Текст книги "Записки президента"

Грачев прислал его прощупать обстановку. В то время, как в Москву по приказу Язова прибывали все новые и новые части, надо было определиться и понять: что в конце концов происходит вокруг Белого дома?

Лебедь пытался объяснить нашим людям, что достаточно выпустить по Белому дому несколько ракетных снарядов ПТУРС – и ни о какой защите Белого дома серьезно говорить не придется.

Генерал объявил, что восемь БТРов, которые стоят сейчас вокруг Белого дома, будут участвовать в его обороне. Руцкой и Кобец начали спорить, как лучше расположить боевые машины. Спор ни к чему не привел. Лебедь еще раз убедился, что имеет дело с дилетантами и вряд ли они смогут противостоять даже небольшому профессиональному воинскому подразделению. Между тем в Москве и под Москвой таких подразделений были уже десятки.

Во время нашей встречи сухо и корректно Лебедь объяснил мне, что мой призыв к армии не подчиняться ГКЧП провоцирует солдат и офицеров на невыполнение приказа, а это является нарушением присяги.

Для того, чтобы ваш призыв имел какую-то силу и основание, говорил Лебедь, вы должны принять на себя статус Верховного главнокомандующего на территории России. Ведь Верховным главнокомандующим является не министр обороны Язов, а президент Горбачев. Он сейчас находится неизвестно где. И вы как президент республики имеете право возглавить Вооруженные Силы России.

Я поблагодарил Лебедя, и мы расстались.

Я не мог сразу решиться на такой шаг, и указ по этому поводу был подписан только на следующий день.

Юрию Скокову я поручил осуществить контакты с высшим руководством армии и МВД. Нам нужно было поддерживать с ними неформальные связи. Он встретился с заместителем Язова Грачевым и замом Пуго Громовым. Борис Громов и Павел Грачев также прошли Афганистан. Прошли жуткую школу колониальной, как сказали бы раньше, войны. Но в Москве оба этих генерала воевать очень не хотели.

Хроника событий

20 августа 1991 года

Эксперты КГБ подготовили для Крючкова справку. В ней говорилось о грубейших ошибках ГКЧП.

Московские журналисты запрещенных изданий готовят выпуск «Общей газеты» в виде листовок, отпечатанных на компьютере и размноженных в тысячах экземпляров.

Экспресс-опрос 1500 москвичей показал, что только 10 % поддерживают действия ГКЧП.

Члены Совета безопасности СССР Примаков и Бакатин высказались против путча.

Бывший член Президентского совета и ближайший советник Горбачева А. Н. Яковлев призвал народ к борьбе и неповиновению.

Многотысячный митинг у Белого дома не прекращается много часов. Он прерывается сообщениями по местному радио. В одном из них говорится: Янаев подписал приказ об аресте Ельцина…

* * *

Накануне вечером Бакланов сел писать заявление на имя Янаева. Оно начиналось так: «Уважаемый Геннадий Иванович! В связи с неспособностью ГКЧП стабилизировать ситуацию в стране считаю дальнейшее участие в его работе невозможным. Надо признать, что…»

Не дописал. Бросил. Пошел убеждать, уговаривать лично.

Варенников прислал из Киева шифрограмму: «Мы все убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б. Н. Здание правительства РСФСР необходимо немедленно надежно блокировать, лишить его водоисточников, электроэнергии, телефонной и радиосвязи и т. д.».

В голове Варенникова, судя по всему, был готов четкий план «ликвидации». Видимо, он страдал оттого, что находится в Киеве.

Но вот прошла целая ночь, целое утро, а штурма нет, нет и блокады здания. Войска по-прежнему стоят, идет большое движение техники… Неужели Крючков до того туп, что не понимает, чем грозит такая нерешительность?

