Текст книги "Совпадения"

– Твою?

– Ну нельзя же так засирать пространство вокруг себя в таком обширном ракурсе! Надо безжалостно освобождаться от моли, детских хоккейных коньков, шайб, клюшек, ржавых гантелей в паутине, когда тебе перевалило за тридцать! Вот я, к примеру, выбрасываю все без всякого сожаления. И еще ни разу не пожалела о том, что выбросила.

– Если бы я тебя не знал, то тут бы и поверил. Если бы не видел тебя регулярно роющейся в помойном ведре.

В ее доме вот все было нужным. Там нечего было выбросить, в ее доме. Он сам разве что плохо вписывался в его интерьер в своих мокрых от волнения носках. Слава богу, что ее ковры тщательно гасили их следы. Он вдруг впервые осознал, что отстал от жизни, почти устарел. И после него ничего нет, ничего не остается, случись что. Даже следов.

Могла ли она оценить его бесцветное и быстро испаряющееся, как эфир, присутствие в своей жизни? Ему хотелась стать для нее нужным и необходимым. «Любишь меня?» – «Нет». И он разрешал ей разорять свой привычный уклад, наблюдая, какое ей это доставляет удовольствие хозяйничать, летать, словно demonio insuperabile[9]9
  Бесподобный демон (лат.).


[Закрыть].

В ее расстановке вещей сквозил целый ритуал, в протираниях – бегство от чего-то, в борьбе с вещами – крах надеж, в стремлении к чистым поверхностям – внутренний надрыв. На бегу, не разбирая дороги, она инстинктивно пыталась свить гнездо, удерживая все, что соскальзывало, и выкорчевывая все, что плотно в ней, до того как она появилась здесь, засело.

Он старался подружиться с ней ценой своих потерь, не теряя надежды, что она оглянется, заметит все свои разрушения, ахнет, ужаснется и перестанет. В ней сидел какой-то заводной черт, который беспрестанно подвергал сомнению не только чужие, но и ее ценности. Единственное, что он запретил ей делать, – это смотреть на него немигающим, гипнотическим взглядом.

Предпринимая попытки выворачивать наизнанку отношения, она старалась дать себе и ему понять – не страшно быть вместе. Надо ощущать, обживать совместный тыл, без ожидания опасного толчка в спину. И кропотливо каждую весну высаживала саженцы своего доверия во внутренний дворик их отношений. Зимой – промерзшими, весной – побитыми моросящими изматывающими дождями, осенью – изломанных дворовыми мальчишками.

Глеб же садился на стул, широко расставлял ноги, клал локти на колени, играя желваками, и вот-вот готов был заговорить. И не мог. То, что он действительно думал, никак не выходило наружу. А Соня твердила, что это и есть простой тест на искренность, «из чего слеплен рубака-парень». Ей хотелось без всяких там «Любишь меня, люби мой зонтик»[10]10
  Джеймс Джойс «Джакомо Джойс».


[Закрыть]. Так просто и так невозможно…

Он ловил ее, перегнувшись с моста, когда она в пелене сознания проплывала мимо, и наивно думал, что счастье само плывет ему в руки. Оказалось, что это он плыл в руки счастью. Она умела притвориться бездушной пластмассовой куклой и иногда не желала даже всплывать. Тогда он стоял, ждал и смотрел на бегущую воду в надежде заметить где-нибудь вдалеке угол яркого банта на ее солнечных волосах. Оба забыли к тому моменту, когда встретились, что бессмертны и достигли пика безвозвратных потерь. Именно тогда он и протянул ей свою крепкую руку, ненужную и непрошеную. Осознавая, что есть еще одна попытка уже потому, что есть еще одна рука. Коль уж Бог так придумал с человеками. Она уцепилась, скорее по инерции, как пенсионерка на шумном проспекте, которой разводилы сунули впопыхах упаковку одноразовых бумажных платков в подарок, чтобы привлечь ее рассеянное внимание и наконец обмануть. По-настоящему.

