Текст книги "Офис-дзен (сборник)"

Психолог

Психолог. В принципе, тут уже можно ставить точку. Закрывать дверь. Опускать шторы и доставать из заначки. Ибо жить в мире, которым правят психологи, могут только милиционеры. В форме и при табельном оружии.

Тест для выявления дефективных детей. Тест на совместимость дефективных детей с агрессивными детьми и тест на выявление доминантных самцов среди немногих оставшихся после лабораторного совмещения (тренингов). С этими проводится душеспасительная беседа. Они это называют «дать обратную связь». Дайте мне денег, а связь я себе обеспечу. И обратную и прямую. По взаимной любви и согласию. С шампанским, вермутом и плавающими свечками.

Последний заживо съеденный мной психолог был женщиной. Это была красивая женщина с красивыми ногами, красивой грудью, красивой причёской, скрывающей красивые уши. Ей исполнилось двадцать три. Она вышла из того места, где людей учат учить людей. Она писала диссертацию. Она входила в квартиру, снимала с себя всё, включая кольцо на пупке, заворачивалась в моё одеяло и усаживалась перед компьютером курить, пить кофе и писать диссертацию. Она роняла пепел на кафель и растирала его красивым большим пальцем красивой левой ноги. Она копила в раковине полную коллекцию грязной посуды. Она очень громко слушала диски с розовыми и желтыми разводами. Она храпела. А иногда она требовала невозможного. В моём возрасте невозможное уже вредно. За это однажды я съел её вместе с одеялом, сигаретами Galuase, очками Ray-Ban и кольцом в пупке. Невкусно.

Этот одет в серый костюм и розовый галстук. Костюм один и тот же. Галстука, похоже, два. Постоянно улыбается. Таким образом старается расположить к себе. Говорит мягко с повышающей интонацией на концах фраз. Иногда почти шепчет, чтобы собеседник напрягал внимание. В этот момент ловит взгляд, устанавливая контакт. Скучно. В очереди за зарплатой стоит на общих основаниях. В этот момент социально отстранён, самоуглублён, подавлен несправедливостью и унизительностью положения. На внешние раздражители не реагирует. Психологи в очередях подобны поднятым за шерсть овцам. Очередь для них – это последовательность побудительных мотивов, отнесенных к различным индивидуумам, организованная по временному принципу участия в процессе достижения. Это обидно.

Один мой приятель после окончания института холодильной промышленности отправился за добавкой на психологический факультет. После семестра обучения купил сто нарциссов и раздал по одному всем встретившимся на пути девушкам. Мы улыбнулись. После второго семестра учинил скандал на футбольном матче. Был бит и отправлен в травму. Мы насторожились. К диплому он трижды женился, трижды развёлся, переругался со всеми друзьями детства и побрился налысо. Сейчас работает конфликтологом в консалтинговой фирме. Звонит раз в год сообщить, что помнит про долг и вернёт в скором времени. Я благосклонно соглашаюсь. Тем паче, что он ничего у меня не занимал. Я бы ему и не дал.

Интересно, наш покупал цветы? Может быть, у них там это вроде лабораторной работы. Тайное общество. Герметичное знание. Уровни посвящения. Кто выжил, – уже не человек. При встрече с себе подобными делают пассы руками. Не поднимают глаза выше уровня губ. Они тайный орден. Они соль глины из которой лепят людей. Высшая каста. Если они соберутся вместе, то всем наступит полный пиздец. Существуют пророчества, по которым они однажды соберутся. Слышал, что компания намеревается брать второго такого же. Может быть, это уже началось? Может быть, мне уже пора?

Сидит передо мной в кресле для посетителей. Поза открытая: руки в стороны, ноги в стороны, глаза в кучку. Вещает.

– Я военный человек. Я кандидат наук. У меня трое детей. Мне тридцать семь, моей жене двадцать восемь.

Это ничего. Это нормально. Если человек так говорит о себе, значит, имеет право. Если он хочет говорить об этом, я не против. Утешу, как смогу. Психолог. Бывший военный. Фамилия Кутузов. Клиническая картина налицо. Лечить практически бесполезно. Нужно изолировать и наблюдать, пока он ещё прикомандирован к отделу персонала. Это вполне безопасно. Там у него есть стол, стул и шкаф с папками. Девочкам он нравится. Женщины его избегают. Мужчины брезгуют.

Галочки в тесте рисую как попало. Стохастический эксперимент. Предвкушаю реакцию. Не без людоедства, конечно. Реакция классическая: яркая, как реакция Вассермана. Разговаривает со мной сорок минут. На двадцатой дарит собственный автореферат с дарственной. В ответ раскрываю ему секретную методику расчёта по тесту Кеттелла. Бедолага плачет и долго трясёт руку. Прописал ему Андрюхину секретаршу и отвар петрушки натощак. Сам не верю, что поможет.

