Текст книги "Реквием по Сальери"

Борис Штерн
Реквием по Сальери
(Детективное либретто для исторического балета в 2-х действиях с увертюрой и апофеозом)

Действующие лица:

Все названные по ходу либретто действующие лица и исторические личности должны нам что-нибудь станцевать.

Увертюра

История – Великий Балетмейстер.

Не странно ли: исторические личности на сцене Истории всегда танцуют парами – назовешь одного, сразу же является второй.

Возьмем кого-нибудь наугад, например:

Кирилл и Мефодий, Чернышевский и Добролюбов, Гдлян и Иванов, Тристан и Изольда, Данте и Алигьери, Робинзон Крузо и Пятница, Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Каменев и Зиновьев, Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко и многие-многие другие – этот список можно продолжать до бесчувствия.

Получается какая-то дурная закономерность:

ЕСЛИ НЕТ ПАРЫ, ЗНАЧИТ, ЛИЧНОСТЬ НЕ ИСТОРИЧЕСКАЯ

Получается так…

Объяснение этой парной закономерности простое: у любого нормального человека всегда найдется друг (например, Огарев), враг (Троцкий), любовница (Клеопатра), сын (Дюма-младший), брат (Райт, Гонкур или Вайнер), сват, кум, сосед и так далее – поэтому, как только человек становится исторической личностью, он автоматически тащит с собой на сцену Истории того, кто первым подвернулся за кулисами.

Впрочем, для закона парности существует и другое простейшее объяснение: конечно же, в реальной жизни исторические личности бродят не только парами, но и триумвиратами, и дюжинами, и даже волчьими стаями, – но, к сожалению, господам Геродотам (Флавиям, Карамзиным) лень или недосуг описывать Историю во всем ее многообразии, и они толкуют ее концептуально, по заданной схеме «один плюс один», например:

«Поссорились как-то Михал Сергеич с Борис Николаичем и развалили Советский Союз…»

Так получается…

Но что это мы все о политике да о политике – криминальная История гораздо интересней, тем более, что криминалистика тоже подчинена закону парности.

Ежу понятно: если есть труп, значит, есть и убийца.

Вызовешь на бис одного – выходят вдвоем, например:

Давид и Голиаф, Брут и Цезарь, Иоан Грозный и его сын, Борис Годунов и царевич Димитрий, Стенька Разин и княжна, Джугашвили и жена…

Но мы, кажется, опять ударились в политику…

Возьмем лучше какую-нибудь криминальную пару из мира искусства – пусть танцует, а мы на ее примере рассмотрим процесс раздвоения и деградации творческой личности в наше нелегкое время.

Возьмем хотя бы всем известных Моцарта и Сальери – чем не классическая криминальная пара?

Хорошо.

Берем Моцарта и Сальери.

Оркестр заканчивает увертюру.

Занавес медленно-медленно поднимается.

Действие первое. Смерть Сальери

1

Печка в Центральном Доме Композиторов – все действующие лица должны от нее танцевать.

На стене висит портрет Петра Ильича Чайковского.

Под портретом – ружье Чайковского, двустволка.

В центре сцены – Мягкое Потертое Кресло и шикарный черный рояль типа «Стейнвей Д».

На рояле дымит медный тульский самовар.

Вначале, по старшинству, на сцене появляется Сальери и, кряхтя, усаживается в Потертое Кресло. Сальери старше Моцарта лет на сорок – когда он у гроба Сталина в почетном карауле стоял, Моцарт еще под стол пешком не ходил.

Итак, живет в Москве (можно и в Питере или в Новосибирске, но жить в Москве все-таки ближе к делу) такой весь из себя Сальери Антонин Иванович, композитор (можно и художник или писатель, но пусть уж по традиции Сальери будет композитором), русский (итальянского происхождения), 1912 года рождения, заслуженный, Гертруда и проч. Усаживается в Потертое Кресло и начинает пить утренний чай из тульского самовара.

Как вдруг выскакивает на сцену его любимый ученик – Моцарт Валерьян Амадеевич, а попросту «Валера», – молодой, глупый, гениальный, тоже русский (но неизвестно какого происхождения, хотя в фамилии присутствует подозрительный корень «моца»… ) и начинает выделывать всякие антраша и кренделя в три с половиной оборота и ни в грош не ставить Сальери – дескать, «старый веник, плохо метет, загородил молодым дорогу, ни пройти, ни проехать».

И все это происходит не в каком-то там занюханном 197… определяющем, решающем или завершающем году какой-то очередной пятилетки качества из количества, а на самом что ни на есть историческом переломе – предположим, в году 1991-м.

Возникает вопрос: что должен делать Сальери в этой пиковой ситуации?

Самое простое и умное – сидеть, пить чай.

Но самое простое не всегда получается, а на самое умное чаю не хватит. На «старого веника» можно бы и не обижаться – сойдет, как признание заслуг; но Валера Моцарт в кулуарах совсем уже распоясался: и композитор из Сальери хренниковый, и музы́чка у него соцреалистическая, с мелодией, и Гимн Удыгейской автономной области не Сальери написал, а Ференц Лист, а Антонин Иваныч свою подпись поставил и получил Ленинскую премию; и дачу себе Сальери за казенный счет отгрохал, и служебную машину почем зря на базар гоняет – в общем, все как положено, полный джентльменский набор обвинений.

Нельзя же так.

Что посоветовать Антонину Иванычу, которому Моцарт всю оставшуюся жизнь отравил?

«Ответить тем же! – подумает иной нетерпеливый балетоман. – Отравить Моцарта! Пригласить этого Валеру-Швалеру в ресторан Центрального Дома Композиторов – мол, посидим, выпьем, поговорим, – подсыпать ему яду в стакан с водкой, и с концами». Ничего себе!

2

Все тот же Дом Композиторов.

Справа – гардероб, слева – ресторан, посередине – женский и мужской туалеты.

План отравления Моцарта не проходит – и вот по каким причинам:

Во-первых, что ни говорите, а так порядочные люди не поступают. Прав поэт: гений и уголовщина в наше время несовместимы. Представьте на минуту такую сцену: Юрий Бондарев в ЦДЛитераторов подсыпал яду в стакан своему тезке Юрию Нагибину…

Нонсенс!

Или наоборот: Василий Аксенов в том же доме взял да отравил грибочками Валентина Распутина…

Нет, это невозможно! Нет, нет и нет!.. Дичь какая-то! Эти люди не то что пить вместе не станут, но и газетку читать рядом не сядут.

«Не верю!» – как сказали бы хором Станиславский и Немирович-Данченко.

В самом крайнем случае могут сжечь чучело врага, но отравить не отравят, внутренний гений не позволит, а гений внутри Сальери конечно присутствует – хоть и потрепанный, злой и скособоченный, но тоже не лыком шит. Ведь учениками Сальери, кроме Моцарта, являются такие гении музыкального искусства, как Людвиг ван Бетховен, Ференц Лист и Франц Шуберт. Чем же гений учителя хуже гениев ученических? Сальери этим вурдала… вундеркиндам носы утирал, на «Стейнвейе Д» учил играть, концерты в фининспекц… в филармонии пробивал – предположим, что ученики обогнали учителя в области музыкального совершенства, но не до такой же степени, чтобы травить всех подряд?

Это во-первых.

Во-вторых: криминалистика сегодня поставлена на такую научную основу, что мимо криминалистов мышь не пробежит и мышьяк не проскочит. Представьте такую сцену:

Ресторан ЦДКомпозиторов, затравленный Сальери подсыпает яду в стакан Моцарту, извиняется за свой старческий мочевой пузырь, отправляется в туалет, а потом хватает в гардеробе пальто, и с концами; а Моцарт ждет, ждет, не выдерживает, хлопает стакан водки и… брык на пол!

Естественно, весь кордебалет в панике мечется по сцене и заламывает руки: «Что это с Валерой случилось?!.. Из-за одного стакана водки – с копыт! Не бывало такого!» Естественно, администрация ЦДК вызывает «скорую помощь», труп Моцарта увозят на вскрытие, обнаруживают в крови мышьяк (а лучше цианистый калий) и глубокомысленно произносят:

«Ага!»

3

И пошло-поехало: милиция, уголовный розыск, судмедэкспертиза, допросы свидетелей. Следователь УГРО – демонического вида человек, в черной тройке, с красными глазами – сразу решает танцевать от печки и задает немой вопрос (это они умеют) шеф-повару ЦДК: «Не знаете ли, любезный, кто подсыпал цианистого калия Моцарту в голубцы?» Шеф-повар – тоже брык на пол и лежит на авансцене без сознания.

Тогда довольный следователь танцует от печки к роялю, сверкая в луче театрального прожектора красными глазами. Он поглаживает крутой бок тульского самовара и в пол-оборота спрашивает у метрдотеля: «А почему у вас ружье на печке висит? Предъявите разрешение на хранение огнестрельного оружия». «Так оно же музейное! – пугается метрдотель. – Оно не заряженное и, вообще, никогда не стреляло! Прикладом этой двустволки повар Петра Ильича Чайковского бил свиные отбивные барину на обед!» «А подать сюда повара Петра Ильича!» – требует этот черный человек с красными глазами, подбирая пальцем на рояле Чайковского «Собачий вальс».

«Так он же умер от горя в прошлом веке, не пережив смерти барина!» – объясняет метрдотель языком танца.

«Вот так раз!.. Ладно, Бог с ним, с поваром, а вот не помните ли, кто последним сидел за столиком с Моцартом до того как?..» Метрдотель сразу в кусты:

«Не помню, спросите официанта». Появляется белый официант, с бутылкой коньяка, с фужером, с салатиком для черного следователя, и жестами показывает:

«Сальери!» «Ага!.. А где тот граненый стакан, из которого Моцарт водку пил?» Официант исполняет танец граненого стакана:

«Помыли, разбили и выбросили!» «Ладно, обойдемся без стакана», – решает следователь, выпивает из фужера коньяк, закусывает салатиком и обращается к старенькому гардеробщику, показывая пальцем на Доску Почета Композиторов, где первой висит фотография Сальери:

«Этого человека знаете? Что он делал такого-то числа приблизительно около четырех?» «Театр начинается с вешалки, – приплясывает издалека гардеробщик. – Кто же не знает Антонина Ивановича Сальери?.. Такого-то числа приблизительно около четырех этот маразматик как всегда вышел из женского туалета с расстегнутой ширинкой, дрожащими руками схватил чужое пальто и убежал – даже рубля на чай не оставил, скотина!.. Стоп! Да неужто Антонин Иваныч… это…» – хватается за голову гардеробщик.

«Что „это“? Говорите!» «Быть того не может! А Валера, бедняга, не успел свой „Реквием“ написать! Бывало придет сюда в гардероб, выпьет шкалик и жалуется: Михалыч, говорит, – это я Михалыч, – хочу вот „Реквием“ написать… Да неужто Антонин Иваныч отравил Валерку Моцарта?!» «Отравил, отравил, – успокаивает Михалыча следователь. – Но об этом пока никому ни слова!»

4

Так что травить Моцарта нет никакого резона – во-первых, собственный гений не позволит, во-вторых, все сразу раскроется.

Что же все же делать Антонину Иванычу? На дуель Моцарта не вызовешь – какие уж там дуели, прости Господи.

В морду, что ли, Моцарту дать?..

В принципе, можно и в морду… Но ведь морда – понятие растяжимое и относительное. Сальери, хотя и представительный мужчина, но больной и старый, а Моцарт – наоборот, молодой и здоровый, под два метра ростом, кулачищи – во! Когда Моцарт выпимши садится за «Стейнвей-Д» и начинает кулаками по клавишам молотить – гром небесный!

Ну, можно конечно влепить пощечину, можно. Ну, оближется Моцарт и ничем не ответит, постесняется учителю отвечать – значит, пощечина не выход, а всего лишь небольшая психологическая разрядка.

Здесь требуется нечто этакое…

Что же посоветовать старику?

Опытный балетоман уже заметил, что Моцарт моложе Сальери лет на сорок – по сцене передвигается легко, прыгает высоко и далеко, балерин вертит и ставит во все позиции, как хочет. Все вроде бы у него хорошо и даже отлично, но чувствуется в Моцарте некоторая… задумчивость, что ли?.. Некоторый автоматизм в танце – вертит балерину и так и эдак, а думает о чем-то своем. Это конечно не дефект, когда человек думает, но специалист понимает – это вроде как заниматься в постели любовью с Прекрасной Дамой, а думать черт-те о чем, будто на работу пришел.

«Вкалывает Моцарт… – с грустью замечает опытный балетоман. – Работает… А гений и работа – несовместимы. Сколько же это Моцарту лет получается, если при Сталине он еще под стол пешком не ходил?.. Да не такой он уже и молодой, Валера – Пушкина пережил. Ему уже 39 лет, за ним во-он сколько молодых в очередюге стоит!» А Сальери, надо учесть, мужик умный и дошлый, хотя и композитор. Он все видит. Он прекрасно понимает, что его светлые застойные времена безвозвратно прошли, и пора, пора сходить с этой балетной сцены, пока не растоптали статисты. Антонин Иванович прикидывает: с деньгами у него хотя и не худо, но надвигающаяся Галопирующая Инфляция все сожрет, с этой Примой-балериной шутки плохи, она любого балетмейстера раскрутит и поставит в непристойную позицию, никакие накопления не спасут; зато дача, квартира, автомобиль и прочая твердая недвижимость у Сальери имеется, а уж музыки на слова советских поэтов он столько насочинял, что хватит и детям, и внукам, а правнукам останется.

И это хорошо.

«Жизнь прожита и прожита не зря, – размышляет Антонин Иванович. – Всякое бывало… Даже больно бывало, но не мучительно. Утром по гудку не вставал, на фронте бывал только с концертами, от Архипелага Семен Буденный уберег, от звонка до звонка не вкалывал, а пахал и сеял разумное, доброе, вечное исключительно на ниве музыкального искусства. И слава Богу! Пора, пора уходить. Мне 80 лет. Здоровье ни к черту, но еще держусь. Ох, как хочется еще поработать в свое удовольствие – написать, например, давно задуманную симфонию ми-бемоль мажор… Или концерт для фортепиано и скрипки с оркестром…» И вот хитрый Сальери решает уйти без боя. Добровольно освободить Моцарту Потертое Кресло Главного Композитора Всея Страны. Подает заявление по форме:

«ПРОШУ УВОЛИТЬ ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ В СВЯЗИ… и т.д.»

Моцарт приятно удивлен и не чувствует подвоха. Прощальный банкет, все как положено. Моцарт от всей души произносит заздравную речь в честь нашего дорогого юбиляра и пьет за его здоровье полный фужер хорошего неотравленного коньяка. Антонину Ивановичу вручаются памятные адреса и дорогостоящие подарки. Исполняются популярные песни Сальери на слова советских поэтов: «Катись колбаской», «Машинистка бронепоезда», «Кабул нам только снится» и другие. Начинаются половецкие пляски. К ночи все – вдрабадан. На следующий день – похмелье. А утром третьего дня Антонин Иванович попивает чай из тульского самовара, не спеша собирает вещички, целуется с Моцартом, которому уже невтерпеж усесться в Кресло, отдает ему ключи от пустого сейфа, крестится на портрет Чайковского и уходит, оставляя Моцарту отравленную приманку.

Пост сдал – пост принял; Король умер – да здравствует Король!

Ты этого хотел, Валера?

5

И Валерьян Амадеевич, представьте, на эту отравленную приманку клюет!

Да еще пританцовывает и потирает руки – здесь, за печкой, у него будет малое предприятие с ограниченной ответственностью «МИНОТАВР», в гардеробе разместится кооператив «КАБЫСДОХ», в подвале – совместно-австрийский концерн с неограниченными правами «ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ»; на чердаке, если вышвырнуть старую виолончель, – японская шоу-фирма «КАРМАН-СЮИТА», а на крыше под облаками совсем уже эфемерный международный «ФОНД ПОМОЩИ ПЬЮЩИМ И НЕЗАКУСЫВАЮЩИМ МУЗЫКАНТАМ»; но не это главное – главное разместится на втором этаже: музыкально-акционерное общество «РЕКВИЕМ» для обслуживания похорон крупных и выдающихся деятелей, – а то и здесь у нас полный беспорядок, собственных теневых экономистов похоронить толком не умеем, как сказал бы старенький гардеробщик Михалыч.

И все это конечно в рамках Закона и портрета Чайковского; иначе – Боже упаси! – за кого вы Моцарта принимаете?

В общем, Антонин Иваныч со своими соцнакоплениями и неподвижностью просто-напросто младенец перед Валерьяном Амадеевичем! А с госпожой Галопирующей Инфляцией у Моцарта будет разговор особый – ее бурное появление и бешеные скачки на балетной сцене Моцарта не пугают. Захочет Валера – и уедет в Веймар по приглашению самого Иогана Баха, пересидит, переждет, сыграет у него на органе прелюдию из какой-нибудь фуги 1-го тома «Хорошо темперированного клавира»; захочет – пригласит в Москву белоэмигранта Рахманинова, попьет с ним водки из тульского самовара, а потом махнут с рок-концертами по российским городам и весям, никакая Инфляция не угонится.

Кто бы не клюнул на месте Моцарта?

Еще бы! Хоть Валера у нас и постмодернист, и соцартист, и митек, и витек, и в сторожах, и в котельных, и в диссидентах кантовался, – но вот освободилось Потертое Кресло у рояля Чайковского, и он, Моцарт, наконец-то оказался при Деле. А главное Дело для Моцарта – какое?.. Конечно же, Музыка – Святая Музыка! Пусть ты хоть демократ, либерал или, допустим, патриот, пусть даже бывший коммуняка или, еще хуже, человек любой национальности, но здесь, в этом Кресле, ты должен пахать и сеять на ниве Музыкальной Культуры – культурку надо поднимать, ядрена вошь, а то здесь у нас полная целина, в балет приходят с семечками и с мороженым, сволочи! – как сказал бы старенький Михалыч.

И Моцарт начинает пахать и сеять, Моцарт наступает на горло собственным кантатам и ораториям, сонатам и симфониям, операм «Дон Жуану» и «Волшебной флейте»; Моцарт готовит презентацию похоронно-акционерного общества «Реквием» и лишь иногда вздыхает и жалуется друзьям – Людвигу Бетховену, Францу Шуберту и Ференцу Листу, когда те боязливо заглядывают на самовар в ЦДКомпозиторов: «Ну нету, нету у меня времени для „Свадьбы Фигаро“! – жалуется Валера, наливая старым друзьям из самовара и бренча пальцем по одинокой клавише. – Все дела, дела, дела… Не знаете ли, ребята, где достать приличный труп для образцово-показательных похорон?.. Думайте, думайте – для вас же стараюсь – больных и пьющих! Поверите ли, братцы – начинаю раздваиваться! Фигаро – тут, Фигаро – там! Застрелиться, что ли?..» И недвусмысленно поглядывает на двустволку Петра Ильича Чайковского.

«Что говоришь, Валера?.. – переспрашивает Людвиг Бетховен, приставляя ладонь к уху. – Извини, не расслышал… Повтори последнее слово». Бетховен почти совсем оглох (кто сказал, что гений и уголовщина несовместимы – уже в перестроечные времена Бетховену в пересыльной тюряге уголовники барабанную перепонку перебили), но зато он в той же пересылке написал свою знаменитую 6-ю симфонию и сейчас взялся за 7-ю. А Шуберт с Листом – первый в подвале, второй на чердаке – все пишут, пишут, пишут и пишут нотные закорючки на разлинованной бумаге, и нотной бумаги им не хватает! Слышите, спонсоры:

ШУБЕРТУ И ЛИСТУ НЕ ХВАТАЕТ НОТНОЙ БУМАГИ!

А нотная бумага (для тех, кто забыл или никогда не видел) выглядит так:

Шуберт уже написал 600 (шестьсот, ШЕСТЬСОТ!) романсов на стихи Гете и Шиллера, и сейчас взялся за «Прекрасную мельничиху»; а Лист – тот вообще создает новое направление в пианизме: придает фортепиано оркестровое звучание, превращая его (фортепиано) из салонно-камерного инструмента в инструмент для массовой аудитории, применяя при этом принцип МОНОТЕМАТИЗМА – слышите, спонсоры?.. где вы еще такое слово услышите, – как сказал бы старенький гардеробщик:

МО-НО-ТЕ-МА-ТИЗ-МА!

Так что зря Валера ребят спаивает, их даже на чистом спирте «Рояль» не проведешь – проспятся, выйдут из запоя и опять начнут писать Музыку с Большой Буквы и жалеть Моцарта (почему бы и не пожалеть?): «Ну нету, нету у Валеры времени для „Свадьбы Фигаро“! Для нас же старается! Раньше мы водку где пили? По чердакам да котельным, а сейчас? В Доме Композиторов из тульского самовара Чайковского!»

Но и Моцарт жалуется и вздыхает с некоторой долей лицемерия – Дела-то у него идут неплохо; и на двустволку посматривает, отлично зная, что она не стреляет. Ну нету, нету у него времени для «Дон Жуана», занят он презентацией похоронного общества, для вас же старается, раздваивается, наступил на горло собственным Донжуану и Фигаро, жалуется, не понимает, что он – Моцарт, а не хрен с бугра!

МОЦАРТ!

Что он – гений, что МОЦАРТ должен быть выше всего этого, а получается все наоборот – ВСЕ ЭТО выше его, Моцарта. Не понимает Моцарт, что он собственными руками убивает в себе Моцарта– уже убил! Что все это Сальери нарочно подстроил, чтобы отомстить ему: на, бери, садись в это хренниковое Кресло – это же не кресло, а электрический стул, друг Моцарт. Здесь ты сам себя и убьешь, Валера. Сам на собственном горле замкнешь провода и не напишешь ни первой, ни второй, ни какой симфоний, а сгинешь, как сука, на этом потертом месте, и не будет Моцарта, будто и не было. Найдутся добрые люди и спросят: «А кто он такой – Моцарт? Бетховена знаем, Шуберта, Листа знаем, а Моцарта – нет». А Людвиг ван Бетховен приставит ладонь к уху и переспросит: «Что вы спросили?.. Не расслышал, извините». «Моцарт, спрашиваем, кто такой? – обозлятся добрые люди. – За что деньги плочены? Что этот пресловутый Моцарт такого сделал?» А Франц Шуберт пожмет плечами: «Не помним… Не знаем… Нету такого… И никогда не было». И тогда Ференц Лист вздохнет и поправит: «Был Моцарт, да весь вышел». Вот до чего додумался хитрый Сальери – убить Моцарта медленной и мучительной смертью его же собственными руками, безо всякого цианистого калия.

И вот однажды Антонин Иванович, наблюдая из своего прекрасного далека за раздвоением и смертью Моцарта, которую сам же подстроил, очень развеселился и решил отметить это событие, помянуть Моцарта добрым словом, все же Моцарты умирают не каждый день. Купил бутылку относительно дешевого китайского спирта, включил телевизор и сел за старенький клавесин своей юности, что на его даче в Перестройкино. Смотрит себе футбол «Спартак» – «Тмутаракань», наливает рюмашку, наигрывает «Чижика-пыжика» и душевно отдыхает – что старику еще надо?

Выпил рюмку, выпил две…

Чувствует: закружилось в голове, а в животе что-то не тово… Спирт какой-то плохой попался… То ли древесный, то ли метиловый (что-то китайцы не в себе в этом деле, авторучки не в пример лучше делают). Короче, выпил Сальери на всякий случай третью рюмку, не досмотрел первый тайм и… как говаривал его великий тезка, Антон Павлович Чехов:

«Лег на диван и… помер».

Занавес медленно-медленно опускается.

Антракт.

Зрители бегут в пустой буфет, где, кроме китайского спирта, ничего не наливают.