Текст книги "Пора волков"

6

Все трое готовились ко сну, когда вошла толстуха – разносчица воды, которую видел Матье. Заметив иезуита, она перекрестилась и сказала:

– Там один больной вот-вот преставится.

– Сейчас иду, – откликнулся монах. – Вы обмываете покойников?

– Нет, эта женщина стряпает, – ответил за нее цирюльник. – Ее зовут Эрсилия Макло. Она из Салена. Три недели назад у нее умер муж, и с тех пор она кормит у нас больных. Совсем одна – никто ей не помогает, а это не так легко.

Женщина слушала, переминаясь с ноги на ногу, и улыбалась. У нее были большие навыкате глаза и лоснящееся, точно смазанное жиром лицо.

Отец Буасси вынул из сумки небольшое распятие из белого металла, молитвенник и скромную епитрахиль, которую он развернул и надел на шею. Кроме того, он взял две небольшие, накрытые крышками, металлические чаши со святым причастием.

– Пойдемте, – сказал он.

Они вышли вслед за цирюльником, который нес зажженный фонарь. Ночь показалась Матье еще чернее и холоднее прежнего. Ветер мяукал, цепляясь за крыши бараков, где уже погасили огни. Однако стоны и вопли звучали по-прежнему, – правда, не так громко, как в момент их прибытия.

– Вы предупредили Антуанетту Брено? – спросил цирюльник.

– Да, – ответила Эрсилия Макло. – Она уже там.

– Я ведь говорил вам: не надо, чтоб умирающие видели, как приходит женщина, которая будет класть их в гроб.

– Но они же видят ее теперь целыми днями. Она помогает мне варить суп и раздавать еду – другого-то никого нет.

– И все же, – не уступал цирюльник, – не в такой поздний час.

– А вы сами скажите ей, цирюльник. Я, к примеру, считаю, что она права. Когда у человека агония, ему легче, ежели кто есть рядом – лучше уж она, чем вообще никого не будет.

Матье шел последним, видя между спинами лишь свет фонаря, выхватывавшего из темноты рытвины и грязные лужи. В небе, где продолжал водить хороводы ветер, не оставалось уже ни единого просвета. Матье не раз вздрагивал. Ему казалось, что эта ночь вот-вот навалится на них и обовьет гигантским влажным ледяным саваном. И снова его охватило желание бежать, – однако стоило хоть на миг погрузиться взглядом в эту темноту, как становилось ясно, что лучшей стражи, чем она, быть не может. А ведь как часто темной ночью ему приходилось идти или спать в лесу, на голой земле; сегодня же он чувствовал себя пленником тьмы, точно эта ночь была отлична от тех, которые он пережил раньше. Здесь, в обиталище самой страшной из болезней, он чувствовал себя будто в совсем незнакомом мире, где со всех сторон в зловещей темноте подстерегают его ловушки. И ему казалось, что жалкие остатки жизни, еще сохранившиеся на земле, собраны тут, в этих бараках, где существа, подобные ему, цепляются за свою боль.

И мир, быть может, угаснет вместе с ними. До сих пор ему, вознице, у которого не осталось ни дома, ни семьи, удавалось выскользнуть из всех ловушек, что расставляла ему смерть, но, придя сюда, он попал в западню, откуда нет выхода. Его послали сюда, в бараки, и хотя нашелся человек, который разрешил ему бежать, он все-таки пришел сюда. И ему придется теперь своими руками касаться смерти, которую умирающие и умершие передают живым, чтобы увлечь их вслед за собой, как если бы они страшились отправиться одни в этот путь.

Священник и его спутники увидели освещенное окно, и цирюльник сказал:

– Ну вот, опять в последнем бараке. Уже четвертый за сегодняшний день.

– И наверняка будут еще, – добавила толстуха.

Цирюльник отворил дверь и вошел первым. Вопли и стоны сразу усилились.

В глубине комнаты горела единственная лампа, но фонарь, который нес цирюльник, выхватывал из полутьмы ввалившиеся лица мужчин с отросшими бородами. Сверкали глаза, тянулись костлявые, изуродованные руки. Сначала Матье показалось, что его сейчас вырвет – до того тошнотворный стоял здесь запах. Возница на секунду задержал дыхание, остановился, но выйти не отважился. Приложив к носу влажную ладонь, еще хранившую запах лошадей, он старался дышать как можно реже.

