Текст книги "В эфире Шорох. Стихи … – 2024"

ИЕРИХОНСКОЕ ЭХО

никчёмные дети

 
Несвежее утро, затоптанный луг.
Вповалку – пастушьи никчёмные дети:
кресты самолётно раскинутых рук
в набухшее небо забросили сети.
 
 
Они по ночам зажигали костры —
не чтобы согреться, а ради забавы;
не к месту красивы, небрежно мудры,
бесспорно виновны, по-своему правы.
 
 
Пуская по венам ночную росу,
глушили настойку корней валерьяны,
считали лекарством змеиный укус,
дорогами сны, а ведро – барабаном.
 
 
Пока не тускнела похмельно луна,
звенели браслеты, шуршали в мараках
фруктовые косточки и семена
ещё не рождённых желаний и страхов.
 
 
Он вздрогнул, проснулся, сквозь смех закричал:
«Недоброе утро, заблудшее стадо!».
Заблеяли овцы с холмов: «По ночам
бесчинствуют, нынче назвать себя рады —
вы слышали, как? Не работая, ждут
что их обеспечат и маслом, и хлебом.
Подгнившая кровь, непригодный продукт,
бесплодная почва, коптители неба!
Рисуют углём на руках и лице —
такая нелепость рискованней яда.
У нас есть работа, идея и цель,
уж мы – не порочны, уж мы-то не стадо.
Беда, если конь не приучен к седлу,
любителям танцев не быть пастухами.
Во что превратили затоптанный луг,
что нам не годится, но дорог, как память?».
 
 
Он капле росы на дубовом листе
спросонья шептал под шуршанье в мараках:
«Я видел поля обнаженных костей
и алое море танцующих маков».
 
 
Тянулись друг к другу в смертельной тоске
капризные рты, заострённые плечи;
никчёмные дети ушли налегке,
он шёл впереди, обречённо беспечен,
и слышал в груди нарастающий гул —
под рёбрами море рвало и метало.
А стадо ударно паслось на лугу
и стойко держалось своих идеалов.
 

голодные волны

 
Захочешь – узнаешь, забудешь – напомню:
ушёл господином, вернёшься неровней,
вернёшься не выпит, не выжат, не сломлен —
иглой вертикально в голодные волны.
 
 
Ушёл незабвенным, вернёшься звенящим
ключами от двери разобранной башни.
Ушёл безоружным, вернёшься в рубашке
(на чёрном не видно, не видно – не страшно)
пятнистой, хоть выжми, железно-солёной.
Ушёл безымянным, вернёшься клеймёным.
 
 
Стремишься из кожи, выходишь из роли,
наешься словами – захочется крови,
присмотришься к почве – захочется в бездну,
из тени – под лампу, под лампой – исчезнуть.
 
 
А всё ещё будет, но всё уже было:
ушёл безмятежным, вернёшься бескрылым,
ущербно притихшим, частичным, неполным,
ключом без замка под свинцовые волны,
от века голодные мерные волны.
 

в клещах

 
В клещах банальностей и доктрин
утратишь скепсис и вдруг поверишь,
что здесь, воистину, третий Рим —
он хочет крови и жаждет зрелищ.
 

мангуст

 
Ночь у края платформы:
что там – яма, плато?
В башнях – сонные норы,
вдосталь крови и корма,
под надежной плитой
всё в порядке, все в норме,
и не счастлив никто.
Страшно хочется шторма.
Страшно, хочется… Стой.
Нет событий – нет бед.
Слышал звук? Это хрустнул
твой хвалёный хребет.
Грех змеи и мангуста —
и не тянет блевать.
Скрипы – просто кровать
или ложе Прокруста?
Утро, зарево. Густо
населенный мешок
не врубился ещё
кто есть кто, что смешно
и по-своему грустно:
план готов наперёд —
кто второго сожрёт,
тот и будет мангустом.
Очень просто и гнусно —
мезальянс, как искусство.
 
 
Что янтарь, что смола
для застрявшей букашки.
Не по росту замашки:
до ошмётков, дотла…
Нет свободы – нет зла.
Тихо-гладко по норам,
мы достигли плато.
Под плитой, под снотворным
все в порядке, всё в норме,
и не счастлив никто.
Адски хочется шторма.
 

