Текст книги "Уходит век"

Я счастлив был в своем крахмальном кителе

 
…Дорогой товарищ Тито,
Ты нам всем и друг и брат.
Как сказал Хрущев Никита,
Ты ни в чем не виноват…
 

Так пели тогда в пригородных электричках нищие алкоголики. После незамысловатого куплета следовало прямое обращение к публике: «Граждане-товарищи, для вас пять-десять рублей ничего не значит, а для меня – большая поддержка!»

Но дело, конечно, не в алкоголиках – дело в том, что кровавый палач Брос Тито («Брось, Тито, все раскрыто», – пел острополитический куплетист Илья Набатов), окровавленный мясник с топором, как рисовали его в «Крокодиле», стал в одночасье уважаемым государственным деятелем, и мы намертво задружили с недавней кликой Тито-Ранковича, задружили до такой степени, что крейсер «Жданов» был приглашен с визитом дружбы в Социалистическую Республику Югославия.

Как же славно было сменить враждебность на дружелюбие! Я думаю, что человеку вообще от природы свойственно дружелюбие – ему надо только не мешать. А тут приказ: дружите!

Сначала мы приняли на крейсере югославского министра обороны и сопровождающих его старших офицеров. Отстрелялись в присутствии гостей главным калибром по щиту. Щит подвели поближе – чтоб уж без неожиданностей, били без промаха. Ну и в честь гостей концерт самодеятельности с привлечением ансамбля Краснознаменного Балтийского Флота. Что там говорить – щит раздолбали вдребезги, отплясали-отпели пятибалльно, одним словом, одержали полную победу над вооруженными силами теперь уже опять дружественной Югославии. И митинг всего личного состава был на юте, и министр югославской обороны Иван Гошняк заявил от имени своего правительства, что приглашает наш доблестный крейсер посетить осенью Югославию, и было на Большом Кронштадском Рейде большое ликование.

А через месяц нас выдернули из обжитой Таллиннской гавани и задвинули в Балтийск, поближе к штабу флота, чтобы на глазах у последнего готовиться к предстоящему визиту.

И командир наш, капитан первого ранга Гаврилов, большой и лысый как колено, объявил на общем сборе, что это черт знает что – уходить на полгода из родной гавани и что он, черт возьми, в знак протеста станет отращивать усы, чего и всем советует. И все, поголовно все, стали не добриваться, и выросло, у кого что, кому как природа определила: у кого полоска, у кого «буденый», у кого редкие рыжие кустики. Все держали марку – от старпома до самого молодого салаги – тут уж не красота была важна, а кураж, и нас отличали по усам – в доме ли офицеров, в матросском ли клубе – говорили – ждановцы идут, а мы хмурились вдохновенно, романтические носители усов и исторической миссии.

Нам даже кителя белые создали индивидуальным пошивом – с плечиками и прямой спиной – такова была в то время мода на мужскую одежду. Дело в том, что белого офицерского кителя заготовлено было в нашем отечестве лет на сто вперед, он был просторен и бесформен, как его ни отглаживай, висел на человеке как на вешалке. Бесформенность его была узаконена в «Правилах ношения военного обмундирования», то есть некрасивое считалось красивым, и подкладывать плечики категорически запрещалось. А тут – индпошив по фигуре – как приобщение к высшей разумной цивилизации.

И я, сочиняя стихи, ощущал себя то Лермонтовым, то Грибоедовым – очень уважительно к себе относился…

 
А я не знал ни славы и ни критики,
Я молод был, усат, и той порой
Я счастлив был в своем крахмальном кителе,
Как самый положительный герой…
 

Еще бы не счастлив!

И вот нога впервые ступила на иностранную землю, и чувство нереальности происходящего заставляет щелкать и щелкать фотоаппаратом: вот женщина с двумя детьми, вот матрос югославского флота, а вот девушка в шортиках, то есть с голыми совершенно ногами – непостижимо! Навожу объектив не без робости, а она смеется, принимает позу, тут из дома спешным темпом появляются ее пожилые родители, и я прячу камеру в чехол, боясь международного скандала, но родители, напротив, пристраиваются к дочке – снимите нас, друже офицер!