Он пошел вслед за остальными и увидел довольно красивую смуглую женщину лет тридцати; она стояла, скрестив на груди руки, возле неподвижного тела, накрытого с ногами и головой серой дерюгой.

Матье понял, что эта женщина обмывает покойников, и подивился, как она, такая молодая и красивая, может заниматься этим делом.

Она посмотрела на них своими черными глазами и спокойно сказала, обращаясь к священнику:

– Вы пришли слишком поздно, отец мой, он только что преставился.

Священник перекрестился и прочел заупокойную молитву. На мгновение наступила тишина, потом по комнате точно пробежал ветерок. Это больные шепотом повторяли молитву. Еще раз перекрестившись, монах отвернулся от покойника.

– Надо его вынести, – сказал цирюльник.

И тогда человек двадцать слабеющими голосами принялись звать священника:

– Отец мой, подойдите ко мне.

– Господин кюре… Господин кюре…

Священник широким жестом поднял руки, призывая к спокойствию.

– Да, да, я здесь, со всеми вами. Не волнуйтесь, я подойду по очереди к каждому.

Призывы и даже стоны стихли. Воцарилось тяжелое молчание, прерываемое лишь хрипами да время от времени – икотой. А священник уже сидел на краю нар рядом с больным, держа в ладонях его изуродованную руку.

– А ну, – сказал цирюльник, – помогите-ка мне… Ты – парень крепкий, подхватывай под плечи.

Матье без труда превозмог отвращение. Он больше ни о чем не думал. Словно разум его отделился от тела, которое повиновалось приказам цирюльника. Вот он просунул руки под теплые еще плечи покойника. Дерюга оказалась мокрой и липкой, но возница не отдернул рук. Цирюльник взялся за ноги, а толстуха и молодая женщина с двух сторон подхватили тело, чтобы оно не провисало. Подняв покойника, они медленно направились к двери. Какой-то больной крикнул им вслед:

– Вымойте побыстрей его нары. Я хочу перейти туда. А то я у двери.

– Я сейчас вернусь, – сказала молодая женщина. – Переложим вас завтра утром.

– Нет, нынче вечером… Не могу я спать у самой двери.

Они вышли и положили тело в нескольких шагах от барака.

– Завтра у нас дела хватит, – сказала молодая женщина, дотрагиваясь до плеча возницы. – Значит, закапывать ты будешь?

– Да, – ответил он, – я.

– Стало быть, оба здесь спину погнем.

Женщина обернулась к цирюльнику, который сходил в барак за фонарем и, возвращаясь, теперь прикрывал за собой дверь.

– Я посчитала, – сказала она, – с этим будет девятнадцать. Придется рыть большую могилу. Колен сумеет помочь?

– А как же, – ответил цирюльник. – Ежели только кто оторвет его от бутылки!

Цирюльник хохотнул и сказал:

– Есть надежда, что с приездом отца Буасси многое изменится.

– Кабы не стражник, с Коленом можно бы справиться, – продолжала молодая женщина. – Он – парень неплохой. А вот у того точно бес внутри сидит.

– Ну ладно, – сказал цирюльник. – Пошли! А вы, Антуанетта, останьтесь, чтоб проводить отца Буасси. У него нет фонаря. Еще заблудится.

Женщины вернулись в барак, а Гийон пошел следом за цирюльником. С самого утра он не расставался с иезуитом – отлучился только почистить кобылу, – и теперь, когда тот остался с больными, у Гийона возникло странное чувство. Какое-то время они шли молча, потом цирюльник вдруг завернул влево и направился к месту, где сочился родник. Фонарь высветил продолговатое углубление в камне, наполовину скрытое пузатой замшелой стеной, кое-где поросшей плющом, трепетавшим на ветру. Вода тонкой струйкой текла по водостоку, вытесанному из камня.

Цирюльник поставил фонарь на край этой чаши.

– Если хочешь, делай, как я, – сказал он.

Они вымыли руки, и цирюльник пояснил, что новые бараки построили здесь из-за источника, который никогда не высыхает. Ведь это так удобно: не надо возить воду издалека и есть где стирать белье.

