Текст книги "Мадфогские записки"

Чарльз Диккенс
МАДФОГСКИЕ ЗАПИСКИ

Общественная жизнь мистера Талрамбла, бывшего мадфогского мэра

Приятный – можно даже сказать, чрезвычайно приятный – город Мадфог[1]1
  Город Мадфог. – Под названием «Мадфог» Диккенс описал город Четем, где он провел свое детство.


[Закрыть] расположен в очаровательной низине, на самом берегу реки; именно реке он обязан тонким запахом смолы, дегтя, угля и пеньки, бродячим населением в клеенчатых шляпах, постоянным наплывом пьяных лодочников и многими другими преимуществами приморского местоположения. В Мадфоге много воды, по ездить туда на воды, пожалуй, все-таки не стоит. Вода вообще капризная стихия, а мадфогская – особенно. Зимой она просачивается на улицы и резвится в полях, более того – врывается даже в погреба и кухни и заливает их с совершенно излишней щедростью; в жаркую летнюю погоду она, наоборот, подсыхает и зеленеет, а зеленый цвет, хотя он по-своему очень неплох, особенно для травы, решительно не подходит воде, и нельзя отрицать. что это пустячное обстоятельство сильно портит красоту Мадфога. Климат в Мадфоге здоровый – очень здоровый; может быть, несколько сырой, но от этого он не становится хуже. Те, кто считает сырость вредной, ошибаются: растения в сырых местах благоденствуют – почему бы не благоденствовать и людям? Обитатели Мадфога единодушно утверждают, что на земле нет более прекрасных представителей рода человеческого, нежели они сами, – и этим неоспоримо и убедительно опровергается вышеупомянутое столь широко распространенное заблуждение. Таким образом, признавая, что Мадфог сыроват, мы, с другой стороны, недвусмысленно заявляем, что воздух его целебен.

Город Мадфог весьма живописен. Лаймхаус и Рэтклифская дорога несколько напоминают его, но дают о нем только слабое представление. В Мадфоге гораздо больше кабаков – больше, чем в Лаймхаусе и на Рэтклифской дороге вместе взятых. К тому же общественные здания здесь очень внушительны. Мы считаем его ратушу прекраснейшим из ныне существующих образцов стиля сарая: она представляет собой сочетание ордеров свинарника и садовой беседки, а простота ее планировки полна неизъяснимой прелести. Особенно удачной была мысль расположить с одной стороны двери большое окно, а с другой – маленькое. Смелая дорическая красота висячего замка и скребка на крыльце строго гармонирует с общим замыслом зодчего.

Здесь, в этом здании, и собираются в неусыпных заботах об общественном благе мэр и муниципалитет Мадфога. Восседая на тяжелых деревянных скамьях, которые вместе со столом посредине составляют единственную мебель выбеленной известкой залы, старейшины Мадфога проводят долгие часы в серьезных дебатах. Здесь они решают, в котором часу должны вечером закрываться кабаки и в котором часу допускается их открытие утром, с какого часа обитателям Мадфога дозволяется обедать по воскресеньям, а также другие важные политические вопросы; и нередко, когда в городе давно уже воцарилась тишина, когда далекие огоньки магазинов и жилых домов давно уже перестали мерцать, как звезды, радуя взоры лодочников на реке, свет в двух разнокалиберных окнах ратуши оповещает жителей Мадфога, что их крохотное законодательное собрание, подобно более многочисленному и более известному собранию того же рода, от которого шума больше, а толку столько же, в полном единодушии патриотически дремлет далеко за полночь на благо родины.

В течение многих лет среди этой компании мудрецов и ученых особенно выделялся скромностью своей наружности и поведения Николас Талрамбл, известный торговец углем. Каким бы животрепещущим ни был обсуждаемый вопрос, какими бы горячими ни были прения, каким бы ядовитым ни был обмен личностями (ведь даже в Мадфоге мы норой доходим до личностей), Николас Талрамбл оставался невозмутим. Дело в том, что Николас – человек трудолюбивый, встававший с зарей, – когда начинались прения, обыкновенно засыпал и спал до их окончания, а затем просыпался весьма освеженный и с величайшим благодушием подавал свой голос. Объяснялось это тем, что Николас Талрамбл, зная, что каждый из присутствующих составил свое мнение заранее, считал всякие обсуждения ненужным переливанием из пустого в порожнее; и по сей день остается вопросом, не был ли Николас Талрамбл близок к истине – по крайней мере в данном пункте.