И казенный фотоаппарат, выданный мне для фотографирования иностранных кораблей и самолетов, из орудия недоверия превращается в орудие доверия, и это прекрасно!

1957-й год, сентябрь, на югославских курортах – бархатный сезон. Первый день недельного визита.

Вечером – прием у председателя городского совета города Сплита. Первый в моей жизни дипломатический прием, когда государственный человек стоит в дверях роскошного холла, подает мне руку и представляется… Это был, действительно, холл какого-то отеля, нас привезли туда на автобусах, несколько десятков офицеров, пригласили такое же количество югославских офицеров армии и флота, но в основном – флота. Холл был просторен, народ кучковался по возрастам и званиям, а элегантные кельнеры обносили напитками. Напитки были такие: кагор и сливовица. То есть, сравнительно слабые напитки по русским понятиям. Сливовица, например, имела крепость 27 градусов вместо ожидаемых сорока. И бокальчики были миниатюрны – не для того, как мы поняли, чтобы пить, а для того чтобы иметь занятие: держать в руке это изящество, время от времени подносить к губам, делать крохотный глоток, потом искать, куда поставить опорожненный наперсток. И эти занятия, как ни странно, сблизили славян – некрепкая сливовица плюс сигареты с милыми хлопотами о спичках и пепельницах – тут уж мы соревновались с югославами в галантности и не уступали, нет! Разговоры стали завязываться на темы быта, культуры и спорта, а также на темы прохождения службы. Недавней государственной ссоры не касались вообще, если речь случайно, каким-нибудь боком касалась ее, говорили пренебрежительно: «политика», – и смеялись над этим скомпрометированным перед лицом дружбы словом. И когда нас всех пригласили покинуть помещение и переместиться в сад, в щедрый субтропический сад с плетеными столиками и креслами, мы расположились за облюбованным столиком уже образовавшейся компанией, и братья-югославы отобрали у кельнера целый поднос с бесчисленным количеством порций сливовицы, и дружба пошла на полный ход. Например, смешно и весело было узнавать в сербских словах далекие синонимы русских слов – «добрый день», например, – «добр дан», «товарищ» – «друже», «семья» – «куча», «жена» – «домовница». К концу вечера взаимопонимание можно было оценить только в пять баллов по пятибалльной системе оценки боевой и политической подготовки.

А когда выяснилось, что один из нашей компании – поручник Александр Джорджевич – командовал салютом наций в нашу честь – когда это выяснилось, то выяснилось и другое: взять сейчас и расстаться совершенно невозможно. Слишком долго мы враждовали, чтобы, выпив по рюмке-другой, разойтись по кораблям и квартирам – так решили обе высокие стороны.

И международная стайка моряков покинула шикарные апартаменты и переместилась на какую-то узкую улочку, в бессонный подвальчик, где было сказано только одно слово – «сливовица» – и сказано, и повторено неоднократно.

Один подвальчик сменился другим, другой – третьим, компания между тем потихоньку редела. Да, компания редела, и в одном прекрасном подвальчике я обнаружил, что нас осталось только трое: вышеназванный поручник – уже не Александр, а просто Ацо, артиллерист Мишка Коченов и я. Мишка сказал, что в интересах международного потепления будем пить и гулять, пока поручнику не надоест.

Мы осчастливили своим появлением еще пару подвальчиков, и поручник пожелал немедленно посетить советский крейсер.

Излишне говорить, что на корабле нас ждали: два офицера не явились к отбою во вчера еще враждебной стране! На юте возле парадного трапа выстроились в тревожном ожидании командир корабля, замполит, старпом, а также уполномоченный Особого отдела КГБ. Наконец, в секторе видимости появились три белых кителя, один – несоветского покроя. Надо полагать, что широкое лицо нашего замполита именно в этот момент налилось багрянцем негодования. Но я этого не заметил. Я в тот поздний час вообще воспринимал окружающую действительность выборочно. Оторвавшись от приятелей, я с легкостью человека, уверенного, что выглядит трезвым, взбежал по трапу и, лихо козырнув усатому нашему командиру, весело доложил, что поручник югославского флота желает прямо сейчас осмотреть наш корабль. Было пол второго ночи. «Прошу, – сказал командир, не дрогнув ни единым мускулом. – Прошу, друже поручник!»

