Текст книги "Там, где кончается река"

Глава 6

1 июня, пять часов утра

Мы распрощались с Гусом и миновали Сент-Джордж, направляясь к Мониаку. В Сент-Джордже есть железнодорожный переезд, начальная школа, заправка, ресторан, перекресток и почта. Я остановился у светофора и почесал затылок, пытаясь вспомнить, где тут почта, когда вдруг послышался звук низко летящего маленького самолета. Он пронесся прямо надо мной, и я подумал: «Что за псих летает в такую погоду?» Я готов был поклясться, что услышал пение. Огни на крыльях вращались, лучи устремлялись то в небо, то на землю. Примерно в сотне метрах впереди меня самолет выровнялся и приземлился. У него были желтые крылья, ярко-синий фюзеляж и открытая кабина, как рисуют в компьютерных играх. Он пересек шоссе, словно машина, и остановился на перекрестке. Пилот помахал мне, снял очки и вкатил на автозаправку. Он выключил мотор, сунул в щель аппарата кредитку и принялся качать топливо. Закончив, пилот выбросил из кабины градину, ткнул пальцем вверх и крикнул:

– Там черт знает что творится! Дома буду не скоро. Не поможешь?

Я подошел к самолету, и он попросил:

– Ну-ка толкни.

Я навалился на крыло. К моему удивлению, самолет покатился вперед. Пилот кивнул:

– Эта штучка легкая.

Он надел очки, сказал «спасибо» и окинул взглядом машину, в которой спала Эбби. Потом завел мотор и поехал по шоссе, как будто сидел за рулем «Кадиллака» воскресным утром. Проехав примерно милю, самолет взмыл в небо, и два синих огня на крыльях исчезли в темноте.

Эбби хотела, чтоб ее отец знал, где мы, но не желала ему звонить. Она решила, что лучший выход – письмо: получит сенатор необходимую информацию, и при этом нельзя будет отследить наше местонахождение. Эбби лизнула конверт, сунула внутрь листок из блокнота, который прежде лежал на столике возле кровати, и протянула мне. Я уже приклеивал марку, когда до меня дошло. Нам нужно выиграть время. Проблема в том, что почта работает хорошо, а значит, сенатор получит письмо через пару дней. Мне же хотелось, чтобы он получил его на следующей неделе, примерно в пятницу. Я обернулся к Эбби:

– Ты не против, если он ничего не узнает еще несколько дней?

Она покачала головой и с трудом улыбнулась:

– Ради бога.

Я вернулся к почтовому ящику и переписал адреса. То есть адресовал письмо себе, а в качестве обратного указал адрес сенатора. Потом отодрал марку и бросил письмо в ящик. Без этой штучки стоимостью сорок один цент оно пролежит несколько дней на почте; сотрудники будут швырять его туда-сюда, сердиться, что на нем нет марки, и измышлять кару, точнее – месть, для отправителя. Потом письмо неизбежно вернут. Из чистого сострадания к бедной заблудшей душе на нем поставят ярко-красный штамп «Невозможно отослать» и отправят по адресу, указанному в левом верхнем углу. Именно этого я и добивался. Когда отец Эбби получит письмо, он поймет, что мы выиграли немного времени. Он неглуп. Он сообразит, что я его переиграл, и проклянет меня за скупость, помешавшую купить марку. Впрочем, среди пороков, которые он мне приписывает, скупость не занимает первую строку хит-парада.

Через двадцать минут мы выкатили на шоссе и отправились на запад, к Мониаку – географической точке, которая отсутствует на большинстве карт.

Мониак называют поселком, потому что нелепо называть его городом. Он расположен к югу от болота Окифеноки: сорок километров от Фарго и тридцать – от Сент-Джорджа. Иными словами, на краю света. Там есть магазин, мост и сухой орешник. Если будет попутный ветер, хороший бейсболист может зашвырнуть мяч с одного конца Мониака на другой. Местные жители предпочитают рацию мобильнику.

Путешественники, как правило, минуют Мониак, даже не зная, что они здесь побывали. Главная местная достопримечательность – мост. Под ним начинается Сент-Мэрис – там, где она вытекает из болота Окифеноки. Большинство байдарочников скажут, что река здесь непроходима почти пятьдесят километров – до тех пор, пока не свернет у Стокбриджа и не направится на север. Но, пропустив этот отрезок, вы лишитесь чего-то очень важного. Все равно что родить не младенца, а сразу подростка. Вы, наверное, будете рады, что миновали стадию подгузников и бессонных ночей, но все-таки многое упустите.