Время, которое покрывает голову человека серебром, иногда наполняет его карманы золотом. По мере того, как оно оказывало Николасу Талрамблу первую услугу, оно любезно не забывало и о второй. Николас начал свою деловую карьеру в лачуге четыре фута на четыре, обладая капиталом в два шиллинга девять пенсов и запасом товара в три с половиной бушеля угля, не считан большого куска, подвешенного снаружи в качестве вывески. Затем он сделал пристройку к сараю и купи». тачку; затем отказался от сарая, а также от тачки, и обзавелся ослом и миссис Талрамбл; затем поднялся ни следующую ступень и приобрел тележку; вскоре тележку сменил фургон; так Талрамбл поднимался все выше и выше, подобно своему великому предшественнику Виттингтону[2]2
  Виттингтон – герой популярной английской народной легенды, неоднократно упоминаемый Диккенсом. Легенда рассказывает о том, как бедный ученик лондонского торговца мануфактурой Дик (уменьшительное от имени Ричард) Виттингтон не вынес жестокого обращения хозяина и пытался от него бежать; но не выполнил своего намерения, ибо в звоне колоколов церкви Сент-Мэри-Ле-Боу явственно услышал голос, вещавший: «Вернись, Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона». Послушный этому зову. Дик вернулся назад и благодаря счастливой случайности фантастически разбогател (он продал кота какому-то восточному царьку, в стране которого водилось множество мышей), женился на дочери своего хозяина, стал почтенным купцом, и сограждане трижды избирали его лордмэром. Исторической основой этой легенды является биография Ричарда Виттингтона, трижды избиравшегося лорд-мэром (в 1397, 1406 и 1419 гг.).


[Закрыть] – только без кота-компаньона, – приумножал свое богатство и славу, пока, наконец, не удалился от дел и не переехал, забрав миссис Талрамбл и свое потомство, в Мадфог-Холл, выстроенный им в четверти мили от города Мадфога на холме – как он тщетно пытался убедить себя.

Примерно тогда же по Мадфогу поползли слухи, что Николас Талрамбл преисполнился спеси и чванства, что преуспеяние и богатство лишили его обхождение простоты, испортили его от природы доброе сердце; что, короче говоря, он задумал стать политическим деятелем и важным джентльменом, а на прежних друзей поглядывает теперь с презрительной жалостью. Неизвестно, имелись ли в то время основания для подобных слухов, но как бы то ни было, вскоре после их возникновения миссис Талрамбл обзавелась коляской, которой правил высокий форейтор в желтой шапке, мистер Талрамбл-младший начал курить сигары и называть лакея «человек», а сам мистер Талрамбл перестал проводишь вечера в своем любимом уголке у камина в зале «Герба лодочника». Это были скверные признаки, но более того стали замечать, что мистер Николас Талрамбл посещает заседания муниципалитета гораздо усерднее, чем раньше; что на них он уже не засыпает, как делал это в течение многих лет, а наоборот, придерживает веки указательными пальцами, не давая глазам закрываться; что дома он наедине с самим собой читает газеты и что у него появилась привычка туманно и таинственно упоминать о «народных массах», «производительных силах», «государственной собственности» и «интересах капитала» откуда неопровержимо следовало, что Николас Талрамбл либо сошел с ума, либо и того хуже; и все это повергало добрых граждан Мадфога в глубочайшее недоумение.

Наконец, примерно в середине октября мистер Талрамбл с семейством отправился в Лондон, потому что, как сообщила миссис Талрамбл своим мадфогским знакомым, в середине октября великосветский сезон в самом разгаре.

В это время, несмотря на целебность местного воздуха, по той или иной причине скончался мадфогский мэр. Событие было беспрецедентным – он прожил в Мадфоге восемьдесят пять лет. Муниципалитет никак не мог осмыслить происшедшее, и одного старичка, большого формалиста, лишь с трудом удалось удержать от предложения вынести мэру вотум недоверия в связи с его необъяснимым поведением. Но, как ни странно, он все-таки умер, не обратив ни малейшего внимания на мнение муниципалитета; и муниципалитет очутился перед необходимостью немедленно избрать ему преемника. С этой целью советники собрались на заседание, а так как они последнее время только и говорили, что о Николасе Талрамбле, и так как Николас Талрамбл был весьма почтенной особой, то они и избрали его и со следующей же почтой написали в Лондон, дабы сообщить Николасу Талрамблу о новой ступени, на которую он поднялся.