Она ускользала, просачивалась сквозь пальцы. Он пытался застать ее в детстве, в те редкие минуты, когда она туда возвращалась в своих воспоминаниях, в обидчивых рассказах об ее отце, он слушал, а сам тем временем цеплял ее осторожно багром и медленно тащил к своему берегу, чтобы сделать еще один сеанс искусственного дыхания, пока она отвлеклась и не сопротивлялась. Глеб впервые видел перед собой такой оживленный труп, не способный жить в гармонии ни с кем, в том числе и с собой. И сам полагал, что является таким же точно трупом, отдавая себе отчет в том, что они встретились, уже будучи мертвыми. Настолько, насколько это еще возможно при ходьбе.

Раньше ему казалось, что ребенок, отдаляясь от родителей, уносит в себе и часть их. А тут он вдруг впервые осознал, что, оказывается, он просто прилипает к ним однажды, для того чтобы чувствовать заботу о себе, удивлять, радовать, заставлять сопереживать и расстраивать, а главное – он приходит к ним за любовью, и если ее нет, они никак не могут расстаться.

Стоило ему в первый раз увидеть Соню, как он почувствовал сладостно-тягостную ответственность за нее, вопреки воле. Так он впервые родил себе дочь. Мучительно и непросто. Внутри себя. И стал отцом, не осознавая, что другие, более важные и зрелые роли остаются ему теперь недоступны.

На следующий день после близости она достала из заднего кармана его штанов общероссийский паспорт и в графе «семейное положение» вывела простым карандашом: «Женат». И положила паспорт на место. Этот ее детский проступок он обнаружил не сразу. Мало того, он его обнаружил не сам. На порчу документа ему указали, пролистывая паспорт в отделении милиции. Но он не злился.

Близость возникла между ними быстро и внезапно, как выскользнувшая из рук на пол ваза. Она стала дополнением, еще одной гранью, но уже не могла стать чем-то целым, раскололась. У обоих создавалось впечатление, что без нее они легко бы могли существовать, а осуществив ее, что с трудом теперь обойдутся и уже никогда не смогут склеить образовавшиеся трещины, через которые испарялась легкость общения.

Его высокий рост, широкие плечи, темные волосы и сила являли собой хрестоматийный образец русского богатыря – образа доверия и всего того сдержанного великолепия, которым природа награждает благочестивых, немного меланхоличных, крепких духом и телом, немного угрюмых и далеко отстоящих от сангвиников натур.

– Ты же мне брат. – Соня многозначительно улыбалась.

– Дай сюда руку.

– Зачем?

Глеб взял ее руку.

– Разве так может быть у брата?

– Думаю, да. Это же не влияет на степень родства. Так может быть у кого угодно.

– Дурочка. Вот поэтому я братом-то тебе быть и не хочу, – заключил он. – Вот уж уволь, кем угодно, только не братом.

– И зря! Надо учиться.

– Зачем?

– Надо быть открытым новому, а ты его воспринимаешь в штыки. Все, что не вписывается в твои установки, ты воспринимаешь как неправильное. Зря. Что тебе мешает испытывать ко мне еще и братские чувства?

Шаг за шагом эта взрослая девочка, с которой он проводил часы, дни, месяцы ловко взбиралась на его плечи. Так их гигантская трехметровая биоконструкция зашагала, неуверенно переставляя ноги, в будущее. Когда же ее верхняя часть пообвыклась, уютно обустроилась, его в очередной раз осенило, что теперь он родил себе еще и собственную мать. Потому как оттуда, сверху, она периодически, вглядываясь в горизонт, видела то, чего, полагала, никак не может увидеть он, и считала своим долгом сообщить об этом, наставить и предостеречь, не имея даже приблизительного представления о том, что творится у него внизу, под ногами.

Нет, он даже не пытался больше женщин понять, еще в юности его предупредил об этой ошибке Бальзак: «Если мужчина понял женщину – он уже не мужчина». Напротив, с тех пор как он перестал стремиться разгадывать их, к нему пришел настоящий покой. Женщины отвечали взаимностью – и он чувствовал на себе неподдельный их интерес. Но она была другой. С ней он понял, как жестоко они вместе с Бальзаком ошибались. Соня не игнорировала его. Значит, все еще сохранялся его магнетизм, притягивающий женщин. Он видел в ней какую-то борьбу. Видел и делал вид, что не видит.