Войдя в сторожевой барак, они увидели крупного кряжистого мужчину с тяжелым лицом, заросшим рыжей бородой и низко спускавшимися на лоб курчавыми волосами; он сидел за столом и ел суп.

– Вот, значит, когда ты просыпаешься, – проворчал цирюльник.

– Так никого же не было, – ответил рыжий детина тоненьким голоском, никак не сочетавшимся с его широченными плечами. – Я и надумал: возьму-ка я поем.

Он смотрел на Матье без тени удивления.

– Это Матье Гийон, – сказал цирюльник. – Он из Эгльпьера. Будет вместо нашего могильщика. Завтра поможешь ему вырыть яму.

– А мне надо за больными ехать.

– Поедешь потом.

Человек взглянул в сторону стражника, который храпел, широко раскрыв рот и свесив со скамьи руку.

– И на этого, – проговорил цирюльник, – тоже нашлась управа. Больше ему уж не покомандовать. Да и тебе советую держать ухо востро. К нам приехал отец иезуит, он будет тут начальником, и похоже, умеет он за себя постоять.

Рыжий кивнул. Казалось, ничто не способно вывести его из себя. Матье сел напротив, вполоборота к нему, налил себе полный стакан воды и стал медленно, не отрываясь, пить. Колен Юффель посмотрел на него, и в его карих глазах вспыхнула искорка удивления.

– Не надо пить здешнюю воду, – сказал он. – Ведь чуму-то разносят источники. Это всякий знает.

Он опять принялся за еду, потом, опустошив тарелку, отодвинул ее, несколько раз провел тыльной стороной руки по пухлым губам, наполовину скрытой бородой и усами, оперся локтями о стол, посмотрел на Матье и спросил:

– Из какой ты стороны-то, я запамятовал?

– Из Эгльпьера.

– Это где ж?

– Полтора лье от Салена, дальше по долине.

– А-аа… Недалеко от Оржеле, что ли?

– Да нет, – ответил Матье. – Но и Оржеле, и даже Альез я знаю. Я ведь возчик, так что, сам понимаешь, сколько дорог перехожено.

– А я коров пас.

Он замолчал и, казалось, о чем-то задумался – глаза его затуманились, глубокая складка пролегла между двумя буграми низкого лба, как бы придавленного нависшей над ним шевелюрой.

– В ваши-то края французы приходили? – спросил он.

– Да. И все с собой унесли. А люди сбежали в Сален. Так что деревня теперь пустая.

Юффель медленно покачал головой, потом прочистил горло и сказал:

– К нам они пришли в августе. Двадцать четвертого это было. До конца жизни не забуду.

Цирюльник, стеливший на нарах постель, перебил его:

– Оставь ты это, Колен. Завтра ему расскажешь. Он же спать хочет.

Бывший пастух точно ничего не слышал и ровным голосом продолжал:

– Я как раз собирался гнать скотину на пастбище. Четырнадцать коров пас. Ладно, слышу вдруг – шум возле церкви. Отправился я посмотреть. Вижу, наши тащат четырех солдат-французов – на воровстве попались. Отобрали у них мушкеты и тянут к кюре, чтоб он их исповедовал перед смертью. Ну вот, гляжу, вводят их в церковь, всех четверых, и те, которые их взяли, за ними входят. Я и думаю: надо бы поглядеть. А хозяин говорит: «Угоняй скотину. Это дело может плохо кончиться. А я скотину терять не хочу…» Ой беда, ежели б он только скотину потерял!

Говорил пастух спокойно, не повышая голоса, не нарушая монотонного ритма своего рассказа, который тек неторопливо, словно густая струя. Цирюльник лег.

– Когда будете ложиться, не тушите лампу, – сказал он, – отец Буасси еще должен вернуться.

Матье кивнул: слышу, мол. Его интересовал рассказ пастуха.

