Текст книги "Женщина без имени"

Чарльз Мартин
Женщина без имени

Посвящается Джону Дайсону

© Крупичева И., перевод на русский язык, 2015

© ООО «Издательство «Э», 2015

Часть 1

«…никогда не забывай о том, что ты обещал мне использовать это серебро для того, чтобы стать честным человеком… Жан Вальжан, брат мой, отныне ты принадлежишь добру, а не злу. Это твою душу я выкупаю для тебя. Я отбираю ее у темных мыслей и у духа погибели и отдаю Господу!»

Виктор Гюго. «Отверженные»

«Смерть суждена каждому человеку; и живой приложит это к своему сердцу».

Экклезиаст, 7:2

Пролог

Рождество

Женщина в исповедальне преклонила колени. Священник сел бок о бок с коленопреклоненной. Она отдернула занавеску и вдохнула запах «Виталиса» и «Олд Спайса». Ей нравилось находиться так близко к мужчине, у которого не было желания прикоснуться к ней, завоевать ее. Она смотрела мимо него. Куда-то за пределы настоящего.

– Простите меня, отец, ибо я согрешила.

– Когда ты исповедовалась в последний раз?

Она посмотрела на него уголком глаза.

– А разве вы не помните? Вы сидели именно здесь.

Он поднес свои часы к свету, давая возможность глазам рассмотреть день недели. Пятница. А она была здесь в среду. Она знала, что он помнит. Знала она и о том, что его разум был не так стар, как заставляли думать его трясущиеся руки или слюна в уголке губ, да и на часы он смотрел не только для того, чтобы отвлечься.

Его большой палец обвел скошенные грани наручных часов. Это был подарок правительства, и они до сих пор ходили довольно точно, но носил он их не поэтому.

– Это странно.

Не глядя на него, она сказала:

– Вам, как никому другому, следовало бы знать… – еще один взгляд, – что во мне нет ничего обычного.

Она любила бриллианты. У нее их был целый ящик. Сделаны на заказ. Браслеты-запястья. Подвески. Кольца с крупными камнями. Но последние пару месяцев она отказалась от блеска. Ничего сверкающего. Единственным ее украшением был пластиковый браслет с кодом пациента клиники, в которой она лежала в последний раз. Священник посмотрел на ее запястье.

– Ты намерена вернуться туда?

Женщина отрицательно качнула головой.

– Просто так будет легче идентифицировать тело.

Обычно ей нравился их словесный пинг-понг. Но сегодня она не пыталась быть забавной. Ее лицо похудело, щеки ввалились. Она знала, что священник это заметит. Он окунул большой палец в елей. Нарисовал крест на ее лбу.

– Благословляю тебя, дитя мое.

Они познакомились, когда ей было шестнадцать. И хотя за эти двадцать лет они оба стали старше, постарел только он. Появились новые морщины, кожа стала тоньше, увеличилось количество коричневых пятен на кистях рук, голос ослабел и иногда прерывался. Слюна попадала на его собеседников. Возможно, так подействовала его трубка. Ему никогда не удавалось бросить курить. Седые волосы зачесаны назад. Восемьдесят три года. Или восемьдесят четыре? Она не могла вспомнить.

Она потратила много денег на то, чтобы не меняться, оставаться неподвластной времени. Для всех, кроме нее самой, это сработало.

Несмотря на такое количество наград, что они не умещались на полках, на собственную звезду на Голливудском бульваре, на тридцать с чем-то фильмов, на восьмизначные гонорары, на несколько номинаций в категории «Самые красивые люди», на работу, расписанную на годы вперед, и на мировую известность и узнаваемость, она стала хрупкой. Не такой уверенной в себе. Вообще не уверенной. Просто женщиной. Испуганной. Она старалась это скрывать, но скрывать это от него было не так просто.

Она всегда считала его щеголем. В момент слабости она сказала ему, что он не стал бы священником, если бы они встретились, когда ему было двадцать лет. Кивок. Приятная улыбка.

– Мне хотелось бы думать, что ты права.

Она повернулась, удивленная:

– Вы бы оставили Бога ради меня?

Он покачал головой.

– Я бы попросил у Него разрешения и молился бы, чтобы Он его дал.