* * *

Софья утомила. Странно то, что она никогда не снилась, пока была рядом, или снилась как-то невнятно в облике других женщин, но все в них говорило о том, что это она, тогда как фигуры и лица были другими. Теперь же редко удавалось покемарить без снов с ее присутствием. Латая выжженные бессонницей ночные бреши сознания сквозь приглушенный немигающий свет красного интимного бра, он мог провалиться в кратковременный сон «с ключом в руке» по методу Дали, что длится, пока падает ключ. Этим ключом и стала для него Соня. Она снилась совсем недолго и своими изощренными выходками каждый раз будила его. Он просыпался, нервно вздрагивая, иногда до двадцати раз. Какой-то неприятный импульс ударял в тело и ослепительной вспышкой добирался до мозга. Умный и расторопный мозг всегда успевал сгенерировать что-нибудь подходяще экстремальное: падение, взрыв, выстрел, неожиданный удар ножом, катастрофу, пожар или Армагеддон. Во сне он много раз убивал ее. Самыми разными способами, но чаще всего ножом.

– Я видел, как ты садилась в его машину. Ты провела с ним ночь?

– Да.

– Столько боли, сколько ты причинила мне, мне не причиняла еще ни одна женщина.

– Ты слишком болезненно воспринимаешь трансформацию отношений. Ты другой, отношения другие, нет привычных образов, за которые можно цепляться, которые выстраивают реальность. Это тебя пугает. Страшно то, что шаблон не наложить. Ты смотрел «Бухарест-68»?

– Нет.

– Слушай. Юная немая Лючия влюблена в двух румынских лирических киллеров Эрика и Михая. Эрик и Михай страстно влюблены в Лючию, но отказываются делать это вместе, им надо по отдельности. Поэтому они не могут и не хотят делить ее между собой. Что-то в духе Злодейки Борхеса. Долгих восемь лет два друга киллера, как два брата креола из Турдере, пытаются понять коварную игру женщины, вывести ее на чистую воду, безжалостно конкурируя, неоднократно мысленно убивая, и в конце концов осуществляют задуманное. Метафора. Но смысл остается понятен. Они умерли для нее, она умерла для каждого из них. Никто из друзей не хотел уступить, тогда как брат поделился с братом: «Если захочешь, пользуйся ею». Но и те двое и эти умирают в недоумении, ненависти, на последних словах ее письма, адресованного каждому из них в отдельности и написанного обоим сразу, в невозможности принять реальность, в неверии, в темноте. Я запомнила текст письма Лючии: трудно поверить в то, что любовь есть самое загадочное чувство в мироздании. Любовь не знает границ, она не имеет правил и строгих законов. Любовь попирает все. Я люблю тебя, Эрик. Я люблю тебя больше всех на свете, мой Михай. Моя жизнь не отделима от твоей, Эрик. Ты, только ты один, Эрик и Михай, только ты один во вселенной, есть истина для меня. Но ты, не сможешь принять мое чувство, потому что ты не умеешь растворяться в любви. Ты привык брать, все брать себе. А я и готова отдавать, я и отдаю тебе всю себя. Но ты привыкший брать, не можешь взять того, что уже и так тебе принадлежит. Ведь для того, чтобы взять, нужно уметь принимать, а значит, растворяться в том чувстве, которого ты так ищешь. И что же тебе делать, мой любимый? Понять. Понять, что пора остановить свои бессмысленные поиски виноватого. Что тебе делать? Я скажу. Тебе нужно прекратить искать. Никто не виноват, и делать тебе абсолютно нечего. Растворись в окружающем мире, и ты обретешь его. Растворись в любви, и она станет твоею. Что делать? Ничего. Кто виноват? Никто. Я люблю тебя. Твоя женщина[11]11
  Иван Вырыпаев.


[Закрыть].

– Ты просто пытаешься этим оправдать свои порочные связи, свое высокомерие, эгоизм и наплевательское отношение ко мне.

– Отпусти меня. Не буквально, ментально. Я в твоей голове. Даже мне уже это надоело.