Они изволят учиться

Они изволят учиться. Вчетвером. Они учатся вчетвером с ещё двадцатью такими же, но в галстуках другой расцветки. Это очень дорогой тренинг. Здесь истина только для парней в пиджаках с большими зарплатами. За счёт конторы, естественно. Истина, полученная на тренинге для парней в пиджаках, автоматически конвертируется в денежные знаки на счетах лавки. Метафизика чистой воды. Герметичное знание. Тайный орден. Ещё один тайный орден.

Они слетаются со всего города на мётлах. Рано утром, пока ещё не рассвело, и не прокричал петух на Серафимовском кладбище. Низко-низко, над самыми троллейбусными проводами, чтобы не засекли радары, чтобы не проснулись любовницы, не скисло молоко, не заплесневел хлеб. Шабаш до рассвета. В пустынном отеле в центре города. При закрытых ставнях, опущенных тяжелых шторах с двумя кофе-брейками и одним обедом. Телефоны отключены. Секретарши отпущены.

Когда они учатся, остальным хорошо. Когда они учатся, – всем спокойно, осознанно, адекватно. Расцветает сто цветов. Сто пахарей ведут свои борозды за горизонт. Сто сеятелей кидают в те борозды зерна, отделенные от плевел. Есть время отделить от плевел. Есть время собрать плевела, нанизать их на длинную нитку и в виде бус повесить на шею языческому божеству из бухгалтерии. Я поклоняюсь этому божеству. Я не понимаю, как, но оно творит чудеса. Оно творит чудеса с окружающим его миром. Но об этом потом. Лучше всего на ночь, подоткнув одеяло, дав напиться горячего молока, включив ночник и раскрыв толстую книжку в потёртом супере: «Мифы и легенды бухгалтерии».

А сейчас о тренингах. Это шао-линь. Нормальный такой северо-западный, болотный шао-линь. Раскрепощают, разбирают, очищают, смазывают, собирают, закрепощают, но уже иначе. Их видела Элизабет. Она относила на подпись то, что нужно подписывать срочно и видела. Она пришла со стоящим дыбом пухом на кофте и побелевшим кончиком носа. Она не могла говорить пять минут. Она выпила сто пятьдесят коньяку одним длинным и обреченным глотком. Она видела… Они были без пиджаков. Они стояли, взявшись за руки. Они… улыбались. Возможно, Элизабет излишне впечатлительна.

Пока они учатся, стоят договора. Пока они учатся, стоят проплаты. Проплаты стоят в стороне от договоров, у самой двери и как-то стыдливо. Я прихожу с пачкой счетов в руках, открываю дверь и вижу стоящие проплаты. Они стесняются смотреть мне в глаза. Они курят в кулак. Они ковыряют в носу и смотрят в потолок. Им не подвезли раствор, не сгрузили арматуру. Вынужденный простой. Рады бы, а никак. Хотели бы, а вот ведь. И это говорит о том, что пора курить фимиам и бить в барабаны из шкур подрядчиков. Бус из плевел уже недостаточно. Божество требует жертв. Оно требует жертв кровавых, массовых. Жертв, похожих на геноцид. Так чтобы целому отделу оторвали головы или лучше целому департаменту. Кровища по лестницам, кровища по кабинетам. Скальпы на ниточках, как грибы на сушку. И тогда нажмут педаль. Тогда милостиво откроют форточку. И божество кажет своё прекрасное лицо и своё прекрасное тело. И даже Шуркафан, которому всё равно уже кого и как, потеряет тонус. Он посмотрит на это тело и на это лицо и потеряет тонус. Он неделю вечерами будет сидеть дома и слушать, как жена щебечет по телефону. И на ночь он подоткнёт одеяло дочке и расскажет ей детскую сказку про божество из бухгалтерии. И в этой сказке не будет никакого эротического подтекста.

А они учатся. Они постигают знание. Их дисциплины сродни дисциплинам масонской ложи. Вольные девелоперы. Они изучают счастье, «счастье от деятельности». Их учат получать счастье от своей деятельности. Их учат получать удовлетворение не только от мастурбации. Их учат смотреть на мир так, как мир того заслуживает. И контора платит за это деньги. Контора готова платить за это столько, сколько нужно для того, чтобы на месяц снять плавучий бордель в устье Кронверка, загрузить его псковскими блядями, водкой, шампанским и дать, наконец, людям расслабиться. И будет им счастье. И будет им нормальное мужское счастье даже без триппера. И мир они полюбят. И мир полюбит их. Как любит этот мир меня.

