Текст книги "Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х"

– Пятнадцать, – поправляя платок, тихо сказала Рика, хотя ей исполнилось уже шестнадцать.

– Ну, а родом адкуль будешь?

– Юхим, ну што ты прыстау к деуке? – забеспокоился Сергей.

– Не твоё дело, – недобро глянув в сторону брата, резко ответил Юхим.

– Ну, дык адкуль ты родом? – держа Рику двумя руками за плечи, колюче глядя ей в глаза, повторил Юхим.

– Из Могилёва я, воспитывалась в детдоме.

– А иде ж твои батька и мамка?

– Умерли, я их не помню, – импровизировала Рика.

– Не жидоука?

– Русская я.

– Ну ладно, Юхим, хватит, – не выдержал Сергей, – отпусти ты яе.

Он подошёл, легко отстранил брата и, обняв Рику за плечи, сказал:

– Иди, деука, у дом.

– Не, постой! – крикнул Юхим.

– Иди, иди, – повторил Сергей.

И Рика поспешила к дому.

– Стой, кажу! – требовательно повторил Юхим и направился было к Рике, но Сергей преградил ему дорогу.

– Остынь, остынь, Юхим, – пытался Сергей урезонить брата. Он развёл перед ним руки, не давая ему пройти. Юхим с силой ударил Сергея кулаком в подбородок. Тот, не устояв на ногах, опрокинулся навзничь и ударился головой о торчавший в плахе топор. Взъярённый, он вскочил на ноги и машинально рукой потрогал затылок – ладонь окрасилась в красный цвет. Взбесившись, словно раненый зверь, при виде крови, Сергей схватил топор, подвернувшийся под руку, и пошёл на брата.

– Ты што, ачумеу? Брось топор! Брось топор, кажу! – отступая назад, закричал Юхим и, выхватив пистолет, выстрелил вверх. На шум и выстрел выскочила во двор Мария.

– Господи! Вы што, збясились? Братья ведь! – Она бросилась к Сергею.

– А ну, дайка мне топор!

Сергей, со злостью глядя на брата, но уже протрезвев, молча разжал пальцы. Мария взяла топор, бросила в сторону.

– Сопляк, на брата з топором! – пряча пистолет в кобуру, возмущался Юхим.

– Ты першы, – смывая снегом кровь с лица, оправдывался Сергей.

– Ладно, оба хороши, – мирила братьев Мария.

Она вынесла воду в ковше, помогла Сергею умыться. Затем завела его в дом, перевязала ему чистым полотенцем голову.

Юхим возился с лошадью, готовясь к отъезду. Потом вошёл в дом, молча оделся, и гости тут же уехали.

– А з тобой, красотка, мы ящэ сустрэнемся, – обращаясь к Рике, бросил на прощание Юхим.

До четверга, когда должен был приехать Сергей, оставалось три дня.

«Что делать? – не переставала думать Рика. – Бежать? Куда? В лесу не укроешься – холодно, замёрзнешь. Может быть, уйти в другую деревню и там спрятаться? Удастся ли? Да и найдёт ведь её там Сергей. Что тогда?..»

Не раз, когда в доме не было Марии, подходила она к иконам в углу и шептала молитву.

Наступила среда, а она так ничего и не придумала. «Бог даст, – решила она, – удастся убедить Сергея отказаться от своей затеи».

На этот раз Всевышний, видимо, услышал Рикины молитвы.

В четверг, утром, к Марии явилась сестра Сергея и сообщила, что накануне ночью он был убит в бою с партизанами.

Гибель Сергея вызвала противоречивые чувства в душе у Рики. С одной стороны, она испытывала какоето удовлетворение: не стало врага её родины и её народа, исчезли ощущения страха и внутренней напряжённости, которые были связаны с ним, и в то же время ей было в какойто мере жаль этого парня, которому она, по сути, была обязана жизнью.

Однако, со смертью Сергея полного душевного покоя Рика не обрела. Она постоянно думала о Юхиме и брошенной им на прощание фразе: «А з табой, красотка, мы ящэ сустрэнемся». Это была явная угроза. Что она означала? Была ли это просто болтовня пьяного человека, или за этим скрывалось чтото более серьёзное и опасное? Может быть, Юхим заподозрил, что вовсе она не детдомовская, а скрывающаяся еврейка, которых, слыхала Рика, нередко обнаруживали в окрестных сёлах и расстреливали? Все эти мысли не выходили у неё из головы, омрачали её душевное состояние.

Шла вторая половина февраля тысяча девятьсот сорок второго года. Както в один из дней Мария решила истопить баню и вымыть старую Ганну, а заодно и ей с Рикой вымыться.

Мария возилась в доме, а Рика, принеся воду из колодца, залила её в котёл, растопила печь в бане, затем стала расчищать дорожку от снега. В это время неожиданно во двор ктото въехал. Среди трёх полицейских, соскочивших с саней, Рика увидела Юхима. В тревоге забилось сердце.

– Господи! Он всётаки явился, – подумала Рика. – Что же делать? Они, наверное, приехали за мной?

Она продолжала убирать снег вокруг бани, искоса поглядывая на полицейских и словно их не замечая.

Оставив лошадь за сараем, гости направились в дом.

– Прымай гостей, Марыя! – бросил с порога Юхим. – Мы тут рядом были, дай, думаю, к табе заедем, можа, чаркой угостишь. Больно самогон у тябе добры. А закуску мы свою привязли. Во, возьми. Тут сало, мясо. – Он передал Марии увесистый белый холщовый мешок.

Полицейские разделись и сели за большой самодельный стол, стоявший в столовой, – его сразу после свадьбы смастерил своими руками Илья.

– Баба Ганна жива, здорова? – глянув на печь, спросил Юхим.

– Здорова, – махнув рукой (дескать, какое там здоровье?), ответила Мария.

– Хто гэта там? – зашевелилась на печи старуха. – Ты, Илья? – спросила она, забыв, что Илья давно на фронте.

– То Юхим, мама! – громко сказала Мария.

– А, Юхим, – равнодушно произнесла Ганна и, повернувшись на другой бок, тут же задремала.

– Баню мы сёння истопили, купать яе будем, – сказала Мария.

– А можа, хлопцы, и нам папарыцца, а? – обратился к полицейским Юхим.

– Не, я не хочу, – ответил один из них.

– Я тожа не буду, – отказался другой.

– А я, пожалуй, попарюсь, – сказал Юхим, садясь на скамейку.

Мария между тем поставила на стол бутыль самогона, приготовила закуску. Гости принялись за привычное дело.

– Што гэта твая деука у хату не заходить? – закусывая огурцом, спросил Юхим Марию.

– Хозяством занимается, – ставя на стол сковороду с жареным салом, ответила Мария. – Яна дяучына работящая, добрэ памагае мне.

– Марыя, поросят накормила? – встрепенулась на печи баба Ганна.

– Накормила! – недовольная назойливостью матери, ответила Мария. – Ты спи, спи, мама!

– Ага, – успокоилась старуха.

– Ну, вы тут закусывайте, а я пойду попарюсь, – сказал Юхим, вставая изза стола. – Я мигом.

Мария подала ему кусок чистого серого холста вместо полотенца, и он вышел во двор.

Рика заканчивала очищать от снега дорожку к бане, когда к ней подошёл Юхим.

– Ну, вот мы зноу сустрэлись, красавица. Ты што ж у хату не зашла? Спужалась але брезгуешь?

Глаза Юхима горели недобрым огнём.

– Не брезгую, просто работать надо, – задыхаясь от волнения, но стараясь, как можно спокойнее, ответила Рика.

– Я знаю, ты жыдоука!

Юхим крепко держал её одной рукой за косу, другой – за подбородок. Его налитые кровью глаза сверлили Рику насквозь.

– Русская я!

– Брэшэшь! По глазам бачу. Мяне не обманешь!

– Русская я! Пустите меня, мне больно! Пустите!

– Бальней буде, кали не пойдешь зараз со мной у баню.

Рика поняла, что он хочет от неё. «Нет, только не это!» – подумала она.

– Пустите! Никуда я не пойду с вами!

– Пойдешь! – Юхим намотал её косу на руку и потащил в баню.

– Мама! – успела она от отчаяния крикнуть, прежде чем Юхим заткнул ей рот куском холста.

Полицай отворил ногою дверь в баню и, бросив девушку на холодный пол, навалился на неё всем своим грузным телом. Рика отчаянно боролась, как уж, извивалась, пытаясь освободить завёрнутые за спину руки, коленями упиралась в живот насильника; она не кричала, не звала на помощь – знала, что никто её не услышит, никто не поможет; обречённая, умываясь слезами, теряя последние силы, она лишь всячески оттягивала неизбежный и скорый конец. И в тот миг, когда он должен был наступить, в пылу борьбы Рика не заметила, как в баню ктото вошёл, и взметнувшийся в чьихто руках топор опустился на голову полицая. Она лишь услышала какойто непонятный мягкий удар над собой и одновременно стон Юхима и ощутила вдруг, как ослабело и обмякло его тело. Ещё полностью не сознавая, что же случилось, она брезгливо откинула его в сторону и вскочила на ноги. В сером сумраке Рика не сразу узнала стоявшего перед нею брата.

– Это ты?! – не веря своим глазам, наконец, спросила она, опешивши.

– Ну я, кто же ещё? – бледный и дрожавший от волнения, с опущенным топором в руках, ответил Рува.

– Господи! Я думала, тебя давно уже нет в живых.

Она обняла брата, прижалась к щеке, орошая его лицо своими слезами.

Смущённый её слезами Рува, отвыкший от столь тёплой домашней ласки, стоял, опустив руки, не решаясь обнять и поцеловать сестру.

– Как ты появился здесь? Ты словно с неба упал. Видно, Бог услышал мои молитвы.

…В ту холодную октябрьскую ночь, когда, выйдя из города, они наткнулись на полицейских, Руве удалось уйти от преследования. Полицаи, добежав до опушки, в лес не рискнули углубляться и, постреляв в темноту, вернулись к своему укрытию у дороги.

Гонимый страхом, Рува всю ночь петлял по лесу, пока, вконец обессиленный, не упал на кучу хвороста и тут же не уснул.

К утру он бы наверняка замёрз, если бы на рассвете его не обнаружили двое партизан, возвращавшихся с задания к себе на базу. Это были начальник разведки отряда, коренастый, кряжистый и гибкий, словно молодой дубок (его в отряде так и звали – «Дубок»), Семён Дворин и совсем ещё молодой Андрей Уголев, сын партизанского комиссара Михаила Уголева.

Андрей первым заметил лежавшего под сосной, слегка запорошённого снегом Руву.

– Гляди, Дубок, – шепнул он и показал в сторону развесистой сосны. С двух сторон они осторожно подошли к свернувшемуся в клубок Руве.

– Эй, парень, – тронул его за плечо Дубок, – живой?

Рува открыл глаза и не сразу сообразил, где он и что с ним.

Затем вдруг мелькнула мысль – полицаи! Он рванулся и хотел было бежать, но закоченевшие ноги не слушались его, и он беспомощно упал на спину.

– Ты кто такой? – строго спросил Дубок.

– Юра Вихрин. Детдомовский я, из Могилёва, – ответил Рува, с трудом поднимаясь на ноги.

– А почему здесь, в лесу, оказался?

– Иду к своему дяде в Рославль, заблудился я.

– И давно ты идёшь?

– Больше двух месяцев уже, – входя в роль, гнул свою линию Рува.

Поведение и ответы парня показались Дубку подозрительными. «Не шпионит ли этот пацан тут в лесу за нами, – подумал он, – база ведь недалеко отсюда? Надо проверить».

– Ладно, пойдём с нами, – сказал Дубок, – поможем тебе добраться до твоего дяди.

О партизанах в ту пору Рува ничего не слышал и не сомневался, что попал в руки полицаев. «Надо бежать, – подумал он. – Но как?» «Полицаи» всё время были настороже, шли рядом, и всякая попытка оторваться от них исключалась. А вскоре Дубок нахлобучил ему шапку на глаза (благо она была ему велика), чтоб не видел, куда они идут, и его повели под руки.

По прибытии на базу, убедившись, что находится среди своих, Рува, тем не менее, не зная, как отнесутся к этому партизаны, исповедоваться перед ними, рассказывать им всю правду о себе не стал, а продолжал придерживаться своей детдомовской легенды. Так во второй половине октября сорок первого года в партизанском отряде «Чапай» появился новый боец – Юрий Вихрин. Поначалу к нему приглядывались, затем стали брать на задания. Маленькая, тщедушная фигура мальчишки не вызывала какихлибо подозрений у окружающих; он появлялся в деревнях и на ближайшей железнодорожной станции, добывая для партизан нужные сведения.

Морозным февральским утром группа из десяти человек во главе с Дубком выехала на двух санях из лагеря для проведения важной операции: в одной из дальних глухих деревушек предстояло собрать народ и рассказать людям о разгроме немцев под Москвой.

Выбор пал на Сосновку: деревня эта находилась в стороне от большой дороги, у самого леса (удобно было подъехать незамеченными), не было там и постоянного полицейского поста.

Бордовый диск холодного зимнего солнца прятался ещё гдето за верхушками деревьев, когда партизаны остановились на лесной опушке. В километре впереди чернели на снегу домики Сосновки.