Мы пересекли мост, развернулись и по узкой дорожке съехали вниз. Берег был усеян обгоревшими поленьями, окурками и битыми бутылками. Земля под мостом выглядела как в фильме ужасов. Когда строители закончили работу, они просто свалили остатки бетона и арматуры в реку. Между бетонными глыбами размером с «Бьюик» плавали пивные банки и бутылки из-под колы и торчали полузатопленные стволы кедров.

А за ними начиналась Сент-Мэрис.

Вы когда-нибудь видели бары эпохи 1970-х годов – те, что показывают в фильмах про Остина Пауэрса, где в дверном проеме висят длинные нити бисера? Чтобы войти, нужно сначала просунуть руки между ними и развести нити, а потом проскользнуть, не зацепившись плечами. Примерно так попадают и в реку. Дубы метров шести в высоту, переплетенные виноградными лозами и испанским мхом, в котором кишмя кишат красные жучки, свешиваются над рекой, создавая почти непроницаемый полог. Исключения – воздух и лучики света. На берегу стоят скрюченные деревья, отгораживая тебя от воды, будто барьером, а в промежутках торчат колючие кусты пальметто.

Сент-Мэрис защищает себя и тех, кто с ней.

Река течет на юг через поваленные деревья, бобровые плотины и пни. В Мониаке ее можно преодолеть одним прыжком, и в глубину она редко достигает пары футов.

Я свернул под эстакаду, оставил машину внизу – вне поля зрения вертолетчиков – и разгрузился. Дождь перестал, выглянуло солнце, и туман с поверхности воды стал исчезать. Но долго это не продлилось, и к тому моменту, когда я понес Эбби в каноэ, ливень начался опять.

Я шагнул в воду и тут же поскользнулся на камне, встряхнув Эбби, словно тряпичную куклу. Эта ловушка подстерегала меня, сколько бы раз я ни заходил в реку. Я уложил жену на дно лодки, подстелив ей спальник. При помощи шестов для палатки, брезента и нейлонового шнура соорудил импровизированный навес, натянув его до середины каноэ. Ноги у Эбби, возможно, намокнут, зато голова будет приподнята; брезент заслонит ее от дождя, и я смогу за ней наблюдать. Я сменил фентаниловый пластырь – теперь Эбби обеспечена лекарством еще на семьдесят два часа. Этот пластырь похож на те, какими пользуются люди, желающие бросить курить. Он водонепроницаемый, так что Эбби могла принимать с ним душ и даже плавать. Пластырь содержал препарат, который помогал ей бороться с болью. Я называл его «базовым» – если боль усиливалась, требовалось средство помощнее. Пока я стоял и смотрел на дождь, по моей ступне прополз паук-сенокосец. Немногие об этом знают, но это один из самых ядовитых пауков на свете. Единственная проблема в том, что рот у него слишком маленький, чтобы укусить человека.

Я погрузил во второе каноэ все, что лежало в багажнике джипа, и накрыл поклажу брезентом. Потом в последний раз вернулся к машине и захватил аптечку. Не считая Эбби, это была самая ценная вещь в лодке.

Сомневаюсь, что Гэри был рад меня видеть, когда я постучал к нему посреди ночи. Он вышел заспанный и в халате.

– С Эбби все в порядке?

Пока он готовил кофе, я объяснил, в чем дело.

– Вы ненормальные.

Он написал три рецепта и вручил мне. Я покачал головой:

– Гэри, я не смогу получить эти лекарства.

– Почему?

– Потому что аптекарь будет три часа выяснять у тебя по телефону, действительно ли ты имел в виду то, что написал. К тому времени до сенатора дойдут слухи, и мы не выберемся из Чарлстона. Разве у тебя нет этого лекарства в офисе?

– Да, но я не могу выдать такую дозу наркотического средства без присутствия третьего лица. Подожди несколько часов.

– Не могу.

– Досс, есть веская причина, по которой закон требует от нас держать этот препарат под замком. Это вопрос контроля. – Он побренчал ключами. – Ключ у меня. А комбинацию замка на сейфе знает менеджер.

– Ну же, Гэри.

– Ни за что. Если придет проверка, я потеряю лицензию.

– Тогда скажи мне.

– Что?

– Комбинацию замка.

Он сделал глубокий вдох.

– Я иду спать.

Гэри положил ключи на стол и остановился на пороге кухни.

– Первый ящик в левом шкафу. Написано карандашом на левой стенке. Задом наперед, так что читай справа налево. И не смотри в камеру, у нас круглосуточное видеонаблюдение. А лучше натяни что-нибудь на голову.

Он вышел, а я схватил ключи и направился в офис. Отыскав комбинацию, списал ее задом наперед и со второй попытки открыл сейф.

Я порылся в сейфе, нашел то, что нужно, сунул лекарства в пакет и уже собирался уходить, когда обнаружил упаковку «Актика» – это болеутоляющее в форме леденцов на палочке со вкусом малины. Их прописывают детям и старикам, которым нужно быстродействующее и легкоусвояемое лекарство, чтобы бороться с болью. В последние несколько месяцев эти леденцы стали любимым лакомством Эбби. Я не смотрел в камеру, но поскольку не выключил свет и не стал натягивать на голову чулок, опознать меня было несложно. Взятые мной препараты были мощнейшим средством против боли, и в случае поимки мне была гарантирована тюрьма.

Я вернулся к Гэри, отдал ему ключи, и он принялся рыться в моей сумке, а потом заговорил тоном профессионала:

– Теперь слушай внимательно, это важно. У тебя шесть шприцев с дексаметазоном, два с допамином и достаточно фентаниловых пластырей, чтобы продержаться месяц. Инъекция дексаметазона уменьшит отек, подарит Эбби несколько часов ясности и вернет ее почти в нормальное состояние. Если опухоль чересчур увеличится и мозг снова окажется в тисках, выходов будет два. Если у Эбби повысится давление, ты ничего не сможешь сделать. Зато, возможно, она перестанет страдать. Если давление понизится, ей будет трудно дышать и не исключено шоковое состояние. Допамин препятствует этому, повышая сердечный ритм. Проще говоря, дексаметазон – это атомная бомба для ее надпочечников. Делать ей инъекцию – все равно что подливать в бензобак реактивное топливо. Мотор отлично работает, хотя не исключено, что в какой-то момент его разнесет на части. Альпинисты, которые восходят на Эверест и Килиманджаро, пользуются этим препаратом, чтобы избежать отека легких. Если у тебя когда-нибудь был настолько сильный насморк, что ты не мог дышать и прыскал себе в нос «Африн», ты поймешь, как действует эта штука.

Он сделал паузу.

– Допамин и дексаметазон прекрасно работают по отдельности, но если использовать их вместе, могут начаться проблемы. Они нейтрализуют друг друга. Применять то и другое – все равно что балансировать на лезвии.

Гэри прав. Эбби так долго употребляла разные препараты, что сделалась нечувствительна к ним. То есть ей требовалась большая доза лекарства, чтобы достичь должного эффекта. Ничего страшного, если бы боль не усиливалась. Но поскольку боль все возрастала, наша способность бороться с ней постепенно снижалась. Гэри сложил руки на груди.

– Как лечащий врач Эбби я обязан тебя предупредить. Если применять его долго, дексаметазон вызывает язву желудка, внутренние кровоизлияния, сердечную недостаточность, обезвоживание и глаукому. Не считая этого, все в порядке.

Я пожал плечами:

– Сомневаюсь, что мы будем применять его долго.

Он сунул руки в карманы и посмотрел в сторону улицы.

– И еще…

– Что?

– Ты не увидишь приближение конца. Точнее, сначала услышишь, а потом увидишь. И тогда начинай обратный отсчет. Проблема в том, что у этой пороховой бочки не видно фитиля. – Он указал на сумку. – Дексаметазон… одна инъекция снимет боль, две вырубят ее на целый день, а три… ну…

Я понял, что он пытается сказать.

– Спасибо, Гэри.

– Если хочешь что-нибудь сказать, не тяни.

– Закрой глаза.

– Что?

– Просто закрой глаза. У меня для тебя подарок.

Он послушался, и я изо всех сил треснул его в левый глаз. Гэри грохнулся на пол.

– Зачем ты это сделал?!

Я помог ему встать.

– Тебе придется что-нибудь соврать, когда будешь рассказывать эту историю менеджеру. – Я указал на опухший глаз. – Теперь у тебя есть доказательство.

– Надо было меня предупредить!

– Прости. – Я протянул ему «Актик». – Возьми, это снимет боль.

– Очень смешно.

Я спустился с крыльца.

– Досс, ты понимаешь, что творишь?

Я пожал плечами:

– Не совсем. Просто знаю, что не могу здесь оставаться.

Он покачал головой:

– Не завидую тебе.

– Увидимся, Гэри. Прости, что ударил.

– И еще кое-что…

– Что?

– Сейчас в медицинском сообществе как раз обсуждается вопрос о том, что есть предельная доза наркотического вещества. Все эти разговоры об эвтаназии… Мы постоянно спрашиваем себя, в какой именно момент врачи перешли черту и вместо того, чтобы бороться с болью, стали тихо отправлять пациентов на тот свет. Ты меня понимаешь?

Я кивнул.

– Поскольку на Эбби лекарства почти не действуют, ей потребуются большие дозы. Если… если ты дашь ей то, в чем она нуждается… в итоге тебя обвинят… Короче говоря, учитывая то, что лежит в твоей сумке, и то, что будет плавать в крови Эбби, ты окажешься за решеткой до конца жизни.

– Спасибо, Гэри.

Я привязал аптечку к сиденью. Потерять можно было что угодно, кроме нее. И, наверное, пистолета. Я шагнул в лодку, погрузил конец весла в воду и оттолкнулся. В кармане зазвонил мобильник. На экране высветилось слово «сэр». Я этого ожидал, поэтому сунул телефон обратно в карман и перестал обращать на него внимание. Когда мы с Эбби только поженились, я ухитрялся избегать надзора. Через несколько минут мобильник зазвонил опять.

Эбби шепнула из-под брезента:

– Лучше ответь. Сам знаешь, он терпеть не может, когда его заставляют ждать.

Когда телефон зазвонил в четвертый раз, я ответил. Тесть заговорил со мной таким тоном, каким обычно обращался к членам сената, сидящим в другом конце зала. Этот голос часто слышали по Си-эн-эн.

– Где Эбигейл Грейс?

Длинные имена – норма в Чарлстоне. Большинство представителей высшего общества носят как минимум два имени. Это наследство золотых дней Скарлетт О’Хара и не самое тактичное напоминание о том, что твой собеседник принадлежит к благородному сословию. Когда сенатор привез Эбби в Эшли-Холл, он настоял, чтобы его дочь называли полным именем – дабы возвысить ее над «массой» и выделить из толпы соучениц. Колмэн, один из самых молодых губернаторов в истории США, не сомневался, что по его приказу все запрыгают, поэтому окружил себя соответствующими людьми. Но Эбби, девочка с косичками, ни о чем полезном не задумывалась. Она не работала на сенатора. И у нее не было иных желаний, кроме как быть его дочерью. Эбби плевать хотела на титулы. И тогда началась война.

С самого начала они жили в постоянном напряжении. На публике, разумеется, все приличия соблюдались. Эбби уступила отцу в этом. Таков Чарлстон – нужно сохранять лицо. Но стоило лишь прислушаться к тому, как она произносит «папа», чтобы все понять.

Когда я познакомился с Эбби, она оказалась не такой, как я ожидал. Да, она была дочерью сенатора, рожденной в роскоши и воспитанной в Эшли-Холле, в стенах которого до сих пор эхом звучали голоса чернокожей прислуги. «Я в Чарлстоне рождена и в Чарлстоне выросла, и когда умру, то сделаю это по-чарлстонски». Но при этом Эбби чувствовала себя свободно и на пляже в бикини и рваных шортах, и на балу Ирландского общества в жемчугах и длинных белых перчатках. Как ни странно, она гармонично вписывалась в эти два мира.

Мисс Оливия, которая меняла ей подгузники и занималась воспитанием, пока сенатор был поглощен предвыборной гонкой, рассказывала, что в первом классе Эбигейл Грейс Элиот Колмэн топнула ножкой и спросила: «Почему нельзя говорить «Эбби»?» По мере того как накалялась ситуация, она урезала свое имя. С третьего по шестой классы она называла себя «Эбби Грейс». Стильно и в то же время прилично. Также это перекликалось с заглавной ролью в мюзикле «Энни», которую она играла в театре на Док-стрит.