Вот что писал в своих воспоминаниях генерал Лебедь:

«…На аэродромах в Чкаловске и Кубинке творилась дикая чехарда. Белградская дивизия три года летала по „горячим точкам“ и уж с таким опытом могла высадиться куда угодно. А тут самолеты сбивались с графика, шли вразнобой, заявлялись и садились не на те аэродромы. Подразделения полков смешались, управление было частично нарушено… За всем этим беспорядком чувствовалась чья-то крепкая организационная воля. В начале первого ночи позвонил Грачев: „Срочно возвращайся!“ Я вернулся. Командующий был возбужден. Звонил Карпухин и сказал, что „Альфа“ ни в блокировании, ни в штурме участия принимать не будет. Непонятно, что дзержинцы. Вроде бы их машины выходят, но точных сведений нет. Он предложил позвонить на КПП дивизии. Младший сержант на вопрос, сколько машин вышло и во сколько они начали движение, сонным голосом переспросил: „Машины? Какие машины? Никто никуда не выезжал…“ Тульская из Тушина тоже не тронулась. Бригада „Теплый Стан“ куда-то пропала…»

Царящий в тот день среди военных хаос генерал Лебедь пытается объяснить каким-то сверххитроумным заговором «темных сил»… Но хаос – настоящий – нельзя так хитро организовать. Направить. Он образуется по самым элементарным причинам. Какой по счету была десантная дивизия, которую Лебедь ездил принимать в Кубинку? Какой по счету из тех, что вводились в те дни в Москву? Четвертой? Пятой? Шестой?

Штурм Белого дома можно было осуществить одной ротой. Отсутствие заранее подготовленного плана военные заменили обычным русским «навались!».

Но главное, конечно, было не в этом. Двойственность отношения к происходящему царила в высшем эшелоне командования – еще до того, как военные пошли на контакт с нами.

Армия понимала, что КГБ опоздал с действиями на целые сутки. И теперь, как говорит Лебедь Грачеву в тех же мемуарах, «любые силовые действия на подступах к зданию Верховного Совета приведут к массовому кровопролитию». Это будет тяжелейший моральный удар по военным, от которого они не оправятся. Поэтому-то они лишь имитируют подготовку к штурму, имитируют военные действия, тянут время.

И тем не менее – время окончательных решений придет.

* * *

А вот что писали эксперты КГБ в то утро в своем экспресс-анализе для Крючкова, какие варианты развития событий могли ожидать ГКЧП в ближайшее время:

«1. Массовое гражданское неповиновение, переворот слева. Возвращение к ситуации до 20 августа, но уже в режиме террора по отношению к коммунистам и высшим эшелонам государственного управления.

2. Резкий крен вправо. Обвинение существующего постгорбачевского руководства в содействии Горбачеву. Обострение борьбы за власть с постепенным переходом ее к силам ортодоксально-правой ориентации. Принцип – все, кто был с Горбачевым, виновны. Возможный срок – от двух недель до двух месяцев».

Хроника событий

20 августа 1991 года

Руководство ЦК ВЛКСМ подписало заявление, в котором высказывает мнение, что путч ставит под сомнение… курс на глубокие реформы, связанный с именем Горбачева. ЦК ВЛКСМ обратился к молодежи, и прежде всего к солдатам, с призывом не поддаваться на провокации.

Академик ВАСХНИЛ Тихонов обратился к кооператорам и предпринимателям с призывом бойкотировать действия должностных лиц, выполняющих решения ГКЧП…

Институт США и Канады с 20 августа объявил забастовку…

Союз журналистов СССР выразил в своем заявлении 20 августа решительный протест…

* * *

Страна проснулась. Еще вчера большинство обсуждало новости негромко. Сегодня свой протест ГКЧП начинают объявлять гласно, открыто и письменно многие и многие: и комсомол, и профсоюзы, и академики, и институты, и творческие союзы, и трудовые коллективы, и биржи…

Вся эта информация сразу поступала на стол к председателю КГБ.

Упущенный для решительных действий день, во время которого они определялись, выясняли отношения, пытались найти достойный «имидж», перевести события в русло конституционности, как и предупреждали Бакланов, Варенников и другие, породил новые, гораздо более тяжкие проблемы.

Теперь надо подавлять не только сопротивление отчаянной, с каждым часом прибывающей массы людей у Белого дома, не только иметь дело с четкой позицией мирового сообщества, не только проливать реки крови, но и…

…Но и вводить гораздо более жесткий, чем планировалось раньше, режим управления. Практически – режим военной диктатуры. Все, кто заявляет сегодня протест, завтра должны понести жестокое наказание – по крайней мере должны быть арестованы. Это ж сколько народу надо пересажать! А остальные? Как они-то будут реагировать? Массовые аресты, пришлось бы начинать с редакторов газет, членов Совета безопасности, знаменитых артистов, ученых и писателей – такое страна знала только при Сталине.

* * *

Одним из немногих руководителей политических партий, поддержавших путч, был Владимир Жириновский. Он сделал это на одном из митингов еще 19 августа. Он был последователен: либерал-демократы всегда выступали за российскую империю, за железные границы СССР, за наведение порядка военными методами. Значит – ура!

Пользуясь поводом, хочу – забегая далеко-далеко вперед, вообще за рамки этой книги – сказать следующее: на выборах 1993 года Жириновский откроет нам такие социально-психологические, нравственные болячки нашего общества, о которых мы и не подозревали. И одна из них – отсутствие у многих россиян иммунитета к фашизму.

* * *

Военные, подталкиваемые членами ГКЧП, все-таки были вынуждены определить время штурма, собрать совещание, на котором ими был выработан план ближайших действий.

Операция, назначенная вначале на вечер двадцатого августа, а затем перенесенная на два часа ночи, из-за «недостатка сил» и необходимости ввода новых, свежих соединений, еще не подвергшихся агитации со стороны москвичей, включала в себя согласованные действия армии, КГБ, МВД.

Вот как выглядел этот план на бумаге.

Десантники под руководством генерала Александра Лебедя, взаимодействуя с мотострелковой дивизией особого назначения Министерства внутренних дел (ОМСДОН), блокируют здание Верховного Совета со стороны посольства США и Краснопресненской набережной, взяв Белый дом в кольцо и перекрыв тем самым к нему доступ.

ОМОН (отряд милиции особого назначения) и десантники вклиниваются в массу защитников, оставляя за собой проход, по которому к Белому дому продвигается «Альфа», за ней – группа «Б», а потом – «Волна», подразделение КГБ Москвы и Московской области, в которое входят наиболее физически подготовленные сотрудники.

«Альфа» гранатометами вышибает двери, пробивается на пятый этаж и захватывает Президента России Ельцина.

Группа «Б» подавляет очаги сопротивления.

«Волна», разбитая на «десятки», совместно с другими силами управления УКГБ по Москве и Московской области осуществляет «фильтрацию»: выяснение личности и задержание подлежащих аресту, в числе которых – все руководство России.

Включенные в «десятки» фотографы запечатлевают ответный огонь защищающихся, чтобы можно потом сказать, будто те начали стрельбу первыми.

Спецназ КГБ блокирует все выходы из здания.

Проход в баррикадах проделывают специальные машины. Три танковые роты оглушают защитников пальбой из пушек.

С воздуха атаку поддерживает эскадрилья боевых вертолетов…

Операция «Посольство»

Примерно в два тридцать ночи я посмотрел на часы, закрыл глаза и мгновенно отключился. Когда снова началась стрельба, меня растолкали помощники. Повели вниз, прямо в гараже надели бронежилет, усадили на заднее сиденье машины, сказали: «Поехали!»

Когда двигатель «ЗИЛа» заработал, я окончательно проснулся и спросил: «Куда?» Первая, еще полусонная моя реакция – все, начался штурм.

Белый дом – огромное здание, одно его крыло выходит на одну улицу, второе – на другую. И в том числе на тот переулок, где американцы выстроили незадолго перед этим новое жилое здание для своего посольства. Добраться туда – пятнадцать секунд. Среди вариантов моей эвакуации этот был основным. Связались с посольством, американцы сразу согласились нас принять в экстренном случае. И затем сами звонили, даже приходили, предлагая свою помощь.

Были предусмотрены и другие способы эвакуации. Ни об одном из вариантов мне не докладывали.

Вот еще один заготовленный секретный план. По подземным коммуникациям можно было выйти примерно в район гостиницы «Украина». Меня предполагалось переодеть, загримировать и затем попытаться машиной подхватить где-то в городе. Были и другие планы.

Но вариант с американцами, повторяю, был самым простым и надежным. Поэтому его и начали осуществлять, когда раздались первые выстрелы.

Узнав, куда мы собираемся ехать, я категорически отказался покидать Белый дом. С точки зрения безопасности этот вариант, конечно, был стопроцентно правильным. А с точки зрения политики – стопроцентно провальным. И, слава Богу, я это сразу сообразил. Реакция людей, если бы они узнали, что я прячусь в американском посольстве, была бы однозначна. Это фактически эмиграция в миниатюре. Значит, сам перебрался в безопасное место, а нас всех поставил под пули. Кроме того, я знал, что при всем уважении к американцам у нас не любят, когда иностранцы принимают слишком активное участие в наших делах.

* * *

Все источники информации говорили о том, что ГКЧП к исходу второго дня принял решение идти на штурм Белого дома. В Москву начали перебрасывать новые военные силы.

Поэтому было решено спускаться в бункер.

Это современное бомбоубежище, не просто подвал, а очень грамотное с военной точки зрения сооружение – порядочная глубина, прочность. Охрана долго разбиралась со специальными, герметически закрывающимися, огромными дверями. Выходов из бункера несколько. Один прямо в метро, в тоннель. Правда, по высокой железной лестнице, там метров пятьдесят. Ее на всякий случай заминировали. Второй – маленькая незаметная дверь около бюро пропусков, через которую сразу попадаешь на улицу. Есть и другие выходы через подземные коллекторы.

Внутри несколько комнат, двухэтажные нары для сна. Нам принесли стулья. Здесь мы и провели несколько томительных ночных часов. Интересно, что нас не покинули женщины – секретарши, машинистки, буфетчицы: почему-то никто не ушел, хотя уже был к тому времени приказ покинуть Белый дом.

Самый тяжелый момент наступил примерно в три утра. Снова началась стрельба. Было ясно, что попытка выйти сейчас незаметно из бункера едва ли возможна, а там, наверху, быть может, уже гибнут люди…

Больше не было сил сидеть. И я решил подняться наверх.

Постепенно в Белом доме на нашем этаже все пришло в движение, в комнатах зажегся свет, начались звонки.

Мне доложили, что есть убитые, три человека.

Позвонил домой. Еле смог выговорить: есть жертвы.

В ночные часы. Отец

Пожелтевшая, почти истлевшая папиросная бумага. Канцелярский картон. Фиолетовые стойкие чернила. Передо мной «Дело № 5644», по которому в 1934 году проходила группа бывших крестьян, работавших на стройке в Казани. Среди них – мой отец. Ельцин Николай Игнатьевич.

Было ему в ту пору двадцать восемь лет. По делу он проходил вместе со своим младшим братом Андрианом. Брату было и того меньше – двадцать два.

Перед этим семью нашу «раскулачили». Сейчас все мы начинаем забывать, что это такое. А все было, как говорится, проще пареной репы. Семья Ельциных, как написано в характеристике, которую прислал чекистам в Казань наш сельсовет, арендовала землю в количестве пяти гектаров. «До революции хозяйство отца его было кулацкое, имел водяную мельницу и ветряную, имел молотильную машину, имел постоянных батраков, посева имел до 12 га, имел жатку-самовязку, имел лошадей до пяти штук, коров до четырех штук…»

Имел, имел, имел… Тем и был виноват – много работал, много брал на себя. А советская власть любила скромных, незаметных, невысовывающихся. Сильных, умных, ярких людей она не любила и не щадила.

В тридцатом году семью «выселили». Деда лишили гражданских прав. Обложили индивидуальным сельхозналогом. Словом, приставили штык к горлу, как умели это делать. И дед «ушел в бега». А подросшие братья поняли, что жизни в деревне им не будет. Ушли в город на стройку. Было крепкое хозяйство, был большой деревенский дом, был укорененный на земле крестьянский род. И вот – ничего не стало.

Ну а дальше сценарий тоже типичный. Два года работали братья на строительстве Казмашстроя, плотничали в одной бригаде, вкалывали на благо сталинской индустриализации. Старший брат, мой отец, уже обзавелся семьей, к тому времени у него родился сын – то есть я… А в апреле тридцать четвертого и эта новая жизнь пошла прахом.

На одной из страниц «Дела» вдруг появляется слово – «односельчане». Так сами гэпэушники, сами следователи назвали обвиняемых в этом процессе, шесть бывших крестьян – братьев Ельциных, отца и сына Гавриловых, Вахрушева, Соколова. Да какой там «процесс»! Просто села «особая тройка» и во «внесудебном порядке» присудила по статье 58–10 кому пять лет, а моему отцу и дяде – по три года лагерей.

Но «подельники» не были односельчанами. Гавриловы и Ельцины приехали из разных районов Уралобласти, так она тогда называлась, Вахрушев вовсе был из Удмуртии, встретились они на стройке. И все-таки это слово – «односельчане» – было со смыслом. Чекистская подоплека этого названия и всего дела была такова: в одном бараке встретились обломки крепких крестьянских семей, раскулаченные, обиженные советской властью.

…Я все листал это «Дело», старался понять – кто же главный доносчик, с кого началось? И пришел к такому выводу – дело было плановое. Примерно в то же время и в Казани конструировались грандиозные «заговоры», «вредительские» и «диверсионные» группы, чтобы можно было привлечь сразу десятки людей. Шестеро рабочих были для «особой тройки» легким орешком. Но и это дело было необходимо, чтобы отчитаться. В самом заурядном рабочем бараке номер восемь среди простых, честных работяг надо было углядеть «врагов народа». Ну, а кто-то из начальников, или из «партейных», или из штатных осведомителей показал оперработникам пальцем – вот они, бывшие кулаки.

Важная деталь – ни отец, ни его брат ни в чем не признались, вины на себя не взяли. В другие времена им такая несговорчивость дорого бы обошлась – взялись бы за них как следует, вышибли бы дух… Но повсеместно пытки на допросах, причем вполне официально, разрешили несколько позже. В тот год следователи торопились, им главное – заполнить бумажки, сделать все точно по правилам социалистической законности – протоколы, свидетельские показания, очные ставки, компромат, присланный из родных мест, и т. д. Все это надо собрать, подписать, аккуратно заполнить и сшить. Работа заняла меньше месяца.

Что же вменялось в вину «вредительской группе»? Вот вылили из котла прямо на землю протухший, суп и двадцатидвухлетний Андриан Ельцин в сердцах восклицает: да что же они хотят, чтобы все рабочие со стройки разбежались? Или вот «заем» организовывали на стройке, то есть когда отбирали зарплату и вместо нее выдавали заемные бумажки. На третьей странице «Дела» читаю: «Во время подписки на заем Соколов Иван говорил: „Я не буду подписываться на заем, что вы с нас рвете, еще старый заем не получили, а тут выпустили новый“ (показания свидетеля Кудринского от 7.5.34 г.)».

Выпили на Пасху. Тоже настучали на мужиков, вина немалая. Кстати, никаких особо острых высказываний отца в «Деле» нет. Говорили в основном брат и другие «подельники». Зато был отец в этой «кулацкой» бригаде бригадиром! И, видимо, бригадиром неплохим. Этого оказалось достаточно…

Вот показания Красильникова, одного из свидетелей, проходящих по делу. Его показания записывал следователь Денисов, а свидетель Красильников в конце протокола написал: «С моих слов записано верно». И подпись. Я специально сохраняю удивительную орфографию следователя. «Вся эта группа имела между собой тесную связь, которая выражалась на работе, а также и не врабочее время. Сабирались у Ельцина на квартире все эти таварищи. Являлись кулаками, но они всегда старались это скрыть. Вся эта бригада стем, штоб замазать свое социальное праисхождение, они давали хорошие показатели вработи. Но ни смотря на эту хорошую работу, они вместе систематически собирались друг к другу на квартиру у Ельцина для абсуждения какихто вопросов, о которых я ничего сказать не могу, так как мне у них в часных сборищ участвовать не пришлось».

Случайные, бессвязные показания свидетелей, которые «полностью изобличают». И, наконец, появляется «Обвинительное заключение». Шесть фамилий. Ельцин Николай Игнатьевич стоит в списке под номером три.

Итак, обвиняются:

«…в том, что, поступив на работу в Казмашстрой, будучи враждебно настроенными против Советской власти, под руководством кулака Соколова, проводили систематически антисоветскую агитацию среди рабочих, ставя своей целью разложение рабочего класса и внедрение недовольства существующим правопорядком. Используя имеющиеся трудности в питании и снабжении, пытались создать нездоровые настроения, распространяя при этом провокационные слухи о войне и скорой гибели Советской власти. Вели агитацию против займа, активно выступали против помощи австрийским рабочим – т. е. совершили деяние, предусмотренное статьей 58–10 УК».

И наконец, последний листочек, маленький, в треть обычной странички. «Выписка из протокола № 12 заседания Судебной Тройки ГПУ Татарской АССР от 23 мая 1934 года. Слушали: Дело № 5644-34 по обвинению Ельцина Николая Игнатьевича 1906 г. р., происх. Уральской области, дер. Басманово, раскулаченного кулака, работал плотником на Казмашстрое. По статье 58–10 УК. Постановили: Ельцина Николая Игнатьевича заключить в ИТЛ сроком на три года». На обратной стороне этого листочка: «Читал 25.5.34». Подпись – Н. Ельцин.

Тяжелое, давящее чувство от этой папки. От этого «Дела». Все листаю, листаю, хочу понять… Должна же быть здесь какая-то логика? Неужели без всякого смысла пожирала людей чекистская машина?

Отец никогда об этом не говорил со мной. Он вычеркнул из своей памяти этот кусок жизни, как будто его не было. Разговор на эту тему у нас в семье был запрещен.

Мне было всего три года, но я до сих пор помню тот ужас и страх. Ночь, в барачную комнату входят люди, крик мамы, она плачет. Я просыпаюсь. И тоже плачу. Я плачу не оттого, что уходит отец, я маленький, еще не понимаю, в чем дело. Я вижу, как плачет мама и как ей страшно. Ее страх и ее плач передаются мне. Отца уводят, мама бросается ко мне, обнимает, я успокаиваюсь и засыпаю.

Через три года отец вернулся из лагерей.

…Если мы проклянем прошлое, вычеркнем его из памяти, как когда-то мой отец, – лучше не будет. Наша история – и великая, и проклятая одновременно. Как и история любого государства, любого народа. Просто в России это так спрессовано, так сплетены эти драмы, эти исторические пласты, что до сих пор знобит при виде этой желтой папки. «Дело № 5644».

Агония

Напряжение вокруг Белого дома возрастало с каждым часом. Женщин и детей просили покинуть территорию риска. Подразделение десантников вырубило передатчик радиостанции «Эхо Москвы», люди на площади остались без информации. Но к вечеру усилиями депутатов, буквально обложивших министра связи, «Эхо» вновь вышло в эфир, и над площадью поминутно звучали сводки о перемещениях войск.

В такой обстановке красивый план, наспех разработанный генералами под давлением Варенникова, был уже невыполним. Для его осуществления надо было как минимум руководить операцией лично, лично поднимать подразделения в атаку, идти с автоматом на безоружных людей, намертво сцепивших руки в три, четыре, пять живых колец вокруг здания, проходить сквозь стариков и женщин, сквозь целый километр живых человеческих тел.

Надо было в упор расстреливать гордость и надежду России – ее самых знаменитых людей, ее политический символ – парламент и правительство.

На такое армия, конечно, не могла пойти. Все время отставая на шаг, все время догоняя события, пытаясь успеть за непоследовательными и истеричными действиями ГКЧП, боевые части теперь с мучительным стыдом отходили на свои базы, выключали радиопередатчики, «сбивались с курса», застывали в ночной темноте, на окраинных улицах.

* * *

Во всех интервью и воспоминаниях военных почему-то упорно называют перемещение колонн бронемашин по Садовому кольцу, от улицы Чайковского к Смоленской площади, «патрулированием» московских улиц. Но это было не просто патрулирование, а последняя, отчаянная попытка какими-то перемещениями техники напугать, расшатать, разбросать толпу у Белого дома. Так или иначе, но в подземном тоннеле на одну из машин набросили брезент, человек прыгнул на броню, раздались предупредительные выстрелы из люка – парень упал. Броневик рванул назад, волоча за собой по асфальту беспомощное тело. Еще двое, бросившиеся на помощь упавшему, были застрелены.

Долго-долго оставалась кровь на асфальте. Ушли из жизни трое молодых ребят: Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов.

Вечная им память.

Случилось то, чего в ту ночь, кажется, не хотел никто – ни военные, ни мы. Случилось то, чего могло и не быть, раздайся в шлемофонах командиров боевых машин только один приказ: стоять, не двигаться. Случилось то, чего можно было ожидать, когда люди много часов подряд находятся в страшном напряжении, в постоянном ожидании самого страшного.

И все-таки это были жертвы, которые отрезвили всех. Уже наутро под давлением своих заместителей маршал Язов отдает приказ о выводе войск из Москвы.

Гэкачеписты, еще вчера чувствовавшие себя уверенно под защитой стольких стволов, теперь оказались лицом к лицу со своей судьбой. Они в шоке.

Их последнее сбивчивое совещание сопровождает бесконечная истерика, которую нагляднее всего демонстрируют слова Юрия Прокофьева, первого секретаря Московского горкома партии: «Лучше дайте пистолет, я застрелюсь».

Кстати, теперь Прокофьев – преуспевающий бизнесмен.

* * *

На утро 21 августа страна проснулась в страхе и оцепенении – неужели и дальше кровь? Неужели это еще не конец? По радио и телевидению продолжали передавать указы ГКЧП, и, хотя обстановка переломилась, риск, что ГКЧП, смертельно испугавшись ответственности за содеянное, нанесет отчаянный удар, был еще очень велик.

Однако маршал Язов уже принял решение – техника начала понемногу уходить из Москвы.

Открылась сессия Верховного Совета России.

Хроника событий

21 августа 1991 года

В 14.15 принадлежащий Президенту СССР самолет, на борту которого были Крючков, Язов, Бакланов, Тизяков, взял курс на Форос. На другом самолете вылетели Лукьянов и Ивашко.

16.52. Из «Внуково-2» вылетел в Форос Ту-134. На борту Силаев, Бакатин, Руцкой, Примаков и 10 народных депутатов РСФСР.

19.25. Самолет с путчистами приземлился на аэродроме «Бельбек».

* * *

Горбачев отказался разговаривать с путчистами, ограничившись строгой моральной сентенцией. Им не о чем говорить. Перед бывшим генеральным секретарем стояла команда самоубийц – таких разных, таких непохожих и все-таки одинаковых в одном: все они стали уже бывшими. ГКЧП стал последней страницей их политической биографии.

Увидев вооруженного Руцкого с автоматчиками, Раиса Максимовна испуганно спросила: «Вы что, нас арестовывать прилетели?» «Почему? – удивился Руцкой. – Освобождать!» Она разрыдалась.

Эпилог

Поздно ночью во «Внуково-2» с трапа самолета спустился Горбачев, как кто-то написал, с «перевернутым» лицом, сошли с борта самолета его родные. Я смотрел эти кадры по телевизору и думал: хотя Горбачев был и остается моим политическим оппонентом, замечательно, когда у такой страшной истории такой хороший конец.

Но впереди был тяжелейший день манифестаций и похорон – невероятная толпа людей, протянувшаяся от Белого дома до Ваганькова, тяжелая, давящая атмосфера и невыносимое чувство стыда за всех нас. Горбачев не выдержал, ушел, а я остался с почерневшими от горя матерями, я не мог уйти.

Кто знал, что эти похороны будут не последними…

Много раз меня упрекали в том, что на сессии Верховного Совета, открывшейся сразу после путча, я демонстративно подписал указ о приостановлении деятельности компартии. Да, демонстративно. Но не назло. Никто не мог спорить с тем, что главное событие, произошедшее в эти три дня, – полное и окончательное падение коммунистической власти в нашей стране. Осталась партия, осталась идея – но как государственная, воинствующая идеология коммунизм ушел в прошлое.

* * *

Просто удивительно, как события тех трех дней совпадают с деталями «обороны» Белого дома – в октябре девяносто третьего года. Это как бы зеркальное их отображение.

Не хочется смотреть в это «зеркало». Но надо.

И женщины в Белом доме во время октябрьского мятежа тоже были, не уходили. И вся эта самодеятельная «защита»: баррикады из мебели, круглосуточные посты, гражданские люди с автоматами, попытки склонить на свою сторону армию, планы использования подземных коммуникаций.

Руцкой отчаянно пытался связаться с посольствами, чтобы мировое сообщество взяло его под свою защиту. Я же в американское посольство ехать отказался, хотя мне такую защиту предоставляли, а лидеры западных стран связывались со мною сами.

Но если смотреть шире, без предвзятости, то это упование на помощь со стороны – тоже общее и для той и для другой ситуации.

Мы в октябре 93-го всеми силами пытались избежать силового столкновения. Для этого пошли на шаг, как я теперь понимаю, смертельно опасный – разоружили всю милицию, силы внутренних войск, задействованные в операции. Против толпы, вооруженной камнями, железными трубами и бутылками с зажигательной смесью, стояли люди, которых прикрывали лишь пластиковые щиты.

И результат этой перестраховки не замедлил сказаться: когда появились трупы и полилась кровь, московская милиция покинула свои посты. Бессмысленно терять безоружных офицеров и солдат она не хотела. Так без охраны оказались важнейшие правительственные объекты. Пусть ненадолго. Но без охраны…

Нет, «зеркало» все-таки врет: в августе 91-го Москва была переполнена войсками, улицы забиты танками, бронетехникой.

В октябре не было войск. Не было до четырех часов ночи четвертого октября. Помня горькие уроки августа, когда армию выставили пугалом огородным, военные очень боялись оказаться в той же ситуации – а вдруг и впрямь люди поднялись против антинародного режима, как писали в своих революционных воззваниях Руцкой с Хасбулатовым? (А в том, что эти воззвания очень быстро попали в казармы, можно было не сомневаться.) Вдруг это и впрямь народная революция?

В октябре пытались не стрелять до самого последнего момента. В августе – стрелять принуждали, но тщетно.

Комплекс августа 91-го года владел всеми нами, участниками этих событий и с той и с другой стороны. Подсознательно в нас сидел опыт тех страшных часов и дней, опыт зависания над пропастью, когда ситуация может измениться каждую минуту, когда сила обстоятельств возносит политиков до небес и опускает на самое дно.

В октябре люди в Белом доме всеми силами пытались воспроизвести тот, двухлетней давности сценарий, были уверены в его повторном успехе. И раскручивали мятеж без всякой оглядки на здравый смысл.