И они проследовали на корабль, югослав и Мишка Коченов, и я тоже собирался было проследовать, но был остановлен довольно грубыми действиями замполита: он схватил меня сзади за воротник кителя, как котенка за шкирку, и развернул к себе лицом.

– Старший лейтенант, что это такое?

Лицо его было действительно багрово, усы топорщились нелепой щеткой. Тут я некстати вспомнил, что замполит тоже был на приеме. И до меня каким-то чудом донесся слабый запах перегара. И я, укоренившись на собственных ногах, неожиданно для самого себя сморозил:

– Товарищ капитан второго ранга, вот завтра, когда вы протрезвеете, мы поговорим!

Сделал четкий поворот и удалился в крейсерские недра, только вслед мне раздалась удивленная реплика командира Гаврилова:

– Ну и нахал!

Поручник Ацо Джорджевич сидел в Мишкиной каюте и с удивлением ощупывал вахтенный реглан с меховой подстежкой, а Мишка рассказывал ему, что такое «холодно». Об осмотре чутко спящего крейсера, разумеется, не заходило и речи. Потом мы сводили его в старпомовский гальюн, после чего югослав покинул плавающую территорию нашего отечества.

На утреннем совещании замполит вывел нас с Мишкой на чистую воду и заявил, что пока корабль находится за границей, старшие лейтенанты Штейн и Коченов на берег не сойдут.

– И еще, – совсем сердито проговорил замполит. – Вчера старший лейтенант Штейн заявил при всех, что я был в нетрезвом состоянии. Но вы же, товарищи, все видели, что я был абсолютно в норме. Как вы объясните свое заявление, товарищ Штейн?

Я поднялся с места и доложил:

– Как безответственное. Вы были в норме. – Что соответствовало истине.

– Ну вот, – смягчился грозный замполит. – Это другое дело.

Потом все разошлись, а я остался.

– Товарищ капитан второго ранга! Я записан сегодня на экскурсию в Мештровичеву галерею. А я очень интересуюсь искусством…

– Ладно, – махнул рукой замполит. – Разрешаю.

Запрет на берег, таким образом, был с меня снят.

С Мишки, естественно, тоже.

Глупое, бездумное поведение, грубое нарушение дисциплины, великодушно прощенное начальством – что ж я вспоминаю об этом, как о празднике?

Потому, видно, что одет был во все белое: белая фуражка, белый китель, белые брюки отутюженные, белые парусиновые туфли.

И было мне двадцать четыре года.

И я был счастлив.

* * *

Возле Олимпийского комплекса на заасфальтированном косогоре вовсю орудует ЛОХОДРОМ. Мне и моим знакомым настолько хорошо известны приемы лоходромщиков, что как-то даже неудобно о них рассказывать. Однако из песни слова ни выкинешь, да и очень может быть, что к тому времени, когда эти записки и уважаемый читатель встретятся между собой, лоходромщиков вытравят, как тараканов, и в местах скопления людей не будет висеть в воздухе негромкое, но настойчивое: «Мужчина, возьмите бесплатный лотерейный билетик!».

Они хорошо одеты и приторно вежливы. Они предлагают идущему по своим делам человеку бесплатный лотерейный билет. С той секунды, как человек берет в руки яркую бумажку с номером, он – ЛОХ, то есть, простофиля, объект одурачивания. Отсюда и народное название – ЛОХОДРОМ.

Итак, лох, утратив бдительность, принял из рук милейшего юноши билетик, и жизнь в ближайший час потечет независимо от его воли, по сценарию, давным-давно разработанному во всех деталях. Оказывается, что лох выиграл. Выиграл! Бесплатно выиграл нечто: телевизор, пылесос или, чаще всего, некую сумму денег. Нужно только подойти вон к той даме и получить выигрыш. Просто подойти и получить. Каково?! Потом, когда появляется еще один человек, ПСЕВДОЛОХ, у которого случайно оказался билетик с таким же номером, наш лох уже не может отказаться от такого близкого приза и тупо кивает головой, когда ему объясняют, что вот, такая накладка – два одинаковых номера, стало быть, приз нужно разыграть. Кто, например, выложит на кон сто рублей – того и приз. Плюс обратно эти сто рублей. Лох выкладывает. Псевдолох выкладывает сто пятьдесят. Ах, лоху, извините, забыли сказать, что кто выложит больше, тот забирает все: и приз, и деньги – свои и чужие. Игра плавно переходит в секу, или три листика, или триадну, где так торгуются, глядя в свои карты. Но в состязании по деньгам у лоха шансов нет, потому что специальный человек незаметно принимает вложенные им деньги и так же незаметно передает их псевдолоху. Таким образом, получается, что у псевдолоха деньги бесконечны, а у лоха – конечны, и он в азарте, а то и под гипнозом выкладывает все до копейки. Теперь представьте, что лох – приезжий или приезжая, у которой в сумочке была, так сказать, вся ее жизнь плюс деньги знакомых на покупку чего-нибудь, в нашем случае – тех же учебников на клубе. Последний акт этой трагикомедии зависит от темперамента лоха, который (которая) или просит, или умоляет, или буйствует. Но всегда – плачет. Сначала лоходромщики увещевают: «Женщина, вам же русским языком объясняют…» или «Мужчина, вы же сами согласились…»

Потом говорят: «Погодите, я сейчас…», и исчезают, прячась за машинами, даже сгибаясь и приседая. Одна дама лет сорока, одетая солидно и со вкусом, и с золотыми цацками на себе, однажды пряталась, например, за моим старым битым фургоном «Рено», бегала вокруг него от рыдающей пенсионерки, и на фиолетовых – под цвет кофты – губах блуждала шкодливая улыбка ребенка, стащившего конфету. А я не смел вмешаться, и было мне от этого так тошно, так тошно! Но что я мог один против системы, включающей охранников и купленного милиционера! Разве что фигу в кармане, как в старые добрые советские времена!

Но однажды я вытащил-таки фигу из кармана в самом прямом смысле этого слова. Прилепив на физиономию блуждающую улыбку непрактичного человека, я медленно двинулся по косогору – вверх по течению. И на эту наживку, конечно же, клюнул молодой лоходромщик.

– Мужчина, возьмите бесплатный лотерейный билетик!

Я мгновенно вытащил свою припасенную фигу из кармана, сунул ее под нос оторопевшему зазывале и проговорил с наслаждением:

– Выкуси, сука!

В мгновение ока выражение лица юноши сменилось с вежливого на невежливое, елейный голосок опустился на три октавы ниже и окреп:

– Козел! Я тебе башку оторву!

Но я знал, что он ничего мне не сделает. Ни он, ни подоспевший на подмогу его товарищ по работе. Скандал на пустом месте был им ни к чему. Я это дело легко просчитал – сказался коммерческий опыт.

А все равно – было тошно.

И не только мне.

Газета «Московский комсомолец» очерку «Лоходром» отвела целый разворот. Там было все: и схема мошенничества, и распределение ролей, и фигура милиционера, который, совершенно очевидно, «падал в долю», и начальники райотделов милиции, которые ну никак не могли взять в толк, о чем идет речь, с указанием мест и времени действия, фамилий должностных лиц, с магнитофонными расшифровками диалогов.

И что?

И ничего.

На другой день после выхода газеты я услышал на нашем косогоре: «Женщина! Здравствуйте! Газета «Московский комсомолец» проводит благотворительную акцию. Мы вручаем вам бесплатный лотерейный билет…»

И вот я думаю: этот лоходром, как эпидемия: метро Алексеевская, метро Рижская, ВВЦ (ВДНХ), Южный порт… Ну, хорошо, я об этом знаю, мой грузчик Дима знает, редакция «Московского комсомольца» знает. Миллион читателей этой газеты знают, а Лужков что – не знает? Знает. Наш мэр все знает. У нас активный мэр, который не пьет вина, спит четыре часа в сутки и успевает все знать. Например, об инвалидах, просящих милостыню на оживленных перекрестках, где бывают автомобильные пробки. Они стоят в самом сгустке машин, одинаково одетые в камуфляж, словно только что из боя. На каждом перекрестке строго свой инвалид. Их выставляют, как часовых, на посты рано утром и снимают с постов организованно. Полсуток они дышат выхлопными газами, и в глазах у них нет просьбы – только покорность судьбе. Они тупо выполняют навязанную им работу. Газеты писали об их ночлежках, которые кто-то содержит. Кто? Я не знаю. А Правительство Москвы, полагаю, знает.

Их еще похищают, инвалидов, особенно, безногих, выкрадывают, привозят в Москву, ставят на поток.

А инструментальные проверки?

Каждая машина старше пяти лет должна пройти инструментальную проверку на специальной технической линии. Это стоит сто пятьдесят рублей. С первого раза не проходит никто. Со второго – тоже. Угадайте, есть ли при этих линиях мастерские, которые за разумную цену доведут ваш автомобиль до кондиции? А вот и не угадали. Никаких таких мастерских нет. Потому что будь они при проверочной станции, контролеру пришлось бы иметь дело с профессионалами, а ему это ни к чему. Он не заинтересован в кондиции вашего автомобиля. Он заинтересован только в деньгах. А кому принадлежат контрольные станции? Кто получил этот беспредельный госзаказ, за какие красивые глаза? Я не знаю. Я только знаю, что все это – грязь. И взятки, взятки, взятки.

Словосочетание «солнцевская группировка» произносится обыденно, как, например, «министерство экологии», без признаков протеста.

Кто, почему, с кем, за что, по какому избирательному округу? Кто-то. За что-то. Я не знаю, а мой мэр?

Вице-мэра Шанцева чуть не убили. Чудом спасся. А священника отца Александра Меня, тележурналиста Влада Листьева, журналиста Дмитрия Холодова, журналистку Юдину, политика Галину Старовойтову, политика генерала Рохлина – убили. Кто? Почему? За какие деньги? Я не знаю. Я лишь фиксирую то, что все мы знаем в канун 1999 года.

Александр Мень мешал ортодоксам и раздражал антисемитов.

«Еврей-священник» – ироническое стихотворение Иосифа Бродского мощно материализовалось в отце Александре, который стал для многих, в особенности для интеллигенции, мечущейся на изломе истории, не только духовным пастырем, но и моральным ориентиром. Смерть Листьева по всему была выгодна Березовскому, смерть Холодова – Грачеву, в то время – министру обороны. Речь идет о разоблачении хищений в Западной группе войск. Смерть Юдиной была выгодна Кирсану Илюмжинову: Юдина придавала огласке истинное положение в убогой Калмыкии, соорудившей шахматный Сити. Смерть генерала Рохлина устраивала команду Президента. Рохлин выступал за отставку верховной власти. Смерть Старовойтовой – Петербургскую номенклатуру, выгрызающую власть.

Что ж. Вслед за разрушением пусть нелепой, но системы, выскочили наружу, как грибы после дождя, системы криминальные. Я думаю, что мэр не в силах столкнуться с ними лоб в лоб – он с ними договаривается. Тем временем Москву опоясала мирового уровня кольцевая дорога; внутри города исчезли ямы и колдобины; отреставрированы все особняки; возведен Храм Христа Спасителя; создан потрясающей красоты торговый центр под Манежной площадью; отремонтирована Третьяковская Галерея, а прилегающая к ней территория превращена в классную пешеходную зону, ведущую к Москва-реке с видом на памятник Петру I. Ночная подсветка старых памятников и новых архитектурных сооружений превращает Москву в город сказочной красоты. Уверен, что Воланд сказал бы сегодня: «Как неузнаваемо Москва преобразилась». Не «переменилась», а именно «преобразилась».

Выросли новые жилые районы: Митино, Южное Бутово и Жулебино, очередники получают квартиры, пенсионеры – добавку к пенсии и бесплатный проезд, театры – дотацию.

Криминал и созидание словно соревнуются в темпе роста. Анна Андреевна, полагаю, представить себе не могла, какой вещий, если не сказать – зловещий – смысл приобретут ее слова: «Когда б вы знали, из какого сора…»

Я ничего не знаю, кроме общедоступного. И мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова «вживую» я видел только один раз: в Лужниках, на футбольном матче между командами правительства России и правительства Москвы. Лужков бегал тогда по левому краю, и ему кричали: «давай!», «мочи!» и «мазила!». После мумиеобразных членов политбюро ЦК КПСС министры-футболисты вызывали восторг публики. Я – публика. Она же – массовка XX века. И мои суждения – суждения одного из. Не более. И вот я спрашиваю себя: оправдывают ли цветы этот сор: ростки цивилизации – наглый и кровавый бандитизм? И отвечаю: нет, не оправдывают. Но они существуют сегодня: и то и другое. И я фиксирую – одно с восторгом, другое с содроганием. А сам надеюсь, что уступка бандитизму – только тактический прием в стратегии его дальнейшего разгрома.

Надеюсь. Но не уверен.

* * *

Командиром штурманской боевой части был на нашем крейсере капитан-лейтенант Морозов. Нам, молодым офицерам, он казался личностью загадочной и романтической, а замполиту – ненадежной. Высокого роста, атлетического сложения, всегда безукоризненно отглаженный и начищенный, он никогда не расставался с резиновым мячиком-жмейкой – тренировал кисти рук. У него было чуть скуластое лицо с правильными чертами и волевым ртом. Штурман был холост, но не гуляка, не куряка и не выпивоха. Поговаривали, что у него была невеста, дочь эстонского академика. Это вызывало острое любопытство, потому что мы хоть и базировались в Таллинне, в эстонское общество не проникали, существовали как ртуть в воде: не растворялись. Холостой штурман, если и сходил изредка на берег, то не в ресторан «Глория» – прибежище флотских офицеров, а, наверное, в гости, в эстонский дом, где галантный академик говорил из уважения к штурману по-русски, а штурман говорил из уважения к академику некоторые фразы по-эстонски, каковой неведомый русскому воинству язык изучал самостоятельно по учебнику Абена, запершись в своей просторной каюте на верхней палубе.

На берег офицеры сходили не слишком часто: Корабельный Устав регламентировал нашу постоянную боеготовность. Морозов покидал корабль реже остальных. Оставаясь вечерами на крейсере, он вел себя как-то непросто: не смотрел кино в кают-компании, не сражался на бильярде, не просиживал часами у телевизора. Изредка вызывал к себе младшего штурмана и гонял его по специальности, а так все вечера просиживал один, причем заперев дверь на ключ. На стук отвечал: «Минутку!». И не сразу открывал. Замполит ворчал озабоченно:

– Сидит пишет. А что пишет, нам неизвестно.

Был ли Морозов высокомерен? Да, пожалуй, он был несколько высокомерен.

И вот этот несколько высокомерный командир первой боевой части, который, как потом оказалось, готовился в академию и – поступил, этот слегка загадочный штурман сказал мне, прочитав во флотской газете мои первомайские восторги:

– Зайдите ко мне.

Морозов был с младшими на «вы», не признавая панибратства.

– Давно вы пишите стихи? – спросил он, усадив меня возле своего стола.

Я пожал плечами.

– Не знаю… С детства.

– Я тоже интересуюсь литературой, – сообщил Морозов и достал с полки папку, обыкновенную казенную папку с названием «Дело», и развязал тесемки. В папке были газетные вырезки и переписка Морозова с «Литературкой». Он, оказывается, имел свое мнение по поводу произведений современной литературы и сообщал его в уважаемую газету, и ему отвечали! Некоторые отрывки из писем нашего штурмана, «Литературка» даже публиковала под соответствующими рубриками.

– Вам надо учиться, – сказал мне Морозов. – И вам нужна литературная среда.

Литературная среда!

Как странно это было слышать на Таллиннском рейде, на борту плавающего крейсера, человеку, которому, как и всем молодым офицерам, катастрофически не хватало времени для исполнения, контроля, подготовки, повышения, изучения, обучения, а также ведения журнала Боевой подготовки. К тому же у человека в пригороде Таллинна обреталась в щитовом домике семья: молодая жена и годовалая дочка, которые и были его средой в неслужебное время. И человек напомнил об этом штурману.

– Да, – сказал Морозов. – Конечно. И все же вам необходима среда. У вас есть способности. Почему бы вам их не развить? Вот адрес. Это на Вышгороде. Союз писателей Эстонии. В понедельник и четверг там работает русская секция. Ею руководит Алексей Николаевич Соколов. Замечательный человек. Чуткий и интеллигентный.

И я в первый же понедельник пошел на Вышгород.

Скупой на слова штурман Морозов оказался тем старшим мужчиной, которые взял меня за плечи, развернул в нужном направлении и, дав легкого пинка, отправил в литературу.

Мой учитель Алексей Николаевич Соколов относился к поэтическому слову восторженно. В маленьком кабинете на Вышгороде рокотал его сочный баритон…

 
Из-за утеса, как из-за угла,
В упор ударили в орла.
А он степенно свой покинул камень…
 

Цитирую по обрывочной памяти, помню концовку…

 
Нет, ни одна дробинка не попала мимо,
А сердце и орлиное ранимо.
И он упал. Но далеко, меж скал.
Чтоб враг не видел. Не торжествовал.
 

Враг не торжествовал. Торжествовал Алексей Николаевич. Голос его звенел, умножая силу поэтического пассажа. Перед ним лежал первый «День поэзии» – альманах 1956 года, может быть, первый сборник неказенных стихов, и эти ростки искренности и запоздалого романтизма действительно задевали за живое.

Дорогой наш, закипающий на поэтическом огне Алексей Николаевич! Он поднимал бурю в своем кабинете. Стихотворные строки толкались в наши открытые сердца, словно теплые пассаты в распущенный парус, и мы отплывали, неведомо куда, ориентируясь на новые поэтические шаблоны эпохи оттепели.

С не меньшим энтузиазмом Алексей Николаевич цитировал и наши наивные и часто несамостоятельные строки – в его устах они звучали как откровения.

Мы были разные: военные, рабочие, инженеры, студенты, пенсионеры. Ошеломленные относительной свободой мысли, мы были фанатически влюблены в литературное творчество. Мы читали и писали. Поглощали чужое и создавали свое.

К чему мы стремились? Увидеть свои стихи напечатанными было почти невозможно: в Эстонии не издавались русские журналы, а Москва в этом смысле была недосягаема. Стихи в газете были такой редкостью, что об этом не стоило и говорить. Мы старались понравиться друг другу, но больше всего – Алексею Николаевичу. Высшей наградой для нас было принародное чтение наших строк. И в особняке на Вышгороде, наряду со стихами знаменитых шестидесятников, гремели строки питомцев Алексея Николаевича: Толи Гусева, Васи Сазонова, Саши Левина, Игоря Корейши…

 
Все поют о Дон Кихоте,
Забывая Санчо Пансо,
Но не бойся, дорогуша,
Не забуду я тебя…
 

Игорь Корейша, горный инженер из Кохтла-Ярве, сам был похож на своего героя: толстый, веселый работяга, неистребимый оптимист.

Он глубоко погружался не только в шахту, но и в поэзию. Много читал, попеременно увлекался тем или другим поэтом. Помню – Ярославом Смеляковым. Приезжал в Таллинн, казалось, для того только, чтобы разделить с нами удовольствие от смеляковских прибауток…

 
Есть такая во Камаринском селе:
Груди – во! Что караваи на столе
Руки – во! И ноги – во! И щеки – во!
И доселе не водила никого!
 

