимателей, как не отличались машины попрошаек от машин старейшин. Но при всей своей схожести с другими старейшинами Нищий Гасан все-таки отличался от остальных – он был суше, подвижнее, живее прочих, и, вроде бы, более нетерпелив. Постоянно поглядывая на часы, он неустанно перебирал жемчужные четки привычными к карточной колоде пальцами.

– Ты куда-то торопишься, Гасан? – спросил один из старейшин. – Час молитвы еще не наступил.

– Воин освобождается от молитвы и поста, – ответил Гасан, снова взглянув на часы, – муфтий запаздывает и я, боюсь, не услышу сегодня его проповедь.

– Но мы еще не решили вопрос с выборами!

– Выборы через месяц, а сегодняшний день уже наступил, – улыбнулся шейх нищих. – Если будет на то воля Аллаха, встретимся завтра и поговорим о выборах. Если, конечно, завтрашнее солнце заглянет в наши окна!

Он кивнул старейшинам и подошел к седобородому старику, сидевшему у самого входа в мечеть. Старец проворно вскочил и склонился перед Гасаном, шейх прошептал ему на ухо несколько слов, показал на часы и сразу же направился к машине, а старик принялся обходить нищих, тоже что-то шепча им на ухо и тыкая пальцем в часы.

Среди старейшин мусульманской общины Берлина были люди богаче Нищего Гасана, были старше его годами, были даже хитрее, но никто лучше шейха нищих не знал, что происходит в Берлине, к чему следует стремиться, а чего опасаться...

Муфтий Хаким аль-Басри проснулся от полуденного призыва к молитве. С трудом разлепив тяжелые веки, он, сквозь сонную дымку, увидел стоящего у постели Фадлуллаха.

– Господин очень устал вчера, – тягуче, как суру Корана, пропел послушник и протянул ему влажное полотенце. – Ночь, отданная молитве, стоит тысячи дней поста!

Муфтий вскочил, обтер лицо и грудь полотенцем, кинул его послушнику.

– Полдень! – в ужасе прошептал муфтий.

– Пусть господин не беспокоится, я передал вашу просьбу наибу Джафару – он сейчас читает заготовленный вами текст.

– Иншаллах! – прошептал муфтий уже спокойнее. – Я успел вчера отдать распоряжения?

– Конечно, господин не забывает ничего! – и Фадлуллах склонился перед своим милостивым властелином.

Едва закрылась дверь за последней из вошедших в мечеть женщин, старик, сидевший у самого входа, поднялся и, повернувшись к нищим, кивнул. Те дружно поднялись, сложили коврики, высыпали подаяние из мисок и, собрав свой нехитрый скарб, направились к выходу.

Старик уходил последним. Он оглядел опустевший двор, подобрал обертку от жевательной резинки, кинул ее в стоящую неподалеку урну, и, затворяя кованую калитку, в последний раз посмотрел на мечеть, которую сам по привычке называл «масджид» – место поклонения.

Построенная год назад мечеть была красива.

Справедливости ради надо отметить, что строившие ее турецкие жулики явно пожалели цемента, некоторые плитки-изразцы отвалились...

Но все равно она была хороша, особенно в этот полуденный час, когда солнце, отражаясь как в чешуе огромной рыбы, сверкало множеством маленьких звезд в зеленых изразцах купола и золотом полумесяце, словно парящем над Домом Аллаха и, может быть, если будет на то Его Воля, над всем Берлином.

Старик еще раз вздохнул и пошел к стоящему в стороне «мерседесу»; шофера он, по случаю пятницы, отпустил, придется самому садиться за руль...

Из солидного бюргерского дома с престижными дорогими квартирами, предназначенными для очень обеспеченных людей, вышел мужчина, одетый именно так, как и должен быть одет человек, живущий в подобном доме. Костюм, рубашка, галстук, ботинки – все нашептывало стороннему наблюдателю о богатстве их обладателя – по-настоящему дорогие вещи о своей цене не кричат...

Мужчина дождался когда «мерседес» седобородого старика свернет за угол, после чего подошел к входу в мечеть и заглянул в приоткрытую дверь – как и следовало ожидать, пятничная молитва собрала много верующих. Правда, за мимбаром, кафедрой проповедника, стоял не муфтий, а один из его заместителей, но, может быть, это было и к лучшему. Мужчина закрыл дверь и, выйдя за калитку, оглянулся, окидывая здание мечети, при этом на губах его появилась еле заметная усмешка. Он перешел дорогу, остановился у входа в особняк муфтия и постучал в дверь старинным бронзовым молотком. Молодой безбородый послушник с большими, по-девичьи нежными глазами с интересом смотрел на незнакомого европейца.

– Я бы хотел передать письмо господину муфтию, – сказал по-английски мужчина.

Послушник молча кивнул, взял конверт и снова с интересом взглянул на мужчину. Тот почему-то смутился, сказал по-немецки – до свидания! – и пошел в сторону паркинга. Фадлуллах проводил его взглядом, тщательно, стараясь не помять, ощупал конверт и ушел в глубь особняка – господину муфтию сейчас не до почты.

Фархад, помощник имама Большой Соборной мечети, был профессиональным проповедником – хатибом, поэтому он отложил текст, написанный ажурной вязью Фадлуллаха, достал из кармана два мятых листка с тезисами проповеди, которую он читал пять лет назад перед верующими Дюссельдорфа, быстро пробежал глазами текст, вздохнул и посмотрел на часы.

Правоверные останутся недовольны, но сегодняшняя служба будет короткой – через сорок минут у него встреча в Тиргартене – прибыла очередная партия афганского героина, который нужно срочно развезти по точкам. Он быстро прошел к кафедре, обратился лицом в сторону Мекки, воздел руки и поставленным голосом затянул:

– Ля илях илля ллах! – Нет Бога, кроме Аллаха!

Встроенный в кафедру микрофон отреагировал на эту фразу и послал короткий импульс на смонтированную в подвале аппаратуру, на лицевой панели вспыхнуло несколько лампочек и загорелись зеленые цифры табло, начиная обратный отсчет времени – 10:00, 9:59, 9:58, 9:57…

...мужчина, сидевший в припаркованной напротив мечети машине, вынул из уха крошечный наушник и посмотрел на часы – он тоже услышал славящую Аллаха фразу и улыбнулся.

... – любовь столь же угодна Богу, как молитва, – прошептал муфтий Хаким и положил руку на жаркий живот Фатимы.

...послушник Фадлуллах осторожно вскрыл письмо, принесенное иноверцем, и развернул вложенный в конверт листок. Несколько фраз, написанных по-английски, повергли его в шок.

– Иншаллах! – прошептал послушник и еще раз перечитал записку.

Если это не глупая шутка, то надо что-то делать – бежать, спасаться, спасать деньги, спасать Зейнаб, хотя нет, она сейчас далеко, в центре города, на Унтер-ден-Линден, встречается с этим противным итальянцем, ей сейчас ничего не грозит...

Может быть, подняться к муфтию? Нет – Фадлуллах криво улыбнулся – пусть он узнает об этом последним...

...мужчина посмотрел на часы и повернул ключ зажигания, – надо отъехать подальше, чтобы не повредило автомобиль. Как все настоящие мужчины, он любил женщин, оружие и машины.

В полуденной тишине медленно приподнялся купол мечети, выбросив в небо столб огня и дыма, потом, так же медленно, он опустился на место, словно крышка, накрывающая вскипевшую кастрюлю и только после этого раздался взрыв – громкий, страшный, выбивающий стекла окрестных домов, пошатнувший особняк муфтия, сорвавший листы железа с крыши доходного дома...

На смену ему пришли другие звуки – гибели и разрушения.

Как половина огромного арбуза, раскололся пополам купол, сбрасывая с себя зеленую кожуру изразцов и красное кирпичное крошево мякоти; треснула и обрушилась стена, подняв облако белой известковой пыли; покачнулся, замер, словно прислушиваясь к себе, и только потом упал минарет, сразу, как детская игрушка, рассыпавшись на множество кирпичиков; в раскрытой, без одной стены, мечети медленно, глухо падали каменные блоки, но не было ни стонов, ни криков, словно разрушение не коснулось людей или архангел Азраил перенес их сразу к вратам рая...

Часть перваяТорт из динамита

Глава перваяНе стреляйте в гитариста!

Я проснулся от запаха резеды.

Всю ночь мне снилось огромное поле, и мы со Светланой, держась за руки, бежали по этому полю куда-то вдаль, к солнцу, медленно поднимавшемуся из-за колючих кустов на далеком краю бесконечного ковра цветов.

Картинка была та еще, вульгарная, как сцена из советского фильма про счастливую колхозную жизнь, но просыпаться не хотелось, и я, здоровый мужик, боксер, разведчик и эмиссар Господина Головы, бежал по цветущему полю, вместе с любимой женщиной, бежал до тех пор, пока все настойчивей не стало биться в ушах сердце, все громче и громче, так, что я, наконец, проснулся.

Проснувшись, я почувствовал запах резеды и услышал настойчивый стук в дверь. Пришлось не только открыть глаза, но и встать, накинуть халат и отпереть дверь. На пороге стоял Паша, стоял и радостно улыбался.

От Паши тоже пахло резедой.

– Привет, – сказал он и прошел в номер. – Кофе будешь?

– Ага, – буркнул я, – и завтракать буду, и кофе пить.

– Сей минут! – весело отозвался Паша и снял трубку.

– Чем от тебя пахнет? – спросил я.

– Пахнет? – удивился Паша.

За две недели, что мы провели в гамбургской гостинице «Саксонский двор», я вроде бы неплохо узнал Пашу, бывшего при мне переводчиком, секретарем, телохранителем и стукачом, сообщавшим Петру Петровичу Сергачеву о всех моих телодвижениях на немецкой земле.

Паша – это было неизбежное зло, как плохая погода и реклама прокладок, с которым приходилось просто мириться, и я от нечего делать принялся Пашу изучать. Главной его чертой, которая сразу бросалась в глаза, была непосредственность.

Если Паша чему-либо радовался, издалека было видно – Паша радуется, если он чему-то удивлялся, то по всей фигуре было понятно – Паша удивляется.

Так вот сейчас Паша удивлялся.

– Пахнет? – спросил он. – Утром брился – лосьон пользовал, потом душ принял – значит шампунь был, потом дезодорант, потом туалетная вода, к тебе шел – жвачку жевал, много чем пахнет получается. А что?

– Да ничего, с утра запах привязался. Жрать хочу...

– Будет и жрать, – сказал Паша.

И точно – вошла горничная, принесла поднос с завтраком.

Кофейник, испускавший из гнутого носика душистый, видимый глазом аромат горячего кофе; сливочник, с густыми как желе сливками от больших грустных коров дармштадтской породы, таких больших и тяжелых, что им даже не вешают на шею колокольчик-ботало, потому что они не способны к бегу, а только к медленному передвижению по влажным, напоенным росой лугам земли Гессен; две чашки пожелтевшего от возраста старинного саксонского фарфора – живем-то мы в гостинице «Саксонский двор», и земля, на которой стоит Гамбург, именуется Нижняя Саксония; была еще изящная серебряная посудинка с невесомыми кусочками сахара...

И еще много всякого нужного для цивилизованного потребления утренней пищи в цивилизованной стране.

Паша налил себе кофе и закурил, не спрашивая разрешения, потому что пил кофе и курил в моем номере уже шестнадцатый день.

– Вот ты говоришь, запах с утра привязался...

Паша осторожно взял хрупкую антикварную чашку, сделал крошечный глоток кофе, закатил в восхищении глаза и, поставив чашку на место, закончил фразу:

– А я у горничной узнал – утром в гостинице тараканов травили, швабский дихлофос, он, оказывается, резедой пахнет.

Я вздохнул – сон окончательно развеялся – не было ни Светланы, ни цветущего поля. Наяву был только немецкий дихлофос с запахом советского цветочного одеколона.

– Ты ешь, а я тебе новость скажу, – Паша аккуратно выпустил дым в сторону неприбранной постели.

– Хорошую? – спросил я сквозь яичницу.

– Хорошую, – успокоил он. – Тебе привет от Наташи...

– Кто есть Наташа? – спросил я голосом немецкого офицера из фильма про войну и партизан.

– Ну, Наташа, она – молодая особа, с которой ты не так давно познакомился в Питере, имел кой-какие приключения, прежде чем отбыл в страну ФРГ, оставив ее на попечение старика Сергачева.

– Правда! – я сразу все вспомнил. – А что Наташа, откуда, как?

– А девушка Наташа будет ждать тебя в двенадцать в баре, потому как она случайно, проездом, оказалась в городе Гамбурге и вечерней лошадью отбывает в дальнейшее путешествие по европам.

– Кайф! – сказал я, одним словом выразив свое отношение к завтраку и приезду Наташки. – А сейчас сколько?

– А сейчас одиннадцать двадцать пять, так что у тебя на все про все – полчаса. Мыться, бриться, одеваться...

– Сначала курить, – решительно сказал я и потянулся за сигаретами.

Долговязая джинсовая девица резво вскочила из-за столика и изобразила книксен, явно направленный в мою сторону. Сделав два шага и присмотревшись, я понял – Наташка! Боже мой, что деньги делают с человеком! Вот все говорят – деньги – зло, деньги – портят, а я скажу – хорошие деньги хорошего человека делают только лучше...

– Наташка, – сказал я, – ну ты даешь!

– А то, – гордо ответила она и села, сложив руки так, как делали это первоклассники в годы моей молодости.

– Ты что пить будешь?

– Сок, – потупилась она, – я несовершеннолетняя, мне спиртного нельзя...

Я принес два холодных стакана с соком, сел напротив Наташки и принялся ее рассматривать. Такое впечатление, что последний месяц она не выходила из салонов красоты, соляриев и бассейнов, делая массаж, маникюр, педикюр, эпиляцию и другие страшные процедуры, направленные на поражение мужского контингента просто наповал. От прежней девчонки, пившей водку в случайной мужской компании, не осталось ничего, кроме взгляда, который она бросала на меня из-под опущенных ресниц.

– А я в Монтре еду, – сказала Наташка.

– Чего ты делаешь? – не понял я.

– В Монтре еду, – терпеливо объяснила она, – это во Франции, вообще-то оно называется Монтре-су-Буа, а так – просто Монтре.

Это значило примерно – я из этих Монтре не вылезаю, поэтому оно для меня просто Монтре, а вы уж будьте добры полностью – су-Буа добавляйте.

Она поскребла лаковую столешницу перламутровым ноготком и прошептала:

– Может, в номер к тебе поднимемся? Посидим, выпьем, поболтаем и вообще...

– Что «вообще»? – грозно спросил я.

– Так, пообщаемся...

И только я хотел достойно ответить нахальной девице, как экран стоящего в баре телевизора погас, а затем появилась заставка новостей, и сразу за ней – кадры какого-то горящего разрушенного здания, потом это же здание, снятое с вертолета, потом опять съемки с земли – пожарные машины, кареты «скорой помощи», репортер, что-то быстро говорящий на непонятном мне немецком языке, снова съемки с вертолета, мелькнула тень Бранденбургских ворот...

Судя по времени в углу кадра, это был прямой репортаж.

– Берлин, что ли? – удивился я. – Ты смотри, что делается!

– Чего ты там смотришь? – спросила Наташка и повернулась к телевизору.

На экране как раз появился восточного вида мужчина, одетый в пестрый халат и чалму, он что-то с жаром говорил, путая арабские и английские слова, то воздевая руки к небу, то указывая на горящее здание, то прижимая растопыренную ладонь к груди.

– Бен Ладен, да? – спросила Наташка.

Я покачал головой.

– Значит, Саддам Хуссейн, – заключила она и потеряла интерес к происходящему.

Других арабов она не знала.

Я знал еще Халила аль-Масари, Омара Хайама и Муаммара Каддаффи, но один из них давно умер, второго при мне убили, а третий был совсем не похож. Мне показалось, что в бестолковой немецкой говорильне несколько раз промелькнуло слово «голова», но это, скорей всего, только показалось...

– Герр Кауфманн! – окликнул кого-то голос из-за спины.

Наташка потрогала меня гладким пальцем и прошептала:

– Леша, это тебя!

За все время пребывания в Германии герром Кауфманном меня называли раза два или три, в чрезвычайно официальных случаях, вроде пересечения границы. В дверях бара стоял Паша и по его внешнему виду понять что-либо было невозможно.

– Герр Кауфманн, – еще раз сказал Паша и указал рукой на фойе.

– Простите, мадам, – сказал я и поднялся.

– Мадемуазель, – поправила меня Наташка и погладила себя по груди.

Паша стоял в фойе, курил и смотрел на мраморную колонну, подпиравшую украшенный лепниной потолок.

– Видел? – спросил он.

– Что?

– Новости.

– Видел, взорвали чего-то...

– Мечеть взорвали, в Берлине. А знаешь, кто?

Я пожал плечами:

– Террористы.

– Ага, террористы... Ты это взорвал, понял?

* * *

Экспресс «Серебряная стрела» медленно приближался к Западному вокзалу Чикаго. Дальний путь, через весь американский континент, от западного побережья к восточному, подходил к концу. Четвертый вагон с головы поезда занимал Луиджи Чинквента, почетно именуемый итальянскими кланами «Падре».

Синьор Чинквента за свою долгую, почти восьмидесятилетнюю жизнь ни разу не летал самолетами, хотя, в числе прочих, владел контрольным пакетом акций небольшой, уютной, как он ее называл, компании авиаперевозок. Он вообще любил все маленькое – например, маленькие фирмы, которые удобно контролировать, не прибегая к услугам пройдох-бухгалтеров. Таких фирм сейчас у него было два десятка, и он сам занимался их делами, а за всю его длинную жизнь – наверное, сотни.

Не меньше, если не больше, было в его жизни маленьких женщин, главной из которых была, конечно, покойная синьора Мария, давшая жизнь восьми его сыновьям. Такими же маленькими, черноволосыми, наделенными большим бюстом и плодовитостью были две его нынешних любовницы и три содержанки. Несмотря на преклонные лета, синьор Чинквента по-прежнему получал удовольствие от женщин и секса, а что испытывали при этом женщины, его никогда не интересовало.

Старший сын, шестидесятилетний Пьетро, отношения к семейному бизнесу не имел, он был преуспевающим адвокатом и, в отличие от отца, предпочитал сотрудничать с крупными фирмами, которые, как и его крупнотелые любовницы, отвечали ему взаимностью.

Один из сыновей умер в младенчестве, а остальные шестеро успешно продолжали отцовский бизнес, официально и неофициально именуемый «семьей Чинквента». Дружная итальянская семья последние тридцать лет контролировала почти все занесенные в уголовный кодекс США противоправные действия на территории Северо-Восточных штатов.

Начало семидесятых было бурным – негритянские волнения, демонстрации против войны во Вьетнаме, однако все это не очень беспокоило дона Луиджи.

Но вдруг подняли голову тигры «Триады», внезапно возникла китайская мафия, состоявшая уже не из пришибленных жизнью эмигрантов, а из тех, кто родился в Америке, имел американское гражданство и поэтому думал, что имеет равные со всеми права, в том числе и право на преступление.

Китаец Брюс Ли, начистивший рыло рыжему американцу Чаку Норрису под сенью Колизея, стал идеалом тысяч косоглазых пацанов, выросших в Чайнатаунах американских городов. Стать большим и бить янки, как это делал Великий Брюс, вот о чем мечтали молодые китайцы, вскормленные матерью-Америкой.