Она обвела взглядом церковь:

– Думаете, Он бы вас выпустил?

Старик посмотрел на стены:

– Он меня здесь не держит.

Иногда она приходила сюда просто для того, чтобы дышать.

Женщина подошла к сути.

– Ни наркотиков, ни алкоголя, ни секса. И всего лишь три бранных слова. – Она покачала головой и улыбнулась. – В последние три недели – по вашей милости – мне было совсем не до веселья.

Он улыбнулся:

– Когда же ты веселилась в последний раз?

Женщина отвернулась. Витражное окно поднималось на тридцать футов[1]1
  1 фут = 30,48 см.


[Закрыть] над ними. Свет проникал через терновый венец, оставляя на ее коже красные и пурпурные отсветы. На улице трепетал на ветру платан, создавая на мраморном полу эффект зеркального шара с дискотеки. Женщина покачала головой. Он нагнулся, чтобы услышать ее. Неужели она говорила так тихо? Маленькая и хрупкая, она могла возвышаться на сцене и покорять Бродвей. Ее шоу никогда не бывали дешевыми, и это не имело никакого отношения к цене.

Она сумела выговорить:

– Не могу вспомнить.

Он поднял бровь:

– Не можешь… или не хочешь?

Она пожала плечами:

– Выбирайте сами.

Он ждал.

– А твои мысли?

Она не ответила.

Священник заговорил снова:

– Как насчет твоего расписания? В последний раз, когда мы с тобой говорили, ты собиралась тратить меньше времени на то, чтобы представляться кем-то другим, и больше времени на то, чтобы быть самой собой.

– Я им сказала.

Он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла нос.

– И что?

– Теперь у меня меньше дней на работу.

– А потом?

– Они планируют еще три проекта.

Она округлила глаза и сымитировала голос своего агента:

– Главные роли в моей жизни.

– И они того стоят?

Она пожала плечами:

– Восьмизначный гонорар.

– Я спрашивал не об этом.

– Но вам нравится, когда я выписываю чеки для этого места.

– То, что ты делаешь со своими деньгами, касается лишь тебя и Господа.

– Вы неблагодарны.

Он выдохнул и посмотрел на нее, пытаясь поймать ее взгляд. Женщина отвернулась.

– То, что ты отдаешь, стоит больше того, что ты получаешь.

Она улыбнулась. Еще одна слезинка. Женщина прошептала:

– Благодарю вас.

Это была одна из причин, по которым она его любила. Он отдавал, ничего не желая взамен. Она посмотрела через стекло.

Он спросил:

– Ты спишь?

Она пожала плечами:

– Время от времени.

– Сны видишь?

– Ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Минута прошла в молчании. Женщина поцарапала свой ноготь, потом посмотрела за окно. Там переливался океан. Над крышами плыл клин из двух дюжин пеликанов, направляясь вдоль берега на север. Она попробовала еще раз.

– Кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, что собирается покончить с собой?

– Да.

– И что вы сделали?

– Я сделал все, что мог, и оставил остальное Господу.

– У вас на все есть ответ.

Старик ждал. У него было время для нее. И за это она его тоже любила. Она скучала по нему, но не более.

Она повернулась к нему. Он знал, что она действует намеренно. С целью. Заканчивает то, что начинает. Она не склонна к преувеличениям, что странно, учитывая ее профессию.

– Да?

Она негромко заговорила:

– Вы думаете, что Господь прощает будущие грехи?

– Он вне времени.

Она покачала головой:

– Я не совсем понимаю.

Он кивнул, пожал плечами, улыбнулся.

– Я тоже.

Еще один взгляд за окно.

– Вы хотя бы честно говорите об этом.

– К чему лгать? – Он закончил свою мысль: – Я думаю, что Господь видит и слышит и наше прошлое, и наше настоящее, и наше будущее в настоящем времени.

– Для меня это не слишком хорошее предзнаменование.

– О… – Он улыбнулся. – Возможно, как раз наоборот.

Он ждал. Она повертела в руках носовой платок, покачала головой и вытащила из кармана конверт.