Он писал в «Новый мир» Твардовскому, и Твардовский ему отвечал. И даже, кажется, однажды что-то напечатал в своем журнале.

Я принес Алексею Николаевичу свои курсантские сочинения. Их было немного, и одно ему здорово понравилось…

 
Есть в нашем парке старый пруд,
Заросший и глухой.
Дубы и клены берегут
Давно его покой.
Зимою ветры клены гнут,
Шатаются дубы.
И тонко, жалобно поют
Дорожные столбы.
Мороз срывает провода,
Рассержен и трескуч…
А где-то в глубине пруда,
Как сердце, бьется ключ.
 

Алексей Николаевич декламировал эти строки своим звенящим от восторга голосом, а перед концовкой делал многозначительную паузу и воздевал к небу указательный палец. И литературные, как я теперь понимаю, красивости казались перлами гармонии, а ложная многозначительность – мудростью.

Он шаманил, он завораживал нас нашими же строчками, создавал в нашем сообществе атмосферу праздника духа.

Я был старательным учеником своего учителя, и эта атмосфера праздника духа всегда возникала в моей душе, когда перо прикасалось к бумаге – будь то поэма или маленькая газетная статья. Она и сейчас витает над моей конторской тетрадью, несмотря на хаос и отчаяние, гуляющие за окном в обнимку с февральской метелью.

Сегодня 7 февраля 1999 года.

До XXI века осталось 694 дня.

Откуда такая точность? Не отличаясь усидчивостью и прилежностью, я не стал бы вычислять дни ради звонкой фразы. Отсчет же последних дней века связан, как ни странно, с автостоянкой № 9–10, где в 302-м железном боксе хранится мой автомобиль.

О, это знаменитая стоянка!

Прежде всего, она располагается на пустом месте, вернее так: на месте бывшей пустоты. Огромный овраг засыпали чем придется, в основном строительным мусором, и на этой искусственной тверди вырос целый автогородок. Возглавляет эту приращенную к России территорию отставной военный летчик Валерий Николаевич Гуськов, который в обстановке всеобщего перестроечного хаоса наладил за своим забором четкую службу охраны и обстоятельное гарнизонное хозяйство. Трезвые сторожа, в основном бывшие сверхсрочники, одетые в добротную униформу. Электронные средства наблюдения и сигнализации. Три сторожевых поста, сваренных из железного листа, утепленных пенопластом и обшитых вагонкой. Из этих же стройматериалов сооружены бокс для стоянки и ремонта уборочного трактора, бухгалтерия, помещение начальника караула и кабинет председателя: со стальной дверью, снабженной телекамерой, электрическим замком и магнитным доводчиком. Перед дверью председателя стоит в вертикальном саркофаге из оргстекла восковой милиционер в натуральную величину, одетый в натуральную форму, и отдает честь. На груди его висит табличка: «Будьте осторожны и осмотрительны на дорогах». Возле самой председательской двери прилажен настоящий уличный светофор. Значит так: если горит красный свет, председатель занят, если зеленый – свободен. Подойдите к двери и нажмите кнопку. Председатель увидит ваше изображение на экране, и короткие гудки сообщат вам, что замок открыт. Из своего бункера председатель может оперативно руководить автостояночной жизнью.

Авторитет председателя абсолютен. Тракторист Володя, человек лет пятидесяти с хвостиком, рассказывает: «…Аудио» летит прямо на трактор, гололед, руля не слушается, мне пришлось отвернуть – ив ворота. Ворота погнул. Причем председатель меня одобрил.

Председателю Валерию Николаевичу семьдесят шесть лет. Он болен и малоподвижен. Говорят, что он живет с катетером. Похоже. Он говорит: «Подойдите с другой стороны, чтобы я мог вас видеть…» Он живет рядом со стоянкой, но домой и из дома его возят на машине. Ни рулить самому, ни ходить пешком волевому Валерию Николаевичу не по силам.