А поскольку на дворе стоял ноябрь и поскольку мистер Талрамбл находился в Лондоне, ему довелось увидеть процессию лорд-мэра и присутствовать на торжественном обеде в Гилдхолле, и созерцание означенного блеска и великолепия крайне его, мистера Талрамбла, огорчило, так как он не мог не подумать, что, родись он не в Мадфоге, а в Лондоне, то, возможно, тоже стал бы лорд-мэром, снисходительно улыбался бы судьям, был бы любезен с лорд-канцлером, фамильярен с премьер-министром, холодно вежлив с министром финансов, обедал бы под сенью флага и совершал бы много других деяний и подвигов, составляющих исключительную прерогативу лорд-мэров города Лондона. Чем больше Николас Талрамбл размышлял о привилегиях лорд-мэра, тем более завидной представлялась ему эта должность. Быть королем, конечно, неплохо, но что такое король по сравнению с лорд-мэром! Если король произносит речь, все знают. что написал ее кто-то другой; а вот лорд-мэр говорил целых полчаса – и только то, что сам придумал, – и все ему бурно рукоплескали, а король, как хорошо известно может разговаривать со своим парламентом, пока не охрипнет, но так и не добьется ни единого хлопка. И в итоге всех этих размышлений лорд-мэр представился мистеру Николасу Талрамблу могущественнейшим из земных владык, который по всем статьям превосходит русского императора и оставляет далеко за флагом Великого Могола.

Когда мистеру Николасу Талрамблу было вручено письмо муниципалитета, он как раз предавался этим размышлениям, в душе проклиная судьбу, забросившую его угольный сарай именно в Мадфог. Пока он читал письмо, малиновый румянец начал заливать его лицо, потому что перед ним уже витали ослепительные видения.

– Моя дорогая, – сказал мистер Талрамбл жене, – меня избрали мэром Мадфога.

– Ах ты господи! – сказала миссис Талрамбл. – А что приключилось со старикашкой Снигсом?

– Покойный мистер Снигс, миссис Талрамбл, – ответил мистер Талрамбл раздраженно, ибо ни в коей мере не одобрял бесцеремонное наименование лица, исполнявшего высокую должность мэра, «старикашкой Снигсом», – покойный мистер Снигс, миссис Талрамбл, скончался.

Несмотря на всю неожиданность этого сообщения, миссис Талрамбл ограничилась только повторным восклицанием «ах ты господи!», как будто мэр был самым обыкновенным смертным, и мистер Талрамбл сердито нахмурился.

– А жалко, что это не Лондон, правда? – сказала миссис Талрамбл после краткого молчания. – Жалко, что это не Лондон, а то бы тебе устроили процессию.

– Я полагаю, мне могут устроить процессию и в Мадфоге, если я сочту это нужным, – загадочно ответил мистер Талрамбл.

– А ведь и впрямь могут! – ответила миссис Талрамбл.

– И неплохую к тому же, – сказал мистер Талрамбл.

– Чудесную! – воскликнула миссис Талрамбл.

– Такую, которая удивит тамошнюю невежественную публику, – сказал мистер Талрамбл.

– Все от зависти поумирают! – сказала миссис Талрамбл.

И так они решили, что подданные его величества в Мадфоге будут удивлены великолепием и сражены завистью при виде процессии, подобной которой не бывало ни в этом городе, ни в каком-либо другом городе, ни даже в самом Лондоне.