крысолов

 
Меж рёбер недуг
зачерпывай горстью,
пусть искры зажгут
труху при норд-осте.
Всё верно, я жду
на здешнем погосте,
что в полночь придут
незваные гости.
 
 
Контрастность камей
в насмешливых лицах:
всё то, что «не смей»,
но смеет и снится,
всё то, что сильней
таблетки, таблицы.
В театре теней
завёлся убийца.
 
 
Он – пепел и прах
сожжённой бумаги,
сквозная дыра
в доктрине о благе,
он – медленный яд
туманного слова.
Невинные спят
и ждут крысолова.
 

барометр

 
Рассказ без финала – открытая рана —
про странные земли, про зыбкие страны,
где солнце процежено в мокрые клочья,
где ясное небо бывает лишь ночью:
при звёздах над крышами чётко видны
вороньи скелеты; дорожка луны,
вспоров водоём, сверкает эспадой, но
солнце встаёт – барометр падает.
 
 
Что там за тучей? Ближе смотри:
буря назрела рядом, внутри.
 
 
Рассвет непроглядней подлунных бессонниц,
попутчик и встречный – всегда незнакомец,
а вытянешь руки – теряешь ладони.
Фантомы тем площе, чем сумрак бездонней.
Дрожат очертания – кто разберёт?
То море за дамбой, то враг у ворот.
Что выловил взгляд: кострище, лампаду?
Единственный факт: барометр падает.
 
 
Стой! Отсыревший провод искрит.
Эхо – снаружи, буря – внутри.
 
 
Жечь свечи бессмысленно, факелы – рано.
Играет на нервах, щекочет мембраны
рокочущий гул неизвестно откуда;
качается чаша, растёт амплитуда.
Ни с места, не трогай, вдохни и замри:
снаружи лишь ветер, а буря – внутри,
под выдох сосуд расколется надвое.
Риски растут – барометр падает.
 

камео

 
Этот город живёт на изнанке листов,
где чернила проели бумагу. Full stop.
Разрушаемый полис – забота других:
демиург возрождён, архитектор притих,
а голодный заказчик до хищности мил
по ту сторону глянца разлитых чернил,
и художник доволен – взяло, увлекло.
Ловят, глядя друг в друга – не через стекло,
но зеркально – чем были, чем будут потом,
каждый врос в треугольник, за каждым – фантом
дома, каждому внятно: его визави —
и предтеча, и отзвук посмертной любви.
 
 
Гравитация в счёт, измерений – лишь три,
архитектор в ударе, художник – внутри,
собирает макет и на вечность плюёт.
Командор щеголяет словечком «улёт»,
днём диктует прошения, ночью строча:
«Эполеты – стигматы с чужого плеча».
Архитектор надменен: «Ну да, не для всех»,
командор стервенеет, не веря в успех.
Снова смотрят зеркально, и каждый не рад,
что засунул другого в дозволенный ад.
 
 
Этот город вложить в разрушаемый дом —
почему бы и нет, колдовство – на потом,
да и жизнь на потом, на сейчас – котлован.
От всесилия в спешке болит голова,
от ветвящихся истин туманится суть.
Между делом неймётся встряхнуть, намекнуть,
что встречал по ту сторону и раскусил…
Но не хватит жестокости, близости, сил
сформулировать то, что схлестнулись вотще,
что единый фундамент – изнанка вещей,
говорящая каждым разливом чернил,
что заказчик всем верен – и всем изменил.
 

вольно

 
Я бы и рад, да не могу
не превращаться в кровь на снегу,
в зимнюю смерть, в чёртову мглу,
в смех неутешенных, в пляски повешенных,
в ад полумер, в яркий пример
отпрысков полнокровных химер
(комплекс бескрылия, стигма бессилия),
тех, у которых на лбу вместо имени
крупными буквами не «АНЕМИЯ» так
просто «ПРИПЛЫЛИ». Вы ж мои милые,
грезили милями моря под килем, ну
вот и приплыли. Вольно! Приплыли.
 

тоннельная колыбельная

 
Куда вложить крылья?
Вопрос не актуален.
Под метром пыли и были
великая тайна
не порождает спроса.
Очнись, свободен.
Это не Стикс, а просто
грунтовые воды.
 
 
Ну ты и вляпался, милый,
с лицом нахала
и страстью вкладывать крылья
куда попало.
 
 
Вибрируя, загремело
нутро тоннеля.
Умеешь ты выбрать время
для колыбельных.
Ты знал: путь не верен, если
уже проложен.
Зачем тогда выбрал рельсы,
не бездорожье?
 
 
Ну ты и вляпался, милый,
скользя на шпалах,
с привычкой вкладывать крылья
куда попало.
 
 
На стенах, надёжно врытых
в скупую землю,
качаются тени мирта
и асфоделей.
Под слоем были и пепла
чужих историй
ты пахнешь лозой неспелой
и свежей кровью.
 
 
Расслабься, ты выйдешь, милый,
из-под завала,
чтоб снова вкладывать крылья
куда попало.
 

Иерихон

 
Куда прикажешь себя волочь?
Цепь окон, ремонт, уют.
Шатаясь, вышел в чужую ночь,
а думал, идёт в свою.
 
 
Неоном вывески «Обувь», «Связь»,
в двух улицах пасть метро.
Он весь непрошеный: кровь и грязь,
и даже, пожалуй, рок.
 
 
Сквозь копоть пахнет смолой и мхом,
подумалось: рубишь лес —
он плачет щепками. Иерихон
дымит за спиной. В стекле
 
 
витрин плывёт всё то же лицо,
ни пряди седых волос —
убил бы сам за прищур с ленцой,
живучесть и спящий мозг.
 
 
Ввязался, рот приложил к трубе
(а город – не крепость – тлен),
забыл задуматься, чей хребет
раскрошат обломки стен.
 
 
В листве лимонами – фонари,
неонами – «Bar», «Hotel».
Живой – будь счастлив, дыши, смотри:
ты страстно сюда хотел.
 
 
Из носа – кровь, а из лёгких – смех.
Не думай, шагай быстрей.
Блокнот у сердца – устав для всех
чужих монастырей.
 

поклон

 
Сюжет закончен. Господи, прими
живую плоть оставшихся за кадром.
Так не уходят – лязгая дверьми,
воссоздаваясь эхом анфиладным,
держа лицо, бросая огнестрел
(перчатку, кости, фразу без контекста).
Не знал, но был, не видел, но смотрел.
Что дальше? Траектория известна,
пролог отыгран, он же – эпилог,
но рельсы размываются за кадром,
сюжет замкнулся. Аве, если смог
открыть ладонь навстречу бумерангу.
 

квинтовый круг

 
Курс на весну.
Бьются медузами
фары на дне
улиц. Заря
ртутно блеснула
смыслом неузнанным.
Вверх якоря!
 
 
Всё позади:
штили и отмели
верных путей,
данных имён.
Плещет в груди
счастье кислотное —
освобождён.
 
 
Парус ещё
стянется в узел —
навяжет прыжок
за борт и в синь.
Сыном пришёл,
вышел неузнанным.
Пляшем. Аминь.
 
 
Скачем – Аминь! —
между ступенями
намертво в круг
встроенных квинт.
Сколько ты миль
плыл по течению?
Всё, бейдевинд.
 
 
Не человек —
верно подмечено.
Явный подвох —
в тонкой спине,
в тяжести век,
в бледности млечной —
ты остекленел,
ломким не став:
росчерк лиловый
рубцов – кракелюр,
только не брешь.
Прочен состав —
тело хоть словом, хоть
скальпелем режь.
 
 
Кто ты теперь:
недоутопленник,
полу-дельфин?
До фонаря.
В бездну, за дверь,
с песнями-воплями
глубже ныряй.
 
 
Снежная крошка,
ветры разбудят ли,
пой, что не спел,
до хрипоты.
Спорить о прошлом,
печься о будущем
пресно. Где ты,
там фонари
сонно шатаются,
жемчуг и жизнь
в стёклах копя.
Кто говорил,
раковин таинство —
не для тебя?
 
 
Не для тебя
корни-чудовища,
вьющие сеть
вверх, по ногам.
Что ж, не любя
город, ты всё ещё
здесь, а не там?
 
 
То без причин
тянет покаяться,
то обнажить
бритву-оскал.
Вопли в ночи —
эхолокация,
что ж ты искал?
 
 
Курс на июль.
Солнце медузой
ныряет в закат.
Нет, не уйти.
Дразнишь змею
времени узнанной
целью пути.
Чуешь, сейчас
фары преломятся
солнцем в снопах
рыб, пузырей.
В гнёздах Саргасс —
искра – Паломница —
ключ и трофей.
 
 
Твой перламутр
битых ракушек
ничтожен, забыт
в сжатой горсти.
Доброе утро.
Кода откушена,
чтоб отрасти
заново в хвост.
Парус сминается,
тащит назад,
рвётся из рук.
Голос не тот
в тех же тональностях,
квинтовый круг —
 
 
это спираль.
Бьются медузами
фары на дне
улиц и глаз.
Роль отыграл:
вышел неузнанным —
злей и бледней,
чем в прошлый раз.
Освобождён?
Пойман? Не нужно
просчитывать путь,
если заря
скомкалась до
блудной жемчужины. Вверх якоря!
 

spin-off

 
В невинном сиянии сброшенной кожи
ты стал – недобитый – беспечней, моложе,
и смотришь не в бездну, а в зрительный зал.
Твой друг ухмыляется – он так и знал.
 
 
Незримый миксолог сегодня в ударе,
сливая на город и джин, и кампари.
Уже за порогом, подумаешь вдруг,
что вермут замкнул бы разомкнутый круг.
 
 
Не веришь фасаду, изнанкой не пойман.
Качнулась полынь в обезвоженной пойме —
сорвёшь, разотрёшь и признаешь с трудом,
что рельсы всё те же, за рельсами – дом.
 
 
Кирпич обливается – кровью, кармином? —
где раньше ты слепо проскальзывал мимо.
«Там в окнах – закат, или лампа горит?».
Твой друг, не стесняясь, хохочет навзрыд.
 

подспудно алый

 
Никто не выдал имени за кличкой,
никто не начал с чистого листа.
Опять на мост, и это символично.
Час до рассвета обещает стать
подспудно алым, непомерно длинным,
иначе ночь не стоила возни.
Река и дело пахнут газолином,
но на словах заменим на бензин,
раз не судьба иметь лицо попроще
и промолчать – отнюдь не компромисс.
Снотворный омут, цепь движений – росчерк
по антрациту. Если смотришь вниз,
а видишь небо, значит, всё в порядке
и в беспорядке – каждому своё.
Опять на мост, играть на жизнь и в прятки
с утробной сутью и небытиём.
 

ОБОДРАННЫЙ ШИК

газ

 
Транслировать сказки – не то же, что зыбкую быль:
смолчу в темноте, а на свет символично ощерюсь.
Свеча оплывает, и время встаёт на дыбы,
вопрос подменяется выдохом в губы, под челюсть,
цепляется за невесомые снасти спины
холодными пальцами, бьётся солёным прибоем:
тебе интересно, с чего мы неделю пьяны,
а мне интересно, зачем я связался с тобою.
 
 
Ты слушаешь сердце. Бокал, между тем, опустел.
Бутылка тем более? В стену. Осколки разделим.
Тебе интересно, не станет ли плахой постель,
и что я, с моей-то мордашкой, искал по борделям
(заржал бы, но шутка из тех, что не входит в пазы
без гибкости духа и без панорамной картины).
Похожий секрет: подставляя под чей-то язык
сапог, я рисую в уме остроносый ботинок
(их нынче не носят, но я – экзотический шут,
пора завести: произнёс и опять захотелось).
Маркиз-то в Бастилии… Впрочем, я лучше пишу,
хотя оставляю за сценой подробности дела —
ну да, уголовного, как же иначе, chérie,
ты видела простыни, кровь и набор инструментов,
ты слышала шёпот: «Красиво. Пожалуй, замри,
теперь отомри и закончи, вот так, lentamente…
Тянуть по слогам, на эн-тэ через нос не дыша:
испанский – пикантная пытка для нёба и слуха».
Проблема с маркизом: он муху натянет на шар
земной, ну а я запихну мироздание в муху,
вселенское зло – в афоризмы о роли добра,
себя – в оговорку «порочен – читай инфантилен».
Интрига в акцентах, сказал бы мой названый брат,
к тому же есть фактор эстетики, вкуса и стиля.
 
 
Свеча оплывает, и время встаёт на дыбы.
А помнишь, провинция сплетнями город кормила?
Транслировать сказки – не то же, что зыбкую быль,
тут можно начать с одеяла из донного ила.
Полсотни подростков: ни слуха ни духа с весны,
в июле – кто в речке, кто в топи цветочного сена —
живые. «Что толку? В поместье сбываются сны,
но кормятся явью: среди возвращённых – подмена».
Забавная ссылка – в чужие четырнадцать лет
без права на знание, что это – план или случай,
а новая сцена – угодья, часовня и склеп
(весьма живописный, но кажется, видел получше).
Полсотни подростков – весь август в окрестных полях,
где голос разносится гимнами между снопами,
а ногти упорно рисуют мои вензеля,
ведь знойная одурь до боли похожа на память.
«Среди возвращённых – подменыш». Ошиблись слегка.
Рассветные контуры и сорок восемь скорлупок.
«Отныне свободны? Мертвы?». «Просто снял с языка.
Но было красиво, поэтому каяться глупо.
Ты что-нибудь вспомнил?». «Не знаю». Вина и вино
делились по-братски, на свет прорастали шипами
занозы, а суть облетала чешуйками, но
кровавая одурь и нынче похожа на память.
 
 
Свеча оплывает, и время встаёт на дыбы,
в извивах ковра проступил остроносый ботинок,
трансляция сказок, которые – зыбкая быль —
всегда паутина.
 

дуальный язык

 
Я нынче слегка – заклинатель змей,
меня не хватает на стук извне,
во мне не хватает живой воды,
но я выдыхаю бесцветный дым
с пигментами слов – гематит, кармин,
и ржёт заклинатель: «Давай, корми
того, чьи рецепторы сладко спят,
кто не распознает ни кровь, ни яд —
он вылакал, глядя на фейерверк,
достаточно. Температура вверх
ползёт: ещё тысяча жизней и
достигнет тепло головы змеи».
 
 
Читай, что написано, и не дрейфь:
дуальный язык – филигранный грех,
петля нарратива – скользящий шёлк,
в какую бы сторону ни ушёл
от первоисточника, градус-два
получит змеиная голова,
поэтому – вольно, танцуй на звук,
поверь, что за чарами – ловкость рук,
качайся от ясно к неясно и
люби в заклинателе яд змеи.
 

in perpetuum

 
Всё случалось без нас, до нас,
наши тайны – и те взаймы.
Если сказка всегда одна,
иллюстрации – это мы.
 
 
***
 
 
Город ложных смертей влюблён
в непреложность подземных врат.
– Предлагаю конец времён
с фейерверком, любезный брат.
 
 
***
 
 
– Постучался домой с утра,
для замка пригодился нож.
– Через год обратится в прах
шелуха. – Не по-детски жжёшь.
Вспомни навык, когда прижмёт:
через год или через день.
 
 
***
 
 
В слове «хроника» есть намёк
на хроническую болезнь.
 
 
Вечера за тасовкой лиц:
маг, любовник, убийца, шут.
Пандемию не разделить
с пантомимой людских причуд.
 
 
***
 
 
Город призрачных стен пленён
обещанием адских врат.
– Не последний конец времён.
– Дошутились. Я очень рад.
 
 
Всё случилось до нас, без нас,
резь по сердцу – и та взаймы.
Если в кубке шипит вина,
претенденты на дозу – мы.
 
 
***
 
 
– Потянуло домой с утра,
заколочен. Снаружи дождь,
а внутри мошкара, жара.
– Я надеялся, не зайдёшь.
– Что чужую – умыть, раздеть:
in perpetuum не чета.
Каноничное «был не здесь»
означает «До встречи там».
Убирайся, пока в руках
разрешение на отъезд.
– Тише, – шёпот-щелчок курка,
– всё не правда. Взгляни окрест
и проверь: что ни тело – воск,
на мостах что ни камень – тушь.
Моветон – принимать всерьёз
карусель для заблудших душ.
Гарью перебивай душок,
сберегая для прочих мест
оплеухи за то, что сжёг
разрешение на отъезд.
 
