Текст книги "Шайтан-звезда (Книга вторая)"

– Она говорит, что еще вчера пыталась встретиться с тобой, но ее не пустили, о госпожа.

– А каково ее лицо? Она из дочерей арабов или из иноземок? – спросила осторожная Абриза, вдруг вспомнив злейшую свою врагиню в Афранджи – тетку Бертранду.

– Она закрывает лицо краем тюрбана, о госпожа.

– Значит, евнухи по голосу догадались, что она женщина?

– Нет, по телосложению, о госпожа.

– Она молода?

– Средних лет, о госпожа. И она в прескверном настроении!

Бертранду уже нельзя было назвать женщиной средних лет, и Абриза несколько успокоилась. Теперь главное было – достойно сойти вниз.

К ложу вели четыре узкие ступеньки, и она уже однажды чуть не съехала по ним на пол. Абриза не понимала, почему в Хире это считается особенной роскошью, но не препятствовала Ади аль-Асваду в желании осыпать ее дарами.

– Какое платье ты прикажешь подать, о госпожа?

Абриза подумала, что ей непременно предстоит еще сегодня встреча с аль-Асвадом. Раз уж сама судьба лишила его одной из двух невест, значит, он явится побеседовать об этом деле. И Абриза многого ждала для себя от этой беседы.

Аль-Асвад впервые увидел ее и стал рабом ее красоты, когда она была в зеленом платье…

– Найдите мне зеленое, о девушки! – приказала Абриза, спускаясь с ложа. – Пусть Масрур пошлет за купцами – мне непременно нужно сегодня зеленое платье из китайского шелка! А той женщине пусть скажут, что у меня нет еще в этом городе знакомых женщин среднего возраста, разве что…

Вдруг она вспомнила о той, что велела ее похитить, и держала в темнице без окон, угрожая смертью ребенка, и потом увезла ее впопыхах, и исчезла бесследно – а обнаружилось это, когда аль-Мунзир и Джудар ибн Маджид вели войско вслед за войском Джубейра ибн Умейра, пленившего Ади аль-Асвада, торопясь в Хиру, и расспрашивали местных жителей, и узнали, что Джубейр ибн Умейр принял небольшой караван, который вез женщин, после чего женщины исчезли, а случилось это поблизости от Хиры.

Девушки были во дверце новенькими и не узнали бы Хайят-ан-Нуфус, а преданность толстого Масрура и прочих евнухов тоже пока вызывала сомнения…

– О девушки! – воскликнула Абриза. – Пусть войдут сюда вооруженные евнухи, сколько их там у меня есть! Я приму эту женщину, но только в присутствии всех своих женщин и евнухов!

Абриза не могла представить себе, что нужно от нее той пятнистой змее, но ожидала зла.

Нарджис побежала за евнухами, Абриза тем временем выбрала платье изумрудного оттенка, хотя и не такое, как хотелось бы, и села на скамеечку, чтобы девушки убрали ей волосы.

– Какое алоэ прикажешь ты зажечь в курильницах, о госпожа? – спросила Хубуб, а может, Хамса, пока Нарджис прикладывала к лицу Абризы попеременно нити розоватого, желтоватого, прозрачно-белого – одному Аллаху была ведома его цена, но Абриза еще не знала, насколько редко он встречается, – и даже голубоватого жемчуга для перевивания кудрей и укладки их вдоль щек.

– Какое из них самое дорогое?

– Какуллийское, о госпожа.

– Значит, его и зажигайте, – не в силах выговорить слово, услышанное впервые, распорядилась Абриза. Вспомнив вдруг самое важное, она вскочила со скамеечки и взбежала на ложе.

Там под большой подушкой, набитой кусочками беличьих шкурок, лежала джамбия, подаренная ей аль-Мунзиром, дорогая джамбия, чью рукоять украшала бирюза, спутница победоносных воинов.

Абриза схватила джамбию и задумалась, можно ли к зеленому платью надевать бирюзу. Так она и стояла в размышлении с клинком в руке, когда дверные занавески распахнулись и вошло около десятка вооруженные евнухов.