В средней школе, когда началась ее карьера фотомодели, благодаря чему Эбби оказалась в национальных каталогах одежды и замелькала в местной рекламе, имя пережило очередное сокращение и превратилось в Эбби Джи. Отец пришел в ярость, но теоретически имен по-прежнему было два, а потом, Эбби Джи использовалось лишь в неформальной обстановке, то есть не при нем. Он решил, что дочь вырастет и поумнеет.

Когда она училась в старшей школе, ей звонили молодые люди, питавшие надежду пригласить дочь сенатора на выпускной бал, и звали к телефону Эбби. Отец в ответ клал трубку на рычаг. Как бы то ни было, шестнадцатилетняя Эбби пошла дальше и, чтобы позлить отца, приняла предложения двух крупнейших производителей купальников в стране. После фотосессии она отправилась в Нью-Йорк, где вместе со своим агентом (адвокатом, которого послал с ней отец) встретилась с директорами косметических и парфюмерных компаний, ведущими спортивных телеканалов, а также представителями известной фирмы нижнего белья.

Когда дочь училась в выпускном классе, сенатор обнаружил, что учителя обращаются к ней – Эбби. Потом стало еще хуже. Однажды утром в воскресенье, после двух чашек кофе и булочки из отрубей, сенатор листал спортивный журнал и наткнулся на фотографию дочери в купальнике. Журнал полетел в помойное ведро.

Эбби окончила школу, и отец сделал ей подарок в знак перемирия. Он выкатил из гаража «Мерседес» и торжественно вручил Эбби ключи. Но прекращение огня было временным. Выступая с речью на церемонии выпуска, сенатор Колмэн, как ему казалось, поставил точку: он произнес полное имя Эбби тоном, который намекал на то, что блудная дочь восстановлена в правах и возвращена в отчий дом. Примерно так говорят о любимых лошадях. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. Год спустя Эбби Элиот снова взбунтовалась, покинула колледж и подписала эксклюзивный контракт в Нью-Йорке. Ее рабочее расписание включало поездки в Европу и на Дальний Восток. К девятнадцати годам она то и дело ездила в Лондон и Нью-Йорк, и ее глянцевая фотография смотрела на сенатора со стола в кабинете дантиста. Эбби создала себе профессиональное имя, никак не связанное с отцом, и этот удар сенатор не смог отразить.

Она сама сделала себе имя. Весьма в духе Эбби.

Глубокий вздох.

– Она здесь.

– Где?!

Когда нужно, сенатор обходился без обиняков.

– Сэр, я не могу вам этого сказать.

– Не можешь или не хочешь?

Видите?

Пауза.

– Не хочу.

– Сынок… – Он нервно рассмеялся. Сенатору не нравилось, когда ситуацию контролировал кто-то другой. Теперь, когда он был председателем финансового комитета, подобное положение вещей нравилось ему еще меньше. – Стоит мне шевельнуть пальцем, и каждый полицейский в Джорджии и обеих Каролинах будет разыскивать мою дочь. И даже не сомневайся, что я вызову национальную гвардию.

– Эбби об этом упомянула.

– Ты сомневаешься, что я это сделаю?

– Сэр, я не сомневаюсь, что вы любите вашу дочь. Но… я был вынужден…

– Парень, ты спятил. Ты привезешь ее назад немедленно или…

– Сэр, отчасти мне очень хочется это сделать, но… при всем к вам уважении, вы не знаете…

– Не смей говорить, что я чего-то не знаю! – заорал он.

Тогда как на публике сенатор представал при галстуке, в частной жизни ему скорее подобрали джинсы и кастет. Когда он терял терпение, в углах рта у него появлялась пена – чем громче он говорил, тем сильнее плевался, словно брызгал ядом.

– Вы не убежите далеко. Прячьтесь, если хотите, но я вас найду… и ты сгниешь в тюрьме.

Видимо, вы уже догадались, что у нас с тестем были непростые отношения. Хотя он меня презирал, я всегда им восхищался. Даже голосовал за него. Он начал с нуля и добился многого. И потом, добиться избрания – одно, а удержаться на посту – совсем другое. Колмэну это удалось. Четырежды избранный сенатор, он ни разу не проиграл выборы. У него были обширные связи в Вашингтоне. Но власть – это благословение и проклятие. Полагаю, в другой жизни, будь он добродушным фермером из Южной Каролины с соломинкой в зубах, мы бы отлично ладили.

