Текст книги "Московит-2"

Глава 5

Дьяк Астафьев, шумно пыхтя, утер платком взмокшее лицо. От несусветной духоты кровь прилила к голове, перехватывало дыхание. Больше всего он сейчас хотел скинуть кафтан, но нельзя: приличия надо блюсти… Даже в застенке.

– Ну-ка, еще добавь! – кивнул он палачу. – Только гляди у меня, не переусердствуй… А то живо на его месте окажешься!

Заплечных дел мастер, коего звали Мартынкой Сусловым, чуть заметно усмехнулся: шалишь, дьяче! Скорее тебя на дыбе подтянут, чем меня! Дьяков-то на Москве – куда ни плюнь, попадешь, а такие каты, как я, на вес золота… Промолчал, отступая и занося кнут, лишь кивнул с притворным испугом: не извольте, мол, беспокоиться, Афанасий Петрович, все сделаем, как надо…

С шипящим свистом длинный сыромятный ремень метнулся вперед, рассекая воздух, потом раздался сочный, хлюпающий звук, тотчас же заглушенный истошным воем: «Уа-а-ааа!!!» Дьяк поморщился, нехорошим словом помянув упрямого вора, из-за которого уже не только исподнее, но и все прочее платье – хоть выкручивай… Пот градом катится, духотища-то какая! От раскаленных углей жаром так и несет, хоть и постарался сесть как можно поодаль, у самых дверей… Ох, тяжка ты, служба царева, тяжка!

«Ничего, потерплю… Дождусь, чтобы и Андрюшку вот так же… для начала! Поймет вор и лиходей, каково это – народ на смуту толкать против самого царя! Всю шкуру кнутом обдерем, как липку! А уж потом, после малого роздыха…» Дьяк мотнул головой, прогоняя приятное видение. Дело – поначалу.

Мартынка новым, точно выверенным движением, полоснул висящего. Такой же хриплый вой, отразившись от стен и сводчатого потолка, опять стегнул по ушам… Потом – еще раз, и еще… Астафьев, болезненно поморщившись, протянул вбок руку. Подскочивший стрелец поспешно плеснул из глиняного горшка квасу в кубок, поднес с поклоном. Дьяк жадно, в два глотка, осушил, облегченно вздохнул, утирая ладонью мокрые губы… Когда был отсчитан двенадцатый удар, подал знак палачу: хватит!

– Ну что, Егорка, память не воротилась? Начнешь говорить или… – Дьяк сделал зловещую паузу.

Висевший на вывернутых руках голый человек с хриплым, рыдающим стоном кое-как выдавил:

– Боярин… Милостивец… Да я все, как есть, скажу… Повели снять, мочи нету…

– Ну, давно бы так! – усмехнулся Астафьев, пропустив мимо ушей звание, ему не принадлежавшее. (Точнее, не пропустил, конечно, ведь слаб человек, искусу подвержен, на лесть падок… Еще раз подумал: коли, с Божьей помощью, изловит злодея Андрюшку, государь наверняка его боярином сделает!) – Или мне много радости людей мучить, хотя бы и воров? Я вот думаю: не совсем ты пропащий, страх Божий еще не позабыл, к бунтарям да смутьянам не по злой воле примкнул, не по корысти, а едино лишь по глупости, по темноте своей… Иль ошибаюсь?

– Истинно так, милостивец… – с огромным трудом человек двигал распухшими, искусанными в кровь, губами. – По темноте… Вели снять Христа ради!..

– Сейчас велю. Но помни: ежели начнешь юлить да выкручиваться – темнотой уже не прикроешься! Понял??! – взревел вдруг Астафьев, срываясь с табурета, точно ткнули его чем-то острым пониже спины. Подскочил к Егорке, поднял голову, уставился немигающим, яростным взглядом прямо в глаза, обезумевшие от страданий. – Понял, спрашиваю?!

Тот сдавленно охнул, дернулся, пытаясь что-то прохрипеть… Дьяк разобрал первый слог: «По…» Но тут в глотке у висевшего заклокотало, тело выгнулось, хлынул поток рвоты. Астафьев едва успел отскочить, зажав нос…

– С-скотина вонючая… – выругался дьяк, приметив, что вор все-таки забрызгал рукав его кафтана. Пусть самую малость, а все же как досадно! Сморщившись, повелительным жестом подозвал стрельца. Тот поспешно макнул тряпицу в ведро с водой, выжал, протер рукав. Астафьев придирчиво оглядел себя – не попало ли еще куда? – снова сел на табурет, велел палачу:

– Снимай подлеца! Руки вправь, окати водой… Сейчас заговорит! А не то, Христос свидетель, я ему такую темноту покажу!.. Собственной блевотиной захлебнется, собака!

* * *

С каждым шагом, неумолимо приближавшим меня к палатке князя, настроение неуклонно ухудшалось, пока не достигло отметки «совсем хреново». Вот тут я неподдельно рассердился прежде всего на себя. А заодно на пана Беджиховского, именно в эту минуту украдкой шмыгнувшего в какой-то возок… Точнее, это пану казалось, что «украдкой», а у меня-то с боковым зрением пока все в порядке, слава богу.

Поведение Беджиховского мне весьма не понравилось. Выражение его лица, когда он смотрел в мою сторону, – еще меньше… Конечно, в том, что подчиненные не любят своих начальников, нет ничего странного. Смысл анекдота про письмо солдата-срочника родителям: «Милые мама и папа! У меня все в порядке. Прошу вас: купите поросеночка, хорошо кормите, заботьтесь. Пусть растет большим и здоровым! Назовите его «Сержант Петренко». Приду со службы – своими руками зарежу!!!» – я давно и хорошо понял много лет назад, на собственном опыте. Но все-таки… ой, не к добру! Особенно если учесть, что шмыгнул-то он в возок пана советника Доминика Груховского… Тем более что в открывшемся проеме возка, когда распахнулась дверца, я все тем же боковым зрением разглядел и лисий профиль святого отца Микульского, и надменную пухлощекую физиономию пана Ярослава Качиньского…

Много я бы дал, чтобы услышать, о чем сейчас там говорят. Но что толку мечтать о несбыточном! Рядом топает княжий посланец, чтоб ему… И ведь не скажешь: ступай, мил-человек, доложи его княжьей мосьци, что я прибуду через считаные минуты. Уж что-что, а дисциплину Иеремия навел у себя хорошую, раз приказал человеку: «сопроводить», то будьте уверены, ни на шаг от меня не отойдет, доставит к самой палатке… Ну, положим, погрузить его в глубокий сон – пара пустяков… Может, даже поверит, придя в себя, что ему солнышко голову напекло… хотя это уже на грани идиотизма. Но как быть с кучей ненужных свидетелей?! Едва ли они спокойно будут смотреть на то, как пан первый советник «вырубает» княжьего слугу, а потом с невинным видом торчит у возка другого советника!

То, что против меня (а заодно и против Тадеуша) плетут заговор – это даже к гадалке не ходи… Ну что же, пан Беджиховский, пеняй на себя! Сам выбрал свою судьбу. Я тебе не благородный рыцарь Пшекшивильский-Подопригорский…

* * *

Может, поляк, появившийся на пороге гетманской горницы, в первое мгновение и был шокирован, углядев такое количество подбитых глаз, расквашенных носов и порванных рубах, но быстро взял себя в руки. Хмельницкий, внимательно смотревший на него, в душе одобрительно усмехнулся: «И впрямь, доброго посланника выбрал пан Кисель!»

С виду шляхтичу было около тридцати лет. Хотя поручиться в том никто не мог бы: в эту пору юноши, закаляясь в походах и бесконечных стычках, мужали очень рано. Пережитые испытания, лишения меняли их облик, делая черты резче и серьезнее… Довольно высокого роста, подтянутый, с тонкими, аккуратно подкрученными усиками, коротко-стриженый, он смотрел на гетмана без тени страха или угодничества, скорее даже с каким-то вызовом. В правой руке шляхтич держал свиток, скрепленный большой красной печатью, левая покоилась на оголовье рукояти той самой сабли, которую он так упорно не хотел отдавать.

– Ротмистр Станислав Квятковский, личный посланник его милости сенатора Речи Посполитой, воеводы киевского и брацлавского, ясновельможного пана Адама Киселя! – громким, уверенным голосом отчеканил поляк, сопроводив свои слова коротким, по-военному четким наклоном головы. – Направлен его милостью к сотнику чигиринскому Зиновию-Богдану… – возмущенный гул, раздавшийся за столом, который в долю мгновения усилился до негодующего ропота, ничуть его не смутил, лишь заставил повысить голос, договорив: – Хмельницкому с личным посланием! Которое обязан вручить означенному сотнику в собственные руки. – И поляк, еще раз склонив голову, поднял на уровень плеча свиток, показывая всем присутствующим.

Прокоп Шумейко, не выдержав, зарычал:

– Батьку, хоть и прогневайся, а не могу терпеть и молчать! Лях тебя бесчестит в твоем же доме!

– Ты гетман наш, всем Войском Запорожским избранный! – поддержал полковник Гладкий. – Пусть так тебя и именует! Или едет обратно, откуда явился!

Хмельницкий повелительным жестом осадил уже готового взорваться Нечая – у того и старый шрам побагровел, так злился командир Брацлавского полка, – повернулся к ротмистру, нахмурившись, буравя его тяжелым взглядом:

– Пан слышит, что говорят мои полковники?

– Слышу! – твердо ответил Квятковский, в голосе которого при всем желании нельзя было различить даже тени испуга. – Твою особу, пане, они могут именовать как им угодно. Но до тех пор, пока звание твое не утверждено Сеймом, ты гетманом не являешься. Потому не требуй от меня, чтобы я произносил слова, противные и шляхетскому гонору, и служебному долгу…

Нечай все-таки вскочил на ноги, потрясая стиснутыми кулаками:

– Да что же это такое, браты-товарищи?! Неужто стерпим?! Я его зараз… – у брацлавского полковника перехватило дыхание от ярости.

– На бога! – умоляюще замахал руками Выговский, чувствуя и понимая, что сейчас может случиться непоправимое. – То ж посол, панове! Посол! Персона неприкосновенная…

– А мы не гордые, прикоснемся! – рыкнул Федор Лобода, поднимаясь вслед за Нечаем.

Хмельницкий, сверкнув глазами, вскричал «Тихо!» и с такой силой стукнул кулаком по столешнице, что распаленные вояки враз умолкли. Видно, вспомнили недавнее грозное предостережение про «непотребства».

Гетман, снова повернувшись к поляку, окинул его внимательным, изучающим взглядом и вдруг улыбнулся:

– Да, не ошибся ясновельможный пан Кисель, хорошего посланца выбрал! Что же, не буду принуждать пана к чему-либо невместному. Тем паче, что звание мое мне вольные казаки дали, и это для меня дороже хоть ста решений Сейма… Прошу пана ротмистра сюда, на почетное место, рядом со мной!

Глава 6

Дьяк Астафьев, с должной робостью и смирением понизив голос и всем видом своим выражая негодование, продолжил речь:

– А еще сказывал он, Егорка, что злодей Андрюшка подбивал люд православный по латынскому образцу креститься да папу римского чтить. Тем, кто сделает сие по доброй воле, сулил ласку короля Владислава, когда тот на престол твой взойдет, а также выгоды всяческие! Тем же упорным, кои от веры отцов-дедов отступать не хотели, грозил королевской немилостью и бедами великими…

– Ах, мерзавец! – возбужденно потряс кулаком юный царь.

– Истинно, государь, мерзавец, да еще какой!

– Ты крепко Егорку этого спрашивал, с пристрастием? Уж не врет ли? О таком и помыслить боязно… Чтоб веру святую переменить!

Дьяк усердно закивал:

– Трижды пытан был Егорка, государь… Кнутом били, веником жгли…[7]7
  Разновидность пытки в России вплоть до конца XVIII века.


[Закрыть] Стоял на своем твердо, переменных речей не молвил! Да не он один, иные воры то же самое говорили. Сомнений нет: подлец Андрюшка в угоду Речи Посполитой действовал! Надо полагать, и бежал туда же…

«Попробовали бы иное говорить… – мысленно усмехнулся Астафьев. – Раз сам государь первым решил, что следы за границу ведут…»

– Вот же наградил Господь соседями! – досадливо поморщился, точно от зубной боли, Алексей Михайлович. – За какие только грехи?! Со счету можно сбиться, сколько бед и беспокойств от них!

– Истинно, государь… – с хорошо наигранной скорбью вздохнул дьяк. – Крымская татарва – нехристи гололобые, что с них взять?! Эти же хоть и христиане, а много хуже всякой татарвы, прости, Господи… – Астафьев широко перекрестился, поклонившись на иконостас.

– Гонцов послал? Чтобы передали волю мою?

– Давно послал, государь! Еще когда ты изволил сказывать, что иноземцам злодей Андрюшка служил… Границу стеречь будут – муха не пролетит!

– Мухи-то пускай летают, на здоровье! – махнул рукой Алексей Михайлович. – А вот Андрюшку чтоб изловили! Ежели он, подлец, еще границу не перешел… А коли успел, коли уже в Речи Посполитой – придумай, как бы оттуда его вытащить! За это головой ответишь.

* * *

Лицо пана Качиньского, и обычно-то надутое, вечно недовольное, теперь приняло особенно капризный и в то же время растерянный вид. Будто у избалованного ребенка, который, привыкнув добиваться всего слезами и истериками, вдруг с удивлением обнаружил, что на родителей это больше не действует.

– Панове, як бога кохам, так больше продолжаться не может! Князь окончательно попал под влияние проклятого схизматика! – возбужденным, визгливым голосом выкрикивал он, стиснув пухлые кулачки. – Мало того, что по наущению московита мы побросали в лагере перед Днепром часть имущества…

– Вообще-то, справедливости ради надо признать, что это был дельный совет! – вмешался пан Груховский. Не потому, что чувствовал хоть что-то доброе к московиту, а просто не устоял перед возможностью уязвить давнего соперника, ткнув его носом в ошибку. – Ведь именно благодаря этому мы выиграли несколько драгоценных часов. Тех самых часов, которые, возможно, спасли всех присутствующих, включая ясновельможного пана! – Груховский с медовой улыбкой склонил голову в сторону Качиньского. – Согласитесь, что сохраненная жизнь куда ценнее оставленного в лагере добра.

– Поистине так! – перекрестился иезуит Микульский.

Беджиховский свирепо шмыгнул носом, вполголоса помянув нехорошими словами и московита, и мать его московитскую, и бабку… Ему до сих пор невыносимо жаль было большого сундука с отрезами тканей, бельем и посудой, коим пришлось пожертвовать. Будь проклятый схизматик умнее, наверняка придумал бы способ, чтобы и к Днепру вовремя успеть, и имущество благородных шляхтичей сохранить!

– Пан находится в присутствии духовной особы! – упрекнул его иезуит. Но как-то сдержанно, неубедительно, словно мыслями святой отец был где-то далеко-далеко.

– Пшепрашем…[8]8
  Прошу прощения, извиняюсь (польск.).


[Закрыть] – процедил сквозь зубы Беджиховский, всем своим видом показывая, что извиняется только по необходимости.

Качиньский, с трудом сдержав клокочущее в нем раздражение, снова заговорил:

– Пусть и так, что с того? Это не изменяет главного: московит входит в силу с поразительной быстротой, которой мы от него никак не ожидали! Его влияние на князя растет не по дням – по часам! Поистине призадумаешься, не обошлось ли тут без нечистой силы…

– Ой! – дернувшись, подскочил побледневший святой отец, будто его без предупреждения кольнули чем-то острым пониже спины. – Заклинаю, не надо об этом! И без того… Кхм-ммм! – иезуит, торопливо оборвав себя на полуслове, сделал вид, будто воздух попал не в то горло.

Пан Груховский уставился на него пронзительным взглядом, весьма далеким от христианского смирения и почтения к сану.

– Прошу его мосць договорить! И без того – что?.. Сейчас не время для тайн, тем более меж своими…

* * *

Еще минуту назад я думал, что отметка «Совсем хреново» – это предел, ниже которого падать некуда. Во всяком случае, для человека с моим жизненным опытом. Но оказалось, что паскудное настроение так не считает. Оставив эту отметку далеко позади, оно неудержимо устремилось к рубежу «Полный…».

Потому что то самое шестое чувство, которое меня никогда не подводило, вдруг властно напомнило о себе. А вслед за ним опять прорезался внутренний голос, вроде бы загнанный в такую даль!

«Эх, Андрюха, не тот ты уже, не тот! Как же мог не сделать самого элементарного?»

На этот раз я никуда не стал его отправлять. Возразить-то было нечего! И никакой ссылкой на усталость и нервное напряжение не оправдаешься…

К своему стыду, я даже не попытался вообразить, как действовал бы, будь на месте Максима Кривоноса. Да, мы отгородились от преследователей широкой и глубокой рекой, уничтожили «понтонный» мост… во всяком случае, в его средней части. Заодно пустили ко дну все лодки, находившиеся в пределах досягаемости. Но разве из этого следует, что погони можно уже не опасаться? Особенно, зная, что вражеский предводитель одержим местью? Да ни в коем случае!

Я постарался вспомнить карту Украины. Мы форсировали Днепр выше Киева, оставив его примерно в пятидесяти километрах к югу. Мостов в городе, кажется тогда не было… Да и весь он вроде бы в ту пору располагался на правом, высоком, берегу реки. Но все равно какая-никакая переправа должна же быть налажена! Всякие там паромы… Да и лодок наверняка хоть отбавляй. Так что Кривонос довольно быстро оказался бы на другом берегу. Хотя город еще под властью пана Адама Киселя… Стоп!!!

Хотелось хлопнуть себя по лбу, обозвав вдобавок непечатными словами. Сдержался только потому, что рядом был княжий порученец. Пану первому советнику негоже ронять свой авторитет.

Как я мог забыть! Ведь люди Хмельницкого заняли Киев в самом начале июня! Так что теперь примчавшемуся Максиму будет обеспечен и самый радушный прием, и полное содействие в переправе. Он, конечно, потерял время. Сначала ему надо было добраться до Киева, это как минимум несколько часов, даже если гнать коней галопом. Но если кони свежие, а они у него были заморенные погоней… Положим, на дорогу до Киева ушел весь остаток дня. Потом – переправить через широкую преграду большой конный отряд… А перед этим дать хотя бы пару часов на отдых, ведь люди и лошади не железные. И снова бросился в погоню, зная, что нам путь преградит река Тетерев… Так сколько же, черт побери, у него могло уйти времени на все это? Какая у нас фора?

Глава 7

К явному недовольству и даже неприкрытому ужасу полковников, Хмельницкий и впрямь посадил пана Квятковского по правую руку от себя. Возражения и ропот были пресечены гневным возгласом: «Такова воля моя, панове! То – посол!» Ну а молодой поляк занял предложенное ему место с таким невозмутимо-самодовольным видом, будто ничего другого и не ожидал. Чем вызвал яростный зубовный скрежет, донесшийся со всех концов длинного стола (ничуть, впрочем, его не смутивший).

Гетман, желая разрядить напряжение, тут же передал врученный ему свиток генеральному писарю, по-прежнему сидевшему слева от него:

– У меня нет секретов от сподвижников моих, храбрых товарищей! Пусть все узнают, что пожелал написать мне пан воевода! По слову моему начнешь зачитывать, Иване, да громко, чтоб ни единого слова мимо ушей не пролетело…

– Однако же обязан заметить пану сотнику, – тут же вскинулся Квятковский, упорно не называя Богдана гетманом, – что слова ясновельможного пана сенатора были предназначены лишь для его особы!

– То не беда, – торопливо ответил Хмельницкий, предупреждая вспышку ярости все того же Данилы Нечая, – сподвижники мои надежны, и далее этой горницы содержимое листа не уйдет. Ведь так, панове?

«Сподвижники» ответили утвердительным глухим ворчанием, испепеляя надменного ляха нехорошим коллективным взглядом.

– Что ж, пан сотник в этом доме хозяин, ему и решать, – скептически протянул Квятковский, пожав плечами. Ротмистр и тоном, и видом своим демонстрировал, что он очень сомневается в разумности такого решения.

Федор Лобода, свирепо засопев, как потревоженный медведь, чуть не прожег поляка единственным уцелевшим глазом:

– Да не будь ты послом…

– О, ничуть не сомневаюсь, что моя участь была бы крайне печальна! – с притворным испугом захлопал веками Квятковский. – Дрожу от одной мысли, что сделал бы со мной столь храбрый и заслуженный муж, неустрашимый в сече! Я вижу, пан до сих пор носит боевые отметины, полученные при Корсуне? – Ротмистр выразительно уставился на здоровенную красно-сизую «гулю», украсившую другой глаз Лободы.

Часть панов полковников (особливо из тех, кто недолюбливал командира переяславцев) так и грохнула раскатистым, заливистым хохотом. Смеялся, утирая слезы, даже Прокоп Шумейко, совсем недавно ругавший ляха. Другая часть, негодующе потрясая кулаками и топая, загалдела, требуя от Богдана, чтобы укоротил язык дерзкому. Шум и гвалт поднялся такой, что в горницу, переборов страх перед гетманским запретом, влетели казаки: уж не смертоубийство ли началось, борони боже?..

* * *

Княжеский советник пан Доминик Груховский, растерянно моргая, уставился на святого отца, словно пытаясь понять: не ослышался ли он? Потом перевел взгляд на своего извечного соперника и увидел на его пухлощеком лице целую гамму чувств, начиная с ошеломленного недоверия и заканчивая злобным торжеством.

– Но это же… Это просто… У меня нет слов! – кое-как выговорил Груховский.

– А какие слова тут еще нужны, проше ясновельможного пана советника? – тут же влез Беджиховский. – Схватить московитянку, осмотреть и, коли сыщутся эти пятна – на костер, как ведьму! После допроса с пристрастием, разумеется…

– Ну а коли никаких пятен там не будет?! – чуть не взмолился ксендз Микульский. – Пан легко может представить, в каком глупом положении мы тогда окажемся! Еще раз говорю, все это известно лишь со слов пани Катарины, которая случайно услышала разговор покоевок…

– Дыма без огня не бывает! – упрямо стоял на своем Беджиховский. – Можно ли помыслить, чтобы какая-то покоевка ни с того ни с сего возвела поклеп на знатную пани, пусть и схизматичку?! Да ни за что нас свете! Она же знает, чем ей это гро– зит!

– Да, в словах пана есть логика, – кивнул Качиньский. – Однако ж и его мосць абсолютно прав: тут нужна сугубая осторожность. Крайне досадно, что эта самая Зося бесследно исчезла… Во всяком случае, учинив ей допыт, можно было бы определить: действительно ли она видела эти пятна или они просто померещились глупой бабе…

– Она вовсе не глупая! – машинально возразил Микульский и тут же умолк, покраснев. В таких интимных подробностях припомнилась ему последняя встреча с Зосей.

– Тем более! – радостно подхватил Беджиховский. – Раз не глупая, ей точно не померещилось и ничего она не придумывала… Панове, вы только представьте, какая великая удача! Мы ломаем головы, как отвадить проклятого московита от князя, а тут причина – лучше не придумаешь! Ведь он же ее жених, верно? Это ж такая компрометация – як бога кохам, нарочно сделать нельзя! Невеста – ведьма! Хоть бы клялся всеми святыми, что понятия об этом не имел, кто ему поверит?!

Груховский кивнул, хоть и не совсем уверенно. Хотел что-то сказать, но промолчал, выжидая.

Качиньский, сдвинув брови, напряженно размышлял, отчего его лицо стало выглядеть еще капризнее.

– Конечно, соблазн велик… – задумчиво протянул он наконец. – Однако же и риск немалый! Мы должны сначала убедиться. Нужны неопровержимые доказательства! Ошибка тут недопустима.

– Совершенно верно! – поддержал Груховский, хоть с явной неохотой. – Конечно, трудно представить, что покоевка оболгала московитскую княжну, тут я согласен с паном Беджиховским. Если бы по злобе, за обиду – это можно понять. Однако же они прежде не встречались, а московитка еще была в беспамятстве! Так что обидеть покоевку она ничем не могла. Эта Зося скорее всего действительно что-то увидела на ее теле. Но что именно – вот в чем вопрос! И ясновельможный пан советник совершенно прав: сначала надо получить доказательства, а потом уж предъявлять обвинения.

– А-а-ааа, пышное панство! – заскрежетал зубами Беджиховский, вне себя от нетерпеливой злости. Подумать только: презренный выскочка-московит, по наущению которого он, потомственный шляхтич с длиннейшей родословной, был назначен помощником к какому-то схизматскому правнуку, уже почти в руках, а эти… «Подождать, убедиться…» Дождетесь, что пан Анджей на шею князю сядет и ножки свесит! Вот тогда его оттуда не стащите! Доказательства вам нужны?! Будут! Погодите немного!..

Распахнув дверь возка, он буквально выпрыгнул наружу, прежде чем его успели остановить.

Вид костра, разведенного совсем недалеко от входа в огромную палатку Иеремии, больше напоминавшую шатер, оптимизма мне не прибавил. Хотя он уже явно угасал. Настроение же не скакнуло с отметки «Полный…» на еще более паскудную по одной-единственной причине: было некуда. Даже теоретически я никогда не рассматривал такую возможность.

«Э-э-э… Андрюха, тебе это ничего не напоминает?» – с непривычной робостью промямлил внутренний голос.

Напоминало, еще как! В памяти тут же всплыли многочисленные страницы трилогии Старицкого, на коих красочно описывались переносные жаровни, служившие неплохим дополнением к переносным же дыбам. А также раскаленные на этих самых жаровнях железные полосы, клещи и прочий походно-полевой реквизит, используемый для средневековых форсированных допросов.

Если скажу, что не испугался, это будет глупым и неуклюжим враньем. И к тому же бессмысленным. Я до сих пор жив только потому, что давно и крепко усвоил истину: бояться не стыдно. Даже герой и тот боится смерти, а еще больше – смерти медленной и мучительной. Так что ничего постыдного в самом факте испуга нет. Напротив, он мобилизует все силы, впрыскивая в кровь адреналин.

Нельзя лишь дать страху овладеть собой, отшибить разум и лишить самообладания. Потому что тогда – точно конец.

На ничтожную долю секунды мелькнула дикая, шальная мысль: «выключить» вестового, прыгнуть в седло княжеского коня (возражения конюха не волнуют, в крайнем случае потрачу на него еще пару секунд), помчаться в ту сторону, где собрались для водных процедур бабы… пардон, ясновельможные пани и панны со своими служанками, по пути – прихватить запасную лошадь для Анжелы… Слава богу, тут же прогнал ее. Шансов – ноль целых ноль десятых. Или застрелят, или догонят. Не такие уж мы классные наездники, чтобы состязаться с уланами.

В конце концов, не безумец же князь! Я ему очень нужен! Конечно, ревность – страшная штука, но даже если какая-то сволочь успела натрепать про страстные Гризельдины взгляды, подозрения – еще не уверенность…

Стоявшие у входа стражники вытянулись в струнку. А их старший, с нашивками вахмистра, почтительно склонился, отодвигая полог:

– Его княжья мосць ждет ясновельможного пана первого советника… Уже все готово!

В голосе вахмистра слышались зловещие нотки. Или мне только показалось?

Сделав несколько коротких, быстрых вдохов-выдохов, чтобы унять заколотившееся сердце, я вошел внутрь, постаравшись принять почтительно-серьезный вид. Глянет со стороны любой поляк – ни дать ни взять верноподданный спешит засвидетельствовать свое почтение сюзерену.

Ручаюсь, никто из них не понял бы, что видит боевую пружину, сжатую до предела. Готовую в любой момент сбросить стопор, распрямиться и хлестнуть так, что мало не покажется никому…