– Учитывая события последних нескольких месяцев, у меня было время подумать. Кое-что привести в порядок. Я назначила вас душеприказчиком. Если что-то случится, я хочу, чтобы вы за всем проследили. Просто на всякий случай. И… – Быстрый взгляд на священника: – Произнесите речь на моих похоронах.

Он взял конверт.

– Я думал, что ты выступишь на моих.

Она огляделась по сторонам, посмотрела за окно на деревья, стараясь придать своему голосу не слишком обреченное звучание. Она протянула священнику кольцо с двумя ключами.

– Это от моего пентхауса и от ячейки в банке. Все, что вам потребуется, там. Фамилия моего адвоката – Суишер. Он подготовит бумаги.

– Разве не лучше заняться этим твоему агенту или тем, кого ты любишь?

По щеке покатилась слеза. Женщина прошептала:

– Мои любимые. – Ей даже удалось коротко хихикнуть. Она отвернулась. – Мой бывший муж номер три выйдет из себя, но вы получите все. Распорядитесь этим по вашему желанию.

Его глаза сузились.

– Следует ли мне беспокоиться за тебя?

Она взяла его руку в свои.

– Я не тороплюсь. Мне лучше. Правда. – Вымученная улыбка. – Я просто… планирую. На всякий случай, понимаете? Только и всего. При дневном свете все не так уж плохо. – Женщина резко опустила голову. – Но когда солнце заходит и… на моем балконе становится так темно… – Ее голос прервался.

Женщина посмотрела на часы на запястье священника, потом на солнце за окном.

– Я опаздываю. – Она преклонила колени. – О боже, мне искренне жаль…

Он подался вперед, снова окунул палец в масло, нарисовал крест у нее на лбу. Масло оказалось теплым.

– Ego te absolve a peccatis tuis in nomine Patris et filii et spiritus sancti[2]2
  Отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).


[Закрыть].

Женщина встала, дрожащими губами поцеловала его в щеку, потом поцеловала второй раз, намочив его щеку слезами. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы с ее языка не сорвалось признание, она прикусила его, сжала губы, отступила назад и ушла. Она остановилась перед алтарем – в ней подняло голову неверие – и прошептала:

– Отец?

Священник встал в своем белом облачении, опираясь на трость, в которой не нуждался.

– Да?

– Это между вами и мной, верно?

Он кивнул:

– Это касается лишь нас троих.

Теперь его голос стал крепче. Над ним возвышался крест. Больше священник ничего не сказал. Женщина в последний раз преклонила колени и закрыла глаза. Вскоре она сама поговорит с Ним.

Священник выпрямился:

– Дитя мое…

Она ждала.

Он сделал шаг.

Она негромко сказала:

– Отец, все фильмы заканчиваются. Все занавесы опускаются.

Он поднял палец. Его глаза сузились. Он открыл рот, чтобы ответить.

Женщина не пошла по центральному проходу, предпочла уйти под боковыми сводами. Она распахнула заднюю дверь. В лицо ударил соленый воздух. Она надела на голову шарф, закрыла глаза солнечными очками и пошла прочь под голубым небом, усеянным белыми облачками.

– Прощайте, отец.

Глава 1

Рождественский сочельник, восемнадцатью часами ранее

Я потер глаза, сдул парок с моего кофе и повел машину коленями. Я никого не обгонял, и меня никто не обгонял. Я просто занял свое место в потоке. Не привлекал внимания. В этом я был мастером. На спидометре стрелка замерла около цифр семьдесят семь миль в час, как и у всех остальных путешественников, направлявшихся ночью на север. Загипнотизированный прерывистой линией, я начал возвращаться назад во времени. Девять лет? Или все-таки десять? Поначалу дело пошло медленно: каждая минута складывалась в один день, каждый день – в год. Но я сидел в машине, и дни выстроились, словно домино за ветровым стеклом. Время было и мгновением, и долгим сном.

Меньше чем за семь часов я пересек Флориду от юго-западной оконечности до северо-восточного угла. Я перестраивался, пытаясь выбраться из похожих на спагетти развязок, где шоссе I-10 на северном берегу реки Сент-Джонс пересекалось с I-95, проехал на юг по мосту Фуллер Уоррен и въехал в тень больницы Ривер-сити – полудюжины или около того зданий, поднимавшихся и расползавшихся вдоль Южного берега. Джексонвилл, возможно, не настолько хорошо известен, как Чикаго, Даллас или Нью-Йорк, но ночное небо над ним красивейшее из тех, что я видел, и больница вписывается в этот вид.

По спиралевидной подъездной дорожке я поднялся до шестого этажа как раз перед пересменкой в девять вечера. В двойном потоке входивших и выходивших людей было легче затеряться. Я посмотрел на часы. У меня полно времени.

В кузове моего фургона, стоявшего в темном углу парковки, я переоделся в темно-синюю форму обслуживающего персонала и водрузил на нос очки с простыми стеклами в толстой оправе. Выгоревшие на солнце волосы я скрутил в тугой «конский хвост» и убрал под темно-синюю бейсболку. Я прикрыл рот белой маской, сунул руки в желтые резиновые перчатки до локтя и прикрепил на клапан нагрудного кармана карточку с именем Эдмон Дантес. На первый взгляд бейджик выглядел профессиональным, но любой человек, имеющий доступ к компьютеру, быстро выяснил бы, что Эдмон Дантес не работает и никогда не работал в больнице Ривер-сити. Разумеется, в мои планы не входило оказаться поблизости от тех людей, которые сообразили бы, что Эдмон Дантес был на самом деле графом Монте-Кристо, а не мусорщиком. Я сунул под рубашку провода от наушников и позволил самим наушникам болтаться поверх воротника, а ни к чему не подсоединенные концы обвивали меня под рубашкой. За последнее десятилетие меры безопасности все время усиливались, поэтому больницу оснастили камерами, работавшими 24 часа в сутки, и охранниками. Главное – знать, где они находятся, и вовремя отвернуться, надвинуть бейсболку пониже или прижаться к стене, выходящей на улицу. Честно говоря, все это не оправдывает мое переодевание, но камуфляж срабатывал годами и будет продолжать это делать до тех пор, пока я не привлеку к себе внимание и не буду выделяться на фоне тысячи служащих больницы. Штука простая: будь как все.

В большинстве своем люди не наблюдательны. Эксперты исследовали показания свидетелей ограблений банка. Редко двое или трое из них приходили к согласию по поводу того, кто же ограбил банк, что на них было надето, что они взяли и кто это был, мужчина или женщина. Я это к тому, что быть невидимым не настолько трудно. За последние десять лет я многое узнал о том, как не прятаться, но оставаться незамеченным. Это возможно. Но требуется немного потренироваться.

На первом этаже я схватил желтую тележку для мусора, стоявшую рядом с мусороприемником. Размером с небольшой автомобиль, она выглядела как V-образное основание самосвала на колесах. Я вкатил тележку в служебный лифт и повернулся спиной к первой камере. Тележка служила нескольким целям. Она давала мне повод пройти куда угодно: никто не станет спорить с человеком, который пришел забрать мусор. Еще тележка позволяла мне прятать сумку до тех пор, пока она мне не понадобится. К тому же я и сам мог спрятаться за тележкой. Или использовать ее для того, чтобы остановить преследователей, но до этого дело не доходило ни разу.

Детское крыло располагалось на четвертом этаже. Колокольчик лифта звенел на каждом этаже, а камера надо мной снимала верхнюю часть моей бейсболки. Двери распахнулись, и я оказался во власти запахов. Я наполнился ими, обрадовался воспоминаниям, очистил себя и снова наполнился.

Детская больница Ривер-сити считается одной из лучших в стране, как и персонал, который здесь работает. То, что они делают, непросто оценить, потому что дети – трудные пациенты. Большинство из них попадают в больницу с двумя недугами, тем, который ты можешь определить, и таким, который не можешь. Зная это, врачи сначала атакуют первый недуг, потом медленно копают глубже. До настоящей раны. А дети улыбаются, когда причину трудно определить. Это медленная работа. Болезненная. И конец не всегда бывает счастливым. Есть такая боль, с которой врачи просто не в состоянии справиться, несмотря на образование, технологии и наилучшие намерения.

И тут появляюсь я.

Я завернул каждый подарок в коричневую бумагу, перевязал свертки красной лентой и прикрепил простую карточку, квадратик бумаги с заранее напечатанным текстом. На каждой карточке написано: «Счастливого Рождества. Нашел это на моем корабле и подумал, что тебе понравится. Выздоравливай скорее. Мне всегда нужны новые матросы. Жду тебя на моем корабле. Пират Пит». Я добавил еще подарочные карты из магазина йогуртов на первом этаже больницы. На пятьдесят долларов ребятишки смогут покупать йогурты несколько месяцев подряд, и так как большинство детей может позволить себе набрать несколько фунтов, то дело того стоило. Парень по имени Томми, продающий йогурты, похож на Санта-Клауса – добрый толстяк-гигант с двумя подбородками, руками размером с лапы гризли, улыбкой, которая способна осветить комнату. А так как он любил обниматься, то обнимал каждого, кто переступал порог его магазина. Если детям не нравятся его йогурты, то их хотя бы кто-то обнимет. Большинство получает и то, и другое вместе с двойной порцией мармеладных мишек или дробленых хлопьев.

Я вышел из служебного лифта, провез тележку мимо сестринского поста, прошел по коридору и очистил несколько урн. Я не спешил, двигался медленно, согнувшись, слегка прихрамывая, ни на кого не смотрел и ни у кого не вызывал желания посмотреть на меня или заговорить со мной. Обход четвертого этажа – это восемь урн, которые надо очистить, всегда на виду у сестринского поста. После третьей урны сестры разошлись, я сделал поворот на девяносто градусов и направился к библиотеке.

Здесь очень любят шляпы и шапочки. Носить их не обязательно, но на стенах есть крючки для шляп, и почти каждый носит какой-нибудь головной убор, при желании меняя их каждый день. Их буквально сотни. Всех форм и размеров, с любой индивидуальностью и отношением. И бесчисленные вариации на тему ковбойских шляп, и бейсболки, и шляпки с перьями, и козырьки, и шляпы художника, и вязаные колпачки с помпоном, и береты, и круглые шапочки без полей, и… можете сами перечислять дальше – это место буквально кишит шляпами. Это началось много лет назад, когда одна из пациенток – девочка – начала носить большую ярко-фиолетовую шляпу с огромным павлиньим пером. Тренд быстро прижился. Когда девочку спрашивали, почему она ее носит – это случалось часто и обычно перед телекамерами, – она щелчком подбрасывала перо и отвечала с широченной улыбкой: «То, что я могу вообразить, больше того, что я вижу».

В отделении было четырнадцать новеньких детей плюс те двенадцать, которые находились в больнице достаточно долго, чтобы успеть повесить свои рисунки на стену. Итого – двадцать шесть. Я насчитал в отделении сорок семь человек вместе с медсестрами и обслуживающим персоналом. Некоторые из этих людей, как, например, персонал, обитали здесь довольно давно, так что я знал их по именам. О новеньких, включая детей, я пока что знал совсем мало. У меня ушло на это несколько месяцев, потребовалось не раз прийти в отделение, чтобы все выяснить.

Когда я вошел, Грант, Рэнди и Скотт собрались вокруг игровой консоли и играли в «Кунг-фу Панда». Судя по языку тела, я мог сказать, что Рэнди выигрывает. Рэймонд и Грейс-Энн лежали на полу – читали. Льюис и Мишель сидели за столом и играли в шашки. Эндрю сидел на подоконнике и смотрел через окно на реку, разговаривая сам с собой. Остальные расположились по всей комнате в шезлонгах, на диванах и на мешках с сухими бобами. Большинство были в шляпах, и головные уборы были такими же разными, как и сами ребята.

Я обвел комнату взглядом, внимательно глядя на каждое лицо, и дважды мысленно проверил список.

Гранту – восемь, он часто носит камуфляжную пижаму, любит макароны с сыром и куриные наггетсы из «Макдоналдса». Хотел бы жить в доме на сваях с качелями в каждой комнате. Я приготовил для него пару книг Гари Полсена, «Топор» и «Охота Брайана».

Терезе – двенадцать, любит жареную окру и жареных цыплят, хотела бы жить в Италии, не любит иголки, многие ее работы украшают стены комнаты, особенно любит рисовать замки. В каждом замке – рыцарь в сияющих доспехах. Для нее – «Король на века» и «Академия принцесс».

Рэнди исполняется десять. Любит чизбургеры, кроссовки «Найк», музыку Джастина Бибера, на его кровати лежит мягкая игрушка – лев. Для него – «Хроники Нарнии».

Рэймонду скоро четырнадцать. Он хотел бы жить в подводной лодке или на ферме с мотоциклами и когда-нибудь стать ведущим новостей. У него живое воображение. Книги просто глотает. Ему – «Властелин колец», и еще я добавил более старое издание «Хоббита» и «Сильмариллион».

Грейс-Энн – четырнадцать. Она хотела бы носить контактные линзы, потом сделать операцию, чтобы исправить зрение, а потом – пластическую операцию, чтобы укоротить нос, так как она хочет быть актрисой. Она любит Опру Уинфри и больше всего на свете хочет выбраться из инвалидного кресла. Я приготовил для нее «Цветы лиловых полей» и «Драгоценность».

Не знаю наверняка, сколько лет Стиву. Возможно, тринадцать, если судить по прыщам на его щеке. Он любит учиться, носит очки и ходит с кейсом – я, правда, не уверен, что в нем что-то лежит, – и еще Стив говорил о том, что хочет стать юристом, как и его отец, который, как я подозреваю, является плодом его воображения. Я принес для него несколько триллеров Гришэма, включая «Время убивать» и «Дело о пеликанах».

Скотту вот-вот будет десять, он носит пояс с двумя кобурами и ходит на химиотерапию, поэтому я подарю ему восемь книг Луиса Ламура, начиная с «Сакеттов».

Изабелле только пять, а значит, для нее – две книги с вырезными фигурами внутри: «Красавица и Чудовище» и «В поисках Немо».

Узнать детали не так уж и трудно. Каждый написал о своих надеждах, мечтах, пристрастиях и желаниях в небольшом эссе, которые кто-то из персонала прикрепил к двери палаты вместе с фотографией.

Я протолкнул тележку между рождественской елкой и камерой на стене и сделал вид, что опустошаю мусорную корзину. Заменив грязный мешок чистым и стоя так, чтобы тележка скрывала мои действия, я положил подарки под елку, развернулся и медленно направился к выходу. Мое правило было простым, и я никогда не нарушал его: войди, сделай то, что можешь, и уходи. Никогда не болтайся зря. Франкенштейну ничего не угрожало за поленницей, пока он не выбрался наружу. Но труднее всего оставаться под прикрытием тележки для мусора именно в Рождественский сочельник.

Я толкнул ее, одно колесо завизжало. Звук привлек внимание Эндрю. Он обернулся, с полуулыбкой посмотрел на меня и сказал:

– Счастливого Рождества.

Его колени упираются в грудь. Он набрал несколько фунтов. Выглядит лучше. Волосы отрастают. Я заметил трубку катетера PICC[3]3
  Периферически имплантируемый центральный венозный катетер.


[Закрыть] у него под рубашкой чуть ниже левой ключицы. Я кивнул и ничего не ответил.

Я не торопился, разглядывал каждого уголком глаза. Ничего не меняется. Прогресс. Регресс. Рост. Потеря веса. Эти дети лежат в больнице долго. Они из тех, кто, «возможно, не справится». Дети с постера «Где угодно, но только не здесь».

Последняя урна. Я втолкнул тележку в библиотеку, нагнулся над ней, давая себе возможность пробежаться глазами по полкам. Со мной шептались мои старые друзья. Большинство людей входит в библиотеку и ничего не слышит. Жуткая тишина. Я стою между полками и слышу десять тысяч разговоров, звучащих одновременно. Каждый разговор – это приглашение. Шум невероятный.

Возле моих ног появились голубые тапочки. Это Сэнди. Ей девять. Рыжеволосая, с веснушками и с аллергией практически на все, что есть на планете Земля. Анафилактический шок дважды становился причиной комы. Для Сэнди я оставил «Хроники волшебного леса» и «Энн из Грин-Гэйблс». Ее лицо тоже наполовину скрыто белой маской. Сэнди потянула меня за брючину и показала пальцем:

– Пожалуйста, мистер.

