Текст книги "Извилистые тропы"

3

Фрэнсису повезло, что летом и осенью 1603 года его услуги в качестве ученого советника не потребовались, иначе ему снова пришлось бы выступать от имени короны обвинителем таких лиц, как лорд Кобем, сэр Уолтер Рэли и всех, кого арестовали по обвинению в намерениях свергнуть правительство и даже низложить короля, а на трон посадить двоюродную сестру Якова леди Арабеллу Стюарт. Трудно судить, сколько было правды в обвинениях. Были повешены несколько католических священников и иезуитов, однако Рэли, несмотря на яростные обличения генерального прокурора Эдварда Коука, избег высшей меры наказания. Как и лорд Кобем – их обоих заключили в Тауэр. Жители Лондона никогда особенно не любили Рэли, но сейчас он стал народным героем, как совсем недавно был злосчастный граф Эссекс. Странное свойство английского характера: стоит властям кого-то посадить в тюрьму, как в стране поднимается волна сочувствия осужденному, при этом не важно, какое преступление он совершил, а его гонителей, наоборот, осуждают и даже ненавидят. Фрэнсис почувствовал на себе мощь этой ненависти в 1601 году, когда Эссекса приговорили к смерти. Сейчас он мог испытывать горькое удовлетворение от того, что вся тяжесть людского негодования обрушилась на Эдварда Коука, хоть его жертва и избежала плахи.

Напрашивалось сравнение с процессом 1601 года, и настал подходящий момент закончить «Апологию», посвященную покойному графу Эссексу, которую он начал еще прошлым летом в надежде восстановить отношения с семьей графа и его близкими друзьями. Письмо к графу Нортумберленду после его освобождения из Тауэра не принесло никаких плодов, поэтому Фрэнсис решил, что единственный путь к примирению – это полный, подробный рассказ о том, что происходило между ним и Эссексом, а также между ним и королевой Елизаветой (исключая некоторые подробности, которые касались его брата Энтони). Завершив «Апологию», он посвятил ее лорду Маунтджою, давнему любовнику сестры Эссекса Пенелопы Рич, который после коронации стал герцогом Девонширским. Когда покойный граф Эссекс попал в опалу, над головой Маунтджоя нависла угроза казни, но успехи в усмирении ирландских бунтовщиков отвели от него подозрения в соучастии в заговоре.

Напечатанная в 1604 году «Апология», насколько можно судить, получила широкое распространение. К сожалению, не сохранилось письменных свидетельств о том, как приняли ее современники Фрэнсиса, и тем более – что думали о ней члены семьи Эссекса, хотя столь высоко почитаемая Энтони Бэконом Пенелопа Рич, которая через год выйдет замуж за герцога Девонширского, без сомнения, ее прочла.

Придворные дамы с головой ушли в новогодние увеселения в Хэмптон-Корте, и, конечно же, у них не было времени для чтения политических памфлетов, ведь королева Анна была страстной любительницей масок и феерий. Написанная Сэмюелом Дэниелом маска называлась «Видение двенадцати богинь». Ее величество предстала в облике Афины Паллады, темноглазая и золотоволосая леди Рич в облике Венеры. Леди Бедфорд, в свите которой сколько-то времени находился француз-паж Энтони Бэкона Жак Пти, играла роль Весты. Еще одной из блистательных богинь была Элизабет Хаттон, без нее не обходилось ни одно представление. Если Фрэнсис был в числе зрителей, а это вполне вероятно, он, должно быть, думал об одиннадцатилетней Элис Барнем, глядя, как танцуют и кружатся богини и с ними веселится любимец всех дам десятилетний принц Генри, как они, кружась, передают его друг другу и аплодируют.