 
***
 
 
Отступая:
– Боюсь, игра
затянулась. И грех, и смех.
– Cherry blossom ещё вчера,
ты и нынче красивей всех.
 
 
***
 
 
Этот город почти спасён.
(В смысле, трупы огонь доест.)
Ночь агонии – вот и всё
разрешение на отъезд.
Свежий сеттинг, полёт до дна,
колыбельный фантом взаймы,
впрочем, сказка – всегда одна,
а послание – это мы.
 

и спасибо за спицу

 
/Скорость прибавим, станет не хуже/.
Доброе утро, ртутная лужа,
/«холод зеркальный» – в цель, но банальность/
градус поднимем, сменим тональность.
 
 
Трещин зигзаги и перекрёстки
звук подрисуют хлёстко и броско.
Зеркало всюду – лишь бы поверхность.
/эго удобно, духу не лестно/
 
 
Стрелки на скулах будут ли кстати
так же, как стрелки на циферблате?
/образы, фразы, мутные смыслы,
спрятан костёр, но дым коромыслом/
 
 
Что там вчера нарифмовалось,
озеро, время? Сущая малость!
Я не меняюсь десять лет кряду
(кровь-то мешалась разве что с ядом,
вот на неё и зарятся мухи,
кто с непривычки, кто с голодухи).
 
 
Я не меняюсь, стрелки зажаты
между стекляшкой и циферблатом.
Не получилось следовать схеме
/А Уроборос знает про время?/
 

 
Дороги не видно, но есть перекрёсток
и призрак фасада за вывеской броской.
Я предупреждаю: за дверью не столько
прибежище муз, сколько барная стойка,
названия – «Заводь безвременной ночи»,
«Вертеп сопричастности и одиночества» —
меняются с каждой не/новой мистерией,
хотите полегче – не трогайте двери.
 
 
В соседнем бокале красиво горит и
я перебираю в излюбленном ритме
слова из-под маски (летально-улётные),
а лунная камедь на вампумах отмелей
рисует счастливый и страшный конец, но
ныряет соломинка глубже. Венеция?
Похоже, но я от укола булавкой
пока воздержусь. В географии плавкой
слетевшей резьбой – эстафета предательств.
Кто был исполнитель, а кто наблюдатель,
ни зги с двух шагов. «Милосердие» крутится —
трехгранное, острое. Слово французское.
Рецепторы просят чего-то эфирного…
Да хоть бы и спирта. Налейте мне фирменный.
 

 
Песни те же. Про школу и динамит,
где последний – игрушка, символ
или выклик оттуда, где не болит,
не стучит, но горит красиво.
Выше берега градус живой воды,
компонент-антипод упущен.
Если мир – государство, проблема – ты,
если школа, то ты – прогульщик.
 
 
Подбираю аккорды. Про динамит.
Разумеется, по-французски.
Я, наверное, море: меня штормит.
Сыпью роз на песчаном спуске
распускается свет – не бикфордов шнур
от весны до весны – припарка
мне подобным, но та же суть. Mon amour,
не скучай. Скоро будет жарко.
 

 
Посеявший ветер посеял всё,
и может не дёргаться.
За рельсами лес, а в лесу костёр,
придут на костёр гонцы
с шершавого среза большой луны,
с дорожки на плеере —
лазутчики памяти, летуны,
команда расстрельная.
Над городом крапинки зла и льда,
живого и мёртвого.
Над лесом луна, да не та, не та…
В начале четвёртого
крадущийся звук прошивает кисть,
и меж хороводами
хохочут созвездия: берегись
подвижного воздуха.
У пляшущих в нём не нащупать пульс —
нарвёшься на собственный.
Пленённый терновником, скажешь: «Пусть» —
прикинутся соснами,
зато мимоходом одушевят —
жди бурю и мучайся.
Посеявшим ветер терять себя —
проказа гремучая.
 

