Текст книги "Рыцари Дикого поля"

19

Одного взгляда Федора было достаточно, чтобы вдова, которую звали Дариной, метнулась к кибитке и, едва полковник и хуторянин успели присесть за столом, как там появились кувшин со сливовицей, сало, куски вяленой конины, хлеб и прочая снедь.

– Почему не одна из тех, что помоложе. – перехватил полковник плотоядный взгляд Федора, которым тот провожал широкобедрую молодку, поспешившую оставить их одних.

– Те, что моложе, пока что существуют для утех, а эта – для самой жизни нашей чумацкой, – проговорил Велес, наливая сливовой самогонки в небольшие глиняные чашечки, выставленные, как выразилась Дарина, под «трезвый казачий разговор». – Особенно такой трудной жизни, какая ожидает ее здесь.

– Казачка?

– От деда-прадеда. Дочь и жена сотника. Из зажиточных. Да что там… В ноги ей надо бы поклониться, что подалась за мной в эту невидаль, посреди самого Дикого поля, хотя в селе женихов у нее хватало. А тут, на такую вот скитскую жизнь решиться, – осмотрелся вокруг себя.

– Еще накланяешься, будет время. Но, в общем-то, разумно, разумно, – признал Хмельницкий. – Вот как раз об этой самой скитской жизни мы сейчас и поговорим.

– Поговорим, отчего же не поговорить?

– Ты почему вернулся сюда, на хутор, казак?

– Отец завещал хранить этот скит-капище. Точно так же, как когда-то завещано было оставаться хранителем ему самому. Места здесь святые, потому как молитвами многих поколений русичей освящены. Я ведь в свое время окончил церковно-приходскую школу, а затем семинарию, мог остаться в Черкассах или податься в Киев, однако потянуло сюда…

Как водится, сначала они выпили за казачество, за Великий Луг [12]12
  Великим Лугом казаки называли плавнево-лесные, испещренные островками, приднепровские долины, которые давали приют основателям Запорожской Сечи. Эти бесконечные луга украинцы объединяли под уважительным наименованием Отец Великий Луг, притом что «матерью» объявлялась Сечь Запорожская.


[Закрыть] и неистребимую спасительницу народную Запорожскую Сечь, и потом уже генеральный писарь украинского реестрового казачества откровенно поведал казаку-хуторянину, что намерен поднять все сечевое, запорожское низовое, городовое, реестровое и нереестровое, а также надворное казачество [13]13
  Сечевые запорожские казаки большую часть своей жизни проводили на Сечи, где несли гарнизонную службу. Как и монахи, они принимали обет безбрачия и не могли иметь ни дома, ни семьи. Просто запорожские казаки – те, что оседло жили на огромной территории Земли Войска Запорожского, в своеобразной казачьей республике. Городовыми назывались казаки, которые семьями жили в украинских городах и деревнях. Реестровыми были казаки, которые входили в королевский (или гетманский) реестр и служили польскому правительству, получая одежду, оружие и денежное довольствие. Надворными именовались наемные казаки, которые служили при дворе магнатов, охраняя владения благодетеля.


[Закрыть]; крестьян и ремесленников, словом, всех, кто готов восстать за вольницу казацкую, за православную веру, за правду и справедливость, за право, изгнав чужестранцев, стать хозяевами на своей земле.

Никакой особой реакции признание это у казака-хуторянина не вызвало. Федор встретил его молча. Однако, уважая его глубокомысленное молчание, генеральный писарь с ответом не торопил. Хмельницкий прекрасно понимал, в чем заключался смысл молчания этого рослого, сильного человека.

Велес прекрасно знал, что само казачество было сотворено на волне бунта и существовало от бунта к бунту, от одного упорного кровавого восстания – к другому, еще более упорному и кровавому. Кобылица, Косинский, Муха, Подкова, Наливайко, Сулима, Гуня, Остряница, Павлюк… [14]14
  Здесь названы реальные имена руководителей некоторых казацко-крестьянских восстаний, происходивших в Украине до украинско-польской войны под началом Б. Хмельницкого (1648–1654).


[Закрыть] Сколько их уже было и еще будет – решительных, уверенных в себе, презревших страх и презиравших врагов своих…

Однако чем завершались все их восстания? Гибелью цвета народного, кровавой резней, пожарищами и… виселицами, виселицами, виселицами… Ну, еще плахами да колами на городских площадях. Но разве неудачи предшественников когда-либо служили предостережением для новых вождей и местных вожаков? Разве кто-либо, кроме самого господа, способен установить, когда завершится череда неудач и наконец-то появится тот, кого со временем народ украинский назовет своим Моисеем, способным вывести его из рабства? Да только Господь, похоже, в игрища эти кровавые уже давно не вмешивается. Устал, что ли?

– Даже на моей памяти, в ските нашем не раз появлялись такие же люди, как вы. Они приходили сюда с теми же помыслами и с тем же гонором. Но никогда еще ни отец, ни я не верили, что эти люди способны поднять все казачество, весь народ и разгромить поляков.

– Почему же не верили? – подался к нему через стол Хмельницкий. – Что порождало ваши сомнения?

– Неужели так важно знать почему?

– Ты сказал, что они приходили с теми же помыслами и с тем же гонором, что и я. Хотелось бы знать, какими и с чем оставляли хутор. Если их замыслы порождали недоверие у вас, значит, могли порождать у многих других. Ты ведь человек, грамоте обученный, должен соображать, на какое великое дело мы с тобой идем.

Федор понимающе улыбнулся. Это правда: казаки, а тем более – крестьяне и ремесленники, не каждому доверятся, не за каждым пойдут, против могущества польского восставая… Ну, а на то, что полковник легкомысленно пристегнул его к своей повстанческой упряжке, Велес пока что попытался внимания не обращать.

– Даже трудно объяснить, почему мы так воспринимали этих людей.

– И все же. Что в словах, в действиях, в самом облике этих людей выглядело не так? Не уходи от ответа. Думай, попытайся вычеканить свои впечатления простыми, смертными словами.

– Да вели они себя как-то… – поморщился Скидан. Судя по всему, он действительно не готов был к подобному разговору.

– Что? Что… не так? – еще жестче поинтересовался Хмельницкий, и даже слегка приложился к столу кулаком, словно речь уже напрямую шла о сомнениях, которые порождает лично он.

– Не того полета они были, – блеснул угольями своих черных колдовских глаз хуторянин. – Не с тем военным и житейским опытом, не с той славой казачьей в атаманы да гетманы подавались. Сразу становилось ясно: ну, соберет сотню-другую отчаюг, ну, погуляет, поатаманствует где-нибудь в окрестностях Бара, Черкасс или Брацлава, пока не встретится с первым же попавшимся на его пути полком польских гусар или германских наемников. А дальше все предрешено: уцелевшие бунтовщики разбегутся, а его самого поведут на виселицу или на кол. Это уж как польским магнатам возжелается. Нет, не верили мы им. Тем более что среди пришлых попадались обычные грабители, всякие беглые висельники, которые пытались выдавать себя за повстанцев.

– Хочешь сказать, что ты, лично ты, таких людей сразу же выявляешь? Что чуешь их каким-то своим особым чутьем?

20

Замок «Гяур» готовился к осаде. Разведчики, которых каждый день посылал в сторону Подкарпатья управитель замка Ярлгсон, доносили, что отряды восставших подступают все ближе и ближе. Беженцы, с которыми им приходилось встречаться, рассказывали, что гайдуки ведут себя как монгольская орда или заморские варвары: разоряют имения, насилуют, осаждают и берут измором небольшие укрепленные замки.

Швед Ярлгсон выслушивал все это с норманнским спокойствием, но после каждого донесения еще раз обходил оборонные стены и башни «Гяура», осматривал ворота и четыре имевшиеся на крепостных стенах старинные орудия. Предчувствуя, что рано или поздно под стенами замка разгорятся бои, он сразу же после отъезда полковника взялся за восстановление древнего княжеского гнезда. Но тогда трудно было найти свободные мастеровые руки. Да и местные крестьяне вечно заняты – в поле, в лесу, на пастбищах. Тем более что руки их куда охотнее тянулись к дереву, нежели к камню.

Теперь же, спасаясь от погибельного нашествия повстанцев, к замку сбегались не только окрестные дворяне, но и ремесленники и даже зажиточные крестьяне. И никого не нужно было принуждать к работе.

Побаиваясь, как бы восстание не переросло в настоящую войну, они сами вызывались замуровывать пробоины в стенах и очищать обводной ров; сами смастерили из мощных колод надежный подъемный мост, цепи к которому вот-вот должны были привезти из двух ближайших кузниц. Всем хотелось, чтобы под стенами грабовского замка эта гайдуцкая чума наконец-то выдохлась.

Еще больше вооруженных шляхтичей потянулось к замку, когда по окрестным поместьям разнеслась весть, что в Грабово прибыли сорок солдат во главе с хорунжим Болевским, которые привезли с собой пять фальконетов. И что появились они по приказу графа Кржижевского, переданного хорунжему от имени королевы.

Сорок солдат – это уже был целый гарнизон. Появляясь в Грабове, шляхтичи останавливались под стенами «Гяура», постепенно выстраивая на подступах к замку укрепленный повозочно-земляной лагерь, защищать который должна будет их вооруженная челядь.

Но как бы ни был Ярлгсон занят укреплением замка, время от времени он посылал к ближайшей, краковской, дороге разъезд. Дело в том, что, появившись в замке, хорунжий Болевский не только вручил ему письменный приказ об обязательной защите замка, но и приказ о том, чтобы гарнизон доставил в «Гяур» графиню Власту Ольбрыхскую, а также предпринял все возможное для защиты ее и дочери.

– Дочь-то у нее хоть красивая? – поинтересовался Ярлгсон. Он до сих пор оставался неженатым, а Власта Ольбрыхская представлялась ему женщиной в возрасте, имеющей дочь на выданье.

– Не видел, но говорят, божественно хороша собой, – поцеловал пучки своих пальцев Болевский.

– Сколько же ей лет?

– Уже два месяца, – рассмеялся хорунжий.

– Вот оно что! – кисловато ухмыльнулся Ярлгсон.

– Не слишком ли ранняя невеста? – не упустил своего шанса хорунжий. – Или считаете, что уже на приданом засиделась?

– А почему именно мы должны спасать эту графиню? Там, где находится ее поместье, наверняка есть свои замки.

– Приказано доставить сюда. Пусть даже силой. И охранять, – приземистый, краснощекий добряк Болевский мгновенно преображался, как только речь заходила о выполнении солдатского долга. Появившись в «Гяуре», он сразу же принял на себя командование всем вооруженным людом, обитавшим по обе стороны стены, и дал понять, что приказ для него – жизнь и честь.

Ярлгсон спорить не стал. В тот же день он послал за графиней Джафара, Гуту, Орчика и еще троих вооруженных всадников с каретой и экипажем, в который можно было бы положить дорожные вещи графини. С того времени прошло четверо суток, и, по расчетам людей, знавших эти края лучше него, гонцы уже должны были вернуться. Но их все не было и не было.

Примчавшийся под утро старший одного из дальних разъездов сообщил, что повстанцы появились у деревни Свынче, находящейся в семи верстах от Грабова. Эта весть привела обитателей замка в уныние. Но в то же время, поспешил утешить их дозорный, пошел слух, что на подавление восстания со стороны Львова выступил полк улан.

– А графиня Ольбрыхская? – вырвалось у Ярлгсона. – Почему вы ни слова не говорите о графине?

– Графине, судя по всему, к стенам замка уже не пробиться.

– Почему это?

– К вечеру повстанцы наверняка перережут путь, соединяющий Грабов с краковской дорогой.

– И что же тогда?

Дозорный красноречиво пожал плечами.

Управитель замка оглянулся на стоявшего рядом хорунжего. В конце концов, это он доставил приказ во что бы то ни стало укрыть в замке некую графиню, о которой Ярлгсон и слыхом не слыхал. Но офицер тоже демонстративно пожал плечами.

– Графиня не могла не знать о бунте, поэтому сама обязана была позаботиться о своей безопасности, – проворчал он, и с вызывающим спокойствием уставился на шведа.

– Нам нужно посовещаться, господин офицер, – тронул его за локоть Ярлгсон.

– Хотите посвятить меня в свой план разгрома повстанцев? – с некоторой долей иронии поинтересовался Болевский.

– А почему вы считаете, что у меня его не может быть? – с достоинством возразил швед. – Я ведь тоже немного пожил на этом свете, повоевал, а главное, знаю нравы местных холопов.

– Вам, чужеземцу, их лучше знать, чем нам, полякам, – с той же долей иронии согласился хорунжий.

– Сейчас не время устраивать словесные турниры, господин хорунжий, – как можно вежливее, но все же довольно жестко осадил его швед. – К тому же обязан напомнить, что вы находитесь в замке князя Одара-Гяура, управителем, а значит, и военным комендантом которого велено быть мне.

К чести Болевского, он не стал обострять отношения с комендантом, а лишь недовольно покряхтел, сдерживая свой гонор.

– Наверное, в самом деле не время. Так о каком плане спасения замка вы намеревались поведать, господин комендант?

– О самом плане – чуть позже. Пока мы здесь будем совещаться, прикажите одному из своих сержантов взять пятерых солдат и, вместе с разъездом этого молодца, отправиться к краковской дороге. Если учесть, что в эскорте графини будет еще как минимум пятеро вооруженных людей, думаю, вместе они смогут пробиться к замку.

– Мои солдаты мне и здесь пригодятся, – проворчал хорунжий.

– Не сомневаюсь. Но куда больше они пригодятся нам за стенами замка.

– Не советую говорить со мной намеками, – отрубил хорунжий. – Извольте высказываться четко и ясно. Что вы имеете в виду? Что эти пятеро солдат способны будут дать бой повстанческой ватаге там, за стенами?

– Так оно все и произойдет. Если только высокое дворянское собрание согласится принять мой план обороны замка, – уточнил швед. – А оно должно принять его.

– Какое еще дворянское собрание? Откуда ему здесь взяться?

– Разве в замке и там, в лагере беженцев, уже нет дворян? Вот мы их и соберем, чтобы посоветоваться.

– Не возражаю, давайте соберем. Хотя ума не приложу, что эти перепуганные беженцы способны предложить такого, чтобы можно было уверовать в спасение замка.

21

Федор наполнил чашки сливовицей, они выпили за всех, кто все еще верит в казацкую славу и казачье счастье, и несколько минут молчаливо закусывали всем тем, что оказалось на их щедро накрытом столе.

– Наверное, у моего отца это получалось лучше, потому что он сразу же определял, кто действительно намерен поднимать восстание, а кто лишь прикрывался славой бунтарских атаманов. Но у меня тоже чутье такое появляться стало. Не окрепло оно пока еще. Вам бы к провидице какой-нибудь податься.

«К слепой графине-ведьме Ольгице или к дочери ее Власте… – тотчас же вспомнились полковнику рассказы об этих странных женщинах. – Да только где их теперь искать, католичек этих, обедневших польских аристократок? А ведь они могли бы заглянуть в твое будущее, в будущее твоего восстания. Вдруг там все настолько мрачно и безысходно, что даже нет смысла разжигать это адское кострище?»

Но единственным человеком, который мог бы подсказать сейчас полковнику, где именно искать провидиц, был князь Гяур, который все еще пребывал во Франции, если только до сего дня сумел уцелеть в боях. К тому же мало услышать, что будет вещать гадалка, важно убедить себя, что так оно в действительности сбудется.

«А кто тебе сказал, – спросил себя Хмельницкий, – что твои предшественники-атаманы не обращались к ведуньям? Почему же они все-таки поднимали свои восстания, почему прибегали к бунтам? Провидицы оказывались «незрячими» или же бунтари отказывались верить им?»

– Сам подаваться в атаманы не пробовал?

На какое-то мгновение глаза Велеса вспыхнули черными лучиками, но тут же угасли.

«Пробовал, – тут же уличил его полковник. – Конечно же, пробовал! И по силе, по фактуре Велеса, даже по прозвищу атаманство ему подошло бы. Голову на отсечение, что мысль такая возникала. Хотелось бы знать, почему не рискнул? Разве что дано ему было знать, что не его это стезя, ибо «не суждено? Знак, знамение такое снизошло ему?» – размышлял полковник.

– Отец бунтарства моего не признавал. Тут же охлаждал меня – если не словом, то хлыстом. Он всегда считал, что нам суждено пребывать хранителями скит-капища предков. Всего лишь безвестными хранителями.

– А значит, до конца дней своих оставаться язычниками?

Федор замялся. Еще никто и никогда не задавал ему подобного вопроса. Кто он в самом деле – язычник, православный или просто степной безбожник, в отшельничество впавший?

– Самому себе на этот вопрос я ответил бы так: Велесы – это люди, которые крестом христианским осеняют все, что их окружает – озеро, камень, реку, вербу на берегу Днепра, птицу в небе. Причем так мыслим и так ведем себя не только мы, скитники-хуторяне велесовы. Наверное, все мы, славяне, так и остались язычниками во Христе и христианами во язычестве. Сколько бы поколений наших ни выкрещивалось, однако идолы наши языческие так и не отпускают нас на духовные пастбища иудейско-христианские.

– Складно слово к слову прикладываешь, складно…

– Если бы еще и мудро.

– Значит, таков твой ответ, – разочарованно как-то произнес полковник. Однако Федор уловил, что разочарованность эта порождена была не религиозными чаяниями велесовых скитников, а чем-то другим, личным.

– Но вы так и не спросили о том, о чем хотели спросить, – едва заметно улыбнулся скитник. Его приветливая улыбчивость сразу же бросалась в глаза и не могла не вызывать симпатии.

– О чем же? – у Хмельницкого с улыбкой никогда не получалось. Явно сказывались не только черты характера, но и воспитание истинно иезуитское.

Не зря же всем бросалось в глаза, что даже в минуты великой радости или столь же великого гнева лицо его оставалось непроницаемым.

– Верю ли я теперь уже в вашу повстанческую звезду.

– Вот как? Не спросил пока что о главном? Тогда спрашиваю: веришь ли ты в мою звезду, степной отшельник?

На сей раз Велес буквально прожег его взглядом, в котором явственно улавливалась некая гипнотическая сила. Причем она была таковой, что на какое-то время полковник оказался лишенным осознания самого себя, он словно бы выпал из той реальности, в которой вынужден пребывать.

– Некоторым атаманам отец предсказывал очень скорую гибель на виселице или от секиры палача, – словно бы откуда-то из небытия донесся до полковника голос Велеса. – Но странно, что это их не останавливало.

– Не верили в предсказание?

– Может, и верили. Скорее всего, верили. Но не в этом таинство их восхождения на плаху, не в этом. Славу, которую будут творить им народная молва и лирники, они оценивали и почитали выше, нежели презренную жизнь свою.

Вот оно! – тут же подхватил его слова полковник. – Когда ты рассуждал о том, что движет вожаками бунтарей, то завис между двумя понятиями: верят или не верят они в свою атаманскую, повстанческую судьбу. Забыв при этом, что многими движет не стремление сломить врага, а желание развеять туман собственного забвения. Как, однако, все до жестокости, до безумия просто!

– Воинство у вас, полковник, пока еще не из тех, с которым можно выступать против польских улан или крылатых гусар. Один, которого Клинчаком кличут, вилами вооружен, другой, Довбня, – куском оглобли, третий, тот, что покрепче остальных…

– А, Савур…

– Хоть и разжился саблей, но с обломанным острием.

– Сабля ему после Мамаева побоища досталась, это верно. Но ты посмотри, какой казак. А саблю, пистоль и все прочее он себе еще добудет.

– С таким воинством поднимать восстание против польской армии, наверное, самой сильной в Европе, способен или самоубийца или человек, который слишком уж уверовал в своего небесного покровителя.

– Какое у меня сейчас воинство, я знаю, – сухо осадил Велеса полковник. – Как знаю и то, что из многих тысяч точно таких же, судьбой и панами гонимых, мне еще только предстоит сотворять настоящую казачью армию. Но ты не об этом говори сейчас.

– О чем же?

– Взялся быть провидцем, так будь им.

Велес иронично хмыкнул, несколькими глотками опустошил свою чашку и долго, задумчиво жевал кусок вяленой конины. И вновь Хмельницкий не торопил его, он терпеливо ждал.

– Одно могу сказать, – в конце концов заговорил Велес: – вы, полковник, идете на этот бунт не ради славы, которая вам тоже не чужда, – вопросительно взглянул хуторянин на полковника.

– А почему она должна быть чуждой мне? – спокойно парировал тот. – Еще в старину рыцари говаривали: «Кому нужны подвиги, о которых никто не способен узнать?». Конечно, порой действуешь исходя исключительно из мести, из гордыни, из понятия чести или взбунтовавшегося честолюбия, но… слава есть слава.

– Вас, шляхтич Хмельницкий, ведет еще более жестокий поводырь – жажда мести. Не столько за народное поругание, сколько за поругание собственной чести. Только собственной чести. Причем проклятие ваше в том и будет заключаться, что, гонимые этой местью, вы все-таки победите Речь Посполитую.

– Значит, все-таки сумею победить? – подался к провидцу полковник.

– Только не принесет эта победа облегчения ни вам, ни народу нашему. Добыть победу вы сумеете, но не сумеете разумно распорядиться ею. В этом будем самая страшная трагедия бытия вашего.

– Распорядиться, говоришь, не сумею?

– Как раз тогда, когда народ станет молиться на вас как на спасителя и сам поднесет вам корону, вы от нее откажетесь. Когда вселенский патриарх будет готов принять вас как творца новой православной державы, вы поклонитесь в ноги чужеземному правителю, – голос Велеса становился все тверже и жестче. Это уже был голос не хуторянина, а провидца, не только способного предугадывать события, но и позволяющего себе осуждать за них.

– Ты о чем это говоришь сейчас, казак? – мрачно попытался остепенить его Хмельницкий. – Почему ты решил, что, разгромив польскую армию, я не способен буду провозгласить себя правителем новой христианской державы, не способен буду возродить великое княжество русичей?

– Не я так решил, полковник. Так решили небеса. Не я пишу книгу судьбы людской. Мне, недостойному, всего лишь время от времени позволено листать ее страницы.

– И все же, почему так произойдет?

– Наверное, потому, что вы, тогда уже гетман, вождь повстанцев, опуститесь на колени, когда, поверив вам, народ украинский попытается с этих самых колен подняться.