Текст книги "Книга слов. Неизданные стихи и странности"

Борис Гребенщиков
Книга слов. Неизданные стихи и странности

Мастер слова

© Б. Б. Гребенщиков, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Стихи

Стихи из «Зелёной книги»

 
Я пропою Вам этот вечер,
Которого короче нет;
В нём ветру верилось, что вечен
Октябрьский зябкий силуэт
Каналов, окаймлённых в окна;
Закутав замки волшебством,
Прощалось небо неохотно
И снова притворялось сном,
Где, примеряя наши судьбы,
Приняв наш образ и печаль,
Молчали, в нас вживаясь, судьи;
Мы ж начинались от начал,
Столь заповедно веря в сумрак,
Сулящий пальцы наши сплесть,
Непостижимые, как сумма
Первопричин; казалось – есть
Опять начало.
 

 
Черновики осточертели,
Исчерченные зло и зря.
В моей купели нет апрелей,
Зато по горло октября.
Неужто кровь пускал впустую
Словам – и в строки хоронил,
И время верить в то, что сдует
Меня и след моих чернил,
Когда из всех концов реальней
Напиться небом допьяна
И – горизонт в груди как рана —
Себя не ждать и петь до дна?
Не знаю синтаксиса истин,
Читаю выцветшие письма,
А мир в горстях неоспорим,
И что – ну что мне делать с ним?
 

 
Вы запрещены.
Но наперекрёст
Вы освещены
Нерождённых звёзд
Светом. Напролёт
Спеты, но не до
Музыки. Вы лёд;
Лишь бы подо льдом —
Кровь. Не прикоснуть —
Счастье: значит вам
Посвящать, как сну,
Буквы. Значит впрямь
Перехлёстнут холст
Недойдённым. Так
Высоко, что боль
В парусах. Спектакль
Для других, но крик
Заперт смехом. Вас —
Не спасать – топить,
Пусть не мне, а – красть,
Лёд навзрыд. Не мне:
Так на том и жив,
Что – кому умнеть,
А кому – ни лжи
Нет, ни правды – но
Музыка. И впредь
Горькое вино
И – не глядя – петь.
 

 
Кропотливая мука – заламывать строки,
Словно руки. И руки, как строки, хранить
Взаперти для того, что в словах, как в остроге,
Если петь, то как жить; если жить, то границ,
До одной, не считать за достаточный довод,
Сомневаться в правдивости избранных звёзд.
Если жить, то бездоннейшую из бездонных
Почитать за резон. Если петь, то взахлёст
Горизонт, как гортань, перехватит анапест,
И дописывать слово чернилами вен
Станет честью. И выйдет реальность на паперть
Разжимать – не разжать – зачарованных век.
 

 
Собирать на венок безымянности улиц
Стало хлебом насущным. Отпет, как свеча,
Беспросветно потухший, он выйдет, ссутулясь,
Чтобы слоги свои собирать и молчать,
Чтобы вызубрить самых бесхитростных истин,
Бесполезных, как мир, немудрёную ложь.
Но пока не погашена рукопись листьев
Или снег как страница – его не спасёшь.
Не докажешь, что нет убедительней камня
Матерьяльности. Он недоверчив, как Гамлет,
Нашим доводам. Только – что Гамлету прах —
Всё ему чьи-то губы горят на губах.
 

 
Не крамола, не грамота
Охранная, не страх —
Моя строка огранена
Случайностью листа.
Не правило, не исповедь,
Но чистым небесам
Неистовая искренность,
Что и не написать,
А, задыхаясь, заповедь:
Коснуться рук и плеч.
Настолько первозданная,
Что жить – не уберечь,
А растранжирить по ветру,
Строкой, смычком, холстом,
Губами. Мы – не по миру,
А по небу. На том
Стоим.
 

Из книги «Петербург»

 
Я позвоню с угла,
Продрогший вплоть до губ.
Я не умею лгать
В такой мороз, но лгу,
Что где-то заждались,
Что просто позвонил,
И трубку на рычаг,
Как голову сплеча.
 

 
Не средь далёких странствий
Мы обретём покой —
Мы перейдём Фонтанку
И побредём домой,
Где «Беломор» не гаснет,
Не остывает чай
И где за словом «Здравствуй»
Не следует «Прощай».
 