– Ладно, погнал я скотину. Но подыматься на общинные пастбища не стал, а повернул на гору, которая над деревней стоит. И вот вижу: выводят наши из церкви троих французов и ставят спиной к водоему – сейчас начнут расстреливать в упор. А тут как раз прибегает в деревню парнишка. Со стороны донской дороги. Ну и началось. Слышу: выстрелили в церкви, гляжу – выезжают с дороги конные. Никак не меньше пятидесяти. И вот те крест, тянулось все не долго. Покуда я добрался до опушки леса, на площади человек тридцать уже лежали мертвыми… И пошло. А там и амбары занялись – дым валом валит. Бог ты мой, вся деревня там и осталась! Вся, чувствуешь? Кто пробовал бежать, тех конные настигали и – бац! – копьем их или пулей. Я своими глазами видел, как они вытащили из дома отца и мать. Крыша тогда уже загорелась. Они прикончили их выстрелом из аркебузы и бросили в огонь. А я стоял и смотрел. И ничего сделать не мог. Ни туда бежать, ни в другую сторону. Ноги у меня отнялись. Вот как есть отнялись. И хозяин тоже на моих глазах помер. И жену его они убили, и обоих малышей. Прямо перед церковью. А кюре, который солдат их исповедовал, они взяли и раздели. Совсем догола, чувствуешь. Крупный такой мужчина, видать, ему лет шестьдесят было. Уж они и хлестали его, и в живот горящими головнями и горящей соломой тыкали. Даже мне было слышно, как он криком кричал. А те – знай себе потешаются. Под конец окунули его в водоем, а после бросили в горящий амбар. А перед тем еще лодыжки ему связали цепью, какой коз привязывают… Тут-то они и увидели моих коров. И двое конных понеслись напролом наверх – прямо через изгороди. Ну, что я мог поделать? Ничего. Знал я одну нору в лесу. Там и схоронился до ночи. Даже дышать боялся. Носом в землю уткнулся, да так и лежал, как зверь.

Он сидел, согнувшись, обхватив себя руками. В глазах застыло какое-то трагическое, молящее выражение.

Так он и сидел, когда вслед за толстухой, которая несла фонарь, вошел отец Буасси. Он поблагодарил и отпустил женщину, а потом подсел к столу выпить воды. Указав на Колена Юффеля, Матье сказал, что это – бывший пастух и он как раз рассказывает о себе. Пастух закивал и тут же принялся повторять священнику свой рассказ. Матье услышал все сначала – слово в слово, без каких-либо изменений, вплоть до малейшей интонации, до самой незначительной паузы. Точь-в-точь ручей в низине – в любое время года он течет себе и течет, размеренно и монотонно.

Священник слушал, не произнося ни слова, и когда пастух описал, как он шел день за днем, обходя дороги и деревни, питаясь одними ягодами, и как под конец забрел сюда, где его пригрел капуцин, – когда он все это рассказал, священник проговорил:

– Если хочешь, мы помолимся за души тех, кто погиб в тот день.

Все трое встали и долго молились. Потом священник сказал:

– Но есть живые, за которыми нужно ухаживать, и есть другие усопшие, что ждут своего погребения. Завтра нам предстоит потрудиться. А потому давайте спать.

Рыжий какое-то время молча смотрел на него, потом вернулся на свое место и лег рядом со стражником.

«Ну вот, – подумал Матье, – вот и ты увидел эти глаза, чистые как родник. Я буду не я, если завтра ты не сделаешь всего, что от тебя потребуется».

Возница подождал, покуда ляжет священник, затушил лампу и вытянулся рядом с отцом Буасси. Храп стражника казался оглушительным среди воцарившейся в комнате тишины. Под окнами завывала ночь. Время от времени плохо пригнанная дверь вздрагивала.

– Ты не очень жалеешь, что пришел? – тихо спросил священник.

Матье только собрался было ответить, что нет, как вдруг со двора донесся протяжный вой, потом жалобное потявкиванье – и он вздрогнул.

– О господи! – пробормотал Колен Юффель. – Опять лисы пришли. А теперь, видать, и волки с ними.

– Должно быть, они к трупам подобрались, – сказал священник, – надо пойти туда.

Они поднялись, но пастух остановил их:

– Не ходите, а главное – света не зажигайте. Я сам туда пойду. Вообще-то это дело стражника, только пока его добудишься, да он еще начнет орать, – уж лучше я сам пойду.

Опять послышалось рычание и лай – на этот раз, казалось, совсем близко.

– Берегитесь, – сказал священник. – Эти твари хорошо видят в темноте.

– Не лучше меня, – пробурчал Колен.