Окружённый любовью этого мира, я вхожу в кабинет к Андрюхе. Я вхожу в кабинет к другу и вижу пентаграмму счастья, на которую тот пялится. Пентаграмма счастья. Охуеть! Через свои английские очки за четыреста фунтов иностранных стерлингов он смотрит на пентаграмму счастья. Я зашёл за подписью. Мне нужна подпись моего друга на документе, который не нужен ни мне, ни моему другу. Этот документ нужен конторе. Он нужен конторе абстрактно. Контора питается такими документами. Она рожает их тысячами и сама же и пожирает. Замкнутый круг. Часть биоценоза. Ничего экстраординарного.

Абсолютно нейтральное начало. Лёгкая музыка кантри. Я вхожу. Я открываю дверь. Я опять вхожу. Я подхожу к двери, я стучусь. Это типа такой операторский приём. Музыка уже другая. Это уже такое «тум-тум» почти тревожное. Я открываю дверь, и вхожу. И вижу, как мой друг смотрит на пентаграмму счастья. Да-да! Раннее осеннее утро. Музыка начинает ускоряться до там-тум-тум, и скрипочки. Кислый свет рассветных сумерек сквозь жалюзи. Лампочка с белым светом. Отблеск от монитора на пентаграмме счастья. Пиздец, какой саспенс. Хичкок рыдает от зависти. Вот, Андрюха пытается понять, в какой части этой пентаграммы сейчас я со своим документом. С этим своим дополнительным соглашением на сто тысяч денег с учётом НДС, которые нам должны заплатить, если мы переведём им двести в оффшор после того, как они нам отгрузят на триста бартером. И он не видит меня на пентаграмме! Музыка переходить в «тара-рам-пам-бум». Он поднимает голову. В его очках отражается дверь, в которую я вошёл. Отражается секретарша с прекрасным третьим размером, с чашкой кофе наизготовку, а я не отражаюсь. И он видит, что меня нет! Есть соглашение, есть двести без НДС, а меня нет… Стоп! Снято! Кино! COMING SOON! «Счастье от деятельности». Три тысячи копий в прокат. Самый дешёвый билет – тясяча. Народ в последнем ряду поперхнётся попкорном, а в первом просто обосрётся от ужаса. Деньги пополам: мне семьдесят процентов, Андрюхе тридцать. Ещё десять Шуркафану на лекарство от импотенции. Десять – это не много. Десяти не жаль.

Хорошо быть водопроводчиком

Хорошо быть водопроводчиком. Хорошо утром надеть зеленый в ржавых пятнах комбинезон, тяжёлые китайские башмаки на рифлёной подошве и старую куртку из телячьей кожи с нашивкой «US AIRFORCE». Хорошо выйти из дома в семь часов утра и направиться на планёрку, где сидеть в прокуренной комнате с розовыми обоями. С обоями, протёртыми там, где локоть, там, где спина, там, где голова и там, где мысли о премии. Это в районе карниза. Слева от жёлтого пятна. Снизу от трещины. Выше календаря за 1997 год со скотч-терьером. Туда смотрят все, когда говорят о планах на квартал. Туда смотрят, когда нужно сказать «идите вы все!» И туда же смотрят, когда нужно молчать и делать вид, что понимаешь, как ты ничтожен и незаменим. Но до этого момента хорошо выйти из дома и идти по улице. По улице, через которую ты ходил в школу. Вдоль которой ты гулял со своей первой женой, со своей второй женой и со своей третьей женой. Мимо садика, в котором ты курил, пока собака первой жены нюхала деревья. Мимо магазина «цветы», в котором ты покупал цветы для этих своих жён.

Хорошо зайти в лабаз на площади и поздороваться с продавщицей ночной смены, уютно читающей книжку, обёрнутую в газету. Хорошо купить бутылку кефира, коржик и пачку сигарет «Пётр первый». Хорошо выкурить первую сигарету во дворике и наблюдать, как какой-то мужик в расстегнутом пальто, отряхивает от грязного снега свой баварский автомобиль. Как он протирает тряпкой фары. Как садиться внутрь и обречённо выезжает через арку. И при этом хорошо быть водопроводчиком, основная забота которого проводить воду.

Но хрен там. Я сижу в баварском автомобиле и жду, когда прогреется салон и думаю. Я думаю, что машину пора менять. Через полгода закончится гарантия, а полгода – это мало. Я смотрю на водопроводчика в куртке с нашивкой. Он курит и глядит на небо. Я не могу курить так рано. Мало того, не хочу. