Текст книги "Заносы"

Биб

В батальоне тихая радость – Шевкова нашли. Он пропал несколько месяцев назад, и никто не знал, где он и что с ним, но уже и тогда молодые радовались – сволочь был еще та и садист. Скорешились они, несколько стариков, и издевались над молодыми в свое удовольствие. Браги напьются, и понеслась: первый взвод – вспышка слева, третий взвод – вспышка справа, второй взвод – отбой! И второй взвод сапогами по лежащим – быстрей, быстрей. А потом первый взвод по второму и третьему, а потом третий по первому и второму. И с каждым разом все быстрее и злей – отставших бьют и вообще всех, кто чем-то не понравился. И так до часу до двух ночи. Двоих, рассказывали, комиссовали после их побоев. И вдруг Шевков пропал. Не стало его.

«Хоть бы замерз где! – молили Бога молодые. – Или караульный пристрелил пьяного! Или в Провидении зарезали! Только б не вернулся!»

Поискали его, поискали – никаких следов. Ни в батальоне, ни в Уреликах, ни в Провидении. Словно растворился. Сам собой возник слух, что его молодые убили за издевательства, а тело надежно спрятали. Старики насторожились, и в батальоне на какое-то время стало потише.

И вот Шевков нашелся. Он лежал рядом с дорогой на Урелики. Когда снег начал потихоньку стаивать, его и обнаружили. Сохранился неплохо. У нас тут все хорошо сохраняется, что надо и что не надо. Только губы у него распухли и посинели, и от этого он стал походить на вурдалака. Жутковатое зрелище.

Со стороны батальона к расследованию привлекли одного из молодых по фамилии Бригадир. Удивительный человек! Когда он в строю, в роте истерика – будто Гулливера призвали в лилипутскую армию. И сам Бугор стоит – физиономия смущенная, неловко, что он такой большой, а народ вокруг такой мелкий. И народу не по себе. Особенно старикам – на молодого приходится снизу вверх смотреть. Не должно так быть! И офицерам как-то не по себе. Ни о чем серьезном перед таким строем начальство говорить не может. И вообще, он своим видом тревожит всех нас, как представитель другой расы, неизвестного вида гомо сапиенс, от которого не знаешь, что ожидать. И чукотский климат здесь ни при чем. Его из Благовещенска таким призвали. Однако привлекли его к расследованию не за рост, а за то, что до армии он успел поработать следователем в милиции. Но не испортился. Отличный парень. И вообще, я пришел к выводу, что в Благовещенске неплохой народ живет. Оба моих новых корефана Саши тоже оттуда и тоже отличные ребята.

– Ну, и к какому выводу пришли? – спросил я Бугра, осмотрев сделанные им фотографии мертвого ефрейтора-вурдалака.

– Насильственных следов смерти не обнаружено, – сказал он. – Наверное, пьяный был, пошел за чем-то в Урелики и по дороге замерз.

– Значит, версия с убийством отпадает?

– Да, – кивнул Бугор, – эта отпадает. Но другая подтверждается.

– Какая?

– Что Бог есть и все видит. Даже то, что творится на Чукотке.

То, что Бог есть и видит, что творится в батальоне, это хорошо – замполит наш совсем спивается. Но таких, как Шевков, у нас еще несколько, и они пока живут и свирепствуют.

За месяц до моего появления в столовой сделали брагу, нажрались и устроили тотальный мордобой. Специально в воспитательных целях – чтобы молодым служба раем не казалась. А на этой неделе ДПЧ обнаружил кан с брагой на пеленгаторе. Она еще не забродила как следует. Конфисковали. Но наверняка этот же самый кан уже снова где-то в укромном месте стоит.

В самой службе ничего плохого нет. И когда мы ее несем, то еще как-то на нормальных солдат похожи в нормальной армии. А когда служебные обязанности заканчиваются или забрасываются – старик раскрепощается, а молодой съеживается.

В одиннадцать, как положено, отбой, свет гаснет, казарма погружается в сон. ДПЧ, заглянув, наблюдает неукоснительное соблюдение устава и, довольный, уходит. Я появляюсь в казарме после двенадцати – спектакль уже в полном разгаре.