в своей манере

 
Положение тел: навсегда не дома,
диалоги на смеси, а местный фоном,
мишура и туристы, высокий спрос на
сантиметры земли, но заброшен остров.
 
 
Положение дел… Комильфо – не помнить
пошлой рифмы «она» и «вина». С чего мне,
между брызгами солнца и померанца,
вдруг смотреть ей в глаза через рифт пространства?
 
 
Объясняться у пристани странно, стрёмно
(неуместно шучу, что задрал Харона):
«Дайте лодку и не провожайте тех, кто
сам себе проводник и т. д. по тексту».
 
 
Унесло, да не вынесло – так бывает,
декорации дремлют на старых сваях,
спутник шёпотом треплет пространство: «Просто
чумовая наживка – безлюдный остров».
 
 
Спутник весел, но вёсла ему, похоже,
тоже через перчатки стирают кожу.
Разминает ладонь: «Всё понятно, двери
открываем кроваво, в твоей манере».
 
 
Дремлет пепельный мир на фантомных сваях,
повело и не вывело – так бывает:
ил, песок, неустойчивость контрапоста,
и любое пространство – плавучий остров.
 
 
Серпантином водорослей и спиртом
тянет/тянется нитью, сбивает с ритма,
сквозняком у виска эхо: «Снова здесь?».
Я смотрю ей в глаза и ловлю сабспейс.
 

печать терруара

 
По чести, нет места для барышни между
«потерянным» и «подающим надежды»
в открытой коляске. Смешок: «Белоснежный
батист откровенно не в масть,
но я ей представлен, и нынешней ночью
интрижку недельную можно прикончить
дебошем, кошмаром, скандалом, короче,
роль куклы – эффектно пропасть.
При всём уважении, рислинг не греет,
шмальнуть пятилетней мадерой быстрее,
чем нёбом за мёдом ловить орхидеи,
сдувая прилипшую прядь».
 
 
При всём пиетете, смазливая нежить,
и мотто безнравственном: «Чем бы ни тешилось,
лишь бы дышало», под корпией снежной
без разницы, чем примирять
голодную сущность с безвкусно помпезной
скорлупкой ветвисто разросшейся бездны,
фасады – обёртка, подуешь – исчезнет,
и бог с ней, приехали, стой.
Не прячь под перчатками мраморный холод,
мой друг, ты отравлен, и это надолго,
занозу клещами мурыжить – без толку:
сломаю, и страшно не той
иголкой поддеть. «Он сажает занозы
при всякой возможности“. „Спрашивать поздно,
но что нас роднит с департаментом Мозель?».
Не падай в охоту на боль,
а то мы дойдём до изнанки Тосканы
к утру, воскрешая нездешние раны.
Не лучше быть неуязвимым и пьяным?
На лестнице, сразу? Изволь.
 
 
Подружка краснеет, не чуя подвоха,
/а чем бы ни тешилось, лишь бы не сдохло/,
рапира и хлыстик вписались неплохо
в подвластный канонам портрет.
Я пью из горлá, на пороге зависнув,
под крышей люкарна студёней, чем рислинг,
практично: не страстью, так злостью давиться,
искрит – хоть на время согрет.
 
 
«Кружи меня» – кредо удобное, впрочем,
приелось в два счёта. «Желаешь отсрочить?».
Гвоздём по стеклу минеральная горечь —
печать терруара. Решай,
смешливая нежить, вести до излома,
до крови не первой, до первого слова,
свистящего пулей, а, может, до дома?
Смотри, до чего хороша.
Призыв без ответа, напрасные слёзы,
/а чем бы ни тешилось, лишь бы не мёрзло/,
причём здесь изнанка Тосканы и Мозель
останется тайной пока.
Он видит себя – непорочного – в стёклах,
а я – как работают плечи и локоть,
на каждом ударе свободней, и ёкает
сердце, зима у виска
теперь не тревожит, но что же мне делать,
/печать терруара – сама неизбежность/,
когда испита ночь и спрятано тело?
Сатин одеяла – отчаянно белый,
опять остывает голодная нежить,
иголка не найдена. «Чем бы ни тешилось»…
Что же мне делать,
что же мне делать.