На другой же день после получения письма почтовая карета примчала в Мадфог высокого форейтора (и сидел он не на какой-нибудь из лошадей, а внутри – да, да, именно внутри кареты!), который, подъехав к самым дверям ратуши, где заседал муниципалитет, предъявил написанное бог знает кем и подписанное Николасом Талрамблом письмо, в котором Николас на мелко исписанном с обеих сторон золотообрезном листке атласной почтовой бумаги сообщал, что он отвечает на призыв своих сограждан с искренней радостью; что он принимает многотрудную должность, которую они доверили ему; что он обещает никогда не уклоняться от исполнения своего долга; что он попытается нести свои ответственные обязанности с тем достоинством, какого требует их серьезность и важность; и многое другое в том же роде. Но даже и это было не все. Высокий форейтор извлек из своего правого сапога еще сырой экземпляр газеты графства; в ней крупным шрифтом, занимая весь первый столбец, было напечатано обращение Николаса Талрамбла к гражданам Мадфога, где он сообщал, что с радостью подчиняется их воле, и, короче говоря, как будто желая избежать недоразумения, еще раз описывал, каким замечательным деятелем он будет в тех же самых выражениях, которые он уже употребил в своем письме для освещения того же вопроса.

Члены муниципалитета уставились друг на друга, а затем посмотрели на высокого форейтора, словно ожидая разъяснения, но гак как высокий форейтор внимательно созерцал золотую кисточку, свисавшую с самого верха его шапки, и так как он не мог бы ничего объяснить даже в том случае, если бы его мысли ничто не отвлекало, они удовлетворились тем. что с сомнением покашляли и нахмурились. Потом высокий форейтор вручил им еще одно письмо, которым Николас Талрамбл извещал муниципалитет о своем намерении торжественно прибыть в ратушу с пышной процессией в ближайший понедельник. При этом мрачное настроение, охватившее советников, усугубилось; но поскольку в конце послания мадфогские законодатели в полном составе официально приглашались после церемонии отобедать у мэра в МадфогХолле (Мадфог-Хилл, Мадфог), они незамедлительно обнаружили во всем происходящем светлую сторону и просили передать, что благодарят и непременно будут.

Случилось так, что в Мадфоге, как это почему-то случается почти во. всех городах, расположенных в пределах британских владений, а может быть, и за их пределами, – считая последнее весьма вероятным, мы, не будучи любителем путешествий, не беремся утверждать это с полной уверенностью, – случилось так, что в Мадфоге проживал симпатичнейший, добродушнейший лентяй и бездельник, питавший непреодолимое отвращение ко всякому труду, а также непобедимую страсть к крепкому пиву и прочим спиртным напиткам, с которым все были знакомы и никто, за исключением его жены, не трудился ссориться, и который, унаследовав от своих предков имя Эдварда Туиггера, с честью носил прозвище Красноносого Нэда. Он напивался в среднем раз в день и каялся, по столь же точным вычислениям, раз в месяц, а когда каялся, то неизменно находился в последней стадии сентиментального опьянения. Это был оборванный неугомонный буян, крепкий, остроумный и находчивый, умевший делать что угодно, когда у него возникало желание поработать. Он не был принципиальным противником тяжелого труда, отнюдь нет – во время крикетного матча он трудился весь день напролет: бегал, ловил, бил, отбивал и наслаждался работой, которой не выдержал бы и галерный раб. Он был бы украшением любой пожарной команды: он, как никто, обладал врожденным уменьем орудовать насосом, лазать по лестницам и выбрасывать мебель из окон верхнего этажа. И не только огонь был его родной стихией – он один был целым обществом спасания на водах, одушевленным багром, живым спасательным кругом и за свою жизнь спас больше утопающих, чем плимутская спасательная шлюпка или аппарат капитана Мэнби[3]3
  Аппарат капитана Мэнби – спасательный аппарат Джорджа Мэнби, английского изобретателя (1765—1854), получивший признание в 1808 году, когда благодаря этому изобретению была спасена команда брига «Элизабет», потерпевшего крушение.


[Закрыть]. Благодаря таким талантам Красноносый Нэд, несмотря на свою распущенность, был всеобщим любимцем; памятуя о его многочисленных услугах населению, мадфогекие власти в награду разрешали ему напиваться, как угодно, не опасаясь колодок, штрафа или узилища. К нему относились с большой снисходительностью, а он, чтобы не прослыть неблагодарным, пользовался ею, как мог.

Мы посвятили столько места описанию характера и времяпрепровождения Красноносого Нэда для того, чтобы иметь возможность без навязчивости и неприличной спешки сообщить читателю одну подробность, и теперь с большой естественностью можем рассказать, как в тот же самый вечер, когда мистер Талрамбл с семейством возвратился в Мадфог, только что вывезенный из Лондона новый секретарь мистера Талрамбла, обладавший бледным лицом и очень светлыми бакенбардами, по самый галстук просунул голову в дверь «Герба лодочника», осведомился, не блаженствует ли в зале за кружкой пива некий Нэд Туиггер, и объявил, что Николас Талрамбл, эсквайр, возложил на него миссию попросить мистера Туиггера немедленно явиться в Мадфог-Холл по очень важному и секретному делу. Поскольку ссора с мэром явно не отвечала интересам мистера Туиггера, он с легким вздохом покинул свое местечко у камина и без всяких препирательств последовал за белобрысым секретарем по слякоти мадфогских улиц к Мадфог-Холлу.

Мистер Николас Талрамбл восседал в чулане с верхним светом, который он называл своей библиотекой, и занимался тем, что набрасывал на большом листе бумаги план пресловутой процессии. В этот-то чулан секретарь и провел Нэда Туиггера.

– Как делишки, Туиггер? – снисходительно спросил Николас Талрамбл.

Было время, когда Туиггер ответил бы: «Как делишки, Ник?» Но то было в дни тачки, года за два до осла, теперь же он ограничился поклоном.

– Я хочу, чтобы вы начали упражняться, Туиггер, – сказал мистер Талрамбл.

– Для чего, сэр? – удивленно осведомился Нэд.

– Ш-ш-ш, Туиггер! – сказал мэр. – Закройте дверь, мистер Дженнингс. Посмотрите-ка сюда, Туиггер.

Говоря это, мэр отпер высокий шкаф и указал на гигантские медные латы.

– Я хочу, чтобы в будущий понедельник вы их надели, Туиггер, – сказал мэр.

– Господи боже мой, сэр! – ответил Нэд. – Вы бы еще захотели, чтобы я надел семидесятичетырехфунтовую пушку или чугунный котел.

– Чепуха, Туиггер, чепуха! – сказал мэр.

– Я в этой штуке на ногах не удержусь, – сэр, – сказал Туиггер, – она из меня лепешку сделает.

– Чушь, чушь, Туиггер, – отмахнулся мэр. – Говорю вам, я своими глазами видел в Лондоне, как это делается, а тот человек был куда более щуплый, чем вы.

– А почему бы не попробовать носить футляр от стоячих часов, чтобы сэкономить на белье? – отозвался Нэд, с опаской поглядывая на латы.

– Легче этого ничего на свете нет, – возразил мэр.

– Сущий пустяк! – сказал мистер Дженнингс.

– Если привыкнуть, – добавил Нэд.

– Одеваться надо постепенно, – сказал мэр. – Завтра вы наденете одну из частей, послезавтра две, и так будете продолжать, пока не наденете все целиком. Мистер Дженнингс, налейте Туиггеру стаканчик рома. Ну-ка, примерьте нагрудник, Туиггер. Постойте, выпейте сперва еще стаканчик. Помогите мне поднять эту штуку, мистер Дженнингс. Не качайтесь, Туиггер. Вот и все! И вовсе не так тяжело, как кажется, правда?

Туиггер был сильным и крепким человеком; немного пошатавшись, он сумел удержаться на ногах под тяжестью медного нагрудника и с помощью третьего стаканчика даже ухитрился пройтись в нем по комнате, да еще с рукавицами в придачу. Он попытался надеть шлем, но опыт оказался не столь удачным, потому что Нэд тут же опрокинулся на спину – происшествие, как справедливо указал мистер Талрамбл, вызванное тем, что его ноги не были уравновешены поножами.

– Ну-с, носите латы в понедельник с грацией и достоинством, – сказал мистер Талрамбл, – и я вас озолочу.

– Постараюсь, сэр, – сказал Туиггер.

– Все это надо хранить в строжайшей тайне, – сказал Талрамбл.

– Понятно, сэр, – ответил Туиггер.

– И вы должны быть трезвы, – сказал Талрамбл, – совершенно трезвы.

Мистер Туиггер тут же торжественно поклялся, что будет трезв, как судья, и Николас Талрамбл вполне удовлетворился этим, хотя, будь мы на месте Николаса, мы потребовали бы менее расплывчатого обещания, поскольку в свое время мы неоднократно присутствовали на вечерних заседаниях мадфогского суда и готовы торжественно засвидетельствовать, что нам приходилось видеть судей. чьи парики не могли скрыть симптомов послеобеденного состояния. Это, впрочем, к делу не относится.

Весь следующий день, и следующий за ним, и еще один Нэд Туиггер провел под замком в чулане с верхним светом, изо всех сил привыкая к латам. Каждый раз, когда ему, надев новую часть брони, удавалось удержаться на ногах, он получал новый стаканчик рома; и в конце концов, несколько раз едва не задохнувшись, он умудрился выдержать весь комплект и, пошатываясь, прошелся по комнате, как пьяная статуя из Вестминстерского аббатства.

Никогда еще ни один мужчина не испытывал такого восторга, как Николас Талрамбл; никогда еще ни одна женщина не была в таком восхищении, как жена Николаса Талрамбла. Что за зрелище для мадфогских простолюдинов! Живой человек в медных латах! Да они ошалеют от изумления!

И вот наступил понедельник.

Даже если бы это утро изготовили на заказ, оно не могло бы оказаться удачнее. В Лондоне и то никогда не подбирали для процессии лорд-мэра столь добротного тумана, как тот, который окутал город Мадфог в день этого знаменательного события. С первым лучом зари он начал медленно, но неуклонно подниматься с зеленых, гниющих вод, пока не добрался до верхушек уличных фонарей, где и повис, исполненный сонного и тупого упрямства, не обращая внимания на солнце, которое встало с налитыми кровью глазами, словно провело ночь за бутылкой, и выполняло свои дневные обязанности с крайней неохотой. Этот густой, сырой туман затянул город, как гигантская кисейная занавеска. Все было тускло и уныло. Церковные колокольни временно удалились от мира, расположенного внизу, а все предметы поменьше дома, сараи, изгороди, деревья и баржи – надели покрывала.

Часы на церкви пробили час. В палисаднике Мадфог-Холла надтреснутая труба испустила хриплую фиоритуру, как будто в нее случайно кашлянул астматик; ворота распахнулись, и появился джентльмен на кауром боевом коне, долженствовавший изображать герольда, но скорее похожий на карточного валета верхом. Это был один из тех циркачей, которые к осени всегда съезжаются в Мадфог; Николас Талрамбл нанял его специально для процессии. Копь взмахивал хвостом, вставал на дыбы я бил по воздуху передними копытами так, что покорил бы сердце любой благоразумной толпы. Но мадфогская толпа никогда не отличалась благоразумием в прошлом и вряд ли приобретет его в будущем. Вместо того чтобы кликами восторга разорвать в клочья самый туман, что ей, бесспорно, следовало бы сделать и чего, собственно, и ожидал от нее Николас Талрамбл, она, едва узнав герольда, принялась ворчать, выражая ничем не оправданное неудовольствие только оттого, что он едет верхом, как все обыкновенные люди. Если бы он выехал, стоя на голове, прыгая через обруч, проскакивая сквозь горящий барабан или хотя бы стоя на одной ноге и держа другую во рту, зрители, быть может, нашли бы для него слова одобрения, но чтобы циркач сидел в седле как следует, сунув ноги в стремена, – это переходило все границы. Герольд потерпел решительный провал и, гарцуя на своем скакуне, бесславно удалился под свист толпы.

Появилась процессия. К сожалению, мы вряд ли сможем сказать, сколько именно статистов в полосатых куртках и бархатных беретах шествовало в ней, изображая лондонских лодочников, или сколько именно неуклюжих имитаций пеших лакеев бежало по сторонам, или сколько именно знамен из-за сырости воздуха не желало развертываться, чтобы показать написанные на них девизы; еще менее мы склонны рассказывать, как музыканты, игравшие на духовых инструментах, устремив глаза в небо (мы имеем в виду туман), в артистическом экстазе шагали по лужам и слякоти, забрызгивая пудреные парики вышеупомянутых лакеев грязью, придававшей им вид оригинальный, хотя и не совсем привлекательный; или как шарманщик включил не тот регистр и играл один марш, а оркестр – другой; или как лошади, более привыкшие к арене цирка, чем к улицам, то и дело останавливались и начинали танцевать, вместо того чтобы, играя под своими всадниками, весело бежать вперед, – обо всем этом можно было бы рассказать к вящей нашей пользе и славе, но мы тем не менее воздержимся.