Они почти не слышали, как он приоткрыл дверь и выскользнул наружу. Под порывами ледяного ветра затрещали дощатые стены, потом снова наступила тишина, нарушаемая лишь надсадным храпом пьяницы. Томительно тянулись минуты, потом в ночи разорвался выстрел. Проснулся цирюльник.

– Что случилось? – вскрикнул он.

– Пришли лисы и волки. Юффель взял аркебузу стражника и вышел их пугнуть.

Потявкиванье донеслось уже издали, а из загона послышался топот и ржанье лошадей. Вскоре отворилась дверь, и в темноте появился Юффель.

– С таким стражем нам нечего бояться. Даже выстрел его не разбудил.

– Кого ты там убил? – спросил Матье.

– Да никого, но сегодня они уже сюда не сунутся.

Он пошел было к себе, но, не сделав и двух шагов, остановился и сказал:

– Они подобрались к бедняге Жароссо. Он и надрывался-то от зари до зари из-за этих тварей – спешил поскорей закопать покойников, а сам от волков не ушел. И я ведь его нарочно оставил у самой двери, но эти сволочи, когда голодные, и в дом залезают, чтоб тебя сожрать.

– Молодец, Колен, – сказал цирюльник, – а теперь ложись спать.

Еще какое-то время они слышали, как пастух клянет волков и тихонько поругивает стражника, а потом все снова заглушили ночные звуки, к которым Матье мало-помалу начинал привыкать.

И все же он еще долго не мог уснуть, терзаемый неясными видениями: ему все чудился могильщик, которого он заменил и чье тело лежало теперь в нескольких шагах от него, в ледяном мраке, где рыщут голодные хищники. Он представлял себе, как они бродят вокруг бараков, выжидая, часа, когда смерть унесет всех живых и распахнет перед ними двери, чтобы они могли вволю попировать.

Сон уже окутал Матье, когда ему снова послышался волчий вой, но где-то очень далеко, точно сквозь завесу густого тумана.

Часть вторая
ЖИВОТВОРНОЕ РАСТЕНИЕ

7

День не появился еще из-за края земли, когда отец Буасси разбудил их. Он зажег две лампы, разворошил тлеющие угли и бросил на них охапку веток. Во всем бараке только очаг был сделан не из дерева. Он был выложен плитами, какими обкладывают выгребные ямы и покрывают иногда крыши. Наверху, там, где крыша образовывала угол, была дыра, и под ней – навес из плохо пригнанных досок, укрепленный на двух столбах из закопченного дуба.

Все молча поднялись. Один стражник продолжал лежать.

– Какого черта мы там будем делать впотьмах? – буркнул он.

Иезуит подошел, поглядел на него с минуту и презрительно проговорил:

– Что касается вас, то, конечно, ничего стоящего, если предоставить вас вашему пороку. Только я не намерен так поступать. Вы немедленно встанете, как все, и поможете вывезти покойников.

Стражник резко повернулся к нему и прижал руки к груди, как бы намереваясь сказать: «Это я-то – да вы смеетесь!» Но так и застыл с полуоткрытым ртом. Матье, наблюдавший за ним, увидел, как под взглядом иезуита стало меняться выражение его глаз. Вначале насмешка уступила в них место ярости, потом страданию, а потом они словно потухли. А когда он опустил веки и колючих черных глаз его вовсе не стало видно, Матье подумал:

«Вот и тебя тоже скрутили. И ты – пройдоха и горлопан – вместе со всеми у кюре в руках. Веришь ли ты в дьявола или в господа бога, а эти ясные, как родник, глаза и тебя околдовали, точно последнего простофилю».

Здоровенный детина разогнулся, потянулся, почесал затылок и пробормотал:

– Треснуть человека сзади, да еще поленом – это все же…

Священник рассмеялся и хлопнул его по плечу.

– Ничего ведь с вами не случилось, – сказал он. – А значит вы молодец хоть куда. Когда вы рядом, кажется, будто нас охраняет гарнизон из тридцати солдат.

Стражник уже выпятил было грудь и развернул широченные плечи, но отец Буасси тут добавил:

– Если, конечно, вы не спите. Ибо сон у вас крепкий. Вы ничего сегодня ночью не слышали?

Тот пожал плечами.