Дубок вытащил из футляра трофейный цейсовский бинокль и стал наблюдать за деревней. Она казалась сонной и неживой: улица была пуста, во дворах тоже никого не видно было. Лишь струйки дыма над печными трубами, уносимые ветром кудато вдаль, указывали на то, что деревня проснулась. Единственная живая душа, которую Дубок сумел разглядеть, была женщина в крайнем дворе, коловшая дрова. Вот она воткнула топор в плаху, взяла охапку дров и понесла в баню, над которой тоже вился сизый дымок. Выйдя из бани, женщина стала расчищать дорожку от снега.

Ничего подозрительного.

«Вроде бы всё спокойно», – вслух подумал Дубок. Потом повернулся к Руве:

– Сходика, Юра, уточни, что там делается. Видишь, вон женщина в крайнем дворе? – Дубок дал ему свой бинокль.

– Ага.

– Пойди, поговори с нею. Оружие оставь. Спроси, есть ли в деревне немцы или полицаи. Если есть, узнай, сколько их и где располагаются. Понял?

– Ага.

– Если всё спокойно, махнёшь вот так шапкой. – Дубок показал как, – А нет —возвращайся, будем решать, как действовать. Всё понял?

– Ага.

– Иди с богом.

Сокращая путь, Рува свернул с дороги и по заснеженной тропинке направился прямо на видневшийся вдалеке сарай. Подойдя к ограде, он обратил внимание на стоявшую за сараем, со стороны, которая не просматривалась из леса, запряжённую в сани лошадь. Сани были не обычные крестьянские розвальни, а с задком, покрашенные в зелёный цвет.

Рува в нерешительности остановился. Какаято неясная тревога удерживала его от того, чтобы подойти к женщине и начать с ней разговор. Его насторожила и сама рослая, явно армейская, лошадь, которая лениво жевала лежавшее перед нею сено, и столь же не простые санки.

Мгновение поколебавшись, он шагнул через нехитрую изгородь – две параллельные жерди – и, утопая по колено в снегу, подошёл к сараю.

«Лошадь запряжена, – подумал он, – значит, скоро ктото должен уехать».

Затаившись за сараем, искоса поглядывая на стоявший неподалёку в стороне дом, Рува стал наблюдать за женщиной.

Чтото неуловимо знакомое показалось ему в её облике.

«Рика, что ли?! – обожгла его мысль. – Не может быть!»

Он хотел уж было выйти из своего укрытия, как вдруг услыхал скрип отворяемой двери, и в тот же миг увидел выходящего из дома человека в сером полицейском френче, который направился по дорожке к бане и остановился возле девушки.

«Так вот это чья лошадь, – понял Рува. – Один он здесь, или с ним ещё ктото?»

Он различал не все слова, но отчётливо видел всё, что происходило у бани. И когда платок с головы девушки упал на плечи и открылось её лицо, а затем раздалось отчаянное «Мама!», всякие сомнения, что это Рика, исчезли. «Что же делать?» – думал Рува. Он был слаб и без оружия, а перед ним был сильный и вооружённый враг. Рассчитывать на помощь товарищей смысла не было – она явно запоздает. И как только дверь в баню закрылась, Рува вышел изза сарая, ещё не отдавая себе отчёта, как будет действовать. Взгляд его упал на торчавший в плахе топор. Он схватил его, поднял над головой, показывая Дубку, наблюдавшему за ним в бинокль, что собирается предпринять, и поспешил к бане. Удар его был не сильным, но точным…

– Что же нам с ним делать? – кивнув на бездыханное тело Юхима, спросила Рика. – Там ведь в доме ещё двое.

Рува не успел отреагировать, как в баню ворвались партизаны.

– Так, – удовлетворённо оценил обстановку Дубок, поворачивая убитого полицая на спину. – О, да ты знаешь, кто это? – обернулся он к Руве. – Это ж Юхим Чёрных, зверь – не человек!

– Там, в доме, ещё двое, – прервал его Рува.

– Что ж ты сразу не сказал, друг ситный? – укоризненно глянул Дубок на Руву. Затем, обращаясь к Рике, спросил: в деревне есть ещё немцы или полицаи?

– Нет, только вот эти двое, – всё ещё не понимая, кто эти люди и что общего у них с её братом, ответила Рика.

Сидевшие за столом полицаи спьяну не сразу поняли, что за люди появились на пороге, затем схватились было за оружие, но партизаны оказались проворнее.

– Марыя! Што гэта? – проснулась на печи от выстрелов старуха.

– Ничога, мама. Ты спи, спи, – ответила перепуганная Мария, крестясь и прижимая к груди плачущего Алёшку.

– О, Господи! – вздохнула старая Ганна, не соображая, что происходит в доме, и снова улеглась на тёплой печи.

– Ты уж извини, хозяйка, за шум, – развёл руками Дубок. – А только ведь не мы их, так они – нас. Такое дело.

Печально глядя на происходящее, на убитых полицейских, на опрокинутый стол и разбитую бутыль самогона, Мария молча, словно автомат, продолжала креститься.

Собрав народ в просторном доме бывшего правления колхоза, Дубок рассказал о разгроме немцев под Москвой, о положении на фронте, призвал верить в теперь уже близкую победу. Подобные встречи с населением обычно проводил комиссар партизанского отряда. На сей раз это пришлось сделать начальнику разведки, так как комиссар был ранен и не смог выехать на операцию.

И Дубок хорошо проявил себя в новой для него роли. Он говорил просто, доходчиво, убедительно, речь его была образной, пересыпалась пословицами и поговорками (и откуда только он их брал?), что не могло не понравиться селянам. В тот день жители Сосновки впервые увидели партизан, которых немцы иначе как бандитами не называли. Но ничего бандитского крестьяне в них не увидели, и встреча с ними вселила в души сосновцев надежду на скорое освобождение.

А для Рики тот день был настоящим праздником.

Вместе со всеми деревенскими испытывая чувство радости в связи с долгожданным наступлением Красной Армии, она одновременно была счастлива от встречи с братом, которого уже не чаяла увидеть живым, и ещё от сознания того, что удалось ей в тот день отстоять свою девичью честь.

Прихватив с собою в качестве трофея осиротевшую лошадь полицаев, партизаны вскоре покинули Сосновку, договорившись с Рикой тайно поддерживать связь. Однако в деревне они так больше и не появились.

Спустя две недели, понеся большие потери в бою с карателями, отряд вынужден был оставить насиженные места и отойти в глубь белорусских лесов.

А для Рики, как и для всех жителей Сосновки, вскоре наступили особо трудные времена.

Внезапно нагрянувшие в деревню немцы и полицаи начисто обобрали всех крестьян, не пощадив при этом и дом Марии, – ведь теперь, после гибели Юхима и Сергея, она лишилась своих влиятельных покровителей.

В то раннее апрельское утро под стоны и плач жителей Сосновки из дворов выводили ещё оставшихся коегде коров и свиней, выносили зерно, отлавливали и сбрасывали в специально оборудованные для этих целей на санях клетки домашнюю птицу.

Мария молча стояла во дворе, печальным взглядом провожая солдат, уводивших корову; она не плакала, не делала попытки остановить их, лишь непрестанно крестилась, обращаясь к Всевышнему, тихо шептала: «Помоги нам, Господи! Не дай умереть нам, Господи!» Израсходовав на пасху остатки муки, с весны в доме Марии перешли на одну картошку.

Рика уже чувствовала себя лишней в этой семье, считала, что надо оставить добрых людей, приютивших её, но всё никак не решалась сказать об этом Марии. Да и куда ей было деваться?

Сразу после пасхи, тихо, никого не побеспокоив, отдала Богу душу старая Ганна. С вечера уснула, а утром не проснулась. Мария очень переживала смерть матери, а затем и сама слегла с сердечным приступом, и все заботы по дому вновь легли на плечи одной Рики.

Весна для сельских жителей – горячая пора. Рика с рассвета до темноты, как крот, копошилась на огороде. Не привыкшая к сельскому труду, она к концу дня валилась с ног от усталости, ладони её покрылись кровавыми мозолями, но с первыми лучами солнца она снова выходила во двор и приступала к работе.

Както поздним вечером Мария, лежавшая в постели, подозвала её к себе.

– Присядь, Риточка, хочу з тобой погутарить.

Многозначительность интонации насторожила Рику. Она присела на стул, стоявший у кровати.

– Видать, помру я скоро, – тяжело вздохнула Мария.

– Ой, что ты?! – испугалась Рика.

– Чуе моё сердце.

– Да выздоровеешь ты ещё, всё будет хорошо.

– Дай мне слово, сестра, что не оставишь Алёшку моего, – Мария положила свою руку на Рикину, – вырастишь кровинушку мою. Ты добрая, я знаю, не обидишь яго.

Рика молча слушала Марию, не находя слов, чтобы утешить эту бедную, несчастную женщину.

– Плахи сон я бачыла сёння, – продолжала Мария. – Не прыдуть з вайны маи саколики, царство им небесное. – Мария пальцем смахнула накатившуюся слезу.

– Ой, ну что ты такое говоришь? – не выдержала Рика. – Илья с твоим сыном могут ещё вернуться живыми, здоровыми, не всех же убивают на войне. Мы ещё встретим наших, вот увидишь…

Долгим и тягостным был ещё их разговор.