Ах! Какое прекрасное и величественное зрелище являл собой муниципалитет, восседавший в каретах со стеклами – все расходы по их найму взял на себя Николас Талрамбл, – словно похоронный кортеж, снявший траур; как приятно было наблюдать за усилиями членов муниципалитета принять торжественный и важный вид, когда вслед за ними в коляске с высоким форейтором выкатил сам Николас Талрамбл, по правую руку которого сидел заменявший капеллана мистер Дженнингс, а по левую – статист, при помощи старой гвардейской сабли изображавший меченосца; и созерцать слезы, которые текли по щекам зрителей, задыхавшихся от хохота. Это было поистине прекрасно! Как и лица миссис Талрамбл и ее сына, когда они с большим достоинством пивали из окон своей кареты всем забрызганным грязью физиономиям, ухмылявшимся вокруг. Но даже и об этом мы не станем рассказывать. Наша задача – описать неожиданную остановку процессии, когда вновь загремела труба, после чего и вследствие чего взгляды всех присутствующих обратились к воротам Мадфог-Холла в предвкушении новых чудес.

– Теперь они смеяться не будут, мистер Дженнингс, – сказал Николас Талрамбл.

– Думаю, что нет, сэр, – сказал мистер Дженнингс.

– Поглядите, как они заинтересовались, – сказал мистер Талрамбл. – Ага! Настал наш черед посмеяться, а, мистер Дженнингс?

– Вне всяких сомнений, сэр, – ответил мистер Дженнингс, и приятно взволнованный мэр выпрямился во весь рост и начал знаками выражать свое удовольствие ехавшей позади супруге.

Пока происходило все вышеописанное, Нэд Туиггер отправился на кухню Мадфог-Холла, дабы слуги могли частным образом полюбоваться диковинкой, которая должна была ошеломить город; лакей был так обходителен, горничная так мила, а кухарка так сердечна, что он не устоял перед приглашением первого присесть и чего-нибудь выпить – за успех хозяина.

И вот Нэд Туиггер в своем медном обмундировании присел на кухонный стол и выпил преподнесенный ему обходительным лакеем и оплаченный ничего не подозревавшим Николасом стакан чего-то крепкого за здоровье мэра и его процессии; и едва Нэд, чтобы заняться чем-то крепким, положил свой шлем на стол, как обходительный лакей нахлобучил его на собственную голову к безмерному и неописуемому восторгу кухарки и горничной. Обходительный лакей шутил с Нэдом, а Нэд галантно ухаживал то за горничной, то за кухаркой. Все чувствовали себя очень свободно и весело; и бутылка с чем-то крепким то и дело ходила вкруговую.

Наконец, участники процессии начали громко звать Нэда, и когда обходительный лакей, милая горничная и сердечная кухарка с великим трудом застегнули на нем шлем, он прошествовал к воротам и появился перед бесчисленными зрителями.

Толпа взревела – не от восхищения, не от удивления, а совершенно очевидно и несомненно от хохота.

– Как! – воскликнул мистер Талрамбл, подскочив в своей коляске. – Смеются? Ну, уж если они смеются над человеком в подлинных медных латах, значит они способны смеяться у смертного одра собственных отцов. Почему он не идет на свое место, мистер Дженнингс? Зачем он движется сюда? Ему здесь нечего делать!

– Боюсь, сэр… – замялся мистер Дженнингс.

– Боитесь чего, сэр? – спросил Николас Талрамбл, заглядывая в лицо секретаря.

– Боюсь, что он пьян, сэр, – ответил мистер Дженнингс.

Николас Талрамбл оглядел странную фигуру, которая надвигалась на них, и, уцепившись за локоть своего секретаря, испустил в томлении духа довольно громкий стон.