Иннокентий
(Хроника в семи частях)
(написано совместно с Маратом)

 
Иннокентий садится в последний трамвай,
Где кондуктора нет и в помине.
Семь голодных мужчин там едят каравай,
Увязая зубами в мякине.
 
 
Иннокентий рассеяно смотрит вокруг,
В рукаве его теплится свечка.
Семь раздетых мужчин примеряют сюртук,
На лице у седьмого – уздечка.
 
 
Пожилая ткачиха желает сойти,
Гневно машет большими руками.
Семь бегущих мужчин на трамвайном пути
Затевают дуэль с ездоками.
 
 
Иннокентий стреляет в пустое окно,
Прижимаясь к прикладу предплечьем.
Одному из мужчин прострелили сукно,
Шесть отделались лёгким увечьем.
 
 
Пожилая ткачиха без чувства лежит.
Иннокентий задумчиво дремлет.
Над трамвайным путём чёрный ворон кружит
И искре электрической внемлет.
 

 
Полтораки – повеса, мошенник и плут —
К Иннокентию в двери стучится.
В сей парадной соседи давно не живут,
Но порою приходят мочиться.
 
 
Иннокентий задумчиво пьёт молоко,
Таракана узревши во мраке.
На душе его мирно, светло и легко,
Он не хочет впускать Полтораки.
 
 
Даже если он двери откроет ему,
То, наверное, кинет поленом,
Или, если полена не будет в дому,
Между ног ему двинет коленом.
 
 
Полтораки же злобно царапает дверь
И в замочную скважину свищет,
На пожарную лестницу лезет, как зверь,
Он свиданья с хозяином ищет.
 
 
Иннокентий ложится в пустую кровать,
На стене таракан копошится,
За окном Полтораки ползёт умирать,
И над ним чёрный ворон кружится.
 

 
Иннокентий привычно садится на стул,
Поглощённый светил созерцаньем.
Вот уж утренний ветер над крышей подул,
Отвечают светила мерцаньем.
 
 
Иннокентий не сводит задумчивых глаз
С возникающих в небе явлений.
Небосвод озарился, мелькнул и погас,
Иннокентий исполнен сомнений.
 
 
Существует ли всё, что горит в небесах,
Или это – всего лишь картина?
Скоро полночь пробьёт на кремлёвских часах,
На лице у него – паутина.
 
 
Кто другой бы сидел – Иннокентий встаёт
И решительно ходит по крыше.
Под ногами его рубероид поёт,
Иннокентий взволнованно дышит.
 
 
Он спускается с крыши – он понял, в чём суть…
Дева в бочке подштанники плещет.
Он хватает ту деву за нежную грудь…
Средь небес чёрный ворон трепещет.
 

 
Иннокентий вращает коленчатый вал,
Шестерня под рукою скрежещет.
Покачнулся автобус и в пропасть упал,
Вместе с ним – Иннокентьевы вещи.
 
 
Пассажиры безумные в пропасть глядят,
Над паденьем ехидно смеются.
Пять учёных мужей прах горстями едят
И о камень сединами бьются.
 
 
Иннокентий сдувает пылинки с манжет,
Упираясь в скалу альпенштоком.
На конце альпенштока – портрет Беранже
И Горация томик под боком.
 
 
Он уже на вершине, он снял сапоги,
Над строкою Горация плачет.
Между тем уже полночь, не видно ни зги,
Иннокентий Горация прячет.
 
 
Вот уж скорая помощь стоит под скалой,
Пассажиры дерутся с врачами.
Чёрный ворон летает над их головой,
Поводя ледяными очами.
 

 
Иннокентий стоит на своей голове,
Презирая закон тяготенья.
Мимо юная дева, а может быть, две,
Проходя, вызывают смятенье.
 
 
Иннокентий гордится своим либидо,
Юным девам он делает знаки,
Но внезапно, въезжая в красивом ландо,
Появляется скот Полтораки.
 
 
Эту деву иль двух он желает увлечь,
Перед ними он кобелем пляшет.
Иннокентий, чтоб дев чистоту уберечь,
Полтораки отчаянно машет.
 
 
Полтораки отходит на десять шагов,
Чтобы в челюсть ему не попало.
Изумлённая дева при виде врагов
Покачнулась и в шахту упала.
 
 
Полтораки, поверженный, мрачно лежит.
Иннокентий спускается в шахту.
Чёрный ворон бессмысленно в небе кружит,
Совершая бессменную вахту.
 