– Что это за мех у тебя на плечах?

– Не поверишь, но это песец. А у тебя по губам муха ползает. Неужели не чувствуешь? Крепко спишь.

Глеб вздрогнул. Мозг включился и мгновенно проанализировал реальность. Он фукнул, муха побежала в сторону подбородка. Он сбросил ее на постель и открыл глаза. Протянул вспотевшую после утреннего кошмара руку, выключил будильник на мобильном и нажал кнопку радио.

– Вы на волнах мяв-радио через минуту о том что виктор батурин собирается судиться со своей женой солистка группы чили доказала что она не трансвестит абрамович и усманов сражаются за аршавина а пока я не могу дышать мне не видно неба я не могу понять был ты или не был ветром по волосам солнцем в ладони твоя…

Сунув ноги в стоптанные на пятках тапки, он побрел в ванную. Не глядя в зеркало – незачем совершенно, – почистил зубы, намочил лицо, остатками воды на пятерне прибил торчащие волосы, как там говорила бабушка? – в простых волосах ходить.

Понятно, что, если мальчик любит мыло и зубной порошок, этот мальчик очень милый, поступает хорошо.

Сухой бутерброд размочил во рту чаем.

Возможно, утро наступает каждый раз из-за того, что кто-то очень важный, от кого зависит мироздание, привычно влезает в свою одежду, заботливо хранившую прогибы и вогнутости его тела, вырабатывающего тепло в джоулях. Почему нет? Садится, встает солнце, но не без этого? Никто не говорил, что утро наступает без этого. Может, именно благодаря одевающемуся и умывающемуся человеку и хранящемуся в одежде людей теплу и наступает утро?

Закурил.

Есть в этом неосознанное успокоение, непоколебимый консерватизм – ничего не менять и не хотеть никаких перемен. Просто курить. Затяжка, вдох, выдох. Один раз закурить и не прекращать и не иметь желания бросить. Почти намек на мужское постоянство, которое так нравится женщинам. Не разглядели. Запорошенная листвой книг по бросанию курить ловушка «Я» – противника всего нового, оберегающего стабильность от порывов навести душевную неприятную рябь. Она ему не нужна, без нее обыденно и скучно, но надежно и предсказуемо, а значит, контролируемо. Заботливое Эго отодвигает, укутывает и убаюкивает страхи под теплым одеялом табачного дыма, поглаживает тебя нежными руками по голове, ерошит волосы, качает, ведет за руку в беззаботное младенчество. Кошмарный сон Аллена Кара. Познакомься с материнской депривацией, мальчик. Не депиляций, а депривацией, не путай. Курить приятно. Зачем, зачем, мертвый Аллен, изобретать способы бросания? Делать, а не ломать голову, как перестать делать. В качестве живого примера ты сам умер от рака легких. Спасибо тебе, благодарю тебя. Расшевели сигаретой спящий центр удовольствия. Ты всегда только тем и занимался, что отказывал себе в нем. Получи его в социально приемлемой форме. Затянись, сделав глубокий вдох. Никто не отшлепает тебя. Ты большой. Теперь можно. Соня, Соня, какая ты? Где ты? С кем ты? Как ты? О ком ты думаешь? Для кого ты варишь кофе и крем-суп? Настоящая, та, которой я не знал, не видел, к которой не прижимался ночью. Почему мне досталась ты другая, кислая, как вишня, ложная, как поганка, почти мертвая, как сонная кукла, не ставшая бабочкой. Я знаю, что ты скажешь, что я сам был таким. Ты скажешь, что тебя сделали моим зеркалом. Негодный глупый мальчишка в отцовской шляпе, не знающий жизни, получил негодную девицу, которая объехала его на кривой козе, вскочила в быстро мчащийся состав, двумя выстрелами снесла замок, ограбила и сбежала с самым красивым ковбоем, он очень кстати подвернулся ей уже на середине пути, там, где ее осторожный Боливар предусмотрительно не подвернул ногу.

Неужели ничего хорошего не отложилось из детства? Нет. Ничего не вспомнить. Все похвалы, добрые слова воспринимаются как должное и забываются.

