Текст книги "Дети Луны"

Вечер того же дня. Наблюдательный пункт

Пасмурный августовский вечер. Белесые тени за окном пустой квартиры в конце Большого проспекта на Васильевском острове. Из обстановки только стул да несколько ящиков. В углу большой ворох разноцветной одежды, будто украденной из театральной гримерки: балахоны, широченные блузы, широкополые шляпы, шутовские колпаки, маскарадные личины. Струйка голубого дыма из переполненной пепельницы.

– …Без тебя знаю, что эгофутуристы и декаденты не одно и то же, – огрызнулся князь, взбивая Алексею короткие волосы проволочной щеткой. – Не нужно считать меня солдафоном. Но шушера, которая собирается в этом кабаре, вроде как сама по себе. Не вполне декаденты и враждуют с футуристами. Они называют себя «эпатисты». Только не спрашивай меня, что это такое и в чем суть. Эпатировать буржуазную публику, наверно, хотят. Кабак действительно оригинальный. Сам увидишь. Разодеты все – парад мертвецов, бунт в сумасшедшем доме.

– Поэтому ты и нарядил меня пугалом?

Из кучи тряпья ротмистр, собственноручно готовивший Романова к внедрению, выбрал хламиду ядовитого желтого цвета, штаны в красно-зеленую полоску и мушкетерскую шляпу с облезлым пером. Оставалось лишь удивляться, откуда в реквизитной Жандармского корпуса взялась подобная дрянь.

– Боюсь, недостаточно. – Козловский смотрел на дело своих рук с сомнением. – Знаешь, что такое дресс-код и фас-контроль?

– Это когда в дорогом ресторане или клубе встречают по одежке. Кто неприлично выглядит – от ворот поворот.

– Вот-вот. Только у «Детей Луны» всё шиворот-навыворот… Нет, чего-то не хватает… Саранцев! – крикнул ротмистр в сторону кухни, где сидели филеры. – Сколько у нас времени? Где объект? Донесения были?

Из коридора выглянул старший филерской группы Саранцев, самый опытный из сотрудников Козловского.

– Только что Зайкин звонил, ваше благородие. С Николаевской набережной. Там близко 4-е почтово-телеграфное отделение, так он догадался с платного телефона позвонить. Говорит, девица сидит, на воду смотрит. Сорок минут уже.

– Никто к ней не подходил?

– Пока нет.

Романов с отвращением потрогал торчащие дыбом волосы.

– Может, зря ты меня уродуешь? Скорее всего у Шаховой встреча с резидентом там, на набережной, и назначена.

– Хорошо бы, конечно. Там его ребята и взяли бы. Только вряд ли. – Козловский вздохнул. – Это у девчонки привычка такая. Вчера тоже, прежде чем в клуб прийти, битый час сидела, на реку смотрела. Да и не дураки немцы устраивать рандеву на открытом месте. Встреча будет в кабаре, это точно… Что бы на тебя еще такое нацепить?

Он прохромал к реквизиту, стал раскладывать одежду на полу, больше было негде.

Квартиру для проведения операции сняли сегодня и никак не оборудовали, только телефон протянули. Ни мебели, ни черта – хоть в кегли на полу играй. Зато из окна видно клуб «Дети Луны», унылое здание складского типа. На красном кирпиче фасада большими буквами по-русски и по-немецки начертано:

«Т-во БЕКЕРЪ

С.-Петербургъ – Берлинъ

Рояли, пианино, пианолы»

Алеша уже знал, что раньше, до немецких погромов, там действительно находился склад музыкальных инструментов. В столице многие заведения, раньше принадлежавшие германским и австрийским фирмам, теперь сдаются за бесценок.

– Арендный договор заключен полгода назад, на имя владельца кабаре. Про него я тебе еще не рассказывал…

Времени на подготовку к операции было мало, поэтому экипировку приходилось совмещать с инструктажем и введением в курс дела.

– Это субъект из породы людей, кому сейчас раздолье. Сам знаешь, сколько на Руси-матушке развелось любителей половить стерлядку в мутной воде. Откуда их столько повылазило! Владелец этого вертепа в мирной жизни был антрепренером и импресарио всяких-разных затей легкого жанра. Оперетки, буффонадки, антрепризки и прочее подобное. Подвизался все больше в глубинке, где публика попроще. Теперь же заделался иностранцем. Уругвайско-подданный. Или парагвайско? Я читал сводку, да запамятовал. В общем, что-то знойное, южноамериканское.