Я сглотнул и посмотрел на воду и на бледное лицо Эбби под брезентом. Сенатор терпеть не мог мыслей о смерти по одной простой причине. Смерть была ему неподвластна. И окружающие то и дело напоминали ему об этом. Тот факт, что дочь не выказывала признаков страха, был его ахиллесовой пятой. Мне всегда казалось странным, что такой могущественный человек может быть столь легко сражен.

Мы почти не виделись несколько лет, но это не значит, что сенатор нам не помогал. Он помогал. Устраивал нас туда, куда мы никогда не попали бы собственными силами, и продвигал в обход очереди. Если мы не могли лететь первым классом, он присылал персональный самолет. Он помогал издалека, потому что сближение было чересчур болезненно. За исключением единственного раза. Тогда-то я и понял, что сенатор действительно любит дочь. Эбби тоже это знала, но легче ей от этого не становилось.

Нужно было закругляться, прежде чем он успеет отследить звонок при помощи спутника. Поскольку сенатор председательствовал сразу в нескольких комитетах, среди которых были и вооруженные силы, меня, возможно, уже окружали.

– Сэр, мне очень жаль. Прошу у вас прощения, но… – я заговорил мягче, – это все ради Эбби.

– Она должна быть здесь. С нами.

– При всем уважении, сэр… у вас было четыре года. И никуда бы мы не делись. Если вы хотели быть с ней, то могли сделать это когда угодно.

– И что это значит?

Я буквально ощущал его гнев. Сенатор не привык к дискуссиям, которые могли окончиться не в его пользу, и не собирался такое терпеть. Я никогда ему не противоречил, поэтому наши разговоры были короткими. Обычно начинал и заканчивал их он сам, с той минуты, когда я попросил у него разрешения жениться на Эбби. Всего лишь еще один короткий разговор.

– Сэр, я не ожидал, что вы меня поймете.

– Ты ненормальный! – вопил он. – Ты неудачник, который никогда бы ничего не достиг, если бы не Эбби!

– Согласен, сэр, но…

– Что?!

Я взглянул на Эбби.

– Пожалуйста, поймите…

Сенатор начал говорить что-то еще, но я закрыл телефон и швырнул в реку. Вода его поглотила. На поверхность выскочили крошечные пузырьки.

Я вернулся на место, взялся за весло и в который раз попытался найти то единственное слово, каким можно обозначить характер жены. Наверное, после четырнадцати лет брака я мог бы придумать что-нибудь еще, кроме «милая». Согласен, это никуда не годится.

Я постучал по пакетику с газетной вырезкой.

– Ты выбрала самое сложное.

– И я собираюсь исполнить не одно свое желание.

– Не сомневаюсь. Значит, лучше нам взяться за дело, – улыбнулся я.

– Ну да.

– Ты отдыхай, а я буду грести.

Эбби улыбнулась.

– Так и должно быть.

Я погрузил весло в воду, посильнее оттолкнулся, и каноэ скользнуло в реку. В двухстах километрах впереди лежал океан – час езды на машине или неделя в лодке.

У нас отняли все. Профессиональная жизнь Эбби, ее красота, приятная мягкость груди, соблазнительные формы, доверчивая улыбка – все это внешнее, без чего мы могли обойтись. А как насчет того, что внутри? Ее неистребимая любовь к жизни и ко мне, способность по-детски надеяться, необыкновенные мечты… Эбби превратилась в тень прежней себя. Хилая оболочка, похожая на призрак. Оставалось только ждать.

Я не мудрец. И не делаю вид, что у меня все рассчитано. Но одно знаю наверняка: некоторые правильно живут, другие красиво умирают, но не многие любят вечно. Почему? Не знаю. Все мы живем и все умираем, другого выбора нет, но между жизнью и смертью есть кое-что еще… Любить вечно. Это выбор, который человек делает снова и снова. Не важно, что ты выбираешь. Но, по-моему, если выбрал, то уж будь готов ко всему.

Я не оглядывался назад и не заглядывал вперед. Я посмотрел на Эбби, погрузил весло в воду и оттолкнулся.