Взвод молодых выстроен в шеренгу. Тянутся по стойке «смирно», одеты наполовину – нижнюю. Перед ними с важной физиономией вышагивает младший сержант Левченко. Остальные со своих коек наблюдают. Все, вроде, по уставу – старослужащие наставляют новобранцев. Причем круглосуточно.

– Ну что, молодь гребаная, как сейчас на гражданке? – с интересом спрашивает Левченко.

– Нормально, – неуверенно отвечают молодые, не зная, чего ожидать дальше.

– И чем вы там занимались? Нам интересно, что за смена пришла. Можно из вас настоящих воинов сделать или вы все маменькины сынки. Водку-то хоть пить умеете, или только газировку?

– Водку, конечно… Умеем…

– Может, вы такие орлы, что уже и девочек успели потрахать? Да и не по одной? Вот ты, Морев, сколько девочек трахнул?

– Я не помню, – опасливо бурчит Морев.

– Две? Три? Пять? Десять? Сколько? – допытывается Левченко.

– Не помню. Я не считал.

– Во как! Значит, без счета, – разводит руками сержант. – Посмотрите на этого полового гиганта! – обращается к публике, на глазах превращаясь из благожелательного наставника в оскорбленного турецкого султана, в чей гарем проник рядовой Морев. – Пока мы гнили на этой долбанной Чукотке, давились синей картошкой, замерзали в стужу, охраняя рубежи нашей Родины, этот гад наших девочек трахал без счета!

Старики даже привстают на своих койках, чтобы получше рассмотреть этого негодяя Морева.

– У-у, гад! – зловеще гудит казарма.

И по морде.

Действие второе. Те же и Морев с разбитой губой.

– Рядовой Глазко!

– Я.

– Значит, пока мы Родину защищали, ты на гражданке наших девочек трахал?

– Никак нет, товарищ младший сержант! – бойко отвечает Глазко. – Разве можно! Они вас ждут. Мы их сами не трогали и другим не разрешали.

– Слыхали?! – растерянно поворачивается Левченко к публике. – Это что же творится?! Мы здесь последнее здоровье теряем, гнием заживо! Кислорода не хватает! Сгущенки не хватает! Мы отсюда импотентами вернемся! – и, взывая к справедливости, свирепеет до покраснения. – Наши девочки тоскуют! Им, бедненьким, трахаться надо, а не с кем! Они страдают! А этот козел – сам не ам и другим не дам!

– У-у, гад! – гневно гудит казарма.

И по морде, и по морде!

Действие третье. Те же, Морев с распухшей губой, у Глазко из носа идет кровь и под глазом наливается спелым цветом фингал.

– Рядовой Ю! Бубон на хую! Чем на гражданке занимался?

– Мы лук выращивали, товарищ младший сержант.

– А девочек трахал?

– Работы очень много было, товарищ младший сержант! То прополка, то поливка, то погрузка, то разгрузка… Уставали очень.

– И это наша смена! – ужасается старик, обхватив голову руками. – Кого прислали?! Кто будет Родину защищать?! Это же не воины, а толпа мудаков! Как их перевоспитывать?!

– Масла-а-ать! – грозно гудят старики с коек. – Маслать!

– Мы здесь загибаемся, жизнь проходит, о доме вспомнишь – слезы на глаза наворачиваются, а тут еще ты со своим луком!

– Это он, гад, нарочно! – гудят старики. – На зло нам.

– Ты что, и правда нарочно? А-а?!

– Никак нет, товарищ младший сержант, – витамины!

– Арбузы надо выращивать, мать твою!..

И по морде.

Напряженная воспитательная работа с новобранцами о взаимоотношениях полов, сельском хозяйстве, науке, политике – обо всем, что интересно солдату, добросовестно ведется каждую ночь. Так что наш замполит может спокойно пьянствовать, чем он и занимается.

На прошлой неделе с пристрастием обсуждали странный, на взгляд всей казармы, поступок Джордано Бруно. Пришли к выводу, что он дурак. Какая, хрен, разница, что вокруг чего вертится! Самый умный, что ли?! Кто главней, вокруг того все и вертятся, ежу понятно! А если ты не главный – слушай и говори: «Есть! Так точно!» А то начал выпендриваться! Вот и поджарили. Правильно сделали!

Так и постановили: Галилей и Коперник умные, а Бруно – дурак. «Умные на костер не ходют!» – веско завершил дебаты каптерщик Петренко. И, казалось бы, можно спать. С наукой все ясно. Как бы не так!

В три часа ночи вдруг вспыхнул философский спор о том, что было бы, если бы на голову Исааку Ньютону упало не яблоко, а груша или кокосовый орех! Воины с большим интересом отнеслись к этой теме, включили свет и начали обсуждать. Много неожиданных вещей прозвучало, но вывод последовал варварский. По мнению старослужащих батальона особого назначения получалось, что для стимуляции научного и технического прогресса необходимо ученых бить по головам. И неученых тоже. Увидел: человек задумался – и по голове!

Но меня подкосило другое.

В казарме бывают часы, когда и поспать можно. Важно только, в какой ситуации очутишься, когда проснешься. И здесь главное – понять, что происходит, и успеть подготовиться. Потому как иной раз у нас происходят вещи запредельные. Просыпаюсь как-то от странных звуков. Четыре часа ночи. В казарме полумрак, на редкость тихо. Огляделся. Через проход и тоже на третьем ярусе один из молодых, приподнявшись на кровати, выпучил глаза и как-то странно водит головой. Что это с ним, думаю. Может, лунатик? Но он вдруг начинает корчиться. Нет, думаю, наверно, эпилептик. Как же это его в армию призвали такого?! Интересно! Я ни разу не видел эпилептических припадков. Но если он с третьего яруса брякнется, то наверняка покалечится. Я тоже приподнялся и уставился на этого типа. Жду, что будет дальше. А он уже извивается, глаза безумные из орбит лезут, рот раскрыт. И какие-то странные звуки издает. Словно пытается что-то сказать, но не ртом, губами и голосовыми связками, а всем телом. Что-то странное происходит с человеком, а что – непонятно. То ли он увидел, что я на него смотрю, и тоже повернулся в мою сторону, чтобы что-то сказать или попросить о помощи, то ли он в своем странном состоянии вообще ничего не видел и не понимал – трудно сказать. Двое нас бодрствующих в спящей казарме – даже дневальный прикемарил. Не могу я понять, что творится с человеком! Может, в его тело злостные космические пришельцы вселились! Жду, что будет дальше.

И дождался.

Вонючая теплая волна хлестнула мне в лицо и накрыла с головой по пояс. Я даже представить не мог, что простой советский солдат может блевать на такие расстояния!! А он еще и еще! Но уже не достал.

Если вас никогда не облевывали, вам не понять. Омерзительнейшее ощущение, когда чужая блевотина стекает по лицу, груди! И до смерти обидно – ну почему в меня?! Полно народа вокруг, и гораздо ближе лежат, причем большинство внизу, что намного удобней – блюй на кого хочешь! Так нет, сволочь, через весь проход, да на такой же высоте!.. Правильно старики говорят – таких надо маслать! Скорее всего, этот придурок сухой картошкой обожрался, хотя даже самому тупому ясно, что ее нельзя много есть. Но таким баранам, как этот, лишь бы брюхо набить!

Испытав сильнейший стресс, ушел я из казармы насовсем. Оборудовал себе ночлег на рабочем месте. Самый большой Лешин стол облюбовал себе под кровать. На ночь обставляю его рефлекторами – никаких матрасов не надо. И утром хорошо – постель не застилать.

Тихими вечерами, когда офицеры в своем ДОСе, солдаты в казарме, а на ПЦ и пеленгаторах идет круглосуточное боевое дежурство, можно и музыку послушать. Хорошие у американцев песни, а у нас слышимость. На том берегу есть маленький город Ном, а в нем аж две радиостанции. И все мы здесь: штатские и военные, офицеры и рядовые, разведчики, пехота, пограничники и моряки на северном побережье Берингова моря – любим американские песни, хоть и не положено, записываем их и развозим пленку по всему Союзу, чтобы и дома слушать.

 
If we make it through December
God plans inner warmer time, I know.
It’s the coldest time of winter
And I shiver, when I see the falling snow, —
 

донеслось с другого берега.