– Правда? – заинтересовался Романов, никогда не видавший живых уругвайцев и тем более парагвайцев. – У них там какой язык – испанский?

– Наверно. Но этот господин вряд ли знает по-испански хоть слово. Он такой же парагваец, как мы с тобой. За месяц, прошедший между выстрелом в Сараеве и объявлением всеобщей мобилизации, кое-кто из жителей Российской империи сообразил поменять подданство. Консулы некоторых нейтральных стран сделали на этом неплохую коммерцию.

– Этот тип стал южноамериканцем, чтобы не идти в армию?

– Разумеется. Одни в окопах гибнут, другие жиреют. Как солдаты говорят: кому война, а кому мать родна.

– А как его зовут?

– Смотря где. Черт! – Козловский решил украсить наряд «эпатиста», стал пришивать к рукаву золотую бумажную звезду, но с иголкой управлялся неважно и уколол себе палец. – …В «Детях Луны» его зовут Каином. Там почти у всех какие-нибудь дурацкие прозвища, одно инфернальней другого. Одевается господин Каин соответственно: черный фрак с красной подкладкой, черная полумаска. Но «Дети Луны» не единственное его предприятие. У него есть кабаре «Ше-суа» – совсем в другом роде: безо всякой декадентщины, развеселое, для неизысканной, но денежной публики. Там он обычно носит розовый смокинг с искрой и зовется «дон Хулио». А еще прохиндею принадлежит ресторан – то есть, пардон, трапезная «Русь святая». Это заведение для патриотической публики, близ Таврического дворца. Туда ходят депутаты из крайне правых, много офицеров, военных чиновников. В «Руси святой» владельца называют «Ульян Фомич» (между прочим, это его настоящее имя-отчество), и носит он френч военного покроя.

– Зачем ему все это?

– Ну как же? Декадентствующие детишки при деньгах, среди них много золотой молодежи, которая бесится со скуки. Кабаре «Ше-суа» – предприятие тем более выгодное. А патриотическая трапезная обеспечивает нашему дону Хулио хорошую защиту. Полиция пыталась привлечь его к ответу за шалости по части сухого закона. Как бы не так, за парагвайского Ульяна Фомича заступились влиятельные покровители.

Князь щелкнул пальцами:

– Идея! Я знаю, чего тебе не хватает, чтобы стать настоящим эпатистом!

Он проковылял к реквизиту, взял небольшой ящичек, в котором лежали тюбики и кисточки.

– Ты что, Лавр? Решил живописью заняться?

– Почему «решил»? – Ротмистр ловко давил на палитру краски. – Три года отзанимался. Я, Лешенька, ходячее кладбище разнообразных художественных талантов. Матушка мечтала вырастить меня тонкой артистической натурой. Как я играю на рояле, ты слышал.

– Довольно паршиво.

– Это ты еще не видел меня танцующим. Учителя рыдали и отказывались от двойной оплаты. На полковых балах дамы бледнели, когда я их приглашал на вальс или мазурку. Но спасибо хромой ноге, с танцами покончено. – Козловский рассматривал прапорщика с видом Микеланджело Буонаротти, готовящегося отсечь от глыбы мрамора всё лишнее. – В живописи я преуспел больше, чем в музыкальных искусствах. Особенно мне удавались сеансы с натурщицами. Я тебе как-нибудь нарисую ню – пальчики оближешь. В училище и в полку это умение снискало мне большую популярность среди товарищей.

Влажная кисточка запорхала по Алешиному лбу.

– Щекотно!

– Не дергайся!..Вот теперь то, что надо, – удовлетворенно объявил князь. – Хоть на салоне выставляй. Эй, Саранцев!

Притопал старший филер.

– Как тебе?

Саранцев почмокал губами.

– Подходяще. Талант у вас, ваше благородие.

– Где тут зеркало? – нервно спросил Романов, поднимаясь.

Но зеркала в пустой квартире не было.

А тут и телефон зазвонил.

– Ваше благородие, снова Зайкин. Девица идет по Девятнадцатой линии в сторону Большого проспекта! Наши ее ведут!

– Спускаемся в подъезд!

Последние инструкции ротмистр давал уже на лестнице.

– …Ну а если что, просто пали в потолок. Услышим выстрел – через минуту будем. И помни: главное для тебя не Шахова, а ридикюль. Глаз с него не спускай!

Фас-контроль

Подъезд небогатого дома, где квартируют мелкие чиновники, приказчики, портовые служащие. Чисто, но обшарпанно, и ничего лишнего: ни лепнины, ни медных блях на перилах, на потолке не люстра – обычная лампочка, да и ту филеры вывернули, чтоб нельзя было заглянуть с улицы. В подъезде сумрак, торопливый разговор вполголоса.

– …Врач из больницы Штейна, где лечат нервнобольных, алкоголиков и наркоманов, про Алину Шахову рассказал следующее… Сейчас, я в книжке записывал… Не видно ни черта! Подвинься, Лёша, свет загораживаешь. «Извращенно-акцентуированная личность. Типичный продукт нынешней моды на имморализм. Неизлечима и не желает излечиваться». В общем, девица не подарок. Писхиатр сказал, что рано или поздно она себя обязательно угробит. Снова вскроет вены или снотворного наглотается. Если до того не окочурится от слишком большой дозы морфия.

Козловский говорил и посматривал в стекло. Шахова должна была появиться слева и пройти аккурат мимо двери подъезда. Чтобы не вызывать лишнего любопытства соседей, князь оделся бедненько-скромненько, в паршивую тройку с бумажной манишкой, засаленный котелок, стоптанные штиблеты.

– Идет!

Он отпрянул в тень.

Мимо – Алеша едва успел рассмотреть – процокала каблучками барышня, похожая на экзотическую птицу. Что-то очень тонкое и ломкое, в черных перьях и крылообразной пелерине. Глаза резануло нечто ярко-оранжевое – кажется, боа.

– Видал? Ридикюль она держит под мышкой, – прошипел ротмистр. – Фотопластина спрятана за подкладкой. Горничная обнаружила. Ты понял, что ридикюль – главное? Das Fisch[1]1
  Рыбка (нем.).


[Закрыть] клюнет на него.

– Понял, понял. Ну, я пошел.

Выскользнув из двери, Алексей декадентской, то есть вялой и разболтанной походкой двинулся по направлению к бывшему складу роялей.

Прохожие от него шарахались.

– Мама, гляди, клоун! – радостно пропищал мальчуган. Мамаша дернула его за руку.

Бабка в платке перекрестилась:

– Оссподи, страсть какая!

Романов оглянулся на подъезд, где в окошке торчала усатая физиономия князя. Тот показал большой палец: не робей, всё отлично.

Ну, поглядим.

Под скорбными готическими буквами покойной фирмы «Бекер» висела другая вывеска, украшенная разноцветными лампочками.

«ДЬТИ ЛУНЫ»

КЛУБЪ-КАБАРЕ

Под названием – изображение воющих на луну волков, каких-то могилок с крестами. Ниже вкривь и вкось выведено: «Оставь надежду всякъ сюда входящiй!» И, будто этого мало для отпугивания посетителей, перед входом еще торчал огромный рогатый-хвостатый черт в черном трико со страшными, налитыми кровью глазами. Он, видно, и решал, кого пускать в клуб, а кого нет.

Девица Шахова не устрашилась адского создания, прошелестела мимо него своими размашистыми юбками, не задержавшись, а черт приветственно помахал ей ручищей.

Следом к дверям приблизились еще двое. Молодой человек в сутане до пят и остроконечной шляпе, над которой реял воздушный шарик, вел за руку девицу в платье из рыболовной сети, увешанной не то настоящими, не то марлевыми водорослями. На распущенных волосах русалки белел венок из кувшинок. Ни в одно мало-мальски приличное заведение такую парочку не пустили бы, а черт сказал им (Романов был уже недалеко и услышал):

– Здравствуй, брат. Здравствуй, сестра. Заходите.

Но когда двое совершенно презентабельных господ в хороших визитках и котелках, заинтригованные вывеской, попробовали войти, поперек дверного проема косо лег трезубец.

– Шли бы вы отсюда, – мрачно сказал черт. – Нечего вам тут делать.

– Это почему еще? – захорохорился один из мужчин, но посмотрел снизу вверх на нехорошие глаза привратника и попятился.

– Плюнь, Мишель! – тянул его второй. – Это какой-то шалман. Охота тебе сидеть с хамьем? Тут за углом есть кафешка – прелесть.

Ушли.

Алексей приблизился к суровому стражу не без трепета. Вдруг не пропустит? Что же тогда, вся операция к черту?

Но двухметровый громила, окинув Романова взглядом, дружелюбно прогудел:

– Добро пожаловать, брат.

В зеркальном стекле двери прапорщик наконец увидел свое отражение и вздрогнул.

Под мушкетерской шляпой, прямо посередине лба, очень натурально был нарисован широко раскрытый глаз.

Операция начинается

Прямоугольное помещение с некрашеными стенами. Они задрапированы тканью, но голый кирпич высовывается из-под нее то здесь, то там. Бывший склад превращен в кабаре с минимальной затратой времени и средств: в одном конце соорудили небольшую сцену; поставили столики; всюду, где только возможно, понавесили портьер и кривых зеркал.

Занавеси колышутся и шуршат, зеркала бликуют огоньками и искажают представление о пространстве. Шорох, сумрак, фальшь, тихий смех и громкий шепот.

Прапорщик Романов постоял у входа, укрывшись в тени бархатной шторы цвета венозной крови. Оглядел район предстоящих боевых действий.

Народу в зале было довольно много. Выглядели все – кошмар и ужас. В нарядах преобладала могильная и потусторонняя тематика. Неподалеку в зловещем одиночестве сидел субъект, наряженный палачом: красный обтягивающий костюм, остроконечный колпак с дырками для глаз, кожаные перчатки с раструбами. Еще эффектнее выглядела компания, изображающая собою не то скелетов, не то рентгеновские снимки. У каждого на черной рубахе нарисованы кости грудной клетки, вместо лиц – маска Адамовой головы. Впрочем, у некоторых посетителей рожи были такие, что и без маски смотреть жутко. Бледные, с ввалившимися щеками, кривыми ртами, погасшими взглядами. Должно быть, тоже пациенты клиники Штейна, предположил Алексей, высматривая девицу Шахову.

Вон она где, красавица. Сидит одна за столом, расположенным в самом центре. На скатерти табличка «Заказанъ».

Наверху – очень кстати – люстра в виде огромного паука. Наконец можно изучить шпионку как следует, а то фотографии, предоставленные подполковником, были все старые, гимназической поры: свеженькая мордашка с наивно раскрытыми глазами, никакого намека на будущую скверную судьбу.

С тех пор мадемуазель сильно подурнела. Пухлость сменилась болезненной худобой, свежесть – синеватой бледностью. Тонкий, с горбинкой, нос кажется высеченным из прозрачного льда. Губы фиолетовые (ну и помада!). В костлявых пальцах дымится длинная пахитоска. Подглазья темны. Взгляд влажный, черный, мерцающий – будто из другого мира. Шляпу барышня швырнула на стол. На длинных черных волосах переливается муаровая лента. М-да, характерная особа.

Долго торчать у входа, однако, было нельзя. Алеша увидел, что один из столиков, находящийся в удобной близости от Шаховой, свободен, и направился туда.

На сцене колыхалась долговязая певица с выбеленным лицом, по-гамлетовски держала перед собой лакированный черный череп и ныла под аккомпанемент фортепиано пряную поэзу Игоря Северянина.

 
Она вошла в моторный лимузин,
Эскизя страсть в коррэктном кавалэре,
И в хрупоте танцующих рэзин
Восстановила голос Кавальери…
 

Что должен был символизировать сверкающий череп, Алексей не понял. Вероятно, блеск и преходящесть моторных лимузинов и коррэктных кавалэров. Огни рампы радужно множились в большом кривом зеркале, тощая певица преломлялась в нем гигантской восьмеркой.

Всё в этом выморочном месте было не таким, как на самом деле. Не было – мерещилось.

Подошел официант, наряженный вампиром, улыбнулся размалеванным красным ртом – вроде как в брызгах крови. Протянул карту с напитками.

– Не желаешь ли чего-нибудь, брат?

– А что у вас подают?

Романов поглядел вокруг. Здесь никто ничего не ел, только пили.

– Могу предложить «Цианид», «Мышьяк», «Цикуту». Рекомендую новинку – «Крысиный яд». Клиенты хвалят.

– Давай «Цикуту», – выбрал Алексей самое дешевое (рубль семьдесят пять, дороже бокала хорошего шампанского).

Он осторожно поглядывал на шпионку, прикидывая, как бы подобраться еще ближе. Шахова сидела беспокойно. Нервно затягивалась, шарила по сторонам ищущим взглядом. Она явно кого-то или чего-то ждала. Ридикюль висел на спинке стула.

Нравы у «детей Луны» были самые непринужденные. Это прапорщик понял очень скоро.

К столику слева, где скучал манерный молодой человек в шелковом цилиндре, подсела совсем молоденькая девушка (на щеках нарисованы черные слезы) – очевидно, хорошая знакомая.

– Как поживаешь, кровосмеситель?

Романова подобное приветствие ошарашило, но франт весело ответил:

– Привет, беспутная.

Поцеловались, сели плечо к плечу, о чем-то вполголоса заворковали.

У столика справа разыгралась сценка еще удивительней. Там, наоборот, сидела одинокая девица, краше в гроб кладут, и меланхолично потягивала какую-то отраву. Подошел такой же потусторонний юноша, без приглашения сел. Алеша подумал: наверное, приятель. И ошибся.

– Мне нравится твое лицо, – сказал юноша замогильным голосом. – В нем так мало жизни. Как тебя зовут, сестра?

– Экстаза.

– А я Мальдорор.

По бледному лицу живой покойницы скользнула улыбка:

– Чудесное имя.

Тогда кавалер взял прелестницу за руку и смело впился поцелуем в восковое запястье. Протестов не последовало.

В общем и целом здешний кодекс поведения был ясен. Простота этикета, пожалуй, облегчала задачу.

Вампир принес чашу, где в янтарной жидкости плавала черная ромашка. Прапорщик недоверчиво пригубил, из чистого любопытства – и удивился. Вкусно!

– Еще одну «Цикуту» вон на тот стол, – велел Романов, поднимаясь.

Без лишних церемоний он подсел к Алине Шаховой и напористо объявил:

– Здравствуй, сестра. У тебя восхитительно злое лицо. Хочу узнать тебя лучше. Я Армагеддон, – назвался он, вспомнив имя персонажа из какой-то декадентской книжки.

Девица повернула к нему свою действительно злую, но, на Алешин вкус, ничуть не восхитительную физиономию. Выдула струйку дыма, смерила «Армагеддона» неприязненно-презрительным взглядом – будто ледяной водой брызнула.

– Привет, Арик, – сказала лениво. – Ты из Костромы?

Он сбился с развязного тона:

– Почему из Костромы?

– Ну, из Кременчуга. Из Царевококшайска. Откуда-нибудь оттуда… – Она неопределенно помахала пальцами – длинные хищные ногти блеснули сине-перламутровым лаком. – …Из провинции. Желтая блуза, дурацкая звезда на рукаве, глаз во лбу. Фи! – Наморщила нос. – Ну ничего, не переживай. Обтешешься.

И отвернулась. Ухажер не пришелся ей по вкусу. Или же (подсказало прапорщику самолюбие) ей сейчас вообще было не до ухажеров – мадемуазель ждала заказчика, чтобы передать фотопластину.

Но отступать было поздно, да и досадно. Все равно он уже, выражаясь фотографически, засветился. Через два столика Мальдорор гладил свою Экстазу по щеке, и та терлась о его руку, как кошечка. Очевидно, здесь нужно действовать понаглее.

Романов взял Алину за почти бесплотную, птичью лапку. Наклонился.

– Как тебя зовут, беспутная? Так и сорвал бы с тебя одежды…

Она выдернула руку.

– Идиот! Сиди молча или катись. Видишь на столе кнопку? Нажму – прибежит Мефистофель.

– Кто?

– Вышибала. Возьмет за шиворот и выкинет на улицу, как нашкодившего щенка. Рядом со мной сидеть нельзя. Передвинься!

Всё это Шахова проговорила, глядя в сторону – на сцену, с которой наконец ушла тоскливая певица.

Мефистофель – это, наверно, двухметровый черт, что стоит у входа, сообразил Алексей и против воли разозлился. Ну и стерва эта Алина!

– Никто не смеет так разговаривать с Армагеддоном… – угрожающе начал он, но худой палец Шаховой потянулся к кнопке, и Романов поспешно пересел на соседний стул.

Сцена с участием вышибалы ему была совершенно ни к чему.

– Ладно. Пускай между нами зияет пустота, – примирительно сказал прапорщик, довольный, что придумал такую отличную декадентскую фразу.

Но Алина вдруг приподнялась и громко захлопала в ладоши.

Хлопали всюду. Пронзительные женские голоса экзальтированно выкрикивали:

– Селен! Селен! Просим!

Электрический свет померк. Заиграла тягучая, сонная музыка. Через весь зал, рассекая сумрак, прочертился луч, от стены до стены. К концу он расширился и заполнил светом белый прямоугольник – кто-то закрыл кривое зеркало позади сцены киноэкраном.

Танец смерти

Выплеснувшийся из земли фонтан земли, черные комья во все стороны. Человечки с разинутыми ртами, с винтовками наперевес. Тонущий в море миноносец. Длинный ряд деревянных гробов, священник с кадилом. Травянистое поле, сплошь покрытое трупами. Пулеметное гнездо: ствол «максима» сотрясается, пулеметчик бешено разевает рот – что-то кричит. Но не слышно ни криков, ни пальбы, ни разрывов. Лишь журчит меланхоличное фортепьяно да сладко подвывает скрипка.

Кинохроника войны заставила Алексея на несколько мгновений забыть о задании, о клубе-кабаре, о колоритных соседях. Он побывал там, где убивают и умирают, видел всё это собственными глазами. Он лежал на таком поле, из его простреленного тела горячими толчками била кровь.

Передернувшись, Романов поглядел по сторонам. Публика заинтересованно смотрела на сцену, словно ей показывали какой-то забавный, оригинальный аттракцион.

«Эх, господа белобилетники, папенькины сыночки, уругвайские, мать вашу, подданные, – мысленно обратился прапорщик к детям полунощного светила, – взять бы вас всех, да в маршевую роту, да на фронт! А барышень – в госпиталь, за ранеными ухаживать». Но представил себе этакого Мальдорора в обмотках, со скаткой через плечо, Экстазу в переднике с красным крестом и сам фыркнул. Как-нибудь обойдется медведица-Россия, лесная царица, без таких защитничков. У всякого крупного зверя в шкуре водятся блохи и прочие мелкие паразиты. Лишь бы не энцефалитные клещи.

Он перевел взгляд на Шахову. Та по-прежнему аплодировала, слабо и беззвучно сдвигая узкие ладони. Ее губы были растянуты в вяло-выжидательной улыбке.

Оказывается, хроника была всего лишь заставкой к номеру. Из-под рампы начал сочиться голубоватый холодный свет. Экран побледнел, картинки войны не исчезли, но превратились в призрачный фон, в задник.

На сцену под аплодисменты и крики («Селен! Селен!») плавной походкой вышел человек с неестественно длинным брезгливым лицом. Одет он был настоящим денди – черный смокинг с атласными отворотами, белая накрахмаленная рубашка. Только вместо галстука на шее толстая и грубая веревка висельника.

Человек изящно отбросил со лба длинные волосы, властно взмахнул рукой в белой перчатке, и шум в зале смолк.

Фортепьяно заиграло живее, вкрадчивей. К скрипке присоединился фагот. Но музыкантов было не видно. По бокам с обеих сторон стояли белые, разрисованные хризантемами ширмы, прикрывая вход за кулисы.

Будет петь, подумал Романов. Но висельник не запел, а протяжно, подвывая и растягивая звуки, продекламировал:

 
Косит поле сорное
Девочка проворная,
Девочка веселая с длинною косой.
 

Из-за ширмы, подбоченясь, выплыла павушкой дева в русском сарафане. Лицо у нее было закрыто белой маской: скалящийся скелет. Девочка Смерть покружилась в танце, потянула себя за длинную-предлинную золотистую косу – и выдернула. Коса была прямая – очевидно, с металлическим стержнем. Танцовщица согнула ее на манер буквы Г и стала размашисто косить воображаемую траву.

Ага, это мелодекламация с пантомимой, понял Алексей. Модный жанр.

 
Все равно ей, ветреной,
Лопухи ли, клевер ли,
Злаки или плевелы, рожь или фасоль.
 

С другой стороны сцены появился некто в облегающем костюме из серебристой чешуи. Распластался по полу, заизвивался: то скрутится кольцом, то зазмеится ручейком, то выгнется дугой, то подкатится Смерти под ноги, то метнется прочь. Казалось, что в теле искусного мима нет костей, а если и есть, то резиновые.

 
Змейка серебристая,
Чистая, искристая,
Увернется, выскользнет из стальных сетей.
Лишь трава ленивая,
Пошлая, тоскливая
Ляжет – не поднимется. Ну и черт бы с ней.
 

Голос чтеца был рассеян и монотонен, сонные движения дисгармонировали с грациозным танцем Смерти и виртуозными извивами человека-змеи, но зрители смотрели только на поэта. Очевидно, он был главной здешней знаменитостью. Алексей Романов в последние месяцы был слишком занят учебой и совсем перестал следить за литературно-художественными событиями столичной жизни, однако теперь припомнил, что имя «Селен» ему где-то уже попадалось – не то в газетах, не то на уличных афишах.

 
Выкосить бы начисто
Поле. И не спрячется
Мелочь бесполезная – тля да саранча.
Только даль высокая,
Только в небе соколы,
И скликает мертвых песня трубача.
 

Селен всплеснул рукой – за кулисами потусторонним, мертвым зовом засолировала труба. Человек-змея изогнулся на животе, взял себя руками за носки и укатился прочь. Девочка Смерть тоже выкинула трюк: с ловкостью акробатки прошлась по сцене колесом. Из-под сарафана мелькнули стройные, крепкие ноги.

Номер окончился. Дети Луны хлопали стоя, барышни даже взвизгивали.

– Божественно! Браво, Селен! – тонко крикнула Шахова, рупором приложив руки ко рту.

А на вкус Романова, номер был оригинальный, но не более того. Честно говоря, больше всего Алексею понравились ноги танцовщицы – по крайней мере, нечто живое, земное, посюстороннее. Впрочем, как уже было сказано, прапорщик отстал от новейших веяний в искусстве и вообще огрубел чувствами за год военной жизни.

Небрежно покивав публике, поэт спустился в зал и направился к центральному столу. Подставил Алине щеку для поцелуя, устало опустился на стул. Помахал поклоннице, славшей ему издалека воздушные безешки, кивнул другой, отвернулся от третьей.

Алексей рассматривал любимца дев прищуренными глазами. Раз господин Селен близок с Шаховой, значит, он заслуживает сугубого внимания. Выходит, стол резервирован не для Алины, а для поэта?

– Я в изнеможении, – пожаловался певец смерти, подставляя лоб, чтобы Шахова вытерла пот. – Как я выступал?

– Божественно, – повторила она, но уже без восторга, а словно машинально. – Как всегда.

Странно, но ее взгляд по-прежнему кого-то высматривал, всё шарил по залу. Быть может, она ждала так нетерпеливо вовсе не Селена?

– Ненавижу слово «всегда». От него веет безысходностью. – Поэт оттолкнул ее руку и воззрился на Романова, словно на муху или таракана. – Господи, это еще кто? Ты ведь знаешь, я не выношу чужих!

Барышня поставила перед ним «Цикуту», незадолго перед тем принесенную официантом.

– На, выпей. – Ее рука рассеянно легла длиннолицему на плечо. – Подсел какой-то, из Костромы. Пускай. Он дурачок, но забавный.

Сочтя, что взаимное представление состоялось, Алексей недоверчиво спросил:

– Скажи, брат, ты правда считаешь человечество сорным полем, которое нужно выкосить?

Селен пригубил, поморщился – вынул и бросил на скатерть черную ромашку.

– А что с ним еще делать? Слишком много пошлых, не-чувствующих, не-живущих. Раз все равно не живут, пускай подохнут. Пусть их испепелит молния мировой катастрофы. После грозы легче дышать.

– Да ты не эпатист. Ты Максим Горький. «Пусть сильнее грянет буря», – сказал Романов, кажется, выйдя из роли декадентствующего юнца.

Шахова усмехнулась:

– Браво, Кострома. Что, Селен, съел?

К столу шли еще двое – те самые, что выступали с декламатором. Человек-змея накинул поверх своего блестящего костюма куртку. Танцовщица осталась в сарафане, но сняла маску. Лицо у Девочки Смерти оказалось славное – курносое, улыбчивое.

– Садитесь, садитесь, – поманила артистов Алина, видя, что они вопросительно смотрят на незнакомца. – Это Арик, дурачок из Костромы. То есть был дурачком, но умнеет на глазах.

– Люба, – назвалась милая девушка, первой протянув руку. Она смотрела в глаза, приветливо. Пальцы сжала крепко, не по-девичьи. – А это Аспид. Он у нас молчун.

Прежде чем подать руку, мим провел ею по плоскому, застывшему лицу – и словно сдернул с него кожу. Физиономия расплылась широченной глумливой улыбкой.

– Армагеддон.

Романов хотел пожать шутнику руку, но дернулся и отскочил, опрокинув стул. У Аспида из рукава куртки высунулась маленькая змеиная головка, а за ней и гибкое туловище в красно-черную полоску.

Все засмеялись.

– Не пугайтесь, – сказала Люба, поднимая упавший стул. Пододвинула Алексею, сама села рядом. – Она не укусит. Это у них традиция такая. Не знаю, откуда повелась. Держать в заведении живую змею – на счастье.

– У кого – у них?

Романов опасливо косился на Аспида, который сел слева.

– У декадентов. Я одно время, до войны еще, служила в балаганчике одном, назывался «В Последний Путь». – Люба оперлась подбородком о руку, на собеседника смотрела доброжелательно. – У них там тоже змея была, только злющая.

Танцовщица повернулась к официанту.

– Дракулик, мне, пожалуйста, «Стрихнину» с клубничным сиропом, а Жалейке как обычно.

Сняла с головы кокошник, положила на стол. Голова у Любы была стрижена под мальчика, ёжиком. На румяных щеках две ямочки.

– Что это вас «Люба» зовут? – тихо спросил он. – А не какая-нибудь «Люцифера»?

Она прыснула:

– Ужасы какие! Хорошее имя – Любовь. Вам не нравится?

Арику из Костромы такое имя вряд ли бы понравилось, поэтому прапорщик промолчал. На простодушную Любу смотреть было приятно. Не кобенится, не интересничает, разговаривает с малознакомым человеком на «вы» – в общем, ведет себя как нормальный человек. Оказывается, это очень симпатично. В голову пришла вот какая мысль: «Мы двое здесь инородцы, только я прикидываюсь, а она нет».

Однако смотреть тут надо было не на Любу, и Алексей не без сожаления перевел взгляд на кривляку Алину. Та прижалась к Селену, положила голову ему на плечо и перебирала длинные надушенные волосы поэта, но при этом не переставала скользить беспокойным взором по залу.

Аспид молча курил, его бесцветное лицо вновь утратило всякое выражение и одеревенело. Лишь маленькие светлые глаза быстро перемещались с человека на человека, с предмета на предмет. Рядом с локтем мима стояло блюдечко молока, к которому приникла змея, так до конца и не вылезшая из рукава.

Ридикюль висел на прежнем месте – уж его-то Романов из виду старался не выпускать.

К Селену подошла барышня-утопленница, поцеловала руку, лежавшую на плече Алины. Поэт обернулся, притянул жертву вод к себе и стал жадно целовать в рот. Шахова отнеслась к измене с полным равнодушием.

Как-то всё это было странно.

Алексей шепнул, пригнувшись к Любе, которая единственная тут выглядела человеком, способным ответить попросту, без выкрутасов:

– Что-то я не пойму. Он вообще с кем, Селен? С Алиной или с этой?

– Со многими. Такой интересный мужчина! Всякая была бы рада, – ответила та с простодушным восхищением.

– А вы? – спросил Романов, решив не деликатничать. Уж эпатист так эпатист.

– Я для него, как трава на обочине. И вообще, я не такая, как они. Я за деньги здесь служу.

Он посмотрел на нее с удивлением, и Люба объяснила:

– У меня в здешнем кабаре ангажемент. Я ведь из цирковой семьи. Сызмальства на арене. В каких только номерах не выступала! И пилой меня пилили, и ножи кидали, и сама метать научилась. У нас с папашей отличный номер был: «Вильгельм Телль и сын». Он у меня с головы из пистолета яблоко сшибал. А потом, когда он сильно пить начал, мы переделали в «Дочь Вильгельма Телля». Я сама историю придумала. Будто бы у героя швейцарского родная дочка с головы пулей сбивает яблоко. Я вся такая тоненькая, маленького росточка, меня еще нарочно в корсет затягивали. Публике ужасно нравилось… Выросла – в горящую воду с вышки прыгала. Тоже успех имела, но, думаю, больше из-за костюма. Там коротенькое такое трико, руки-ноги голые. Ушла оттуда. Выступала в музыкальной эксцентрике на пианино. Приличная публика, всё культурно, но платили очень мало. И вот уже два года по декадансу работаю. Дело легкое, неопасное, люди интересные, и жалованье ничего себе.