– Здравствуйте, меня зовут Сережа. Мне нужна вот эта машина.

В своем самосвале Глеб волок песок и дождевую воду девочкам для куличей. Пришлось отстранить настырного и слишком уверенного в себе Сережу.

– Отход! Куриный пароход!

– Ну, ты!

– Жопой нюхаешь цветы!

Внезапно обнаружилось неудобство – левое ухо перестало слышать и опухло. Пока Глеб очухивался, сидя на земле, Сережа вывалил песок и наложил в самосвал камней.

Записанные травмы, потери, наказания, разочарования, детские переживания – все, что было так неприятно, тошно, больно, – сейчас уже не связывались с эмоциями. Эмоции спят до той поры, пока не придет время ненависти и любви. Для кого? Для тех, кто окажется рядом, подвернется под руку, с оказией выбьет их из детских архивов, случайно соберет с их поверхности сонную пленку. Две пластинки не могут играть одновременно на одном патефоне. Две кассеты с записью прошлых обид и родительских скандалов, два диска, переполненных отрывками из старого кино прожитой жизни. Филапоней о пай мэ дарес[12]12
  Будь прилежен, мальчик, чтобы тебя не выдрали (греч.).


[Закрыть].

Глеб дернул мышью, не присаживаясь на стул, монитор дрогнул. Надо успеть посмотреть кое-что, ответить ночным респондентам, пишущим в никуда. Банальность утра – простой сигнал о том, что все на самом деле еще в относительном порядке, еще скрипит хитрый механизм, еще стучит, ритмично обрастая сутками, как старое дерево кольцами, внутренний двигатель жизненного сгорания.

В будние дни в голове одна мысль – завести злосчастный будильник именно в выходной, проснуться, понять, что никуда не надо бежать, выключить телефон и ощутить счастливый миг свободы, насладиться им об забор обыденности, как пишут китайцы в сочинениях, и упасть обратно, обняв подушку. Или нет. Вовсе выбросить ее на пол и уснуть с тройным наслаждением, в трехмерном модуле одеяла тем самым утренним сном, горячим, крепким и сладким, как вкусный чай.

Без чая что за жизнь…

Перед самым выходом он присел в коридоре завязать шнурки, опустился на одно колено и, оставаясь в этом положении, застыл, – так хорошо вдруг стало, так покойно. Оперся спиной о стену, съехал вниз, выпростал вперед обе обутые ноги, подумав, что ничего не решат секунды. Так рукой из потока достается время. Ничего не решить за этот внезапно выхваченный ножницами из полотна времени жалкий клочок. Фиговый листок. Полотно прошивается случайными мыслями, мелькающими то в прошлом, то в будущем, которые не состоятся. За такое короткое время можно лишь успеть оглядеться внутренним взором.

В «здесь и сейчас», в общей реальности, пребывает пугающе мало народу. Остальные только физический контент, биомасса. Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя. Шекспир. Осознание чувств и переживаний – один из способов оказаться в реальности. Не замечать чувств удобно, так живут дети, решающие задачу комфортного выживания.

Сейчас я слышу, как в бачке журчит вода, ветер бьется в стекло, за окном гудят машины, в комнате поет Дима Билан, мне слышно, как в парадной работает лифт, отец листает пультом ТВ-каналы, я слышу собственные удары сердца. Я вижу стену зелено-коричневых обоев, рыжие мокасины сорок второго размера, маленькую, едва заметную дырку на носке, волосы на моих пальцах, комод, шкаф со старыми книгами, полмиллиона мелких вещей, мешающих вытирать пыль. Я обоняю тяжелый запах табака и жареной картошки, лезущий из отдушины. Осязаю холодный неровный пол, стену, тепло, идущее от одной моей ноги, положенной поверх другой, перистальтику и движение диафрагмы…

Давно неновый дом пуст. Окна настежь, ветер треплет обрывки обоев на стенах со стершейся золоченой краской, с перекошенными рамками семейных портретов. Вот треснутая черно-белая фотография, улыбается мальчик с красной звездочкой на лацкане пиджака. Скрипит старый приемник, перепевая ветер в дымоходе, и пугает термитов. Пригласительный билет на ретровечеринку еще никому не отправлен. «Луч солнца золотого тьмы скрыла пелена, и между нами снова вдруг выросла стена. Ла-ла-ла, ла-ла-ла-а-а». И никто не знает, кто именно сюда заберется, если вовремя не принять меры. Сюда, в старую заброшенную сказку, зашел человек. И сразу пахнуло его русским духом.