Вот уж, действительно, про нас песня! Нам бы, советским воинам-первогодкам, декабрь пережить, а дальше легче будет. И вообще, как я заметил, у американцев много песен про нас. Хотя, казалось бы, откуда они знают, как мы здесь живем и чем дышим? Удивительно! Американские песни помогают советским воинам выживать в Советской Армии!

Но не всем.

День начался, как обычно. Офицеры – кто корпел над своей справкой, как добросовестный Леша, кто глазел по сторонам, кто курил. Все было спокойно. Приближался обед. И вдруг что-то случилось. Словно шелест какой-то прошел в нашей разреженной кислорододефицитной атмосфере. Потом офицеры побежали на улицу. Тут же в приоткрытую дверь заглянул Саша Белов.

– Биб застрелился! – шепнул и исчез.

Он застрелился прямо перед штабом. На своем боевом посту. Поставил автомат на очередь, упер его прикладом в землю, навалился на дуло и какой-то щепкой надавил на курок. Ему прошило левую сторону груди тремя пулями. Это случилось совсем рядом, но мы даже не услышали выстрелов.

Ни для кого не было секретом, почему он это сделал. Все всё знали. Два месяца его систематически избивали и не давали спать. Он пытался вздремнуть при любой возможности, иной раз даже в самых неподходящих условиях и позах. За это избивали еще сильней. Он постоянно ходил в синяках, как сомнамбула, с трудом передвигая конечности, и уже не мог выйти из этого круговорота служебных обязанностей, унижений, побоев и бессонницы. Реальность стала принимать какие-то новые странные качества.

Его убийцы, почуя скорую развязку, с удвоенным азартом погнали его к финишу, с интересом ожидая, как это произойдет. Подталкиваемый с разных сторон Биб покорно устремился в указываемом направлении.

Последний раз его сильно избили в кочегарке, где он уснул за угольной кучей с совковой лопатой в руках.

– А-а, молодь, угораешь! – злорадно заверещал ефрейтор Ишков и набросился на спящего.

Биб сначала подумал, что все это ему снится. Вот сейчас он проснется, и бить перестанут. Под ударами проснулся и понял, что выхода нет – его избивают и во сне, и наяву. Круг замкнулся.

Комбат устроил собрание. Ругал стариков и грозил пересажать самых злостных.

– Да что же вы за люди такие?! – возмущался. – Начнется война, получите оружие – вы же друг друга перестреляете! – И, стукнув ладонью по столу, замолчал, сурово и требовательно глядя в зал.

Батальон безмолвствовал. Реплика комбата зависла в гробовом молчании. То ли это был знак согласия, то ли воины еще не решили, в кого стрелять, если начнется война. И что-то дрогнуло в его сердце. Оставшуюся часть своей речи комбат произнес уже без прежнего энтузиазма. Как и многие сидящие в зале, он очередной раз ощутил, что это неодолимо. И никто здесь ничего не в силах изменить. И почему он должен заниматься перевоспитанием?! Есть специальная должность для этого!

Но замполит авторитетом не пользуется. Мужик он неплохой, но спивается окончательно. Ломаются не только рядовые. Когда наш комбат принял батальон и свежим глазом увидел, что здесь творится, то сразу же сурово предупредил стариков, а через пару месяцев троих отправил в дисбат. Тогда это было списано на недоработки прежнего командования. А теперь на кого списывать? Скоро ему самому сдавать батальон, и любое ЧП – это уже его недоработки. Поэтому в заключительной части своей речи комбат сделал ставку на совесть. И старики облегченно вздохнули – расследования не будет.

На похороны Биба приехали его мать и отчим. Замполит объяснил, что их сын погиб при исполнении служебного долга. Гроб не открывали.

Рядовой Бебко ушел в вечную мерзлоту, как в музей истории батальона. А те, кто остался в живых, проклинали его последними словами:

– Дурак! Идиот! Если уж ты решился, если тебе жизнь не дорога, что ж ты, гад, стариков этих не перестрелял?! У тебя же полный рожок патронов! Тебе бы все «спасибо» сказали и всю жизнь поминали добрым словом!

– Пятерых запросто можно было положить! Они как раз в кучку сбились, в карты играли.

– Да хотя бы троих – и то хорошо.

– Даже одного – и то нам легче.

Негодованию молодых не было предела. Но Биб никого не хотел убивать. Не то воспитание. Он хорошо учился в школе, а после окончания остался там же пионервожатым. Работал с детьми. Устраивал пионерские линейки, водил ребятню в походы. Он не ругался матом. Мальчикам не разрешал обижать девочек и драться между собой. Убеждал своих пионеров, что курить и сквернословить нехорошо.

А потом его призвали в армию, стали материть на каждом шагу, избивать и не давать спать, словно в насмешку над его прежними моральными установками. Но и тогда он не озлобился. Он даже в армии пытался разговаривать по-человечески, а не как молодой со стариком или рядовой с сержантом. А в армии так не принято. Да и разговаривать по-человечески лучше только с людьми. А с людьми на втором году службы происходят мутации. То ли климатические особенности тому виной, то ли ядерный полигон на Амчитке, то ли эти люди людьми никогда и не были.

И не сказать, чтобы Биб хилым был. Даже наоборот, довольно крепкий парень. Наверное, и сдачи мог дать. Но не так был воспитан. Даже после двух месяцев травли он никого не хотел убивать. Удивительно – в нем совсем не было злобы!

Он просто хотел спать.

 
Good bye, my friend, it’s hard to die,
When all the birds are singing in the sky, —
 

еще одна песня с дальнего берега обрела конкретные черты нашей печальной реальности.

Эметечек

Слежу я за американцами, как обычно, безо всякого злого умысла, а единственно, чтобы они чего не натворили без нашего ведома, и вдруг – ЧП! Эти янки напали на наши рыболовецкие суда! То есть напали они не только на наши, а вообще на всех, кто ловил рыбу в их территориальных водах, но китайцы – в одну сторону, японцы – в другую, корейцы – в третью, а наши замешкались. То ли капитан в преферанс играл, то ли боцман с похмелюги – черт их знает! А может, все трезвые и как раз трал выбирали. Очухались, а на них уже вовсю катер береговой охраны прет. Они удирать. Катер за ними. Вдобавок вызвали вертолет. Он давай сверху взрывпакеты бросать – стоять, мол, так растак! Не тут-то было. Наших ребят американскими взрывпакетами не испугаешь – им свое начальство страшней. Удирают изо всех сил. И хотя скорость не та, все же два судна успели выйти за пределы территориальных вод, а третье сцапали. Черт-те что!

И главное, несправедливо! Весь мир знает – раньше вообще все это наше было: и Аляска, и Алеуты, и Калифорния, может, и еще что, просто мы уже не помним. Но из Калифорнии нас частично выперли, частично мы ее продали, Аляску и Алеуты вообще за бесценок отдали. Но традиции-то остались! Вот мы туда по старой памяти за рыбой и шастаем. Что же здесь предосудительного? Тем более, мы союзники по последней войне! А вот то, что туда китайцы, японцы, корейцы ходят воровать нашу бывшую рыбу – это неправильно! На это американцам и надо бы в первую очередь внимание обратить, как мы считаем. А они к своим союзникам придираются!

В общем, наплевали янки на историческое прошлое и арестовали наш траулер.

Я все, как положено, записал, перевел – надо идти докладывать, но…

Не могу понять главного – как называется арестованное судно. На слух воспринимается как «Эм-течек», или «М. Течек», или «Эмэтечек». Что бы это значило? Что это вообще такое? То ли это одно слово, то ли два, то ли аббревиатура? Ума не приложу!

Обратился за помощью к офицерам-разведчикам. Все, кроме Леши, наморщили лбы, начали думать. Леше некогда – он справку по Алисе заканчивает.

– «М» – это, наверное, имя, – предположил Толик, – а «Течек» – фамилия. Допустим, Михаил Точкин, или Дочкин, или что-то вроде этого.

– Да, похоже, так, – глубокомысленно кивнул Витя.

И остальные, вроде, согласились.

К счастью, Саша Матвиец подошел. Я – к нему. Саша английский лучше всех в батальоне знает. И вообще, он парень хороший, хоть и западник – в смысле, родом с Западной Украины. Но учился в Харькове, а в общежитии жил в одной комнате с англоязычными неграми. Придет время – мы и им скажем спасибо за знания.

Слушал Саша запись, слушал – никак! Бьется разведка – не может разгадать загадку. Не похоже уж очень на фамилию это «Течек» или «Течик», или «Точек», или черт его знает как!

– Ну и что, что не похоже, – возражает Толик, – а может, это чукотский художник или казахский акын. Может, это вообще женское имя – Мария Течек?

Саша вздохнул и снова стал напряженно вслушиваться в запись.

– Все-таки мне кажется, что это одно слово – «Эметечек», а вот что это такое?

И все руками развели – тогда вообще не понятно.

Мне деваться некуда. Надо идти докладывать. Постучал, вошел, шлепнул валенком об валенок.

– Товарищ майор, в территориальных водах США арестовано наше судно…

– Что такое?! – Буба аж подпрыгнул на своем стуле. – Все подробно и по порядку!

– Никого не трогали, товарищ майор, ловили рыбу. Их там полно было: и наши, и китайцы, и корейцы, и японцы. А тут, откуда ни возьмись, береговая охрана. Все в разные стороны, а наши то ли слишком увлеклись, то ли машины слабые, но все равно. «Заря Востока» в одну сторону, «Смелый» в другую, а третье судно сцапали. Только что сообщили: рыба конфискована, капитан в тюрьме, траулер на приколе в Номе.

– Да-а, влипли! – посочувствовал майор. – Как судно называется?

– Э-э… Они его называют «Эметечек» или «М.Течек».

– Как? – удивился начальник.

– «Эметечек».

– Так это же не наше судно! Это, скорее всего, корейское или японское. Эм-е-те-чек, – задумчиво произнес по слогам. – Конечно, японское. Ты что, не чувствуешь? «Эм-е-течек». Тебя никто не заставляет переводить с японского, но чувствовать надо!

– Так точно, – говорю, – надо. Но капитан Кузнецов, а приписано к Владивостоку.

– И называется «Эметечек»?! – вспылил Буба. – А я как докладывать буду?! Береговой охраной США арестовано и отконвоировано в Ном советское рыболовное судно «Эметечек»?! Что они там обо всех нас подумают?! Не можешь сам перевести – позови Матвийца!

– Только что ушел. Полчаса вместе слушали – и без толку. Никто не может понять, что это такое. Ничего в голову не приходит! Может, это какой-нибудь казахский акын, может, очень заслуженный чукча, может, татарский поэт или азербайджанский писатель? Может, какой-нибудь выдающийся деятель из братской Монголии или венгерский композитор. Мы же их всех не знаем! Огромный соцлагерь, полно разных народов, таланты девать некуда!

– Девать есть куда! – махнул рукой Буба. – А вот знаем мы о них, действительно, мало. Читаем недостаточно, в театры не ходим – здесь не Москва! – майор вздохнул и нахмурился. – Но выяснить, кто он такой – этот М.Течек, обязаны! Так что иди и думай! И все пусть думают!

Армейское начальство не поймешь! То – думать не мое дело, то – иди и думай!

– Всем приказано думать, – объявил в большой комнате и снова надел наушники.

– Только без меня! – оградился ладонями Леша. – У меня справка на подходе.

Стали думать без Леши – результат тот же.

Бьется разведка, а никак – не может определить названия судна своей страны. Даже зло берет. На американцев, естественно. Нашли на кого наброситься! Лучше б «Зарю Востока» сцапали!

Целый день я бился и ничего не придумал. И никому ничего путного в голову не пришло. Ну кто же он такой, этот странный «Эметечик»? Или «М.Течек»? Кто он по национальности и что совершил? Или она? Может, это вообще американская или южноафриканская коммунистка, томящаяся в застенках апартеида! Я даже представил себе эту гордую красавицу Мэри Течек, бросившую вызов миру капитала, и отчаянно захотелось написать ей письмо дружбы. Но из приемного центра позвонил Саша Матвиец:

– Мы твой ребус разгадали! Забегай на минутку, сам посмотришь!

Я скорей на ПЦ. Саша хитро улыбается. Хватаю свежую, только из БПА «портянку», а на ней ясными латинскими буквами: «Armaturschik».

Ну и великий английский язык – это ж надо, как слово изуродовали!

А с другой стороны, какой только мудак, прости господи, догадался рыбацкую коробку арматурщиком обозвать?!