Евнухи расступились, Абриза соскочила с возвышения и увидела женщину, чуть выше себя ростом, чуть шире в бедрах, но конец тюрбана уже не закрывал ее лица, да и сам тюрбан она, войдя, сразу же сорвала, так что евнухи окаменели, переводя взгляд с незнакомки на свою госпожу и с госпожи – на незнакомку.

Сходство лиц было поразительное.

Эта женщина, одетая в мужской наряд, успела распустить черные волосы так, как распускала их сама Абриза, когда тетке Бертранде или служившим ей девицам не удавалось заставить ее заплести косы. И длины они оказались такой же, и так же завивались тяжелыми жгутами.

– О доченька! – сказала Шакунта, не двигаясь с места. – Вот я и нашла тебя! О моя Шеджерет-ад-Дурр! Какая же ты красавица!

Сейчас к ее рукам не были примотаны толстыми ремнями боевые куттары, обагренные кровью, и на ногах у нее не было тяжелых боевых браслетов из наисквернейшего серебра, и волосы не покрылись пылью и грязью от кувырков по окровавленной земле, и рот ее не был оскален, и дыхание, подобное змеиному или кошачьему шипу, не вырывалось громко, одновременно с ударом куттара. Но Абриза узнала ее – ту, что спасла ее из когтей Фатимы!

– О матушка!.. – прошептала она, впервые в жизни произнося это слово. – Я знала, что ты найдешь меня! О матушка! Как ты похожа на меня!

И побежала через всю комнату, и повисла на шее у Шакунты, целуя ее в щеки!

С Шакунтой же произошло нечто неожиданное – руки и ноги отказались ей повиноваться, и хуже того – от избытка чувств она лишилась дара речи, и, будь рядом Саид или Мамед, как она, увы, привыкла их называть, они немало удивились бы этому.

– Идем, о матушка! – твердила между тем Абриза. – Ты непременно должна поесть с дороги, и мы пошлем невольниц в хаммам, чтобы все для тебя приготовить, и я прикажу принести для тебя все платья, какие у меня есть, чтобы ты переоделась, и прикажу принести ожерелья, и жемчуг, и браслеты, и покрывала! Как прав был тот рассказчик – ты воистину Захр-аль-Бустан, лучший цветок в саду! Я знала, что мы встретимся! О, как ты похожа на меня! Теперь мы никогда не расстанемся!

Абриза провела рукой по волосам и по щеке матери, и мать ответила ей точно таким же движением.

– О Шеджерет-ад-Дурр, о любимая! – повторяла Шакунта. – Нам больше нельзя расставаться! Как ты похожа на меня! Мечта моя сбылась, дело мое совершилось… Вернее, половина дела…

Но Абриза, не поняв, что бы это означало, и не желала сейчас ничего понимать. Радость ее не знала предела, все ее желания осуществились. Недоставало лишь ребенка – ведь вокруг нее собрались решительно все, кто ее любил, и не было больше соперницы!

Абриза хлопнула в ладоши, вызывая своих невольниц, подаренных аль-Асвадом.

Вбежали девушки, числом восемь, и, не успев завершить поклона, услышали столько приказаний, что растерялись, ибо на каждую невольницу пришлось не меньше трех или четырех.

Наконец одна побежала к дворцовой кухне за лакомствами, другая ей вслед – за напитками, третья – туда же за пилавом, и еще одна – снаряжать гонцов в хаммам, чтобы оттуда выпроводили всех и приготовили помещение для невесты аль-Асвада и ее матери, а еще одна – известить через евнухов аль-Асвада о неожиданном событии, а прочие устремились в глубину женских покоев, отдергивая дверные занавески перед Абризой и Шакунтой.

Абриза вела Шакунту по плотным басрийским коврам, отбрасывая ногами скамеечки черного дерева, выложенные серебром и перламутром, и большие шкатулки с благовониями, и даже лютни в чехлах из атласа, с длинными лентами и узорными золотыми накладками в виде солнц и лун. Она вела мать из комнаты в комнату, предлагая ей выбрать себе помещения по вкусу, чтобы усадить ее на самое богатое ложе и одарить всем, что предоставил в ее распоряжение аль-Асвад, и выслушать историю своего похищения.

Сейчас даже эта история не могла бы доставить ей ничего, кроме радости.

Ведь обстоятельства Абризы были таковы, что воистину ее голова кружилась от восторга.

Еще совсем недавно она была пленницей в комнате без окон, принуждаемой к непотребствам. И лунного месяца не прошло, как она сидела над умирающим Джеваном-курдом, неведомым ей самой образом спасая его. А потом, когда их, изнемогающих, подобрал в пустыне конный разъезд, и вдруг оказалось, что это – люди Джудара ибн Маджида, которые разосланы на поиски Ади аль-Асвада, и когда Джеван немедленно возглавил отряд всадников, и повел их на поиски Черного ущелья, и потом – когда они встретили на берегу потока Джабира аль-Мунзира, ожидающего в засаде и с луком в руке возвращения тех, кто пошел брать приступом мнимый рай, – потом, в тот час, когда все они соединились, и понеслись выручать аль-Асвада, и скакали, давая коням и верблюдам лишь малую передышку, в Хиру, – все это время Абриза была непрерывно счастлива. Счастлива, невзирая на то, что в Хире, сойдя с коня, она не ощутила под собой ног и едва не повалилась наземь.

Ее стихи о любви к аль-Асваду, рожденные ею на скаку, повторяло нараспев все войско!

И она видела, что войско как бы несет ее, прекраснейшую из женщин, с этими великолепными стихами, в дар своему повелителю, прекраснейшему и отважнейшему из мужчин!

Этот мужчина ради нее поднял мятеж, и рисковал своей жизнью и жизнями своих верных, и сражался, и скрывался, и, лишенный всего, кроме достоинства и благородства, с горсточкой людей бросился на безнадежный приступ, чтобы освободить ее!

И все вокруг было прекрасно – отчаянная отвага аль-Асвада, и сжигающая душу тревога за его судьбу, и преданность аль-Мунзира, и грубоватая заботливость Джевана-курда, и бешеная скачка к Хире, и город, радостно встретивший своего любимца, и дворец, и лицо Абризы в дорогом китайском зеркале.

А ведь Абриза сама знала про себя, что особенно чувствительна к красоте и болезненно ощущает ее отсутствие.

Теперь же ее нашла наконец мать – и мать тоже была прекрасна, и ее зрелой красоте была в землях арабов лишь одна соперница – дочь, Шеджерет-ад-Дурр, Абриза.

А то, что лежало на всем этом великолепии, как сальное пятно на дорогом наряде, ушло, исчезло, пропало навеки.

Абриза вздохнула с облегчением, когда бесноватое войско, не признававшее Аллаха и его посланника, убралось из Хиры, и несуразная невеста аль-Асвада – с ним вместе. И возблагодарила Бога за то, что достигла этого, не осквернив уст ложью.

Но Шакунта напомнила ей о нелепой сопернице.

– О доченька, – сказала она, держа в каждой руке по дюжине дорогих ожерелий, пока Абриза раскидывала перед ней шелковые и парчовые наряды, – а где же ожерелье с черными камнями, которое я надела на тебя той ночью?

– А разве оно тебе нужно, о матушка? – удивилась красавица. – У нас сегодня день радости, а не день скорби, зачем нам ожерелье с черными камнями?

– И все же я хотела бы, чтобы ты его носила, – Шакунта усмехнулась, вспомнив ту свою злость на Саида, которую ожерелье усилило многократно. – Не каждый день, разумеется, но в некоторых случаях…

– Так вышло, о матушка, что я подарила его, – призналась Абриза.

– Кому же ты подарила его? – встревожилась Шакунта. – Скажи – и мы его выкупим!

– Боюсь, что у нас нет к нему больше пути.

– Я нашла это ожерелье, когда к нему воистину не было пути! А ты рассталась с ним недавно.

– О матушка, это ожерелье доставило мне столько неприятностей!.. – плачущим голосом сказала Абриза. – Из-за него тетка Бертранда попрекала меня с тех самых пор, как я себя помню! Она говорила, будто я лишила его силы! Всякий раз, глядя на него, я вспоминала тетку Бертранду, будь она неладна! А как оно попало к тебе, о матушка?

– Как оно попало ко мне?.. – Шакунта вздохнула. – Это длинная история. И я расскажу ее тебе, когда слово, которое я дала, будет выполнено. Так у кого же ожерелье? Раз оно вызывает у тебя плохие мысли, ты никогда больше его не увидишь, но мне оно необходимо. Ведь нам удалось вернуть ему силу…

И замолчала, сообразив, что без помощи того, кого она привыкла звать Саидом, ожерелье так бы и осталось лежать в шкатулке евнуха Шакара…

– Я отдала его той девушке, которая спасла от смерти Ади аль-Асвада, – отвечала Абриза, но мать ждала еще каких-то объяснений. – Все делали ей подарки, а у меня не нашлось ничего иного…

– Что же это за девушка и как нам ее найти, о доченька? – не унималась Шакунта.

– Зовут ее Джейран, а где ее теперь искать, наверно, не скажет никто. Вот если бы она ходила с открытым лицом – ее знал бы весь город!

– Джейран… – Шакунта задумалась. – Так что же у нее с лицом?

– Во-первых, у нее на левой щеке написано «звезда аль-Гуль».

– Странная надпись. Но разве это нельзя смыть?

– Буквы как будто выложены синей шерстяной ниткой под кожей, о матушка! Я никогда раньше такого не видела, клянусь Аллахом! А во-вторых, она сильно отличается от здешних женщин. Больше всего она похожа на мою двоюродную сестру Берту… то есть, я все эти годы считала Берту своей двоюродной сестрой… Она тоже высокого роста, с худым лицом, нос у нее короткий и немного вздернутый, волосы серые, а глаза – серо-голубые, о матушка. Ты же знаешь, что для арабов все это – признаки уродства! Как странно – а ведь в Афранджи Берту считали красавицей…

– Но если ее привезли из Афранджи, откуда у нее такое имя?

– Я не знаю, о матушка, – отвечала Абриза, которая действительно не задумывалась над несоответствием имени и внешности банщицы. – Сама она сказала, что выросла среди бедуинов, а потом ее отдали вместо платы хозяину хаммама.

– А не сказала ли она, кто ее мать? – задала Шакунта уж вовсе нелепый и неожиданный с точки зрения Абризы вопрос.

– О матушка, а какое нам дело до матерей банщиц? – искренне удивилась красавица. – И какая еще могла бы быть мать у Джейран, как не жительница пустыни и собирательница сморчков на песчаных холмах?

– Джейран… – повторила Шакунта. – Бедная Джейран… Бедный подкидыш! Так, значит, ты ее отблагодарила за спасение аль-Асвада ожерельем? Начертал калам, как судил Аллах! Это было проявлением его справедливости… Она заслужила это ожерелье. И пусть она им владеет!

Абриза удивилась было неожиданным заслугам Джейран, но сообразила, что в Хире наверняка уже толкуют возле всех колодцев о том, как был спасен от казни Ади аль-Асвад, и хвалят Джейран, не подозревая, какая суматоха была во дворце из-за нее и ее бесноватого войска.

Очевидно, связь между Абризой и Шакунтой, впервые, по сути дела, увидевшими друг друга, воистину была связью матери и дочери, поскольку проявилась в чтении мыслей.

– А ты хочешь стать женой аль-Асвада, о доченька? – как бы услышав, о чем задумалась Абриза, спросила Шакунта. – Когда я искала тебя в Хире, то со всех сторон только и кричали о том, что он нашел себе жену из тех женщин, что цари приберегают на случай бедствий!

– Это говорили о Джейран, о матушка. Аль-Асвад действительно обещал ввести ее в свой харим. Но между ними вышла ссора, и она покинула Хиру со своими людьми, и он может считать себя свободным! – весело воскликнула Абриза.

Шакунта задумалась.

– Поклянись, что ты не приложила руку к этой ссоре, о дитя! – вдруг потребовала она. – Поклянись, что не ты разрушила ее счастье!

– О матушка, ссора вышла из-за ее людей, которые сцепились с людьми аль-Асвада, и были взяты под стражу, и она вывела их из тюрьмы, размахивая ханджаром, словно тюрок-сельджук! – воскликнула Абриза, которой вовсе не хотелось посвящать мать в подробности этого дела. – И она увела их из Хиры, и забудем об этом. Ведь она больше не вернется.

– Знала ли она, что ты любишь аль-Асвада? – продолжала расспросы Шакунта.

– Я полагаю, что знала, ибо нет в Хире человека, который не слышал бы моих стихов о любви к аль-Асваду! – гордо заявила Абриза. – И скажи сама, о матушка, разве она достойна быть его женой? Он всю жизнь будет угнетен тем, что у его жены на щеке какая-то нелепая надпись, – ты не знаешь всей гордости Ади, о матушка! И он будет удручен тем, что все считают ее безобразной! А мной он будет гордиться – ведь вся Хира видела меня без изара и покрывала, и придворные поэты уже сочинили обо мне множество касыд!

– О дитя, те же люди, что упрекнули бы его, если бы он взял в свой харим некрасивую женщину, которая, тем не менее, спасла ему жизнь, упрекнут его, когда станет известно, что он женился на женщине с ребенком, – прозорливо заметила Шакунта.

– О матушка, довольно об этом! Мой ребенок уже встал однажды между мной и аль-Асвадом! И из-за этого произошли все бедствия Ади! Сейчас он так рад, что избежал смерти и вернулся в Хиру победителем, что вовсе не вспоминает о ребенке! И я не допущу, чтобы это помешало нашему счастью, клянусь Аллахом! Еще через день или два он непременно вспомнит о нем и пошлет за ним своих людей, и они привезут его… и мы еще насладимся его обществом…

– Но где твой мальчик? Когда я увижу его?

Абриза вздохнула.

– Я не знаю, где он, но аль-Асвад прикажет своим людям узнать, и они узнают, – призналась она. – Ты ведь еще не слышала, о матушка, как у меня появился этот ребенок! А это – плод насилия, и я не хотела его рождения, и родила его лишь потому, что не смогла его вытравить из себя!

– Собираешься ли ты сама искать его? – сурово спросила Шакунта. – Или ты будешь ждать, пока этим займется аль-Асвад?

– Разумеется, собираюсь! – выпалила Абриза, но по голосу дочери Шакунта поняла, что говорит в ней испуг перед грозной матерью, единственной, кто мог бы потребовать у нее отчета в судьбе ребенка. А всякий, кто видел Шакунту с двумя куттарами и в боевых ножных браслетах, не стал бы понапрасну искушать ее терпение.

Тем не менее она не стала корить дочь, а уперлась локтем в колено и опустила голову на руку.

И Абриза услышала нечто вовсе неожиданное – глубокий и горестный вздох.

– Ты воистину моя дочь… – пробормотала Шакунта. – Ты увлечена лишь прекрасным и благородным! А то, что не прекрасно и не благородно, не находит пути к твоему сердцу. Знаешь ли ты, о Шеджерет-ад-Дурр, что у тебя есть два брата? Два старших брата?

– А кто мои братья, о матушка?

– Почтенные люди из купеческого сословия, я полагаю… О доченька, я не могу корить тебя за то, что ты отдалилась душой от своего сына, ведь я сама, чтобы сдержать слово, бросила двух маленьких сыновей! – воскликнула Шакунта, и это было вторым потрясением для Абризы – она не думала, что ее мать способна говорить таким жалобным голосом.

– Но мои сыновья остались под присмотром женщин, которым я доверяла! – справившись с угрызениями совести, продолжала Шакунта. – И я оставила их в доме их отца, чтобы отыскать тебя и привести к твоему жениху!

– К моему жениху? – рот у Абризы открылся так, что туда проскочил бы целый апельсин.

– Да, к жениху, которому я обещала тебя, когда еще только носила ношу, – объяснила решительная мать. – Он царского рода, и между нами заключен договор, который я сохранила, и мы скрепили его рукопожатием.

– О матушка, но ведь я хочу стать женой аль-Асвада! – возразила Абриза.

– О доченька, я просватала тебя за царевича Салах-эд-Дина еще до твоего рождения! И я искала тебя все эти годы…

– Только для того, чтобы выдать замуж за этого царевича?!

Шакунта во второй раз за недолгое время их встречи лишилась благословенного дара речи.