Еще мгновение, и хлынут в голову новые мысли и унесут человека, как щепку уносит на реке водоворот. Опять сомкнется привычная круговерть, и еще не скоро вновь удастся выбраться в этот трип, где существуешь с открытыми глазами, где можно только говорить о томлении духа, но давно не чувствовать его утомления. Животное внутри устает гораздо раньше, в разы быстрее, спасается, цепляясь за социально-нравственное, падает и поднимается в своих тщетных попытках обрести свободу. Человеческое же в человеке завороженно рассматривает животного, задними ногами отталкивающегося от стенок духовного. Внутренний механизм физики вот-вот щелкнет сигналом подъема, мозг отдаст команду подняться. Тело продолжит свое раздробленное на физику и мистику неосязаемых энергий и связей движение.

Только кажется, что есть аналитика, есть осознание происходящего. Марионетка, опять марионетка в руках провидения. Кен, Соня права. Слепая, с мигающими глазами, безвинная, гнущаяся, мягкотелая кукла, бойфренд для сумасшедшей Барби, мастерицы фигур, любительницы трогательных драматических поделок из глины, королевы дымковской игрушки, раскладывающей мужчин в нелепых позах в своей мастерской, с разбросанными гипсовыми головами, руками, ногами, торсами. Такая же, как прочие, кто так и не предпринял попыток научиться управлять собой, предпринял, но быстро остыл напрягаться и забросил навыки управления, возобновил, но опять отвлекся, доделал, но плохо, переделал, но в процессе спекся и наконец сдался. Для кого ответы на простые вопросы слишком очевидны, чтобы понимать, что это и есть единственно верное решение. И даже если подмывает действовать, то слишком много внутри неспелого, потому и румянится снаружи неэффективно, и изнутри не печется без лихорадки и высокой температуры. Если двое – суть одно, если они нужны для того, чтобы стать одним целым, то почему так некрепко все то, что их связывает?

Разные, как небо и земля, Уран и Гея, существующие вместе, порождают гигантов, циклопов и монстров. Из сброшенных в Тартар Ураном только Кронос согласился убить отца, спрятавшись в складках Геи. Он отрубил отцу причинное место, и из его крови появились Эриннии, а из семени и крови, взбитой в пену, вышла Афродита, позволившая расплакаться, как мальчику.

Раздевать себя, обнимать ее, всегда холодными руками, плакать и всматриваться ее глазами в самое дно собственных глазных яблок. Едва только начал улавливать, но так и не смог постичь этих таинственных цепочек, как сама связь исчезла. Полоснуло ножом, отчаянно, из последних сил проникающее, женское, что подмечено еще сто лет назад Гумилевым, – за то, что я тебя убила, твоей я стану навсегда. И рассмеялась в лицо зависимостью от толщины обода колеса Сансары. А надо-то всего ничего. Понимания как раз и не надо, понимающих не надо, их всегда предостаточно, как кто-то заметил. А достаточно, чтобы просто подержали за руку или спели песню. Детскую, возможно, даже колыбельную. На ночь. Тихим спокойным голосом взрослого адекватного человека, вселяющим уверенность, что и ты станешь взрослым и останешься вменяемым.

– Мальчик, мальчик, ты могуч. Ты гоняешь стаи туч! – любила повторять Соня. – Уши у тебя трогательные, светятся. Пушистые, серебристые. И улыбка шире, чем плечи.

Уже восемь лет он читает почти детсадовский курс вводных лекций студентам и школьникам. Импровизации на основе богатого материала вполне могли бы способствовать развитию интереса к предмету «Философия» или «Введение в философию», но носят название «Обществознание» – обо всем понемногу, ни о чем толком.