На полке над моей головой стоял «Волшебник из Страны Оз». Я потянулся и достал ей книгу. Истрепанная обложка и знакомое ощущение. Я помню, когда я ее купил. И где.

Я протянул Сэнди книгу и подмигнул. Сэнди хихикнула и снова скрылась в игровой комнате. Я вставил в урну новый мешок, гадая, как бы отреагировал Волшебник, если бы узнал, что у Железного Дровосека аллергия на Изумрудный город.

Я вышел из библиотеки, и к тому моменту, когда я оказался возле двери, Мишель выиграла у Льюиса в шашки и подошла к елке. Внимание Мишель привлекли ленты на подарках. Она опустилась на колени, стала копаться в свертках, вывалила всю кучу на пол перед собой.

– Эй! Смотрите!

Мишель окружили дети. Она исполняла роль Санты, передавая подарки. Я задержался, завязывая и развязывая мешок с мусором. Я делал вид, что занят делом, и это получалось у меня плохо.

Я не всегда держался в стороне от жизни, не всегда был таким обособленным. Когда-то я жил в ее гуще. Тогда я переживал сильные эмоции. Пил прямо из пожарного гидранта. Высасывал мозг. Совал палец в розетку. Сейчас совсем не то. Это была дешевая замена, но ближе я подобраться не мог.

Мне хотелось сорвать бейсболку, маску и бейдж с чужим именем и сесть в самом центре детской компании, забыв о своей роли. Потом мы откроем потертую обложку, и я буду читать, и слова сделают то, что не могут сделать, не делают и никогда не сделают лекарства.

Из шести миллионов видов на планете только люди обладают языком. Словами. Более того – и это явно Божественный промысел – мы нанизываем эти символы один за другим, а потом записываем их, и они обретают собственную жизнь и дышат вне нас. История – это бинты для того, что сломалось. Швы для того, что разорвалось. Ковер, на котором мы пишем наши жизни. На них мы укладываем тела умерших и тех, кто должен вот-вот родиться. И если слова честные, истинные, ничего не скрывающие, все показывающие, тогда это бурная река, и те, кто управляет ими, обнаруживают, что им есть что дать – что они еще не пусты.

Критики бесчинствуют, утверждают, что язык – это кровавый мясник, который богохульствует, режет, кромсает и проклинает, оставляя шрамы, окровавленные куски, разбитое и изуродованное. Допустим, история – это обоюдоострый ятаган, но ошибка не в словах, а в той руке, которая водит ручкой. Не все истории наступают, накрывают и отступают. Некоторые штормом налетают на замок. Заполняют его. Остаются внутри. Обхватывают своими руками. Выплевывают секреты. Делятся своим стыдом. Возвращаются. Истории порождают наши мечты и подпитывают то, что никогда не умирает.

Это правда для всех нас – даже для тех, кто прячется за масками, тележками и именами, которые нам не принадлежат.

Эндрю заговорил первым. Его голос взлетел.

– Эй! Здесь был Пит!

В этом месте Пит – это канонический герой, но его личность остается тайной. Некоторые думают, что он кто-то из местных благотворителей с поджатыми губами. Другие считают, что это наследница состояния, которой далеко за восемьдесят и у которой нет своих детей. Почтенный бизнесмен или несколько таковых. Профессиональные игроки в футбол, которые занимаются благотворительностью. За прошедшие годы несколько позеров говорили, что это они, надеясь получить известность, но на самом деле никто ничего не знает. Всем известно только одно: пират Пит появляется пару раз в год – обычно перед днями рождения и перед Рождеством – без предупреждения и не оставляя следов.

Рэймонд взял свой подарок и улыбнулся. Сказал тихо, словно себе самому:

– Он вернулся. Вернулся.

Тележка стала тяжелее. Ноги зашаркали. Потек пот. Я обернулся. У их ног лежат горкой сорванные ленты, разорванная оберточная бумага. Дети переворачивают страницы, и на лицах появляются улыбки от уха до уха.

Моя миссия подходила к концу.

Но я еще не закончил. Оставался один подарок. Лизы в библиотеке не было, поэтому я вышел, повернул направо и прошел в дальний конец коридора. Палата 424. Дверь была приоткрыта, свет неяркий. Я положил руку на косяк. Я знал эту палату. Провел в ней много ночей. Много лет назад это была палата Джоди, и с тех пор в ней побывало много детей.

Я взял подарок и толкнул дверь. Лиза спала. Личико бледное. К вспотевшему лбу прилипли волосы. Рядом капельница. Щеки Лизы округлились – хороший знак для десятилетней девочки, победившей смерть. Лиза здесь дольше, чем все остальные. Всеобщая любимица. Своим присутствием она может осветить комнату. Все ее рисунки – в рамках на стенах, как и несколько фотографий, на которых она вместе с известными людьми, видевшими ее по телевизору. На столике у кровати – наполовину съеденный трехслойный торт в честь дня рождения. В уголках губ осталась глазурь. Здесь у каждого два дня рождения. День, когда ты родился. И день, когда ты становишься свободным от болезни. Она – ребенок Рождественского сочельника.

Я вошел, мои поношенные сапоги заскрипели на отполированном полу. Я встал в тени и опустил подарок на прикроватный столик, сопротивляясь желанию положить ей на лоб холодное влажное полотенце. Я нагнулся, прислушиваясь к ее дыханию. Я не был знаком с Лизой, и она меня не знала, но я знал многих таких же, как она, и видел, как она здесь растет. Видел, как у нее отрастают волосы, потом выпадают, потом снова отрастают. Возможно, все дело в ее улыбке, в том, что правый уголок ее рта поднимался чуть выше, чем левый, но именно она среди всех остальных детей напоминала мне о том, что я был когда-то живым. Я вышел из тени и тыльной стороной руки осторожно коснулся щеки Лизы. Жар спал. Когда я развернулся, чтобы уйти, она заговорила. Ее голос прерывался:

– Спасибо.

Я повернулся, и ее глаза переместились с меня на подарок у кровати и снова вернулись ко мне.

Я кивнул.

Лиза села, ее взгляд не отрывался от красной ленты. Я медленно отступил в тень.

Она сказала:

– Можно?

Я снова кивнул.

Девочка развязала ленту, осторожно развернула бумагу, чтобы не порвать ее. Она прочла название и крепко прижала книгу к себе. «Пират Пит и ненужные люди: плоский мир». Ее улыбка стала шире.

– Это моя любимая.

Я знал это. Я прошептал, сопровождая слова движением пальцев:

– Открой ее.

Что она и сделала. Открыла титульный лист. Он был подписан. Не ей, потому что слишком малы шансы на то, чтобы найти экземпляр, подписанный специально для Лизы, так как автор умер… ну, очень давно, но с Элизабет было проще, имя более распространенное. Девочка провела пальцами по надписи, совсем как Хелен Келлер[4]4
  Американская писательница, лектор и политическая активистка. После перенесенного в раннем детстве заболевания полностью лишилась слуха и зрения. Благодаря специальной педагогике она получила среднее и высшее образование (прим. перев.).


[Закрыть] в бальной зале в Алабаме.

– Мое настоящее имя Элизабет.

И это я тоже знал.

Лиза подняла глаза.

– Откуда эта книга? Ее нашли мои врачи?

Она склонила голову набок. Помолчала немного.

– Ее нашел ты?

Ударение на «ты», ее палец указывает на меня.

Завороженный моментом, я забылся и уже готов был ответить: «Я», когда за дверью раздались тяжелые шаги. Я быстро повернулся, схватил мешок с мусором из корзины в ванной комнате и почти налетел на медсестру, входившую в палату. Я прижал подбородок к груди, бросил мешок в тележку, обругал себя за то, что свалял такого дурака, и направился к лифту.

Я прошел уже почти половину коридора, когда услышал те же шаги, но в ускоренном темпе. Медсестра повысила голос:

– Прошу прощения, сэр.

Я свернул за угол и перешел на трусцу. Тележка заскрипела громче. Я почти бежал.

Звук шагов последовал за мной. От усилия женщина запыхалась и заговорила неестественно громким голосом: