Текст книги "Августовские пушки"

– Это верно, – промолвил Пурталес и, бормоча «суд Всевышнего, суд Всевышнего», спотыкаясь, отошел к окну, оперся на него и расплакался. – Вот как закончилась моя миссия, – произнес он, когда немного пришел в себя.

Сазонов похлопал посла по плечу, они обнялись, Пурталес поплелся к двери и, с трудом открыв ее трясущейся рукой, вышел, еле слышно повторяя: «До свидания, до свидания».

Эта трогательная сцена дошла до нас в том виде, как ее записал Сазонов, с художественными дополнениями французского посла Палеолога, основанных, очевидно, на рассказах русского министра иностранных дел. Пурталес же лишь сообщил, что он три раза просил ответить на ультиматум, а после того, как Сазонов трижды дал отрицательный ответ, «я, руководствуясь инструкцией, вручил ему ноту».

Зачем ее вообще нужно вручать? Так горестно вопрошал накануне вечером, когда составлялась декларация о войне, адмирал фон Тирпиц, морской министр. По собственному признанию, говоря «скорее инстинктивно, чем повинуясь доводам рассудка», он требовал ответа на вопрос: зачем нужно объявлять войну и брать на себя позор стороны, совершающей нападение, если Германия не планирует вторжения в Россию? Этот вопрос был особенно уместен, если учесть, что вину за развязывание войны Германия намеревалась взвалить на Россию, чтобы убедить немецкий народ в том, что он лишь защищает родную страну, а также чтобы не позволить Италии отказаться от взятых ею обязательств в рамках Тройственного союза.

На стороне своих союзников Италия обязана была выступить лишь в случае оборонительной войны, и, тяготясь своей зависимостью, она, как было широко известно, только ждала случая вырваться из петли. Проблема Италии не давала покоя Бетману. Если Австрия продолжит отвергать одну за другой или все уступки со стороны Сербии, тогда, предупреждал он, «будет трудно возложить на Россию вину за пожар в Европе», что поставит нас «в очень невыгодное положение в глазах нашего собственного народа». Однако его никто не хотел слушать. Когда настал день мобилизации, германский дипломатический протокол потребовал, чтобы война была объявлена по всей форме.

По воспоминаниям Тирпица, юристы из министерства иностранных дел настаивали, что юридически такие действия были вполне оправданы. «Вне Германии, – сокрушался Тирпиц, – подобный ход мыслей совершенно непонятен».

Во Франции все оказалось понято намного лучше, чем он полагал.

Глава 7
1 августа, Париж и Лондон

Французская политика руководствовалась одной главной целью: вступить в войну, имея Англию в качестве союзника. Чтобы достичь этого и помочь своим друзьям в Англии преодолеть инертность и возражения против этого шага как в кабинете, так и в стране, Франция должна была четко и однозначно доказать, кто же нападал и кто подвергался нападению. Физический акт агрессии и весь позор за его свершение должны были пасть на Германию. Она должна сыграть свою роль, но, опасаясь, как бы какой-нибудь излишне ревностный французский патруль или солдат не пересек границу, правительство Франции пошло на смелый и экстраординарный шаг. 30 июля было отдано распоряжение отвести войска на десять километров на всем протяжении границы с Германией – от Швейцарии до Люксембурга.

Отвод войск был предложен премьером Рене Вивиани, красноречивым оратором-социалистом, ранее занимавшимся в основном проблемами рабочего движения и социального обеспечения. Он был редкостным явлением во французской политике: премьер-министр, который прежде никогда не занимал этот пост, но в то же время исполнял обязанности министра иностранных дел. Кабинет он возглавлял немногим более шести недель и только что – 29 июля – вернулся из России, где находился вместе с президентом Пуанкаре с официальным визитом. Австрия подождала, пока Вивиани и Пуанкаре не отправятся в морское путешествие, а затем опубликовала ультиматум Сербии. Получив это известие, президент и премьер отменили намеченный визит в Копенгаген и поспешили домой.

В Париже они узнали, что германские войска прикрытия заняли позиции всего лишь в нескольких сотнях метров от границы. О мобилизациях в Австрии и России они еще ничего не знали. Еще теплились надежды на выход из кризиса путем переговоров. Вивиани «преследовал страх, что война может вспыхнуть из-за выстрелов в лесной роще, из-за стычки двух патрулей, из-за угрожающего жеста… мрачного взгляда, грубого слова, одного-единственного выстрела!» Пока оставался хоть малейший шанс на разрешение кризиса без войны, и чтобы не оставалось сомнений, кто агрессор, кабинет согласился на десятикилометровый отвод войск. Приказ, переданный по телеграфу командующим корпусам, предназначался, как им сказали, «для того, чтобы добиться сотрудничества наших английских соседей». В Англию была направлена телеграмма, информирующая об этом решении, и одновременно с ней начат отвод войск. Этот акт, предпринятый непосредственно накануне вторжения, был рассчитанным военным риском, намеренно предпринятым ради политического эффекта. Это был шанс, к которому, по словам Вивиани, «никто в истории до этого не прибегал» и мог бы добавить как Сирано: «О, и какой жест!»

Для французского главнокомандующего отвод войск был жестом, преисполненным горечи, – потому что он был воспитан на наступательной доктрине: наступление и ничего иного, кроме наступления. Отвод мог бы обернуться для генерала Жоффра таким же потрясением, как и первое военное испытание для Мольтке, но сердце французского командующего выдержало.

С момента возвращения премьера и президента Жоффр осаждал правительство требованиями отдать приказ о мобилизации или, по крайней мере, предпринять предварительные меры: отменить отпуска, которые были предоставлены многим солдатам на время жатвы, и провести переброску войск прикрытия к границам. Свои обращения он подкреплял донесениями разведки, сообщающей о том, что Германия уже осуществила шаги, непосредственно предшествующие мобилизации. Жоффр использовал все свое влияние, чтобы убедить членов вновь сформированного кабинета – десятого за последние пять лет, причем предыдущий просуществовал всего три дня. Нынешнее правительство отличалось тем, что в него не вошли самые значительные политические деятели Франции. Бриан, Клемансо, Кайо – все бывшие премьеры находились в оппозиции. Вивиани, по собственному признанию, испытывал чувство «страшного нервного напряжения», которое, по свидетельству Мессими, вновь занимавшего пост военного министра, «в августовские дни превратилось в постоянное состояние». Морской министр Гутье, доктор медицины, сунутый на свой пост в кабинете после того, как его предшественник лишился этой должности после политического скандала, был настолько потрясен событиями, что даже «забыл» отдать приказ военным кораблям войти в пролив Ла-Манш. Его пришлось тоже срочно заменить, назначив на этот пост министра общественного образования.

И только президент обладал умом, опытом, целеустремленностью, но – не конституционными полномочиями. Пуанкаре был юристом, экономистом, членом Французской академии; занимал пост министра финансов, в 1912 году был премьером и министром иностранных дел, а после выборов в январе 1913 года стал президентом страны. Характер порождает власть, особенно во времена кризиса, и неискушенный кабинет охотно положился на способности и твердую волю человека, который конституционно был нулем. Уроженец Лотарингии, Пуанкаре десятилетним мальчиком видел, как по улицам его родного города Барле-Дюк маршировали солдаты в остроконечных немецких касках. Немцы приписывали ему самые воинственные намерения, это объяснялось частично тем, что во время Агадирского кризиса, будучи премьером, Пуанкаре проявил твердость, а возможно, еще и тем, что на посту президента он использовал все свое влияние, чтобы протолкнуть в 1913 году закон о трехлетней военной службе, несмотря на яростное сопротивление находившихся в оппозиции социалистов. Все это вместе с его хладнокровием, сдержанностью, решительностью не способствовало, однако, росту его популярности в стране. Результаты выборов были не в пользу правительства, закон о трехлетней военной службе чуть было не провалился, среди рабочих и крестьян росло недовольство. Июль, жаркий и сырой, изобиловал бурями и летними грозами. Шел суд над мадам Кайо, застрелившей редактора газеты «Фигаро». Каждый день судебного процесса вскрывал новые и неприятные упущения в системе финансов, прессе, судах и правительстве.

Но однажды французы, пробудившись утром, обнаружили, что сообщения о мадам Кайо перекочевали на вторую страницу, и вдруг осознали страшную, неожиданную правду о том, что Франции угрожает война. И страну, отличавшуюся бурными политическими страстями и скандалами, охватило единое чувство. Вернувшихся из России Пуанкаре и Вивиани на улицах встречал один возглас, повторявшийся до бесконечности: «Vive la France! Да здравствует Франция!»

Жоффр заявил правительству, что если он не получит приказа сосредоточить и отправить к границе войска прикрытия в составе пяти армейских корпусов, не считая кавалерии, то немцы «войдут во Францию без единого выстрела». С распоряжением о десятикилометровом отводе войск, уже занявших позиции, он согласился не из раболепства перед гражданской властью – раболепства у него было не более, чем у Юлия Цезаря, – а скорее из желания наиболее убедительно доказать необходимость в войсках прикрытия. Правительство, не желавшее принимать никаких мер, пока шел молниеносный обмен дипломатическими предложениями по телеграфу, надеясь все-таки на достижение соглашения, разрешило ему приступить к выполнению «сокращенного варианта», то есть без призыва резервистов.

На следующий день, 31 июля, в 4:30 друг Мессими в Амстердаме, принадлежавший к банковским кругам, сообщил по телефону о том, что в Германии введено Kriegsgefarh, что часом позже было официально подтверждено сообщением из Берлина. Это было не чем иным, как «ипе forme hypocrite de la mobilisation», «скрытой формой мобилизации», заявил своему кабинету разгневанный Мессими. Его друг в Амстердаме сообщил, что война неизбежна и что Германия к ней уже готова, «начиная с кайзера и кончая последним фрицем». Обстановка, вызванная этой новостью, усугубилась телеграммой от Поля Камбона, французского посла в Лондоне, в которой он сообщал, что Англия проявляет «сдержанность». Камбон посвятил каждый день своего шестнадцатилетнего пребывания в Лондоне достижению единственной цели – добиться деятельной поддержки Англии в нужное время, но сейчас он вынужден был телеграфировать, что английское правительство, как кажется, ожидает какого-то нового хода событий. Возникший конфликт пока еще «не затрагивал интересов Англии».

Жоффр прибыл с новым докладом о передвижениях германских войск, чтобы настоять на отдаче приказа о мобилизации. Ему разрешили разослать свой «приказ о войсках прикрытия», но не более, так как только что поступили сведения об обращении русского царя к кайзеру. Кабинет продолжал заседать, а Мессими в это время сгорал от нетерпения, негодуя по поводу бюрократической процедуры, обязывавшей каждого министра выступать по очереди.

В 7 часов вечера того же дня барон фон Шён прибыл в министерство иностранных дел, в одиннадцатый раз за последние семь дней, и представил ноту, в которой Германия требовала разъяснений по поводу дальнейшего курса французской политики. Он сказал, что явится за ответом на следующий день в 13 часов. А кабинет все заседал, обсуждая финансовые мероприятия, созыв парламента и указ о введении осадного положения, пока Париж напряженно ожидал решения правительства. Какой-то помешавшийся выстрелом из пистолета через окно кафе убил Жана Жореса. Признанный вождь международного социализма, неутомимый борец против трехлетнего плана военной службы, он был в глазах сверхпатриотов символом пацифизма.

В 9 часов бледный адъютант сообщил кабинету ошеломляющую новость: Жорес убит! Это событие, чреватое серьезными беспорядками, привело министров в замешательство. Уличные баррикады, стычки, даже мятеж – вот перспектива накануне войны. Министры снова начали спорить о выполнении плана «Carnet В» – автоматического ареста в день мобилизации известных агитаторов, анархистов, пацифистов и подозреваемых в шпионаже. Префект полиции и бывший премьер Клемансо советовали министру внутренних дел Мальви немедленно приступить к арестам лиц, внесенных в упомянутый список. Вивиани и его сторонники, надеясь сохранить единство нации, выступали против. Они твердо стояли на своем. Было арестовано несколько иностранцев, подозреваемых в шпионаже, но ни одного француза. На случай беспорядков войска в ту ночь были подняты по тревоге, но ничего не произошло, и на следующее утро преобладало настроение глубокого горя и тихого спокойствия. Из 2501 человека, числившегося в списке неблагонадежных, 80 процентов подали заявление о добровольном зачислении на военную службу.

В 2 часа ночи президента Пуанкаре поднял с постели неугомонный русский посол Извольский, бывший министр иностранных дел, отличавшийся необычайной активностью. «Крайне удрученный и возбужденный», он хотел знать: «Что намеревается предпринять Франция?»

Извольский не сомневался в позиции Пуанкаре, однако его, как и многих других русских государственных деятелей, преследовали опасения, что в решающую минуту французский парламент, которому никогда не сообщали условий военного договора с Россией, откажется ратифицировать его. Эти условия особо оговаривали: «Если Россия подвергнется нападению со стороны Германии или Австрии при поддержке Германии, Франция использует все имеющиеся у нее силы для выступления против Германии». Как только Германия или Австрия объявят мобилизацию, «Франция и Россия, считая, что предварительного заключения соглашения по этому вопросу не требуется, немедленно и одновременно мобилизуют все свои вооруженные силы и перебрасывают их как можно ближе к границам… Эти силы должны со всей возможной быстротой начать полномасштабные боевые действия с тем, чтобы Германии пришлось сражаться сразу на западе и на востоке».

Условия казались совершенно определенными. Но, обеспокоенно спрашивал Извольский, признает ли это обязательство французский парламент? В России царская власть была абсолютной, поэтому Франция «могла быть уверена в нас», однако «во Франции правительство бессильно без парламента. А парламент незнаком с текстом договора 1892 года… Какие есть гарантии, что парламент поддержит инициативу правительства?»

«Если Германия нападет», заявил Пуанкаре еще в 1912 году, парламент последует за правительством «без всяких сомнений».

И теперь, среди ночи, снова встретившись с Извольским, Пуанкаре заверил его, что кабинет будет созван через несколько часов, чтобы дать необходимый ответ. В тот же час русский военный атташе при всех регалиях появился в спальне Мессими, чтобы задать тот же вопрос. Мессими позвонил премьеру Вивиани, который, несмотря на изнеможение после вечерних событий, еще не спал. «Святый Боже! – взорвался он. – Этих русских бессонница одолевает еще похуже, чем пьянство». А потом нервно посоветовал: «Du calme, du calme et encore du calme! Спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие!»

Но сохранять спокойствие оказалось не так-то просто. Испытывая, с одной стороны, нажим русских, требовавших определенности, а с другой – настаивавшего на мобилизации Жоффра, французское правительство вынуждено было не предпринимать никаких действий, стремясь показать Англии, что Франция начнет войну лишь в целях самообороны. На следующее утро, 1 августа, в 8:00 Жоффр прибыл в военное министерство на улице Сен-Доминик и «взволнованным голосом, так контрастировавшим с его прежним спокойствием», просил Мессими добиться согласия правительства на мобилизацию. По его расчетам, приказ о ней должен не позднее 4 часов оказаться на центральном почтамте для отправки телеграфом по всей Франции – только в этом случае мобилизация могла начаться в полночь. В 9:00 Жоффр вместе с Мессими прибыл на заседание кабинета, где представил свой ультиматум: дальнейшая задержка приказа о всеобщей мобилизации на сутки приведет к потере 15–20 километров французской территории, и в таком случае он слагает с себя обязанности главнокомандующего. С этим он покинул заседание, и перед кабинетом встала еще одна проблема. Пуанкаре высказался за принятие решительных мер; Вивиани, выражавший антивоенные настроения, все еще надеялся, что время само даст ответ. В 11:00 его вызвали в министерство иностранных дел для встречи с фон Шёном, который, испытывая беспокойство, прибыл на два часа раньше срока для получения ответа на вопрос Германии, заданный днем раньше: останется ли Франция нейтральной в русско-германской войне. «Мой вопрос довольно наивен, – сказал посол с несчастным видом, – потому что нам известно о имеющемся между вашими странами договоре о союзе».

«Evidemment! Разумеется!» – отозвался Вивиани и дал ответ, который был предварительно согласован с Пуанкаре: «Франция будет действовать в соответствии со своими интересами». Как только Шён ушел, вбежал Извольский с новостью о германском ультиматуме России. Вивиани снова отправился на заседание кабинета, который наконец-то согласился объявить мобилизацию. Приказ был подписан и отдан Мессими, однако Вивиани, по-прежнему надеясь на какой-нибудь спасительный поворот событий в ближайшие часы, настоял на том, чтобы военный министр не оглашал его до 3:30. Одновременно было подтверждено решение о десятикилометровом отводе войск. Мессими лично по телефону передал этот приказ командующим корпусов: «По приказу президента республики ни одна часть, ни один патруль, ни одно подразделение, ни один солдат не должны заходить восточнее указанной линии. Любой нарушивший этот приказ подлежит военно-полевому суду». Особое предупреждение было направлено XX корпусу, которым командовал генерал Фош. По сообщению надежных источников, в этом районе эскадрон кирасир «нос к носу» столкнулся с эскадроном улан.

В 3:30, как и было условлено, генерал Эбенер из штаба Жоффра, в сопровождении двух офицеров, прибыл в военное министерство за получением приказа о мобилизации. Мессими вручил его в мертвой тишине; у него, как, наверно, и у других присутствовавших, от волнения пересохло горло. «Думая о гигантских и неисчислимых последствиях, которые породит этот клочок бумаги, мы все четверо слышали биение наших сердец». Министр пожал руки трем офицерам, которые, отдав честь, отправились с приказом на почтамт.

В четыре часа на стенах Парижа появилось первое объявление о мобилизации (один из плакатов все еще хранится под стеклом на углу площади Согласия и улицы Рояль). В кабаре «Арменонвиль» в Булонском лесу, где собирался высший свет, танцы и чаепитие неожиданно были прерваны управляющим. Выйдя вперед, он дал оркестру знак замолчать: «Объявлена мобилизация. Она начинается сегодня в полночь. Играйте «Марсельезу»». В городе улицы уже опустели, так как военное министерство приступило к реквизиции транспорта. Группы резервистов с узелками и прощальными букетами цветов маршировали к Восточному вокзалу, мимо кричащих и приветственно машущих парижан. Одна группа остановилась, чтобы возложить цветы к подножию задрапированной в черное статуи Страсбурга на площади Согласия. Толпа плакала и кричала: «Vive l' Alsace! Да здравствует Эльзас!», затем со статуи было сорвано траурное покрывало, надетое в 1870 году. Оркестры в ресторанах играли французские, русские и английские гимны. «Подумать только, а ведь все это играют венгры», – сказал кто-то. Находившиеся в толпе англичане, при звуках своего гимна, словно бы вселявшего надежду во французов, особой радости не испытывали, как и сэр Фрэнсис Берти, розовощекий и упитанный английский посол, который в это время переступал порог здания на Кэ д’Орсэ. Он был одет в серый сюртук и серый цилиндр, а в руках держал зеленый зонтик от солнца. Сэр Фрэнсис чувствовал «стыд и укоры совести». Он распорядился закрыть ворота посольства, потому что толпа, как писал он в своем дневнике, может завтра закричать «Perfid Albion! Продажный Альбион!», несмотря на сегодняшнее «Vive l’Angleterre! Да здравствует Англия!».

В Лондоне эта же мысль тяжелым грузом давила на участников беседы – Камбона, невысокого роста, с белой бородой, и сэра Эдварда Грея. Когда последний заявил, что необходимо подождать «дальнейшего развития событий», потому что конфликт между Россией, Австрией и Германией «не затрагивает интересов» Англии, безупречно выдержанный и всегда держащийся с исключительным достоинством Камбон не удержался от резкого замечания. «Не собирается ли Англия выжидать, не вмешиваясь до тех пор, пока французская территория не будет оккупирована?» – спросил он. В таком случае ее помощь может оказаться «весьма запоздалой».

Лицо Грея с тонкими губами и римским носом скрывало те же душевные переживания. Он искренне верил, что оказание помощи Франции – в интересах Англии, он даже готов был подать в отставку, если его правительство откажется сделать это. По мнению Грея, события должны привести Англию именно к такому решению, но в тот момент он не мог сделать никаких официальных заявлений. У него также не хватило изворотливости высказать свое мнение неофициально. Его манеры, которые английская публика, видя в нем человека мужественного и молчаливого, считала вселяющими уверенность, иностранные коллеги Грея называли «ледяными». Он лишь высказал мысль, которую разделяли почти все, что «бельгийский нейтралитет может оказаться одним из факторов». На подобное развитие событий надеялся не только Грей.

Затруднения, испытываемые Англией, объяснялись отсутствием единства взглядов как внутри самого кабинета министров, так и среди различных политических партий. Кабинет был расколот, и разделился он еще со времен англо-бурской войны на либеральных империалистов, представленных Асквитом, Греем, Холдейном и Черчиллем, и остальных, так называемых «литл инглэндерс», сторонников «малой Англии», выступавших против экспансионистской политики. Наследники Гладстона, они, как и их покойный лидер, с громадной подозрительностью относились к любому вмешательству за границей и считали единственной подобающей целью внешней политики помощь угнетенным народам. В остальном международные вопросы являлись, по их мнению, лишь помехой внутренним делам – парламентской реформе, свободной торговле, гомрулю (программе самоуправления Ирландии в рамках Британской империи) и вето лордов (борьбе с правом вето палаты лордов). Они были склонны считать Францию декадентствующей и легкомысленной стрекозой и отнеслись бы к Германии как к трудолюбивому и достойному уважения муравью, если бы не угрожающие позы и воинственный рев кайзера и пангерманских милитаристов, которые значительно сдерживали их чувства. Они никогда не поддержали бы войны на стороне Франции, но появление на сцене Бельгии, «маленькой страны», обратившейся к Англии с призывом о защите, могло резко изменить дело.

С другой стороны, группа Грея в кабинете поддерживала основополагающую предпосылку консерваторов о том, что национальные интересы Англии связаны с сохранением Франции. Этот довод был удивительно точно выражен самим Греем: «Если Германия станет господствовать на континенте, это будет неприемлемым как для нас, так и для других, потому что мы окажемся в изоляции». В этой эпической фразе отражена вся суть внешней политики Англии, которая сводилась к тому, что в том случае, если будет брошен вызов, Англии придется взяться за оружие, чтобы избежать этих «неприемлемых» последствий. Однако Грей не мог официально заявить об этом, не вызвав глубокого раскола в правительстве и в стране, что накануне войны могло бы оказаться роковым.

Англия была единственной европейской страной, где не существовало обязательной военной службы. Во время войны ей приходилось рассчитывать на добровольцев. Несогласие по военным вопросам и выход из кабинета означал бы создание антивоенной партии с катастрофическими последствиями для комплектования армии. Если для Франции главная цель состояла в том, чтобы вступить в войну вместе с Англией, то для Англии важнейшей задачей было начать войну, имея единое правительство.

В этом заключался корень проблемы. В ходе заседаний кабинета выявились сильные позиции группы, выступавшей против вступления в войну. Ее лидер, лорд Морли, старый друг Гладстона и его биограф, полагал, что вправе рассчитывать на поддержку «восьми или девяти членов кабинета, готовых согласиться с нами» в случае выступления против решения, которое Черчилль протаскивает с «демонической энергией», а Грей – с «настойчивой простотой». После дискуссий в кабинете Морли стало ясно, что нейтралитет Бельгии «был вторичным по отношению к вопросу о нашем нейтралитете в борьбе между Францией и Германией». В свою очередь, Грей четко сознавал, что лишь нарушение бельгийского нейтралитета убедит пацифистскую партию в существовании германской угрозы и необходимости вступления в войну в национальных интересах.

Мнения в кабинете и парламенте 1 августа значительно разошлись. В тот день двенадцать из восемнадцати членов кабинета выступили против того, чтобы дать Франции заверения о ее поддержке в случае войны. В этот же день либеральная фракция в палате общин 19 голосами против 4 (со многими воздержавшимися) приняла предложение о невмешательстве Англии независимо от того, что «произойдет в Бельгии или где-нибудь в другом месте». Журнал «Панч» опубликовал на той неделе «Строки, выражающие мнение среднего английского патриота»:

 
Зачем идти мне с вами в бой,
Коль этот бой совсем не мой?..
 
 
Почистить всей Европы карту
И воевать в чужой войне —
Вот для чего нужна Антанта,
И не одна, а сразу две.
 

Средний патриот уже исчерпал свой обычный запас беспокойства и негодования за время ирландского кризиса, который еще не закончился. Мятеж в Куррахе был своего рода английским вариантом дела мадам Кайо. В результате билля о гомруле Ольстер угрожал вооруженным восстанием, протестуя против автономии Ирландии, а английские войска, размещенные в Куррахе, отказались применить оружие против ольстерских лоялистов. Генерал Гаф, командующий войсками в Куррахе, подал в отставку вместе со всеми своими офицерами. За ним подал в отставку начальник генерального штаба Джон Френч, после чего последовала отставка полковника Джона Сили, преемника Холдейна на посту военного министра. Армия бурлила, страна была охвачена расколом и недовольством, дворцовая конференция партийных лидеров и короля закончилась ничем. Ллойд Джордж зловеще говорил «о самом серьезном вопросе, поднятом в этой стране со времен Стюартов», повторялись слова «гражданская война» и «восстание»; одна немецкая оружейная фирма, испытывая большие надежды, отправила 40 000 винтовок и миллион патронов в Ольстер. Тем временем оставался свободным пост военного министра, и его обязанности пришлось исполнять премьеру Асквиту, у которого не было времени заниматься делами армии, а еще меньше – желания для этого.

У Асквита, однако, имелся необычайно активный первый лорд адмиралтейства. Когда Уинстон Черчилль «издалека чуял битву», то уподоблялся боевому коню из Книги Иова, который не только не бежит от меча, но «идет навстречу битве и при трубном звуке он издает голос: гу! гу!». Черчилль был единственным английским министром, твердо убежденным в том, что именно должна делать Англия, и действовал без колебаний. 26 июля, когда Австрия отвергла ответ Сербии, и за десять дней до того, как английское правительство определило свою позицию, Черчилль издал приказ, имевший огромное значение.

Без всякой связи с разразившимся кризисом, британский флот проводил 26 июля пробную мобилизацию и маневры, имея численность экипажей по штатам военного времени. На следующее утро в 7 часов эскадры должны были рассредоточиться: одни отправлялись на учения в открытое море, другие – в свои порты, где часть экипажей направлялась в учебные команды, третьи – в доки, на ремонт. Как вспоминал впоследствии первый лорд адмиралтейства, в воскресенье 26 июля стояла «прекрасная погода». Узнав о новостях из Австрии, он решил поступить так, «чтобы дипломатическая ситуация не опередила военно-морскую и чтобы английский флот занял исходные боевые позиции еще до того, как Германия узнает, будем мы участвовать в войне или нет и, следовательно, по возможности еще до того, как мы сами примем решение об этом». Курсив был сделан рукой Черчилля. После консультаций с первым морским лордом принцем Луисом Баттенбергом он направил приказ флоту не рассредоточиваться.

Затем Черчилль проинформировал о своем решении Грея и с его согласия передал приказ адмиралтейства в газеты, надеясь, что это известие, возможно, произведет «отрезвляющий эффект» на Берлин и Вену.

Держать все корабли флота вместе было еще недостаточно; следовало, как подчеркивал Черчилль, вывести его на «боевые позиции». Главной задачей флота, по мнению адмирала Мэхэна, этого Клаузевица военно-морской науки, оставаться «флотом существующим». В случае войны английский флот, от которого зависела жизнь этой островной нации, должен был взять под контроль все торговые морские пути, защитить от вторжения Британские острова, охранять пролив Ла-Манш и французское побережье – согласно обязательствам по договору с Францией. Флот должен был обладать достаточной силой, чтобы выиграть любое морское сражение, навязанное германским флотом, и, кроме того, ему следовало остерегаться грозного оружия неведомой силы, которое называлось торпедой. Адмиралтейство преследовал страх внезапной и необъявленной торпедной атаки.

28 июля Черчилль отдал своему флоту приказ направиться в военно-морскую базу Скапа-Флоу, далеко на севере, на оконечности окутанных туманом Оркнейских островов в Северном море. Корабли покинули Портленд 29 июля, и к вечеру того же дня их цепочка, растянувшись на 18 миль, прошла через Па-де-Кале, направляясь на север, не столько в поисках славы, сколько из предосторожности. «Неожиданная торпедная атака, – писал первый лорд адмиралтейства, – стала, по крайней мере, исчезнувшим кошмаром».

Подготовив флот к военным действиям, Черчилль обратил свой ум и энергию, бившую ключом, на срочную подготовку страны к войне. 29 июля он убедил Асквита разрешить отправку предупредительных телеграмм, которые были условным сигналом военного министерства и адмиралтейства о введении предварительного военного положения. Англия не могла объявить Kriegsgefahr, как Германия, или осадного положения, как Франция, чем фактически вводились законы военного времени, но предварительное военное положение считалось «гениальным изобретением… позволявшим принять определенные меры по приказу военного министра без ссылок на кабинет… в то время, когда была дорога каждая минута».