Глеб медленно встал с пола, отряхнул костюм, взял черный кожаный, лоснящийся портфель с приготовленными со вчерашнего дня материалами для лекций в колледже у второго курса. Закрыл входную дверь поворотом ключа и вышел в общий коридор.

Да какой ты преподаватель философии? Зачем ты ходишь туда? Что тебе там надо? Чтобы передать им свои знания, в которых нет никакой нужды? Развить в них способности к самостоятельному мышлению? Пожалуй. Основная масса совершенно пассивна, безразлична. Преподаватель должен непременно иметь свой собственный курс. Есть у тебя курс? У меня есть два курса! Любая, даже доморощенная, философия воспринимается и имеет право на существование только в изложенной методологии. Задача мельче и проще – не апеллируя авторитетами, глубокими историческими познаниями, путаными концепциями и дефинициями, научить формировать, выражать и развивать мысль. Все. Точка. Выстраивать логически стабильные конструкции и иметь возможность критиковать объективную реальность, вступать в дискуссии, то есть учиться философствовать, полюбить сам процесс. Полюбить… Полюбить можно… Как и когда началось наше чувство? На семь слов позже, выше на две минуты, на восемь мгновений быстрее. Света, Оля, Маша, Лариса, Юля, Таня, Инна, Наташа, виагра… Но все уперлось в эту чертову Соню.

Вторая дверь оказалась закрытой снаружи. Вернувшись в квартиру, Бердышев достал тонкогубцы и отвертку. Закон Мерфи[13]13
  Универсальный философский принцип, исходя из которого неприятность, если она может произойти, непременно случается. Авторство термина принадлежит американскому инженеру Эдду Мерфи.


[Закрыть] гласит: «Если какая-нибудь неприятность может произойти, она случается». Следствие шестое: «Как только вы принимаетесь делать какую-то работу, находится другая, которую надо сделать еще раньше».

Руками отца и деда, не узнавая в них своих, он разобрал замок и сложил составные части на пол. Каким образом достигнуто такое сходство? Кожа на подушечках огрубела и потрескалась, указательный и средний пальцы пожелтели, выдавая пристрастие.

Где твой аккуратный мужской маникюр, мужчина? Со странным названием атташе? Кто это рассказывал про атташе в колледже? Русканова Маша?

Он любил выходить с запасом, не спеша, имея лишних полчаса на непредвиденные задержки, спокойно добраться без раздражения до работы. Покурить и подышать одновременно, используя каждый раз этот единственный шаманский способ вызова духа водителя маршрутки, действующего, как Аксиома Дучарма из метазаконов: «Если рассмотреть проблему достаточно внимательно, то вы увидите себя как часть этой проблемы».

В трамвай и троллейбус не пробиться. Маршрутки, эти утопленники городской пыли, настырно тележат колесами газоны в безумном ралли, исторгая из себя озабоченные фигуры горожан к входу в метро. В утреннюю сутолоку суются самые отчаянные коммивояжеры, расталкивая и трамбуя простых и сложных попутчиков, убогих и успешных, откуда-то взявшихся старушек, едущих на своих стульях, чтобы предложить перчатки от рождения до девяти лет, телефонные базы, карты города и области, не мерзнущие и не царапающие бумагу авторучки.

– Пожалуйста, шкалики по сорок рублей. Пойдете на кладбище, к любой женщине – не грех взять с собой. Отличный подарок мужчине на день рождения. Но не достоит.

Простой русский народ только с виду пропойцы, проходимцы и калики, а копни – через одного художник или тайный, пусть и беззубый, поэт, просроченный музыкант, нечаянный писатель, но непременно каждый – ценитель вечной женской красоты. Сам ценитель может выглядеть как угодно, но в красоте разбирается, что и где должно быть в женщине – понимает.

– Загляните ко мне, – попросила завуч накануне отчетного собрания педсостава.

Глеб, предвкушая разговор, отворил дверь в ее кабинет…

– Да поймите же, Валентина Дмитриевна, важно научить их соблюдению дистанции при вторжении в культурное пространство с чужеродной социальной ассимиляцией. В них нет культуры как таковой! Никакой вообще, подчас даже примитивной. Некоторые с удивлением узнают от меня, что, зевая, надо прикрывать рот. Странно, что не удивляются, почему я не пускаю газы в аудитории.

