Текст книги "Ларец кашмирской бегумы"

Глава IV

Как читатель уже знает, Коля Ильинский с детства зачитывался фантастическими романами, рассказами, повестями и прочей литературой подобного жанра. Больше всего его привлекали описания машин, механизмов, необычных транспортных средств. Сколько раз он представлял себя у рулей «Наутилуса» или штурвала «Альбатроса», в пушечном снаряде, летящем к Луне или у орудия, мечущего в недругов России диски, начинённые «фульгура́тором Ро́ка». Иные мечты уже стали явью: двадцатый век вступал в свои права, газеты наперебой сообщали о самых удивительных изобретениях. Субмарины давно числились в военных флотах многих держав, небо бороздили аэропланы и дирижабли, дальность полёта пушечного снаряда подбиралась к отметке в полсотни вёрст, а улицы европейских городов заполоняли автомобили. К чему далеко ходить за примерами – прапорщик Ильинский сам служил на военных воздушных кораблях, а ведь каких-то десять лет назад такое и вообразить-т о было невозможно! Как пишут в газетах: «прогресс властно постучался в дверь».

Но главная Колина мечта оставалась недостижимой. А мечтал он об устройстве, изобретённом англичанином Гербертом Уэллсом. Увы, только на бумаге – ничего подобного на горизонте пока не просматривалось. Разве что, мелькали время от времени сообщения, что американский изобретатель Никола Тесла вплотную подошёл к разгадке тайны времени, и вот-вот удивит мир – но всякий раз на поверку они оказывались сплетнями, и заветная мечта Коли Ильинского оставалась так же далека от воплощения, как в тот день, когда он впервые открыл книгу с завлекательным названием «Машина времени».

Что бы он ни отдал за то, чтобы оказаться в кресле такого устройства! Можно было бы своими глазами увидеть Землю, какой она станет через десятки тысяч, даже через миллионы лет. А можно отправиться в прошлое: посмотреть на пожар Рима, присутствовать при строительстве пирамид или, чем чёрт не шутит, при гибели таинственной Атлантиды! Или, отправиться, подобно ушлому янки, в средневековье, изобрести там револьвер, пулемёт, гаубицу, колючую проволоку, и вместе с тремя Мстиславами обратить вспять орды Чингизова тёмника Субэдэ́я. Правда, в книжке Марка Твена не было машины времени – но ведь важен результат?

И вот – свершилось! Нечто забросило Колю Ильинского в прошлое, самое настоящее, «всамделишнее» – пусть и не так далеко, как представлял он в своих фантазиях, всего-то лет на сорок. Но как это произошло? Был разряд, случившийся из-за неисправности в проводке; был и удар, как в случае с Хэнком Морганом[10]10
  Герой романа «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»; он угодил в прошлое после удара по голове.


[Закрыть]. А вот машины времени он не заметил – не могла же быть е ю забавная игрушка, найденная на чердаке букинистической лавки?

Или могла? Тесла, помнится, производил опыты с особо сильными электроразрядами. Значит, «механическое яйцо» – всё же машина времени, и разряд, произошедший вследствие замыкания, заставил её заработать? А что, вполне правдоподобно….

Значит, машина времени. Герой Герберта Уэллса сам выбирал, когда отправляться в будущее, а когда возвращаться, в отличие от персонажа Марка Твена которого кидало туда-сюда по не зависящим от него обстоятельствам. Да и обстоятельства хороши – ломом по черепу…

Но тогда можно, хотя бы в теории, заставить «механическое яйцо» вернуть его назад, в 1911-й год? Звучит разумно, но чтобы воплотить эту теорию в практику, нужен мощный источник электричества, а здесь таких нет, и появятся они не скоро. Построить самому? Не зря же он четыре года проучился в Московском Техническом Училище, кое-что знает и умеет. Но – поди, построй что-нибудь, когда вокруг палят из пушек!

И всё же, кое-что стало ясно. Оговорки Николь, ставившие его в тупик, наконец, получили объяснение: польское восстание случилось восемь лет назад, и её «близкий друг» вполне мог отправиться туда добровольцем, потом вернуться во Францию и в дни Парижской Коммуны стать «бланкистом», членом радикальной фракции, не останавливавшейся перед любым насилием. «Версальцы», расстрелявшие Пьера – сторонники национального собрания, обосновавшегося в Версале. А песенка о вишнях и ветреных красотках – это же «Время вишен», ставшее гимном парижских коммунистов[11]11
  Нам привычнее в данном контексте слово «коммунар». В дореволюционных изданиях используется обычно слово «коммунист»


[Закрыть], как «Марсельеза» стала гимном Великой Революции!

Заодно, прояснилась и загадка трансформации лавки букиниста: когда Коля Ильинский провалился в прошлое, то оказался в бакалее, которая была на этом месте в 1871-м. «Элмер Бут», помнится, сказал, что торговля прекратилась из-за голода, когда пруссаки осадили Париж…

Итак, на календаре – двадцать седьмое мая этого самого года. Парижская Коммуна, считай, пала, сопротивление продолжается только в отдельных местах – здесь, в квартале Бельвиль, возле кладбища Пер-Лаше́з, да держится ещё форт Венсе́н. А сам Коля, между прочим, сейчас в рядах тех, кого ждёт неминуемое поражение – и нет ни времени, ни возможности изготовить хотя бы завалящее ружьё-пулемёт «Мадсен», не говоря уж о «Максиме»! Да и помогут ли здесь пулемёты?

Получается, главное сейчас – уцелеть. «Механическое яйцо» в кармане аккуратно завёрнуто в тряпицу, а сумеет он заставить его работать или нет – выяснится потом. А пока, надо улучить момент, юркнуть в подворотню и дворами, крышами уходить из опасного района! Опыт имеется – недаром же Коля с приятелями ухитрялся удирать от полицейских облав в пятом году.

Но почему он шагает вместе с толпой, слушает щебетание Николь и пропустил уже две… нет, три незапертых подворотни? И ему вовсе не хочется бросать людей, которые идут умирать за безнадёжное, но справедливое дело?

Глава V

Прошли они немного – квартала два, не больше. На тесной площади, от которой отходили три улочки, был устроен сборный пункт. То и дело подбегали вестовые и громко выкрикивали: «Оставлена баррикада на Прадье́!», «Нужны люди на улицу Ребева́ль! «Враг на улице Пре!» В ответ звучали команды, от толпы отделялись группы вооружённых людей и следовали за посланцами.

Для Коли, почти не знавшего Парижа, эти названия звучали китайской грамотой. Он с трудом улавливал смысл происходящего, понимая лишь, что оплот коммунистов вот-вот падёт и счёт пошёл уже не на дни – на часы. Из книг он помнил, что к полудню двадцать седьмого мая защитники сохраняли за собой лишь маленький квадрат, образованный улицами Фобу́р дю Темпль, Труа Борне́, Труа Куронне́ и бульваром Бельвиль. Держались ещё две-три баррикады в двенадцатом округе, да улица Рампоно̀.

И что же дальше? Выбраться из западни, не зная города, скорее всего, не получится. К тому же, нельзя бросать Николь – он помнил, какой террор захлестнёт Париж после падения последней баррикады.

И тем удивительнее было то, что люди вокруг были исполнены воодушевления. Говорили, что версальцев несколько раз отбрасывали от баррикады на стыке улиц Фобур дю Темпль и Фонтэ́н о Руа, что там командует сам Варле́н, а баррикада неприступна с фронта. Наперебой твердили о каких-то «маршьёрах» – их прибытия ждали с минуты на минуту. Но сколько Коля ни расспрашивал, ему так и не удалось понять, что это такое – "маршьёр". В итоге он решил, что так называют самых отчаянных боевиков, наводящих на версальцев такой страх, что они, стоит маршьёрам появиться на поле боя, разбегаются, бросая ружья.

Отдохнуть получилось не более получаса. Подбежал очередной посланник, командир (тот самый юноша с саблей, воодушевлявший Колю) крикнул: «За мной, товарищи! Да здравствует Коммуна!», и отряд, к которому теперь принадлежали они с Николь, быстрым шагом направился в сторону бульвара Бельвиль.

Студент на ходу перестроил своё подразделение в боевой порядок. Вперед поставил людей, вооружённых винтовками с примкнутыми штыками, бойцы с охотничьими ружьями и карабинами составили второй эшелон. Тех же, у кого из оружия имелись только револьверы и прочие коротышки, отрядил защищать тыл.

В их число попал и Коля со своим «люгером». Поначалу он обрадовался – велика ли корысть лезть, очертя голову, под пули? Но поймав взгляд Николь, смутился, пристегнул к рукоятке кобуру и продемонстрировал оружие командиру. Тот не стал спорить и определил прапорщика в «карабинеры».

Баррикада, куда их направили в качестве подкрепления, запирала улицу, выходящую на бульвар. Оттуда доносился ружейный перестук, время от времени ухала пушка, ей вторили далёкие залпы версальской артиллерии. Студент выкрикнул команду, отряд перешёл на бег. Коля тоже побежал, удерживая в одной руке свой «карабин», а в другой – пачки патронов, кое-как завёрнутые в рваную бумагу. На бегу он клял себя за то, что не озаботился найти какую-нибудь сумку или заплечный мешок – бегать с увесистым свёртком под мышкой было до крайности неудобно.

Они едва не опоздали. Баррикада уже пала: единственное орудие валялось на боку с разбитым колесом, через бруствер лезли, уставив штыки, солдаты, а немногие уцелевшие защитники отошли в подворотни и огрызались оттуда редкими выстрелами.

Студент взмахнул саблей, первые ряды дали нестройный залп и бросились в штыки. За ними устремились остальные, забыв о порядке построения, потрясая оружием и яростно вопя «Vive la Commune!». Коля кинулся, было вслед, но вовремя сообразил, что лезть в рукопашную схватку без холодного оружия – чистой воды самоубийство. Расстреляешь магазин и всё, пиши пропало: приколют, как свинью!

Возле стены дома, шагах в десяти, валялась вверх тормашками повозка – не повозка даже, а артиллерийский зарядный ящик с сиденьями для расчёта. Коля примостился между колёсами, передёрнул затвор и вскинул «люгер» к плечу. До баррикады было на глаз шагов сорок: на таком расстоянии он не дал бы маху и с наганом, а уж из роскошной германской машинки можно бить, как в тире!

Бац! – приклад-кобура мягко толкается в плечо, промах!

Бац! Бац! – затвор выбрасывает одну за другой гильзы, двое версальцев валятся с баррикады.

Бац! – ещё один, ловит лбом девятимиллиметровый гостинец в мельхиоровой оболочке, едва показавшись над бруствером.

Бац! – огромный, поперёк себя шире, солдат, хватается за простреленную грудь и мешком оседает на мостовую.

Ответный залп, пули мерзко визжат над головой, что-то дёргает его за плечо. Быстро пошарить рукой… погон висит на одной нитке, но крови, слава богу, нет, да и боли, вроде, тоже… Ладно, потом, а сейчас надо воевать!

Бац! Бац! – первая пуля уходит «в молоко», зато вторая достаётся офицеру, размахивающему саблей не хуже давешнего студента. А где он, кстати? Да вот же – неумело отмахивается от наседающего пехотинца!

Бац! – все, больше не отмахивается. Всякому известно – командира в бою надо беречь…

Прапорщик выщелкнул пустой магазин, вставил новый, клацнул затвором и вскинул оружие, ища очередную цель. Но это было уже ни к чему: ворвавшиеся на баррикаду версальцы переколоты штыками, немногие уцелевшие перепрыгивают через бруствер, над которым снова развевается красное знамя, и драпают по бульвару, провожаемые свистом и улюлюканьем.

* * *

Колин боевой запал улетучился, стоило только смолкнуть стрельбе. Ноги сделались ватными, в глазах потемнело и он сел, обессилено прислонившись к зарядному ящику. Он только что, своими руками лишил жизни четверых! Четыре человека, такие же, как он сам – ходили, говорили, смеялись, вспоминали о своих близких. Их, наверное, где-то вспоминают, молятся за них и ждут …

Но они не вернутся – а всё потому, что он, Коля Ильинский решил блеснуть меткой стрельбой. Да-да, конечно: справедливое восстание, борьба с угнетателями, Ярослав Домбровский с его бессмертным призывом «Za naszą i waszą wolność!»[12]12
  (польск.) «За нашу и вашу свободу!» – девиз польских повстанцев; известен с 1831-го года.


[Закрыть] … но как же страшно отлетает назад от удара девятимиллиметровой пули человек, как брызгают кровь и ошмётки мозга из лопнувшей, словно перезрелый арбуз, головы! Снаряжая магазины, Коля по ошибке вскрыл коробку с патронами «дум-дум» и заметил это только после боя. Рабочий-блузник, обшаривая труп, увидел последствия попадания разрывной пули и уважительно присвистнул: «А ваша фитюлька, мсье, бьёт не хуже митральезы, даром, что взглянуть не на что!»

Коля научился стрелять задолго до того, как попал в армию. Поначалу он упражнялся с детским ружьецом «монтекристо», стреляя по пустым бутылкам на пустыре, потом вместе с отцом, заядлым охотником – на стрельбище Московского общества ружейной охоты. Став офицером, он быстро завоевал репутацию первого в воздухоплавательной роте стрелка из карабина и «нагана», и даже собирался поучаствовать в гарнизонных соревнованиях – если бы не командировка в Париж…

Теперь вот довелось пострелять по живым мишеням – и, судя по всему, не в последний раз. Нет, нехорошо было Коле Ильинскому, совсем нехорошо…

Он снял китель. Пуля, скользнув по плечу, вырвала погон с мясом. В бытность свою нижним чином, Коля таскал в изнанке фуражки иголку с ниткой, но офицеру такая предусмотрительность не к лицу. Да и погоны – зачем они теперь? Только привлекают внимание, тем более что вензель на них с буквой «Н» а не «А», как полагалось бы офицеру, присягнувшему Самодержцу всея̀ Руси Александру Второму.

Он отстегнул оба погона, добавил к ним значок учебного воздухоплавательного парка, и, после недолгих колебаний, снятую с фуражки кокарду. Чёрт знает, как тут относятся к русским – вон, Николь вспомнила о «terribles cosaques»… И поди, докажи, что ты никакой не казак, а бывший студент и вообще, человек интеллигентный! И ладно, если доказывать придётся миловидной барышне – а ну, как оголтелому юнцу с саблей? Тот, кстати, уже успел себя показать – после боя велел расстрелять пленных версальцев и самолично руководил экзекуцией. Нет уж, ну их, этих революционеров – ещё поставят к стенке из солидарности с польскими инсургентами! Как там, у Карла Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»?

– Мсье решил заняться своим туалетом?

Перед ним стояла Николь, такая же очаровательная, как и до боя. Правда, на переднике свежие пятна крови – ну да, она же добровольная милосердная сестра…

– Да, вот, зацепило. Надо бы починить…

Девушка просунула пальчик в дыру на кителе.

– Чепуха, работы на пять минут. А вы, мсье, перекусите, я принесла…

Прапорщик хотел, было, отказаться от угощения, но вдруг понял, что голоден, как волк. В последний раз он ел за завтраком, в Шале-Мёдоне, перед отъездом в Париж, а с тех пор прошло…. Ну, это смотря как считать: то ли «пять часов», то ли сорок лет. Но есть-то хочется сейчас, аж кишки слипаются!

Так, что у нас в корзинке? Королевское угощение: ломоть хлеба, кусок сыра и пара луковиц. Ого, и бутылка? Вино? Нет, яблочный сидр. Очень, очень вовремя – горло пересохло, язык как тёрка…

– А я думал, у вас здесь голод… – сказал он, сделав первый глоток.

– Ну что вы! Голод был зимой, когда пруссаки осадили Париж, а сейчас ничего, терпимо.

– Мне рассказывали, тогда съели слона? – прапорщик припомнил разговор с букинистом.

– Даже двух! – подтвердила Николь. – Одного звали Кастор, другого Поллукс. Я, когда узнала, долго плакала, ведь слоны были такие милые! А слонятину назавтра продавали по сорок франков за фунт. И волков из зоосада съели, и даже тигров, не говоря уж о мулах и скаковых лошадях с ипподрома. Только обезьян трогать не стали. Говорят, они наши родичи и есть их – всё равно, как людоедство. Зато кошек, собак и голубей в Париже не осталось, все попали в кастрюли!

Даже разговоры об особенностях французской кухни в условиях осады не смогли повредить молодому, здоровому аппетиту. Пока прапорщик расправлялся с содержимым корзинки, Николь устроилась рядом, извлекла из-под передника иголку с ниткой и потянулась за кителем.

– Зачем это, мадемуазель… – Коля чуть не подавился куском сыра. – Наверное, вы устали, занимаясь ранеными, отдохните, я и сам…

– Не говорите ерунды и ешьте! – девушка нахмурилась и решительно завладела предметом спора. – Вам ещё сражаться, набирайтесь сил, а женские дела ставьте женщинам. Вы же не хотите, чтобы мне пришлось стрелять?

Он помотал головой. Ну как с такой поспоришь? Хотя, вокруг хватает вооружённых женщин…

– Что до раненых, – продолжала Николь, – то их не так уж и много: те, кто может держать оружие, решили остаться в строю, я их только перевязала. А тяжелораненых уже увезли в тыл. Мне тоже предлагали ехать, только я отказалась…

Иголка порхала в её тонких пальчиках.

– Отказались? Это неразумно, мадемуазель, вам лучше уехать!

Она бросила на него взгляд – наклонив голову вбок, лукаво, со смешинкой в зелёных глазах:

– Мсье уже наскучило моё общество? Кстати, мой герой, вы до сих пор не назвали своё имя! Ну-ну, не смущайтесь, вы ведь, и правда, герой – мне рассказали, как вы перестреляли дюжину версальцев!

«Вот как? Дюжину? А он-то насчитал всего четверых…»

– Ко… простите, Николай Ильинский к вашим услугам!

Она очаровательно сморщила носик:

– Ну вот, а ещё говорят, что польские имена невозможно выговорить!

И стала пальчиком писать в воздухе буквы:

– Ни– к о – ля и Ни– коль – похоже, верно? И как чудесно звучит!

Прапорщик почувствовал, что у него вспыхнули уши.

– Нет, Николя, я никуда не уйду. – в её голосе уже не было прежней игривости. – Да и куда мне идти? Вы, верно, слышали: версальцы не щадят никого, если замечают человека – он обречён. Стоит просто взглянуть в их сторону и можно получить в ответ пулю. Это гиены, звери, жаждущие крови, а не солдаты, исполняющие долг! А ещё выдумали очередную гадость: будто бы в кварталах, захваченных армией, женщины бросают в подвалы домов бутылки с керосином и поджигают! Газеты охотно подхватили эту сплетню, и теперь над несчастными, которых в чем-то заподозрили, творятся немыслимые зверства. Тётушка Мадлен, наша соседка, говорила, что на её глазах растерзали женщину за пустой бидон из-под молока! Николя̀, бидон даже не пах керосином, но это их не остановило!

Повисло молчание. Николь наклонилось к работе, и прапорщик увидел, как слезинка упала на сукно – и впиталась, оставив едва заметное пятнышко.

– Ну вот, готово. – Она встряхнула китель. – Одевайтесь, Николя̀, и ступайте, у вас, наверное, много важных дел!

Он встал и затянул портупею. Кобура на боку, фуражка… тьфу, кокарды нет. Ну и вид у него – то ли дезертир, то ли ряженый…

– Благодарю вас, мадемуазель!

– Ну что вы, Николя, было бы за что! – тонкая ладошка скользнула по его щеке. – Вы, главное, постарайтесь не погибнуть…

Он кивнул, щёлкнул каблуками, подражая кавалерийским офицерам, и зашагал прочь, испытывая острое желание вернуться, схватить её в охапку и унести подальше. Только куда нести, чтобы не получить по дороге пулю или удар штыком? И, кстати, о штыках – не худо бы обзавестись хоть завалящим клинком, и раздобыть, наконец, сумку. Сколько можно ходить, как бедный студент, с узелком под мышкой…

Да, Николь права, у него полно дел!

Глава VI

Сумкой, а точнее, солдатским ранцем, Коля нашёл быстро. К нему прилагались жестяная фляга-манерка и зловещего вида сапёрный тесак с пилой по обуху. Можно было взять и винтовку, длиннющую пехотную «Шасспо», но по здравому размышлению прапорщик отказался: во-первых, его вполне устраивал «Парабеллум», а во-вторых, чёрный порох оставляет на лице и руках следы, по которым после падения Коммуны будут выявлять мятежников. С учётом того, что ему ещё предстоит выбираться из Парижа – риск неоправданный.

Вроде, всё? Ранец на спине, тесак на боку, кобура со всеми положенными причиндалами – на портупее. В манерке плещется кислое французское винцо, в ранце, в тряпице, остатки недавней трапезы – горбушка и кусок сыра. Там же пачки патронов, а глубже, старательно укутанное в сукно, прячется «механическое яйцо». Ну вот, теперь можно воевать с удобствами!

Правда, от большей части амуниции рано или поздн о придётся избавиться: пробираться в таком виде в обход полицейских кордонов и армейских патрулей опасно для жизни. На этот случай он раздобыл потрёпанный гражданский сюртук – когда придёт время, его можно накинуть поверх кителя. Бережёного, как известно, бог бережёт…

На баррикаде царила деловитая суета. Мёртвые тела унесли и сложили в подвале столярной мастерской, во дворе устроили перевязочный пункт. Защитники спешно приводили в порядок бруствер, исправляли кладку, заделывали бреши, пробитые снарядами, обустраивали места для стрельбы, каждый по своему вкусу. Один выкладывал из булыжников подобие амбразуры, другой, судя по виду, рабочий, уже в преклонных годах, приволок драный тюфяк и соорудил для себя уютное гнёздышко. Третий приладил над импровизированным ложементом обитую жестью дверь для защиты от осколков.

– Ах ты ж, в бога, в душу, через семь гробов, с прибором, к вашей парижской богоматери! Остолопы нерусские, пальцем деланные, чтоб вас бугай уестествил в задний проход, да со скипидаром! Прапорщик Ильинский подскочил, как ужаленный. В центре баррикады десяток блузников возились возле подбитой пушки. Командовал ими господин в пальто, перетянутом солдатским ремнем, и коротких кавалерийских сапожках. Хобот лафета придавил ему ступню: бедняга прыгал на одной ноге и, на чём свет стоит, костерил бестолковых подчинённых. По-русски, разумеется, поскольку язык Корне́ля, Расѝна и Вольтера не могут породить столь изысканные речевые обороты.

– Позвольте вам помочь, сударь?

Пострадавший удивлённо воззрился на Колю. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Рослый, типично русское лицо, на переносице – след от пенсне.

– Никак, соотечественник? Буду признателен, а то, сами видите…

Кое-как они доковыляли до стоящих неподалёку бочонков. Внезапно обретённый соотечественник уселся и принялся, кривясь от боли, стаскивать сапог.

– Изволите видеть, каковы мерзавцы: русского… то есть, французского языка не разумеют! Сказано ведь болвану: подва̀живай, так нет же: колотит гандшпугом со всей дури, да ещё и ухмыляется! Башкой своей лучше б постучал о лафет!

– Вы, простите, артиллерист? – вежливо осведомился прапорщик.

– Я-то? Студент Центральной школы прикладных искусств, это на Руа де Сиси́ль[13]13
  (фр.) Одно из старейших высших технических учебных заведений Франции


[Закрыть]. Обучался на четвёртом курсе, а тут война – вот и застрял в Париже, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Всю осаду здесь просидел, теперь помогаю инсургентам. Всё же будущий инженер, в машинах разбираюсь – а пушка тоже в некотором роде машина…

Он перетянул ступню платком, вбил ногу в сапог, потопал.

– Болит, треклятая! Голубчик, не в службу, а в дружбу: сходите за моей германкой. Вон она, слева от лафета, у бруствера…

Загадочная «германка» оказалась прусской пехотной винтовкой «Дре́йзе». Опираясь на неё, студент сделал, несколько шагов.

– Ежели с подпоркой – сойдёт. До вечера обойдусь, правда, потом придётся резать голенище – нога распухнет, тут и к бабке не ходи. Можно сказать, повезло: пушка вместе с лафетом пудов тридцать весит, могла ступню в лепёшку раздавить!

Колёса с орудия успели снять, и теперь оно лежало, бессильно уткнувшись бронзовым стволом в брусчатку. «Расчёт» отдыхал рядом, на груде булыжников, вывороченных из мостовой.

– Чего расселись, лодыри? Чтоб через пять минут сложили из этих камешков банкет[14]14
  насыпь за бруствером для помещения стрелков или орудий.


[Закрыть] вот такой высоты! – он показал рукой на полтора аршина от земли. – Шевелитесь, черти драповые, пока неприятель на приступ не пошёл!

Коля посмотрел на нового знакомца с растущим подозрением. Не очень-то он похож на студента: держится прямо, несмотря на покалеченную ногу, решителен, командует так, будто занимался этим всю жизнь.

Тот истолковал недоумение соотечественника по-своему:

– Вот, изволите видеть: хочу поставить орудие на возвышение. Времянка, конечно, но для прямого выстрела сойдёт.

– А не рассыплется? – осведомился прапорщик, глядя, как блузники укладывают камни в подобие приступки к брустверу. – Отката-то не будет, отдача всё развалит к свиньям!

– Непременно развалит! – с готовностью согласился «студент» – Ежели палить полными зарядами. А ежели половинными – тогда, Бог даст, сколько-нибудь продержится. Артиллерийскую дуэль мы вести не собираемся, а для картечей в самый раз!

Общими усилиями пушку взгромоздили на банкет. Студент велел подбить под станину пару досок, наклонился к казённику и с полминуты щурился в прорезь прицельной планки. Потом проворчал что-то невразумительное, отпустил, заскучавших помощников, наказав не удаляться от орудия – и, наконец, вспомнил о соотечественнике.

– Позвольте представиться: Кривошеин, Алексей Дементьевич, из мещан Нижегородской губернии. Раньше учился здесь, в Париже, на инженера-механика да вот, как видите, влип с революцию. С кем имею честь?

– Коля… простите, Ильинский, Николай Андреевич. В некотором роде, ваш коллега – учился в Москве, в Технологичке.

– У Виктора Карловича Де́лла-Во́са? – обрадовался Кривошеин. – Так мы с вами однокашники? Я начинал у него, а два года назад получил именную стипендию и поехал в Париж…

Коля вздрогнул – по его спине словно пробежали ледяные струйки. Это был сюрприз, причём крайне неприятный: Кривошеин наверняка знает нынешних студентов Московского Технологического Училища – а ну, как спросит об общих знакомых?

– Я успел проучиться всего год. – заговорил молодой человек, чувствуя, что ступает на тонкий лед, – А потом батюшка – он у меня заводчик – отправил меня в САСШ, знакомиться с механическим производством. На обратном пути решил заглянуть в Париж – и попал в самый разгар смуты!

– Да уж! – хохотнул новый знакомый. – У местной публики мятежи и революции излюбленное занятие: как начали в девяносто восьмом, так по сию пору остановиться не могут. Но, шутки в сторону, как вас сюда занесло в такое время, неужто газет не читаете?

– Волков бояться – в лес не ходить, Алексей Дементьич! – ответил прапорщик, стараясь подпустить в голос толику лихости. – Была у меня в городе Нью-Йорк добрая знакомая, парижанка. Ей пришлось вернуться домой, а я имел неосторожность пообещать навестить её, когда буду в Европе. Сами подумайте, как я мог обмануть даму?

«Семь бед – один ответ. И пусть только посмеет усомниться!»

Но Кривошеин и не собирался подвергать его слова сомнению:

– Узнаю, узнаю московского студиозуса! Вам, батенька, в гусары, а не в инженеры! Но, если без шуток, то дела тут серьёзнее некуда, запросто можно пулю схлопотать, не от тех, так от этих. Знакомую хоть нашли?

«Сработало! Недаром говорят: наглость – второе счастье! Что ж, куй железо, пока горячо…»

– Увы, она, оказывается, ещё в апреле уехала из Парижа. И, кстати: я заметил, здесь не жалуют русских?

Кривошеин развел руками:

– У нашего государя прекрасные отношения с кайзером Вильгельмом, а канцлер Горчаков чуть ли не обнимается с Отто фон Бисмарком. К тому же, репутация России в глазах здешних революционеров, особенно левого, радикального толка, изрядно подмочена, спасибо господину Энгельсу. Сей немец, отметившийся ещё в революцию сорок восьмого года, ненавидит Россию на животном уровне за то, что батюшка нынешнего Самодержца крепко приструнил иных европейских бунтарей. Ну и полячишки, конечно: их хлебом не корми, дай охаять «москальских быдла̀ков» и «схизматиков».

– Кстати, и меня приняли за поляка! – похвастался Коля.

_ Вот и хорошо, пусть и дальше принимают, меньше будет хлопот.

– А вы-то как? Вижу, для коммунистов совсем своим стали?

– Я-то? – Кривошеин пожал плечами. – Есть немного. Да и знаю кое-кого в здешней верхушке.

Вдали, за бульваром Бельвиль, раскатился пушечный выстрел. Пронзительный вой, удар – и шагах в тридцати, перед фасом баррикады вырос грязно-дымный куст разрыва. Коля пригнулся, сверху ему на голову посыпалось кирпичное крошево.

Баррикада в мгновение ока ощетинилась ружьями. Стрелки занимали места у бойниц, клацали затворами. Плеснуло красное знамя, и над бруствером взлетел к низкому дождевому небу клич:

«Aux armes, camarades! Les Versaillais arrivent!»[15]15
  (фр.) К оружию, товарищи! Версальцы идут!


[Закрыть]

В ответ – слитный рёв десятков сорванных ненавистью глоток:

«Vive la Commune!».

* * *

Баррикада перегораживала узкую улицу, выходящую на бульвар Бельвиль. Сооружение было капитальным, не чета пресненским баррикадам из конторской мебели, половинок ворот, садовых решеток и вагонов конки. Были в нём и рачительность буржуа, населявших окрестные кварталы, и творческий, истинно галльский подход обитателей Монмартра. А главное – память об уличных боях, не раз случавшихся здесь за последние восемьдесят лет. Парижане, изрядно поднаторевшие в искусстве уличной фортификации, разобрали брусчатку на полсотни аршин перед укреплением, и получившаяся плешь защищала бруствер от рикошетов: лёгшие недолётами снаряды зарывались в землю, вместо того, чтобы отскочить и продолжить полёт.

Но прогресс военного дела стремительно обесценил накопленный опыт – нарезные пушки способны развалить по камешку крепости и посолиднее. Спасало удачное расположение – большую часть снарядов принимали на себя угловые дома, теперь совершенно разрушенные. Руины служили своего рода равелином: как только заканчивался обстрел, туда выдвигались стрелки и косоприцельным огнём остужали пыл атакующих. А стоило неприятелю приблизиться для броска в штыки – оттягивались за баррикаду и занимали места на бруствере.

На этот раз версальцы не ограничились обстрелом с дальней дистанции. По бульвару загрохотали копыта, и на бульвар карьером вынеслись две орудийные запряжки. Расчёты, наследники конных артиллеристов Великого Бонапарта, не сумевшие сберечь их славу при Седане, лихо, с лязгом железных шин, развернулись, скинули пушки с передков и дали залп. Первый снаряд провыл над бруствером, заставив защитников вжаться в камень. Второй зарылся в землю шагах в десяти и взорвался, осыпав баррикаду осколками. Коноводы бегом увели лошадей в тыл, канониры подправили прицелы и стали прямой наводкой бить в каменную кладку. Но гранатам, начиненным дымным порохом, явно недоставало мощи: булыжники, прихваченные известковым раствором, держались, а воодушевлённые защитники отвечали на обстрел хохотом, свистом, непристойными советами и ружейной пальбой.

Коля один за другим опустошил два магазина, но попал всего один раз. Он уже жалел, что отказался от «маузера» – с его длинным стволом и прицелом, нарезанным на тысячу шагов, можно расстрелять расчёты, как мишени на полковом стрельбище.

Попадал не он один: сражённые пулями, повалились двое артиллеристов, их места тотчас заняли другие. Кривошеин, неистово матерясь, разворачивал пушку в сторону новой цели, но наскоро сложенный банкет рассыпался, и многострадальное орудие перекосилось. Теперь выстрелить из него можно было только под ноги атакующим.

Версальцам тем временем надоело впустую разбрасывать снаряды. Наводчики повысили прицел, и следующий залп угодил в верхние этажи домов над баррикадой.

Результат оказался катастрофическим. Переулок заволокло пылью, защитников осыпала каменная шрапнель, поражавшая не хуже чугунных осколков. В мгновение ока погибли четверо, ещё десяток раненых поползли прочь, залитые кровью. Оставшиеся на ногах бестолково метались в клубах пыли – полуослепшие, потерявшие способность действовать разумно. Те немногие, кто сохранил хладнокровие, кинулись под защиту подворотен. Коля, лишь чудом избежавший смерти (кусок кирпича ударил в бруствер в вершке от его головы) побежал за ними – но не успел сделать и трёх шагов, как лицом к лицу столкнулся с Николь.