Как ни печально, но мистер Туиггер, получивший разрешение требовать один стакан рома за каждую надетую часть доспехов, в спешке и суете приготовлений каким-то образом сбился со счета и пил в среднем по четыре стакана вместо одного, не говоря уже о чем-то крепком в заключение. Наши научные познания слишком недостаточны, чтобы решить, насколько медные латы мешали естественному потению и, следовательно, препятствовали алкоголю улетучиваться; но, какова бы ни была причина, не успел мистер Туиггер. оказаться за воротами Мадфог-Холла, как он оказался, кроме того, и в состоянии глубокого опьянения, чем и объяснялась его странная походка. Это было плохо уже само по себе, но более того – словно сама судьба была против Николаса Талрамбла – мистер Туиггер, который целый месяц не испытывал покаянного настроения, забрал себе в голову проявить чрезмерную чувствительность именно теперь, когда без его покаяния можно было бы обойтись с наименьшими неудобствами. Громадные слезы катились по его щекам, и он тщетно пытался скрыть свое горе, прижимая к глазам синий бумажный носовой платок в белую горошину – предмет, который несколько не вязался с латами трехсотлетней древности.

– Туиггер, мерзавец, – сказал Николас Талрамбл, забыв свое высокое звание, – идите на место.

– Ни за что, – сказал Нэд. – Я жалкая тварь. Я ни за что вас не покину.

Зрители, разумеется, встретили это заявление восторженными криками:

– Правильно, Нэд! Не покидай!

– И не покину, – сказал Нэд с упрямством человека, находящегося во власти винных паров. – Я страдаю. Я жалкий отец несчастной семьи, но я умею быть преданным, сэр. Я никогда вас не покину.

И многократно повторив это любезное заверение, Нэд прерывающимся голосом обратился к толпе, объясняя, сколько лет он прожил в Мадфоге, какой безупречной репутацией пользуется и еще многое в том же духе.

– Эй, кто-нибудь! Уведите же его! – сказал Николас. – А потом зайдите ко мне, и я прилично вознагражу вас.

Несколько человек хотели было приблизиться, чтобы оттащить Нэда, но тут вмешался секретарь.

– Осторожнее! Осторожнее! – сказал мистер Дженнингс. – Прошу прощенья, сэр, но от него следует держаться подальше, потому что, если он потеряет равновесие, он, безусловно, кого-нибудь раздавит.

При этом намеке толпа отхлынула на почтительное расстояние, и Нэд, как герцог Девонширский, остался в своем собственном тесном кругу.

– Но, мистер Дженнингс, – сказал Николас Талрамбл, – он же задохнется!

– Мне очень жаль, сэр, – ответил мистер Дженнингс, – но он так застегнул латы, что без его помощи никто их снять не сумеет.

Тут Нэд горестно разрыдался и потряс заключенной в шлем головой так жалостно, что тронул бы даже каменное сердце, но зрители, у которых сердца были не каменные, хохотали от всего сердца.

– Боже мой, мистер Дженнингс, – сказал Николас, бледнея при мысли, что Нэд задохнется в своем антикварном костюме. – Боже мой, мистер Дженнингс, неужели ему ничем нельзя помочь?

– Ничем! – ответил Нэд. – Ничем, совсем ничем. Джентльмены, я жалкая тварь. Я тело в медном гробу, джентльмены.

При этом, им же самим высказанном, поэтическом сравнении Нэд расплакался так, что толпа прониклась сочувствием к нему, и послышались вопросы, с какой, собственно, стати Николас Талрамбл запихнул живого человека в эту машину, а какой-то субъект в жилете, мохнатом, как ранец из телячьей кожи, еще ранее утверждавший, что, не будь Нэд бедняком, Николас никогда не посмел бы так над ним измываться, теперь намекнул, что следовало бы разбить либо коляску, либо голову Николаса, либо и то и другое, и последнее компромиссное предложение пришлось толпе особенно по вкусу.

Выполнено оно, однако, не было, потому что не успели его выдвинуть, как в вышеуказанном тесном кружке внезапно появилась жена Нэда Туиггера, и последний, едва завидя ее лицо и фигуру, в силу давней привычки тут же пустился со всех ног домой – на этот раз, однако, не особенно быстро, поскольку его ноги, всегда готовые носить его, не могли с обычной скоростью нести еще и медные латы. Таким образом, у миссис Туиггер оказалось достаточно времени для того, чтобы в глаза обличить Николаса Талрамбла, высказать свое мнение о нем, назвав его настоящим чудовищем, и намекнуть, что, если медные латы причинят какой-нибудь телесный ущерб ее замученному супругу, она подаст на Николаса Талрамбла в суд за человекоубийство. Изложив все это с надлежащим жаром, она пустилась за Нэдом, который тащился по дороге, заунывным голосом оплакивая свои несчастья.