 
Иннокентий спускается в мрачный подвал,
Подземелье наполнено смрадом.
Он решает устроить большой карнавал,
Предварённый военным парадом.
 
 
Иннокентий в раздумье обходит углы,
Шевеля стеариновой свечкой:
«Здесь прекрасные дамы, стройны и смуглы,
Будут в карты играть перед печкой…
 
 
Кирасиры, своим сапогом топоча,
Их на вальс пригласят неуклюже…»
Зашипела и вовсе погасла свеча.
Иннокентий шагает по луже.
 
 
Он рукою скребёт по осклизлой стене,
Он зовёт громогласно и внятно:
«О прекрасный Панкрат, поспеши же ко мне
И открой мне дорогу обратно!»
 
 
Старый дворник Панкрат сильно пьяный лежит
И призыву из мрака не внемлет.
Высоко в небесах чёрный ворон кружит,
Ревматичные крылья подъемлет.
 

 
Иннокентий глядит на токарный станок,
Восхищённый вращеньем детали.
Искромётная стружка летит между ног,
Раздаётся визжание стали.
 
 
Одинокие токари ходят гурьбой,
Аромат источая мазута;
Иннокентия видят они пред собой,
Назревает кровавая смута.
 
 
Иннокентий, от них отбиваясь сверлом,
За переднею прячется бабкой.
Он под самую крышу влезает орлом
И кидает в них норковой шапкой.
 
 
Отродясь не видали такого в цеху —
Токарь шапкою наземь повержен.
Иннокентий, как птица, парит наверху,
Вероломством рабочих рассержен.
 
 
Там, где пели станки, всё в руинах лежит.
Иннокентий безмерно страдает.
Он то волосы рвёт, то куда-то бежит.
На плече его ворон рыдает.
 

Две басни

 
Кривой Ефрем пошёл купаться в пруд,
Но пруд был крут.
И наш Ефрем, не видя дальше носа,
Упал с откоса
И вмиг остался без хвоста.
Мораль сей басни непроста:
Не зная женскую породу —
Не суйся в воду.
 

 
Одна лиса жила в дупле берёзы.
Пришёл медведь
И начал ей глядеть.
Потом ударили морозы.
Замёрзло всё.
Лиса ушла в кредит.
Медведь же вмёрз в дупло
И до сих пор глядит.
Мораль проста:
Не будь, как тот медведь.
Пришёл – так нечего глядеть.
 

Из чрезвычайно древнего греческого

 
О Диоскурия, мне стан прекрасен твой.
Люблю тебя в минуты наслажденья,
Когда вокруг цветет сорняк и хвой,
Я всю тебя объемлю без движенья —
И, Диоскурия, мне стан прекрасен твой.
 
 
Тебя узрев, я был ещё юнцом,
Вострепетал; и даже крался ночью,
Чтоб впредь, к лицу прижавшися лицом,
Узнать восторг – и зрить твой стан воочью…
Тебя узнав, я был ещё юнцом.
 
 
Что в том, что Кронос крутит циферблат,
Что борода в лице моём пробилась?
Я рос и познавал тебя стократ;
Я познавал – и сердце сладко билось —
Что в том, что Кронос крутит циферблат?
 
 
Сколь много раз я к сердцу прижимал
Твоих ланит прекрасных мрамор дивный;
О персь твою я грудь себе сломал
И бёдрами себя членовредил я —
Их много раз я к сердцу прижимал.
 
 
Но, Диоскурия, я всё же вечно твой.
Чудесно наше дивное слиянье.
Я страсть с тобой изведал, и покой;
Пусть мне твердят, что ты лишь изваянье;
Пусть, Диоскурия. Я раб навеки твой.
 

Из альбома А. К

 
Верю я, что сбудется предвестье,
Мной предвосхищённое в мечтах;
И пройдёт по тихому предместью
Лев Толстой в оранжевых портах.
И Тургенев, дурь смешавши с дрянью,
Дружески прошепчет в ухо мне:
Чу, смотри – Есенин гулкой ранью
Поскакал на розовом слоне.
 

Картины из сельской жизни

 
У поворота на Коростылёво
Угрюмый старец сильно бьёт клюкой
Увязшего в болоте крокодила.
А тот, возведши очи к небесам,
Окрестность оглашает хриплым рёвом.
 

 
Усталые седые агрономы
От жён сварливых прячутся в кусты
И там сидят, порою по два года,
Из удобрений гонят самогон,
И, пьяные, играют в «накось-выкусь».
 

 
Порой в колхоз привозят трактора —
Тогда крестьянин прячется под стог,
А те свирепо точат шестерни
И, лязгая стальными клапанами,
Гоняются за девками по лугу.
 

 
Пейзанки собирают колоски
И прячут их стыдливо под подолы.
Вон пастухи в амбаре пьют «Шанель»
И обсуждают новое бьеннале…
В тумане чьё-то светит декольте.
 

 
Толпа пейзанок, юбки подобрав,
Прихватывает Федю-недоумка
И боязливо дёргает за член —
А тот стоит и в ус себе не дует,
Лишь слюни каплют из большого рта.
 

 
Захорошело тучное жнивьё,
Рычит в конюшне боров кровожадный
И роет землю кованым копытом.
Пейзанки с визгом мочатся в кустах…
Счастливая весенняя пора!
 

ДВА СТИХА О КВАРТИРЕ № 6

 
Эльжбета Моховая, белошвейка,
Искусная в раскидывании карт,
Живёт себе на улице Бассейной,
На этаже меж третьим и четвёртым,
В загадочной квартире номер шесть.
 
 
Заходят в двери разные собаки,
Ласкаются и трогают колени;
Эльжбета Моховая неприступна,
Но кормит их молочной колбасой.
 
 
Съев колбасу, собаки пляшут пляски,
Выкидывают разные коленца;
Одна из них вертится, как щелкунчик
Из оперы Чайковского «Щелкунчик»,
Другая замерла по стойке смирно,
Как юный часовой пред генералом,
И так стоит недвижно на ушах.
Эльжбета же идёт готовить чай.
 
 
Перенесёмся мысленно на кухню,
Которая была колонным залом,
А ранее вмещала монастырь.
Под сводами – в предвечной темноте,
Так высоко, что глаз почти не внемлет,
Знамёна, гербы, древки и щиты,
Следы побед, пожаров и сражений;
Окаменевшей гарпии крыла…
Эльжбета входит и – поражена
Готическою сумрачной красою —
Набрасывает кухонный ландшафт
В блокноте, что у ней всегда в руке:
Но, вдруг забыв искусство навсегда,
Вся опрометью к чайнику несётся.
А чайник, своенравный люцифер,
Малиновою злобою налился,
Шипит, стрекочет, давится, хрипит
И плещет огнедышащею лавой;
Едва Эльжбета ближе подойдёт —
Он ей кричит сквозь хохот сатанинский:
«Прощайся с миром, жалкий род людской,
Пришёл конец твоей бесславной жизни,
Отныне я – начальник над землёй!»
 
 
За сим следит старинный друг Эльжбеты,
Он притаился средь оконных рам.
Сей друг ей – не случайный джентльмен.
Он носит фрак на голом стройном теле,
И волосы заплетены в косу;
А сам он по профессии индеец,
С таинственной фамилией Ваксмахер.
 
 
Как говорил однажды Нострадамус,
Придёт конец горению конфорки
И всем другим бесовским западням;
Стоит индеец, как тотемный столб,
Недрогнувшей рукой снимает чайник
И рыцарски Эльжбете подаёт.
 
 
Меж тем собаки съели колбасу
И, острым чувством голода томимы,
Готовы перейти на интерьер;
Тут вносят чай Эльжбета и Ваксмахер.
Какое ликованье началось,
Какие там произносились тосты;
А поутру поехали к цыганам…
Но это – лишь вступление к поэме
Про чудо-жизнь в квартире номер шесть.
 

 
Вчера в квартире крали серебро
И вынесли практически полтонны;
Но тут выходит старый доктор Гук
И кашляет презрительно вдогонку.
Послушайте, он говорит ворам,
Но те упорно слышать не желают
И, покраснев, толпятся у стены;
А более застенчивые – плачут.
Послушайте, опять кричит им Гук;
Но воры упадают на колени
И в сторону его ползут ботинок,
Рассчитывая их облобызать.
И с криком омерзенья старый доктор
Взбирается по стенке к потолку,
Выплёвывая грязную извёстку.
И в этот поразительный момент
Эльжбета Моховая на подносе
Несёт по коридору кос-халву
И под ноги нисколько не глядит;
Ну как тут не запнуться о воров?
Бабах – прямо падает средь них,
Как будто мало ей переполоха.
А кос-халва, как птица коростыль,
Летит с размаха вдоль по коридору,
Рискуя потерять съедобный вид.
И вовсе бы пропал деликатес,
Когда б не сударь Пётр Трощенков,
Ударник из одной известной группы:
Он молодецки ловит кос-халву
Рукой, привычной к палочке ударной;
Другой же, как домкратом, без труда
Эльжбету прямо с пола поднимает
И рыцарски ссыпает кос-халву
Ей в декольте парижского халата.
Потом велит ворам вернуть металл
И доктора снимает с потолка.
На сём прервём течение стиха;
Перо не в силах описать веселья,
В которое повергнута квартира.
Спасённый Гук отплясывает вальс,
А Пётр открывает тайны ритма
Застенчиво внимающей Эльжбете;
И даже воры, тихо поскулив
И беззаветно вывернув карманы,
Всю ночь в такси им бегали за водкой.
Вот так живут в квартире номер шесть.
 

New York adagio (OP. #10)

 
У поэзии гражданский брак с алкоголем. Наверно
Поэтому в Деревне есть Кипарисовая Таверна,
Где бытуют интенсивные Bloody Mary.
Поясню на человеческом примере.
Заходишь туда часа этак в три
И вдруг обнаруживаешь, что находишься внутри
Музыкальной шкатулки;
Керуак, Ферлингетти и прочие тулки
Только что вышли, но их отражения
В витраже бара ещё продолжают движение,
И крылья их плащей развивает Борей.
Для размешиванья в жидкости торчит сельдерей
(Замечу в скобках, что наши отцы
Много выиграли бы, если б чаще ели морские огурцы
В «Тайфуне» на St. Mark’s, где человеческий ум
Просветляется от сакэ и повторения
ОМ МАНИ ПЭМЭ ХУМ.)
Но продолжу.
Мы недолговечны, как цунами.
Ключи от нашей сладости уйдут вместе с нами.
И слава Богу. Как Дилан в Будокане.
Остаётся лишь лёд в пустом стакане
И неназванное. И пустобрёх.
University и Десятая. Где-то около трёх.
 

Краснодар (ОP. #15)

 
Здравствуй, уважаемый Краснодар
(или Красноярск, не прочесть из окна кибитки)!
Сегодня прекращаю пить скипидар,
Самбуку, самогон и аналогичные напитки.
Сегодня Шивкумар Шарма играет богине Дурге
В полуденном солнечном Екатеринбурге;
Жизнь наяву – продолжение сна,
В душе моей снежная тишина,
В душе моей небо и сияющие облака,
Сквозь мою душу течёт медленная река;
И вы, и я, и происходящее вокруг —
Всё тот же один великий неслышимый звук.
Если внимательно всмотреться в этот лубок,
Из всех глаз смотрит один и тот же Бог.
Под колёсами кибитки – двенадцать лет дорога,
Чтобы Бог на Боге Богом играл для Бога.
Такая ясность виденья – исключительный плюс.
Пожалуйста, дюжину Боланже и два ящика
Шато Петрюс.
 

Женевская симфония (OP.B-52)

 
В детстве я был сложный
И всегда хотел конфету;
После упростился
И пошёл бродить по свету.
Прошло много лет.
Я стал сияющий лев;
Я гуляю как корова
По берегам lac de Geneve.
Я на время спустился
С Гималай и Кордильер.
Моё почтение, Кальвин!
Здравствуй, Грюйер!
 

 
Чувствуется наступление весны.
Ещё немного, и мне тоже начнут сниться сны.
Во сне я как есть, но значительно малохольней.
И прячусь, как граф Монте-Кристо
под сельской колокольней.
В моё подвальное окошко заглядывает кура,
А я перевожу упанишады слогом Тупака Шакура.
В самый разгар упоительной работы
По булыжникам двора стучат колготки и боты.
Стук в люк. Тушу свечу и кидаюсь в подпол —
Пришла инквизиция, моссад и интерпол.
Я, может быть, могущественнее Гаруна-аль-Рашида,
Я впитал с молоком матери кодекс Бушидо,
Я знаю относительность понятия «свобода»,
Но ползу как улитка вдоль подземного хода;
Потому что, если не я, то разве эти гады
Смогут прилично перевести упанишады?
 

 
Проходит сто лет. Я просыпаюсь в саркофаге,
А вокруг меня бродят сплошные копрофаги.
За эти сто лет я едва ли стал моложе;
Лежание в саркофаге плохо сказывается на коже.
 
 
Я догадываюсь – я недоволен судьбой;
Я бесстрашно вызываю копрофагов на бой,
Но они поднимают нечеловеческий гам
И перезрелыми яблоками со стуком
валятся к ногам;
 
 
Оказывается, их привёл сюда
Божественный Гусь;
Оказывается, они сто лет ждали,
пока я проснусь,
Потому что я лично знаю Гию Канчели
И могу разрешить им играть на виолончели.
Я подписываю эдикт на серебряном блюде.
Копрофаги! Вы же, в сущности,
замечательные люди!
Раскрывается потолок. Средь ощерившейся тьмы
Раздаётся крик: «Mon ami! Это мы!»
И, едва не задев винтом дирижабля древних стен,
Спускаются мои друзья Вашерон и Константен,
Одемар Пиге, переодетый сельским пастором,
И Роже Дюбуи с полупрозрачным
геттобластером;
И в кислотном маскхалате, как удолбанный талиб,
С Bloody Mary в руке, мой кузен – Патек Филипп.
Копрофаги подносят нам соли и хлеба,
И мы взмываем стрелой в женевское небо.
Я просыпаюсь от этого сна, как от поцелуя.
Аллилуйя!
 

 
Новый Век!
Кто не спрятался – я не виноват.
Над поверхностью воды лишь
Кайлас да Монсальват.
Остальные существуют в подводном мире,
И на каждой их ноге стопудовые гири;
И каждый говорит: «Я такой молодой,
Что мне не обременительно оставаться под водой,
И неважно, что вываливается моя
вставная челюсть,
Зато слева от меня душка, а справа прелесть.
Если добро, то должно быть с кулаками,
Если писатель, то Харуки Мураками;
А ежели вцепится в душу мысль, что что-то
здесь не так —
Пойду в церковь к священнику и дам ему пятак,
Он как-то там по-свойски договорится с Богом,
И я снова буду прыгать по жизни бандерлогом»…
Шестое декабря. 5.30 вот уже.
 
 
Я сижу в Bon Genie на четвёртом этаже,
Высоко над рельсами, высоко над проводами,
И гляжу на них на всех подобно
расчувствовавшейся даме:
Насажай им, Господи, ангелочков в бородý
И благослови их трамваи на резиновом ходу,
 
 
Благослови их синотеку,
Благослови дискогогу;
Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.
Может быть когда-нибудь кто-то из них
иль их наследников
Всё-таки захочет дышать без посредников!
 

 
Охладел мой чай и окружающая его посуда.
Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!
Или – лучше – всунь свой Bloody Mary
в эту руку мою,
И я ещё попою!
 

 
Толком непроизносимые
И полностью околпаченные,
Чьи усилия тщетны,
А попытки стать лучше робки;
Выцветшие, оставленные,
Заброшенные, потраченные,
Принадлежащие партии
Проталкивающих пробки —
Замерли. Что-то в мире
Сдвинулось с мёртвой точки,
Чем-то повеяло – невозможным,
Неуловимо.
И переставший писать
Читает новые строчки
Возникшие сами, написанные
Краем крыла херувима.
 

 
Бывает так, что жаворонок
Или другая птица
Ляжет на ветер крыльями
Так, чтобы не шевелиться,
И парит над землёю,
Вовсе не двигаясь с места,
Словно бы у неё
Каникулы или фиеста;
И до того, что внизу,
Ей нет никакого дела,
Потому что она потеряна
В Том, для чего взлетела.
И, видя это, мы тоже
Замираем, чувствуя сами,
Что Автор Полёта и Неба
Смотрит её глазами.
 

 
Не должны ни живым, ни мёртвым,
Разве только небесному своду:
Это нами Господь целует,
Это нами – пьёт воду.
 
 
Нам не видно – что будет и было,
Ни провидеть, ни оглянуться:
Лишь в кромешном сумраке плоти
Светит то, чего не коснуться,
 
 
Светит так, что из букв – слово;
И море поёт волнами:
Спасибо тебе, Господи,
Спасибо за то, что нами.