Завуч предостерегающе наморщилась, предчувствуя, куда он может дальше махнуть.

– Они Маугли напоминают. Спрашиваю: «Мама есть?» – «Есть». – «Папа есть?» – «Есть!» Черт дери, и бабушки есть, и дедушки у многих. Кто они, эти дедушки-бабушки, куда они культуру посеяли?

– Так чего же вы хотите? Преподавать им еще и культуру зевков? Мы их к профессии не успеваем подготовить! В массовом образовании все ценности нивелируются. То, что раньше полагалось только тысячам достойно образованных, выдержавших жесткий отбор и экзаменацию, обладающих высоким уровнем культуры, вдруг стало доступно миллионам. И вы хотите сказать, что можно миллионам разношерстных, разносоциальных привить культуру избранных? Не смешите меня. Где вы видели такое?

– Ну не в грязь же теперь и культурных втаптывать, коль уж они все тут одним миром у нас мажутся. Мы говорим сейчас о пяти сотнях наших студентов. Уж у себя-то можем мы уровень выдерживать? Я же не за всю Расею толкую. Назовите это курсом гражданского воспитания. Я готов вести факультатив.

– Опять бесплатно? – недоверчиво спросила она. – Спасу от вас нет!

– Могу и бесплатно, если надо, – подтвердил Глеб.

– А нам бесплатно, может, как раз и не надо. Бесплатно вы и так мне тут дел наворотили…

– Платно они не будут ходить. – Он выдохнул шумно и обреченно, будто паровоз, потерявший кочегара и машиниста. – У них нет интереса, а если мы их начнем туда загонять, то и на положенных по программе парах никого не останется. Они не ходят и так. Что с ними делать? Вернее, ходят одни и те же, а я других жду, тех, кто курит за углом. Мне они больше нравятся. Именно эти овцы нашему отлову и будут потом благодарны.

– Это проблема их родителей. Кого сами вырастили – того пусть и получат. Я за ними бегать по курилкам не собираюсь.

– Проблема в нас. Они выходят от нас незрелыми, некоторые и хотят нос высунуть, но силенок не хватает. И наша задача – научить их сопротивляться тому, чтобы превращаться в продукт среды. Мы всего лишь должны обучить их грамоте. Грамотный человек сам свободен создавать себя и уже формировать достойную среду обитания вокруг. Дать им возможность осознать это, научиться видеть, взрослеть – вот наша задача.

Им не-ин-те-рес-но. А мы знай вколачиваем каленые гвозди им в головы дальше. Я бьюсь первые полгода только за интерес. Мне составляет величайшего труда научить их просто слушать то, что я рассказываю. Не дай бог осмыслять, куда там… Они этого не умеют, они к этому не приучены. Готовы заниматься всем, чем угодно: краситься, подтягивать колготки, гадать, музыку слушать на эмпэ-три, переписываться, плевать в потолок, но только не дать себя чем-то увлечь. Молодые девушки похожи на размалеванные глухие пни. Их невозможно в таком состоянии обогащать, умащивать, выращивать. Это пустое. Я не видел зрелища более заколдовывающего, уверяю вас. И только и делаю, что ищу к ним подход. Вот вас же они слушают на уроке?

Валентина Дмитриевна, дама грозная и грузная, обладающая тяжелым гипнотизирующим взглядом, с покатыми плечами и непропорциональным телосложением, слушала, наклонив голову набок. Они общались тет-а-тет, после педагогического сбора.

– Меня? – Она выкатила, недоумевая, глаза. – Слушают! Но я не пою им соловьем в отличие от вас. – Она как-то нехорошо зыркнула. – Я даю материал, соответствующий общеобразовательным стандартам, утвержденный учебным планом, без театральных импровизаций. Я делаю эту работу не первый год, и все студенты у нас, как известно, проходят аттестационную комиссию. Вы-то что мне хотите доказать, я понять никак не могу. Что они сплошь идиоты? Так это я и без вас знаю.