Однако придворных постарше все это не веселило. Вокруг его величества было слишком много шотландцев, они скверно говорили по-английски, слишком громко смеялись, скабрезно шутили, а король не находил в этом ничего предосудительного. Король Яков, без сомнения, был рад небольшой передышке перед началом важных дел, потому что через неделю, 14 января, лорды члены тайного совета и епископы получили предписание явиться к нему в Хэмптон-Корт, чтобы обсудить будущее церкви Англии и церкви Ирландии, а также молитвенник, в попытке примирить разные религиозные течения. Обсуждение продолжалось три дня, и перед его началом король произнес речь, которая, по отзывам, вызвала всеобщее восхищение; один из церковных иерархов, доктор Монтегю, потом писал, что «король вел диспут с епископами один на один, да так мудро, остроумно, с таким глубоким знанием предмета и с таким терпением, что, я думаю, никто из живущих на земле ничего подобного не слышал». Более чем вероятно, что сочинение Фрэнсиса «Умиротворение и укрепление англиканской церкви», посвященное его блистательнейшему величеству, было не просто прочтено королем, но и углубленно изучено. Однако всем угодить невозможно, и кончилась конференция тем, что король поддержал епископов Высокой англиканской церкви и не удовлетворил требования духовенства Низкой пуританской церкви, что ставило под угрозу примирение в ближайшем будущем.

Недовольство исходом конференции проявилось на заседаниях первого парламента, который был созван при новом правлении, король Яков открыл его 19 марта. Назрела необходимость обсудить много вопросов первостепенной важности, среди которых были расходы на содержание королевского двора, а также привилегии и прерогативы монарха. Те члены парламента, кто поддерживал взгляды Низкой церкви, то есть взгляды пуритан, особенно горячо выступали за реформы. Король почитал себя носителем высшей власти, дарованной ему Богом. Возможно, его предшественница Елизавета тоже была в этом убеждена, но более чем сорокалетний опыт отношений с английским парламентом научил ее, когда следует проявлять твердость, а когда уступать; и какие бы чувства лично она ни испытывала, она знала: монарх должен создавать видимость того, будто соглашается на требования верной своей королеве палаты общин. У короля Якова такого опыта не было, и он вследствие этого оказался в довольно трудном положении, невольно поддерживая палату лордов и не прислушиваясь к голосу здравого смысла, который советовал ему относиться к нижней палате с большим уважением.

Несколько комитетов палаты общин избрали Фрэнсиса своим представителем, поручив ему выступать от их имени, причем одним из самых важных вопросов этой сессии парламента было объединение Англии и Шотландии: как такой союз должен именоваться, следует ли отказаться от древнего названия «Англия» и отныне называть два объединившихся королевства «Великобританией». Последнее предложение было встречено в штыки и англичанами, и шотландцами, и Фрэнсису понадобился и весь его такт, и вся дипломатическая гибкость, чтобы не дать страстям разгореться. Споры продолжались весь апрель и май, доклады посылались из палаты общин в палату лордов и потом обратно из палаты лордов в палату общин. Наконец 2 июня был принят билль о создании комиссии для всестороннего рассмотрения вопроса о предполагаемом союзе, которая доложит о результатах своих изысканий в конце октября.

Сессия оказалась изнурительной, особенно для Фрэнсиса, и когда 7 июля в работе парламента был объявлен перерыв, он получил возможность вернуться к своим трудам и, в частности, завершить чрезвычайно труднопостигаемый опус под названием «Валериус Терминус об истолковании природы». Завершить его Фрэнсису так и не удалось, и в печати он появился только через сто тридцать лет. «Валериус Терминус» был написан по-английски и начат Фрэнсисом еще прошлым летом, его предваряло предисловие на латыни, начальные строки которого мы уже цитировали: «Страстно веря, что я рожден, дабы служить человечеству…» Опус представляет собой собрание фрагментов, написанных рукой одного из многочисленных секретарей Фрэнсиса, с примечаниями и поправками самого Бэкона.

Любопытный факт, на который обращает внимание крупнейший ученый и биограф Фрэнсиса Бэкона, Джеймс Спеддинг, что в этот период жизни почерк Фрэнсиса удивительным образом изменился: «Торопливое размашистое саксонское письмо с неразборчивыми, сливающимися друг с дружкой буквами, свойственное ему во времена Елизаветы, сменилось мелким, четким, изящным и убористым почерком, каким писали итальянцы, что начало входить тогда в моду». Это дает основания предположить, что не только ум и интеллектуальные способности Фрэнсиса постоянно изменялись, развивались и преобразовывались, но также и его личность, его характер. В самом деле, в век, когда науки еще не разделились, как сейчас, и потому считалось, что все образованные люди должны разбираться во всех областях знаний, Фрэнсис, с его всеохватным гением, намного превосходил всех своих современников: он и политический деятель, и глубокий знаток древних языков, и философ, ученый, юрист, автор эссе, сочинитель масок и шутейных комедий, – человек столь многогранно одаренный наверняка приводил своих современников в замешательство, они признавали в нем лишь один какой-то дар и не желали видеть остального. Этим, вероятно, и объясняется та неприязнь, даже страх, который он вызывал у своих современников, не способных его оценить, и скептическое отношение к нему последующих поколений. А ведь и страху, и недоверию мы можем противопоставить восхищение, даже обожание его близких друзей, которое откликнулось в наше время еще более восторженным отношением к его гению.

Любопытно пофантазировать, что извлек бы психоаналитик середины двадцатого века из лежащего в его кабинете на кушетке Фрэнсиса. Детские мечты о славе, которые зародились в его душе, когда он стоял в тени своего отца, лорда-хранителя большой государственной печати, почтительно склоняющегося перед королевой? Бунт, который в нем вспыхивал, когда появлялась мать? Неосознанную, тлевшую много лет зависть к старшему брату, которого он тем не менее искренне любил, – и потому что Энтони был дружен с Монтенем, и потому что входил в интимный кружок Эссекса – Саутгемптона? Фрэнсис Бэкон был загадкой при жизни, загадкой остался и сейчас, быть может, еще большей, потому что написал слова, которыми начинается его «Валериус Терминус»: «Страстно веря, что я рожден, дабы служить человечеству…»

Этот его труд был обнаружен в восемнадцатом веке среди бумаг графа Оксфорда и сейчас хранится в Британском музее. В более поздних трудах Фрэнсис разовьет и углубит идеи, высказанные в этих отрывках, но главная его мысль осталась неизменной и заключается в том, что Господь наградил человека даром мыслить и способностью проникать во всякое знание, важно только, чтобы он использовал этот дар для блага и процветания государства и человечества; ибо в противном случае знание всякого рода обращается во зло и искушение и, неся с собой яд коварства и злобы, наполняет ум человека надменностью, в точности как сказано в Писании: «Знание надмевает, а любовь назидает»[4]4
  Библия, Первое послание св. апостола Павла к Коринфянам, 8,1.


[Закрыть]. Далее в той же начальной главе он пишет: «И потому знание, которое ищет лишь удовольствия, подобно бесплодной куртизанке, которая жаждет наслаждений и никогда не родит детей. А знание, которое ставит своей целью выгоду, карьеру и славу, подобно золотым яблокам, которые Меланион бросал под ноги Аталанте, она отбегала за ними в сторону и наклонялась, чтобы поднять, и потому проиграла состязание».

В середине августа король Яков счел, что настало время заключить договор с Испанией, и устроил для испанских посланников прием в Уайтхолле. Война между двумя странами, длившаяся с перерывами столько лет, наконец-то кончилась. Провозглашались тосты, стороны обменивались подарками, и больше всех радовалась исходу переговоров королева Анна, давно желавшая мира. Она даже сама помогала обставлять покои в ее собственной резиденции в Сомерсет-Хаусе для Хуана де Веласко, губернатора Кастилии, который возглавлял депутацию Испании.

Снова начались увеселения и танцы, маленький принц Генри по-прежнему всех восхищал. Зрители шептались, что готовится договор о брачном союзе между принцем и дочерью испанского короля Филиппа III инфантой Анной. К счастью для склонных к апоплексии придворных-пуритан, эти слухи не имели под собой никакого основания. Забавы продолжались, травили медведя борзыми, мастифы терзали быка. Это зрелище устроили явно для того, чтобы доставить удовольствие испанским гостям, и все были от него в восторге, кроме принца Генри, который очень любил животных; рассказывали, что в прошлый раз во время такой же забавы в Тауэре, когда в клетку ко льву впустили трех собак и только одну лев растерзал не до смерти, принц велел привезти собаку в Сент-Джеймсский дворец и сам помогал ее выхаживать. Такое сострадание к больным и беспомощным было одной из самых прекрасных черт этого доброго мальчика. Он, без сомнения, пришел бы в ужас, если бы ему рассказали о торжествах в Осло по случаю свадьбы его отца-шотландца и матери-датчанки, когда король Яков приказал четырем негритятам плясать обнаженными на снегу перед королевской каретой на потеху публики. Негритята умерли от воспаления легких.

Возможно, когда Фрэнсис Бэкон трудился над «Временем мужского рода», обращенным к юному ученику, и над своим «Валериусом Терминусом», он думал о том, как сформулировать столь важные для него идеи и внушить их будущему принцу Уэльскому, наследнику двух королевств.

И как раз во время визита испанских дипломатов в августе 1604 года королю Якову было благоугодно наконец-то официально утвердить сэра Фрэнсиса в должности ученого советника, которую он до сих пор занимал лишь согласно устному распоряжению. Одновременно он назначил ему содержание размером 60 фунтов в год. Небольшая сумма, по сравнению с расходами на содержание Горэмбери не более чем капля в море, но все равно это была королевская милость, стимул написать следующее сочинение, на сей раз пространное исследование – «Некоторые положения или соображения касательно объединения королевств Англии и Шотландии». Комиссия, которая была назначена в июле перед роспуском парламента для изучения этого вопроса, состояла из сорока одного англичанина и тридцати одного шотландца. Собралась комиссия в конце октября, и хотя обсуждения продолжались до начала декабря, ее члены пришли к единодушному согласию по всем пунктам, и это безусловно заслуга Фрэнсиса Бэкона. Не было ни ссор, ни стычек, все доводы принимались с большим тактом и уважением друг к другу, был решен вопрос титулования или величания короля, по поводу чего все это время кипели самые яростные страсти: отныне монарх именовался королем Великобритании, Франции и Ирландии.

На этом деятельность комиссии временно завершилась. Доклад должен был пройти обсуждение в парламенте, но слушания были отложены до следующего года. Возникла угроза новой вспышки чумы, и 24 декабря парламент распустили на десять месяцев, так что его член от Ипсвича, завершив работу по объединению королевств, мог забыть на время о делах политических.

При дворе снова начались празднества. Брат королевы Анны Ульрик епископ Шверинский и Шлезвигский приехал погостить в Англию, и его надлежало развлекать, к тому же Филипп Герберт – тот самый молодой человек, которого король так игриво потрепал по щеке во время коронации, – женился на леди Сьюзен Вир, внучке первого лорда Берли. Король сам выступил в роли посаженого отца невесты, венчались они в часовне Уайтхолла, после чего грянуло, как и положено, свадебное веселье. Одна из масок продолжалась три часа, веселились так бурно и самозабвенно, что некоторые из дам не только порастеряли драгоценности, но им вдобавок еще и юбки разорвали. Более привлекательное зрелище можно было наблюдать в последний день крещенских святок, когда маленького принца Чарлза, которому едва исполнилось пять лет, произвели в кавалеры ордена Бани, но поскольку он плохо ходил – у него была болезнь суставов, – его во время церемонии держал на руках лорд-адмирал, а клятву за него произнес кто-то из знатных сановников.

Фрэнсис знал, что палата общин не призовет его до октября, что о его матери хорошо заботятся в Горэмбери, а Элис Барнем, которой еще не исполнилось тринадцати лет, играет со своими сестрами под присмотром матери и «распутника» Пэкингтона в Суффолке или в Вустершире, и потому мог спокойно отвлечься от насущных дел и, уединившись в своей уютной квартире в Грейз инне среди книг, стопок бумаги и верных помощников, снова взяться за сочинение. На сей раз это будет большой труд, и Фрэнсис доведет этот труд до конца – «Усовершенствование наук».

4

«Я сделал своей вотчиной все ветви науки», – написал Фрэнсис в возрасте тридцати одного года своему дяде лорду-казначею; и вот теперь, двенадцать лет спустя, он пожелал хотя бы отчасти доказать это не только людям ученым и образованным, но и своему государю. Труд будет состоять из двух частей или книг, и на каждой будет значиться посвящение королю.

Во Фрэнсисе жило глубочайшее убеждение, что наука – удел не одних только ученых затворников, напротив, она доступна всем; и он стремился показать, какое богатство интересов откроется перед читателем, чей ум не закоснел в приверженности схоластическим традициям прошлого, но готов исследовать весь новый мир мысли с той же страстью, какая побуждала его современников плыть на край света через океан и открывать там новые земли. «Какой позор для человечества, если оно откроет гигантские пространства материального мира, материки, моря, звезды и распространит знание о них среди всех людей, и на фоне этих великих достижений ограничит свой интеллектуальный мир тем, что люди знали еще в древности».

Ему, в частности, хотелось доказать, что с самого начала истории человечества всех великих героев, полководцев, государственных мужей, правителей вдохновляло истинное знание. Вначале Бог сотворил свет, и этот свет, как представлял себе Фрэнсис, был не только светом солнца над землей, но светом знания и понимания, которые превратили дикого зверя в существо, способное мыслить и осознавать, что в том саду, где он живет, т. е. в окружающем его мире, есть все, что ему необходимо. Благодаря божественной искре, одухотворившей человека, все, что он видит, все, к чему прикасается – волны, накатывающиеся на берег, растения и деревья, которые приносят плоды, – все чему-то его учит. «Ничто не скрыто от пытливого, изобретательного ума», был убежден Фрэнсис, и в первом томе, несомненно, начатом и, возможно, законченном в конце 1604 года, он перечисляет множество библейских персонажей и исторических личностей, которые не только вели суровую и в высшей степени деятельную жизнь, но и с помощью света, который даровал им Господь, способствовали развитию познания: «первый секретарь Господа» Моисей, принесший людям десять заповедей; царь Соломон, Ксенофонт Афинский, Юлий Цезарь, Александр Великий. Воины и ораторы – Фрэнсис обращается к их примеру снова и снова, причем особенно часто цитирует Юлия Цезаря. В первом томе, рассуждая о досуге и о том, как надлежит его проводить, он приводит ответ греческого оратора Демосфена на выпад его противника Эсхина: «Этот человек, превыше всего на свете ценивший удовольствия, заявил ему, что от его речей издали разит чадом ночного светильника. Верно, согласился Демосфен, мы с тобой по-разному проводим ночи». Это был, несомненно, замаскированный выпад самого Фрэнсиса против некоторых своих друзей.

Он строго разграничивал исторические факты и укоренившиеся представления, которые слишком часто оказываются ложными; в первом томе он показал, как возникают подобные искажения – в них по большей части повинны те ученые, которые «давно перестали наблюдать природу и осмысливать опыт и самодовольно погрязли в своих собственных измышлениях». Человек, искренне ищущий истину, должен обладать всеохватной жаждой познания и без страха заглядывать в глубины самого себя, осознавать свои пороки и искоренять их, чтобы добрые качества, которыми он обладает, могли полностью развиться. «Слишком долго было бы перечислять разнообразные средства, с помощью которых знание исцеляет все недуги сознания», – замечает Фрэнсис, и в памяти простого читателя что-то отзывается, фраза кажется знакомой. «Придумай, как исцелить недужное сознанье, как выполоть из памяти печаль, как письмена тоски стереть в мозгу…»[5]5
  Шекспир. «Макбет», акт V, сцена 3. Пер. Ю. Корнеева.


[Закрыть] Да, «Макбета», как говорят, играли во дворце только в следующем году, а напечатан он был, как и «Юлий Цезарь», лишь через семь лет после смерти Шекспира. «Слишком долго было бы перечислять разнообразные средства, с помощью которых знание исцеляет все недуги сознания; иные освобождают наш организм от дурных жидкостей, иные отворяют запоры, способствуют пищеварению, улучшают аппетит, заживляют раны».

Эти строки – великолепный образец его остроумия и его стиля. Перед глазами сама собой возникает картина: Бэкон сидит в своем кабинете в Грейз инне; вокруг него избранный круг студентов-правоведов и двое-трое самых близких друзей; и, уж конечно, один из них Тоби Мэтью. Ученый советник его величества читает вслух страницу рукописи, которую держит в руках, и время от времени бросает на внимающих ему добродушно-насмешливый взгляд своих живых светло-карих глаз.

«Я ни в коем случае не хочу, да это и невозможно, сколько бы я ни старался, изменить решение эзоповского петуха, который предпочел ячменное зерно драгоценной жемчужине; или решение Мидаса, который признал победителем музыкального состязания не покровителя муз Аполлона, а бога стад Пана; или решение Париса, который выбрал красоту и любовь, а не мудрость и власть; или решение Агриппины, которая захотела получить империю ценой чудовищного преступления (и пусть ее сын убьет мать, чтобы стать императором); или решение Одиссея, который предпочел бессмертию состарившуюся жену. Все они выбирали не яркое и прекрасное, а обыденное, заурядное; да сколько мы знаем примеров, когда побеждает привычное. Так было раньше, так остается и сейчас. Однако есть люди, которые всегда принимали и будут принимать решения, основываясь на знании, которое не предаст: «Justificata est sapientia a filiis» – «Правоту мудрости подтверждают ее дети».

Потом Фрэнсис с улыбкой закрывает рукопись, и начинается обсуждение, потому что он, как рассказывает его первый биограф священник доктор Рэли, который впоследствии поступил к нему на службу, «был не из тех, кто полностью завладевает разговором и не дает никому рта раскрыть, напротив, он любил, чтобы все его собеседники непременно высказывались в свой черед. И потому предлагал кому-нибудь из них рассказать о предмете, в знании которого он особенно искушен и будет рад о нем поговорить. Что до него самого, он не опровергал ничьих суждений, но зажигал свой факел от каждой свечи».

Мы не знаем, обедал ли Фрэнсис в этот период своей жизни в просторном холле Грейз инна или в своей собственной квартире в обществе избранных друзей, но он, как и его покойный брат Энтони, был большой гурман.

«В молодости он любил легкие и нежные сорта мяса, – пишет доктор Рэли, – домашнюю птицу, дичь; но постепенно вкусы его сделались более основательными, и он стал отдавать предпочтение свинине и говядине, то есть мясу, что поступает с бойни, потому что оно способствует образованию более насыщенных и стойких жизненных соков в нашем теле; в соответствии с этим он и выбирал блюда, хотя на его столе бывали не только свинина и говядина».

«Свинина с бойни» вызывает в воображении подвешенную на крюк и истекающую кровью огромную свиную тушу, которую разделывают мясники, и потом повар будет жарить мясо для стола ученого советника. Неудивительно, что «раз в неделю он принимал за полчаса до еды (не важно, был ли это обед или ужин) настойку ревеня, смешанную с белым вином и пивом, которая не позволяет организму обезвоживаться, но выводит из него грубые жидкости, ни в малой степени не отнимая ни сил, ни бодрости духа, как отнимает потение». Вероятно, злосчастное действие ревеня как раз и помешало Фрэнсису посетить герцога Нортумберленда два года назад, но со своей привычкой он не расстался. Что касается моционов, то, как сообщает нам доктор Рэли, он «любил давать небольшой отдых голове, чередуя занятия с пешими прогулками, иногда выезжал на свежий воздух в карете или верхом, иногда играл в шары», хотя эти наблюдения Рэли относятся к более поздним годам жизни его патрона, так что, возможно, в 1605 году он предавался отдыху несколько другого рода. Мы ни в коем случае не должны забывать, что Эли-плейс, он же Хаттон-Холл, где жила Элизабет Хаттон, находился совсем недалеко от Грейз инна, а эта пылкая особа и ее бывший поклонник никогда открыто не порывали отношений.

Итак, пообедав «нежными, легкими сортами мяса» в обществе своих друзей и секретарей и совершив приятную прогулку, Фрэнсис возвращался к своим трудам и продолжал писать второй том «Усовершенствования наук», который выйдет в три раза объемней первого, и даже посвящение королю станет более развернутым. Современному читателю будет особенно интересно узнать, что Фрэнсис предложил повысить жалованье профессорам и преподавателям университетов, а также учителям всех учебных заведений. Ректоры и заведующие такого рода учреждений должны, по его мнению, постоянно совещаться друг с другом, а «венценосцы и высокопоставленные особы» как можно чаще их посещать. И в посвящении, и в самом тексте второго тома Фрэнсис использует свой любимый образ: ум нужно взращивать с такой же любовью и тщательностью, с какими мы ухаживаем за садом, – свидетельство его огромной любви к садоводству, которая с годами только возрастала. Он говорит, обращаясь к королю: «Ведь если мы захотим, чтобы фруктовое дерево принесло больше плодов, чем обычно, мы не станем ухаживать за ветками, мы взрыхлим землю вокруг ствола и удобрим ее, – и поясняет: – А поскольку основателей колледжей и лекторов можно уподобить садовникам, которые сажают и поливают растения, уместно поговорить о трудностях, с которыми сталкиваются преподаватели, а заключаются они в том, что почти во всех университетах и школах их жалованье, или, если угодно, вознаграждение за труд, слишком мало, даже скудно, вне зависимости от того, что они преподают – гуманитарные ли науки или естественные». Он также выразил мнение, что «между университетами Европы должны развиваться научные связи».

Второй том посвящен всем отраслям познания: естественной истории, истории человечества, богословию, философии, натурфилософии, физике и метафизике, медицине и пр. Несмотря на колоссальный круг тем, о которых Фрэнсис рассуждает, книга читается довольно легко, и, возможно, одна из причин, почему она сейчас отошла в тень, заключается в том, что идеи, считавшиеся революционными в начале семнадцатого века, давным-давно всеми признаны и стали чем-то само собой разумеющимся. Но самое интересное и важное в «Усовершенствовании наук» – это впервые предложенное разграничение этапов научного исследования и утверждение, что истину следует искать не через откровения, а с помощью разума, и это, по сути, можно считать рождением научной философии.

Читатель, который хочет увидеть за высказанными Фрэнсисом мыслями Фрэнсиса-человека, найдет верный ключ к пониманию его характера в отдельных фразах и даже пассажах, разбросанных по всему тому; например, в одном месте он пишет, что некоторые ученые мужи «почитают зазорным для науки снисходить до изучения предметов механических», и приводит притчу о философе, который глядел на звезды и упал в лужу: ведь если бы он смотрел вниз, он увидел бы отражение звезд в воде, но на небе среди звезд он отражения воды не увидел».

Особенно большое внимание Фрэнсис уделяет искусству врачевания. «О юристе судят по тому, как он ведет дело, а не по тому, насколько правое или неправое дело он защищает. Кормчего ценят за то, что он правильно определяет курс судна, а не за то, сколько ценных товаров его судно привезло из плавания. Но у врача, как, вероятно, и у политического деятеля, нет возможности наглядно продемонстрировать свои таланты, их по большей части оценивают по исходу дела, а тут никто никому не указ: ведь разве можно с уверенностью сказать, действительно ли больной выздоровел благодаря искусству врача, а страну спасло искусство дипломата или и то и другое чистая случайность? И потому мы повсеместно видим, как шарлатанов прославляют, а людей истинно знающих подвергают гонениям. Людская глупость и людское легковерие безграничны, и потому люди часто обращаются за помощью не к образованному врачу, а к знахарю-шарлатану или колдуну». Явный выпад в адрес лекарей-проходимцев, каких в те времена водилось великое множество, а уж о нынешнем времени и говорить не приходится.

Через несколько страниц он поднимает тему, которая часто обсуждается в медицинских кругах сегодня. «А еще я хочу сказать, что долг врача не только восстанавливать здоровье, но также облегчать боль и душевные страдания; и не только в тех случаях, когда облегчение боли способствует выздоровлению, но и когда оно поможет человеку быстро и без мучений умереть. Рассказывают, что когда болезнь Эпикура сочли неизлечимой, он принял яд и залил свой желудок вином до полного отупения и бесчувствия, по каковому поводу была сочинена эпиграмма, что он был так пьян, что не смог почувствовать, как горьки воды Стикса. Лекари же, напротив того, почитают своей священной обязанностью продолжать лечить больного, когда уже ясно, что он обречен; я же полагаю, что они должны призвать на помощь все свои знания и применить их, дабы утишить боль и сократить агонию умирающего». Неудивительно, что Фрэнсис назвал этот отрывок «Об эвтаназии в конце жизни». Кто знает, не думал ли он снова о своем брате Энтони?

Но постараемся удержаться от соблазна приводить выдержки из этой удивительнейшей книги… однако во втором томе мы неожиданно видим, что он вновь возвращается к болезням телесным и замечает: «Итак, при лечении недугов разума, которые есть не что иное, как смятение чувств и кипение страстей… – И продолжает через две страницы: – Разве не стоит прислушаться к суждению Аристотеля, который говорит, что юноши глухи к моральной философии, потому что в них еще кипят и пылают страсти, которые время и опыт не успели остудить». И пытливый читатель не может не спросить: «Да, конечно, но кто сказал то же самое в стихах?» Гектор в «Троиле и Крессиде», напечатанной четыре года спустя:

 
…но коснулись
Поверхностно глубокого вопроса,
Как те юнцы, которых Аристотель
Считает неспособными постичь
Моральной философии значенье,
Все ваши доводы порождены
Кипеньем страсти или пылкой крови[6]6
  Шекспир. «Троил и Крессида». Пер. Т. Гнедич.


[Закрыть].
 

В «Усовершенствовании наук» у Фрэнсиса есть глава «О поэзии», и любопытно – она одна из самых коротких. Он пишет: «В этой третьей области познания, которой является поэзия, я не вижу никаких изъянов. Ибо она подобна растению, которое рождено не семенем, а животворящей силой земли, оно поднялось выше всех остальных и разрослось повсюду». Заканчивается эта глава словами: «Однако слишком долго оставаться в театре вредно». Что эти слова означают? Вредно кому? Писателю, который не должен позволять своему воображению увлекать себя, потому что ему надлежит трудиться над чем-то более важным? Вот так резко обрывается эта глава, далее автор переходит к «дворцу разума». И наконец, завершая книгу, пишет: «С меня довольно того, что я настроил инструменты Муз, пусть теперь на них играют другие, более искусные руки».