– Конечно же, нет, о доченька, я искала тебя потому, что ты была похищена из колыбели, и мне подложили другого ребенка, и это – диковинная история…

– Я знаю эту диковинную историю! – перебила Абриза. – Я слышала ее у ворот хаммама от уличного рассказчика! И я узнала по описанию комнату в замке своего отца с гобеленом, на котором были Адам и Ева с яблоком, и черное ожерелье своей тетки Бертранды! Это так поразило меня, что я стала искать рассказчика, чтобы купить у него книгу, в которой все это было написано. Но я не слышала самого начала, а там, наверно, и говорилось об этом несуразном сватовстве!

– О доченька, как это ты называешь несуразным сватовство, которое задумала твоя мать?

– О матушка, а разве есть для него другое название?

– Я хотела, чтобы ты вошла в царский харим, о дитя, и заняла там подобающее твоей красоте место!

– Так и я хочу того же самого! Я хочу стать женой Ади аль-Асвада, а уж если у него – не царский харим, так какого же тебе еще надо? И там я займу место, подобающее моей красоте и моему таланту!

– Ты говоришь про умение писать стихи? – осведомилась Шакунта.

– Полагаю, что стихами я прославилась в войске и в городе еще больше, чем своей красотой, – опустив глаза, чтобы хоть так соблюсти скромность, сказала Абриза.

– А как же быть тогда с договором между мной и царевичем Салах-эд-Дином? Нет, о доченька, ты непременно должна поехать со мной к нему, и сказать, что ты готова стать его женой, и посмотреть на его стыд и позор!

– Почему это мужчина при взгляде на меня должен испытывать стыд и позор? – Абриза схватила мать за руки и попыталась, вглядываясь в лицо, понять, уж не покинул ли ту разум.

– Да нет же, о доченька, при взгляде на тебя мужчина должен испытывать восхищение! Но пусть этот скверный Салах-эд-Дин увидит твою несравненную красоту и пусть ему станет стыдно за то, что я сдержала слово, а он, этот враг Аллаха, этот пьяница, которого владельцы всех кабачков узнают по походке, этот взбесившийся пес и опаршивевший волк, этот ишак и сын ишака…

– О матушка! – отшатываясь от Шакунты в неподдельном ужасе, вскрикнула Абриза. – Ты хочешь отдать меня за скверного пьяницу?..

– Не бойся, о прохлада моих глаз, я вовсе не желаю видеть тебя женой пьяницы! – заявила Шакунта, так торопясь все объяснить дочке, что самое главное все время оставалось несказанным, а она и не замечала этого. – Но я должна сдержать слово! На это я потратила девятнадцать лет своей жизни, о доченька!

– Выходит, я должна расплачиваться за то, что ты дала необдуманное слово, и искупать этим девятнадцать напрасно потраченных лет твоей жизни? – спросила Абриза, все яснее понимая, что внезапно объявившаяся мать внесет в ее жизнь то, без чего она охотно обошлась бы, – благородное безумие.

– Как ты можешь называть слово матери необдуманным? Я девятнадцать лет искала тебя, я претерпела множество бедствий, я вырвала тебя из когтей этих врагов Аллаха – и все ради того, чтобы услышать, что мои слова – необдуманные?!

Задавая этот яростный вопрос, Шакунта действительно забыла, что по меньшей мере десять лет из этих девятнадцати провела в Индии, где славилась красотой и умением побеждать в поединке, где звалась Ястребом о двух клювах, где к ее ногам кидали сокровища, где она была гордостью владык – и одному Аллаху ведомо, что у нее было из близости с теми, кто этой близости домогался…

Абриза же смутилась. При всей благодарности, какую она испытывала к матери, желание воспротивиться нелепому замыслу крепло в ней, и набирало силу, и подсказывало слова, которых говорить, наверно, не стоило.

– Да, ты отбила меня у них! – воскликнула Абриза. – И ты крикнула мне – беги, доченька! И я побежала! И я с перепугу забежала так далеко, что еле вернулась на место этой стычки! И оказалось, что я там – одна посреди трупов людей и лошадей, без еды и питья, с непокрытой головой под полуденным солнцем, а единственный, кого я застала в живых, был при последнем издыхании, и это Джеван-курд!