– Ежели вы думаете, что не слыхал, как вы судачите, точно кумушки…

Все расхохотались.

– А выстрел из аркебузы, – спросил цирюльник, – ты, случайно, не слыхал?

Глаза стражника наполнились страхом. Лицо его исказилось. Секунду он в растерянности озирался и, отыскав наконец свое оружие – аркебуза стояла у стены, за дверью, – поспешно схватил его и проверил заряд. Тяжелым, испытующим взглядом, в котором уже начала сгущаться ярость, он обвел лица присутствующих.

– Кто стрелял? Признавайтесь. Никто не имеет права. Никто…

– Если солдат не выполняет своего долга, – спокойно проговорил священник, – кому-то приходится это делать за него. Волки выли под самой дверью. Я и выстрелил. А вы были настолько пьяны, что ничего не слышали.

– Враки. Вы меня оглоушили.

– Потому что вы были пьяны! Вы даже стражником хорошим быть не можете.

Стражник всем телом подался вперед. Рука его уже поднимала аркебузу. Но священник не шелохнулся. В полной неподвижности развернулось молчаливое сражение. Схватка взглядов продолжалась, наверное, с минуту, по истечении которой стражник опустил глаза и поставил аркебузу на прежнее место.

– Чего с вами спорить, – буркнул он. – Все они тут за вас… А вообще-то я ведь здесь не для того, чтоб волков пугать.

– Ну вот что, – по-прежнему спокойно сказал священник, – давайте поедим супа – тут и рассветет.

Колен Юффель сходил за котелком ячменной похлебки; ее подогрели на огне, и каждый съел по миске. Когда с завтраком было покончено, священник приоткрыл дверь и сказал:

– Достаточно светло – можно идти разгружать повозку.

Они вышли. Ветер утих – тишину нарушали лишь бараки, откуда неслись уже не вопли, а хрипы и стопы, точно ночь, пролетая над миром, утишила боль или унесла с собой последние силы умирающих.

Низко висело все еще затянутое тучами небо, но с востока начинал сочиться мутный водянистый свет, который медленно охватывал землю, минуя леса, еще погруженные в тусклую зеленоватую мглу. Правда, листва уже покрылась ржавчиной. Над полями, вдоль которых ползли каменные изгороди, с притулившимися возле них неясными пятнами кустов, поднималась такая же серая, как небо, дымка. Матье разглядел теперь, что бараки стоят не на плоскогорье, как ему показалось вчера, а в узкой неглубокой котловине. И он никогда раньше не бывал в этих краях лишь потому, что тут не проходит ни одна дорога. Та, по которой они ехали вчера, была знакома ему в первом своем отрезке, – он проезжал по ней, когда направлялся в Клюси и дальше, в лес Амбуссо, но никогда не сворачивал он влево, на ту ее часть, что ведет только на Белину. Матье встревоженно озирался вокруг, точно открывая для себя далекий континент, лежащий в чуждом людям мире. Он отошел на несколько шагов, и стоило ему обогнуть барак, как он увидел двух лошадей, забившихся в дальний угол загона. Матье подошел, погладил обеих, поговорил с ними немного. Потом, обнаружив справа небольшую копну сена, взял несколько охапок и перекинул через изгородь. Этот привычный жест, тепло и запах животных согрели его и точно вдохнули в него жизнь.

Вернувшись, он увидел, что все прочие, а с ними и обе женщины, стоят в двадцати шагах от барака. Матье подошел к ним. Все смотрели на покойника, завернутого в рваную простыню. Из дыр торчали обрывки одежды и окровавленные клочки тела. Лицо было обглодано до костей.

Антуанетта Брено и цирюльник кое-как прикрыли останки, натянув простыню, а отец Буасси, прочтя молитву, сказал:

– Чтобы этого больше не было. Покойников будем хоронить каждый день. А тех, кто умрет к ночи, придется класть в какой-нибудь сарай, куда зверье не сможет проникнуть.

– Такого сарая у нас нет, – сказал цирюльник.

– Ну так построим. Большим он быть не должен. А леса вокруг хватает.

И он показал на вынырнувший из тумана лесистый холм.

Они сняли с повозки десять мешков муки, два мешка ячменя, два бочонка вина и сложили все это в маленькую пристройку, прилепившуюся к сторожевому бараку.

– Кто отвечает за припасы? – спросил священник.

– Я, – отозвалась Эрсилия Макло. Священник взглянул на стражника.

– Нужно сделать тут дверь с хорошим замком, – сказал он. – Если бы речь шла только о съестном, сошло бы и так, а вот вино – другое дело. А пока я попрошу Гийона и Юффеля ночевать тут. Так оно будет спокойнее.

Матье заметил, что стражник избегает смотреть на священника. Он помог разгрузить повозку и теперь стоял, прислонившись к стене барака, скрестив руки на груди и опустив голову. Отец Буасси спросил цирюльника, нет ли у него каких-либо срочных дел.

– Я должен обойти больных, – ответил тот, – и сделать все от меня зависящее.

Священник, казалось, что-то прикинул и объявил:

– Я не хочу, чтобы покойники оставались здесь пусть даже ненадолго. Это нехорошо как для них, так и для живых. Давайте сейчас же погрузим их на какую-нибудь повозку. Гийон и Юффель поедут с нею и начнут копать. Я подойду перед самым погребением. А пока я хотел бы посетить больных.

Матье и Рыжий Колен сходили за лошадью и запрягли ее в похоронные дроги с высокими деревянными дугами, на которые была натянута тяжелая черная парусина, целиком скрывавшая то, что находилось под ней. Над сидением кучера с перекладины свешивался небольшой колокол, но язык его был обернут холстом.

– Это мы решили так сделать со священником, который до вас тут был, – сказал цирюльник, обращаясь к отцу Буасси. – Совсем снять колокол мы побоялись, потому что по правилам он должен висеть на повозке с умершими от чумы, но здесь он совсем ни к чему. Ведь эта повозка никого на своем пути не встретит. А колокол только еще больше пугает больных.

– Вы правильно сделали, – сказал священник.

Прежде всего они погрузили тело могильщика Жароссо. Антуанетта Брено влезла под парусину, и когда мужчины подняли тело на высоту повозки, она втащила его за ноги внутрь. Матье был поражен, откуда у этой тоненькой женщины столько силы. Пока перетаскивали Жароссо, простыня снова сползла с него, и показалось обглоданное лицо, облепленное жирными мухами. Между черными тельцами насекомых странно белели кости.

– Ужасно, что еще так много мух, – сказал иезуит.

– Чего ж удивляться, – заметила Эрсилия Макло. – Морозов-то не было.

Молодая женщина, оттащив тело в глубь повозки, снова натянула простыню и, размахивая руками, согнала мух. Под парусиной слышалось непрерывное жужжание. Матье смотрел на эту женщину со смешанным чувством гадливости и восхищения. Видя, что Гийон стоит и не двигается, Колен сам взялся за узду, и повозка, подпрыгивая на рытвинах, пересекая лужи, добралась до другого конца барачного поселка, где между двумя бараками лежали покойники. На многих, как и на Жароссо, ночью напали хищники. Один, кого вынесли ночью и положили возле самой двери, пострадал больше всех. От савана почти ничего не осталось, лицо было изуродовано, и, когда его стали заворачивать в другую простыню, обнаружилось, что у него оторвана рука.

– Искать не стоит, – сказал цирюльник. – Они далеко ее утащили.

Стражник послушно помогал им.

– Вот видите, – сказал ему священник, – если бы у вас хватило духу их похоронить, этого не произошло бы.

– Я и схоронил двоих, когда Жароссо слег, но вообще-то это не мое дело.

– Вы, видимо, считаете, что – наше! – бросил священник, смерив Вадо суровым взглядом.

– Ну, с этим-то все равно так получилось бы, – заметил стражник, отводя глаза, – он-то помер нынче ночью.

– Правильно. Потому и нужно ставить сарай.

Когда все трупы были погружены, молодая женщина спросила:

– Мне с ними идти?

– Да, – ответил священник, – а я подойду позже.

Она уселась на задний край повозки, свесив ноги, спиной к покойникам.

– Вы не хотите сесть на козлы? – спросил Гийон.

Она, казалось, не замечала ни запаха, ни огромных синих мух, что вились вокруг нее, опускаясь ей иногда то на руки, то на лицо. Мужчины ушли вперед. Гийон привычным жестом взялся за уздечку – все-таки он был профессиональным возницей,– и они двинулись но той дороге, по какой пришли вчера.

– Далеко нам? – спросил Гийон.

– За лесом, сразу налево. И немного в сторону.

Они миновали ряды бараков и пошли по дороге.

– Эй! – вдруг крикнула Антуанетта Брено.

Матье остановил лошадь. Антуанетта соскочила на землю и подошла к ним.

– Пойду-ка я с вами, – сказала она, – небось покойнички не сбегут.

И они обогнали лошадь, предоставив ей шагать самой. Впереди шел Рыжий Колен – его коренастая фигура, точно маятник, раскачивалась из стороны в сторону. На нем была фетровая шляпа, когда-то, вероятно, серая, но теперь вылинявшая от пота и принявшая цвет болотной гнили. Шеи у него почти не было, поэтому шляпа, казалось, покоилась прямо на широких плечах. Женщина шла рядом с Гийоном – он время от времени прищелкивал языком, подбадривая лошадь.

– Я хочу тебя спросить, – сказала женщина. – Ты иезуита своего хорошо знаешь?

– Да не так уж. Мы вместе сюда пришли – вот и все.

С десяток шагов она шла молча – думала, потом сказала:

– Я тебя спрашиваю потому, что священник, который до него тут был, хоть человек вроде и не злой, а всюду видел колдовство. А мне моя мать – она разные болезни лечить умела – много секретов передала.

Антуанетта пошарила за корсажем и достала несколько высохших листиков, висевших на голубом шнурке у нее на шее.

– Это омела, – пояснила она. – Видишь, я ведь тут уже два месяца вожусь и с мертвыми и с больными. Я сорвала ее, когда сюда шла. Правда, тогда для омелы было рановато. Но все, кто пришел в одно время со мной, давно уже покойники. А мне бояться нечего.

Она опустила завядшие листья омелы на прежнее место и зашнуровала корсаж, под которым угадывалась белая крепкая грудь.

– Вот, – продолжала она. – Вот что может всех вылечить. Цирюльник только и знает: ланцет да лекарства… А нынче самое время рвать ее, омелу-то, ягоды как раз поспели.

– Эка трудность, – заметил Матье, глядя в сторону леса, где на некоторых деревьях висели огромные шары.

– Нет, – ответила она. – Самая лучшая омела – на яблонях. Возьми, к примеру, мою, – я ее срезала с яблони. И лучше всего срезать ее в полнолуние. Нам надо бы четыре-пять больших шаров. Чтоб повесить над дверьми во всех бараках. Она здорово отгоняет чумной яд.

– Так к чему ты ведешь?

– А к тому, что надо бы тебе сходить за ней с Коленом. Возле дороги на Бракон есть яблоневый сад, и там полным-полно омелы.

– Точно, знаю я его.

– Слышь, Колен! – крикнула она.

Рыжий Колен обернулся и с обычной своей невозмутимостью произнес:

– Слыхал я. Не глухой. Ежели он согласен пойти, я пойду с ним. Но еще раз говорю: один не пойду.

– Я ж обещала пойти с тобой, – бросила она.

– Знаю. Но ты – баба.

Она лишь пожала плечами и покрутила рукой у головы в знак того, что Рыжий не в своем уме. Потом подошла к Матье и тихо сказала:

– Хорошо бы, если б он пошел. Когда омелу срывает дурачок, это еще лучше.

– Надо будет поговорить с отцом Буасси…

Закончить Матье не успел. Антуанетта схватила его за руку и с досадой тряхнула как следует.

– Ты часом не спятил? – бросила она. – Поговорить с монахом! Да он тут же заорет: колдовство! Взбесится. Знаю я их породу; не так давно они послали на костер одну женщину из Лон-ле-Сонье. Это мне в точности известно: моя мать знавала ее. Ну, а мне не больно-то хочется кончать свои дни на куче хвороста. Нет-нет, наоборот: надо идти за омелой, чтоб никто ничего не знал и держать язык за зубами.

Возница на мгновение задумался. Раньше он частенько посмеивался над наивными верованиями крестьян – тех, кто не путешествовал, как он, не встречался с городскими, не мог узнавать у них разные разности. И еще перед ним до ужаса реально вставали глаза иезуита.