– Разве Джеван-курд погиб в стычке? – не поверила Шакунта. – А кто же тогда разъезжал вчера по рынку, набирая ткани и прочие вещи для своего харима? Все купцы сбежались приветствовать его и сделать ему подарки! И все вопили – глядите, вот Джеван-курд, который едет у правого стремени нашего аль-Асвада!

– Ему удалось выжить, о матушка… – недовольно сказала Абриза, потому что спасение курда плохо вписывалось в ту картину бедствий, какой она хотела поразить Шакунту и вызвать ее смущение. – И не будем больше говорить о наших неприятностях. Они окончились, и ничто больше не разлучит нас, и я стану женой аль-Асвада, а тебе мы тоже найдем подходящего мужа!

– Мы непременно должны поехать к Салах-эд-Дину, о доченька! Нельзя, чтобы договор остался невыполненным. Девятнадцать лет жизни потребовалось, чтобы найти тебя, и день, когда я привезу тебя к нему, станет счастливейшим днем моей жизни!

– Опять ты толкуешь мне про эти девятнадцать лет! – возмутилась красавица. – Почему это я должна всей своей жизнью расплачиваться за то, что ты когда-то заключила договор? Почему это я должна идти в жены к старому, скверному, гнусному пьянице?

– Вот и я говорю, что он опустился, и утратил былое величие, и не может провести ни дня без кувшина изюмного вина! – подхватила Шакунта. – Вино диктует ему все его поступки! Но он должен понять, что он – нарушитель слова! И он должен увидеть тебя! И уразуметь, насколько он тебя недостоин! Инжир – не для вороны!

– О матушка, а как получилось, что вы вообще заключили этот договор? – поняв, что тут дело нечисто и ни одна женщина не станет так буйствовать из-за старого пьяницы, осведомилась Абриза.

Ответа она не получила.

Шакунта долго думала, как покороче и потуманнее рассказать эту историю, чтобы не выглядеть в глазах дочери неверной супругой, плохой матерью или вообще той купеческой женой из базарных историй, которую старуха сводит с красивым мальчиком.

– Достаточно тебе знать, что таково было решение твоей матери, – произнесла наконец она.

Абриза надулась.

– Я действительно не могу никуда ехать с тобой, – сказала красавица. – Хотя бы потому, что мой ребенок не найден. Ты искала своего ребенка – а я буду искать своего, и нет мне дела до Салах-эд-Дина! И ты искала ребенка ради соблюдения нелепого договора, а я буду искать его ради его счастья и будущности! Аль-Асвад обещал, что дитя станет наследником царского престола Хиры!

– А какое отношение имеет твой ребенок к царскому престолу? – удивилась Шакунта, и Абриза поняла, что нашла надежный довод.

– Я родила его от младшего брата Ади, от царевича Мервана.

И она вкратце рассказала матери историю о том, как аль-Асвад своей честью поручился за ее безопасность, и что из этого вышло.

– Теперь ты видишь, что мне не до путешествий и женихов, – завершила она, видя, что Шакунта ее не перебивает.

– Так, значит, тебе нет дела до забот твоей матери? И это – твое последнее слово, о дитя?

– Да нет же, о матушка, я готова делить с тобой твои заботы, я только не хочу ехать к твоему Салах-эд-Дину! – с тем Абриза приласкалась к матери, но та сбросила ее руку с плеча.

– Значит, выйдет так, что я не сдержала слова? И девятнадцать лет моей жизни подобны обрывку тряпья или оческу пакли?

– О матушка!.. – Абриза воздела руки к небесам, ибо нет на свете слов, которыми можно разумно возразить на такие глупости.

– Нет, о дитя, нет, о доченька, я своего добьюсь! – приходя в ярость, продолжала Шакунта. – Я привезу тебя к Салах-эд-Дину, даже если придется везти тебя связанной в мешке!

– А чем ты тогда будешь лучше той, что похитила меня и везла в корзине из пальмовых листьев? – дерзко спросила Абриза.

Шакунта вскочила и произнесла нечто длинное на неизвестном дочери языке, и не было в Хире человека, который понял бы эти слова.

Она вывезла из Индии не только куттары и боевые браслеты, но и замысловатые выражения, которые приберегаются для самых отвратительных бедствий.

Высказав на индийском языке все, что она думает о дочери, об аль-Асваде, о Хире и о всех непотребствах этого города, Шакунта развернулась и помчалась к выходу из помещения.

Евнухов, которые вовремя не убрались с дороги, она расшвыряла двумя ударами – левым локтем и правым локтем.

Абриза так и осталась сидеть на возвышении, чувствуя, что наговорила лишнего, но искренне веря в свою правоту.

В конце концов, ни слова лжи мать от нее не услышала.

Как и аль-Асвад, когда решалась судьба Джейран…

Опомнившись, она позвала евнухов и послала их следом за Шакунтой, чтобы узнать, куда та направилась из дворца и каковы ее намерения.

Но оказалось, что Ястреб о двух клювах – птица, умеющая прятаться и заметать следы.

Шакунта не выезжала из ворот Хиры – а между тем ее нигде не могли найти.

И это было крайне подозрительно…

* * *

– А разве можно забыть твою щедрость, о господин? – утирая под изаром глаза, спросила вдова. – Уже два месяца, как муж мой умер, и я скоро дойду до того, чтобы просить подаяния, а нашего сына я отдала в ученики к другому цирюльнику еще при жизни мужа. Конечно же, я помню тебя, но ничем тебе помочь не могу. Был бы жив мой муж – он обрил бы тебя и умастил так, как тебе по вкусу! И сохранил бы те тайны, что ты раскрыл перед ним…

– Прими эти десять динаров, о женщина, – сказал гость, до бровей закутанный в темно-коричневый плащ-аба. – И скажи напоследок, к кому из цирюльников мне лучше обратиться? Есть ли в этом городе среди них хоть один, который был бы разумен и не болтлив, чтобы у меня не треснула голова от его разговоров?

– Когда стало ясно, что мой муж вскоре предстанет перед райским стражем Ридваном, я пошла к его приятелю и сотрапезнику, тоже цирюльнику, и уговорилась, что он возьмет нашего Хусейна в учение, о господин. И мне кажется, что на этого человека можно положиться. Он живет недалеко от новой мечети, на улице Бейн-аль-Касрейн, а чтобы тебе не расспрашивать прохожих, запомни такую примету – в его доме два окна выходят на улицу, и самое большое дверное кольцо, какое только можно представить, и второго такого дома на улице нет. У него живет черная рабыня по имени Суада, и воистину оно ей к лицу, ибо цветом она как закопченное дно котла. Скажи ей так – Шамса кланяется тебе и просит позвать к этому господину ее сына. А если ты уделишь ей от своих щедрот, то это не будет лишним.

– Я уделю ей от своих щедрот, – сказал гость, но голос его показался вдове странным, как будто мысль о вручении стертого дирхема черной рабыне развеселила этого закутанного человека.

– Мой сын – кроткий и молчаливый юноша, он возьмет тебя в дом и все сделает по твоему слову, о господин. Он уже умеет не только брить, но даже пускать кровь! – похвасталась вдова. – Ты останешься доволен, о господин, да хранит тебя Аллах и да приветствует!

– Как вышло, что я никогда не видел в вашем доме твоего сына?

На сей раз в голосе гостя была некая тревога, смешанная, как показалось вдове, с угрозой.

– Он почти не выходил к посетителям, о господин, он стеснялся своего увечья. Но теперь Аллах не оставил нам иного пути – ему пришлось пойти в учение, но это к лучшему, может быть, он хорошо усвоит ремесло, станет помощником Абд-Аллаха Молчальника, а потом даже войдет в дело и станет получать долю доходов.

– Кого это ты назвала Молчальником, о женщина?

– Цирюльника Абд-Аллаха, о господин, его все так называют, Абд-Аллаха, у которого учится ремеслу мой сын…

– Цирюльника? Злые же языки у людей, которые дали ему такое прозвище, клянусь Аллахом!

Из-под изара послышался смешок.

Закрыв за собой дверь дома, где два месяца назад скончался постоянно бривший его цирюльник, гуль Хайсагур задумался. Время было позднее, и человек, который станет ломиться в такое время в дома правоверных, крича, что нуждается в бритье, непременно будет принят за бесноватого. Да вдова и не полагала, что он займется этим, не дожидаясь утра.

Ночная темнота позволила ему откинуть с лица край аба.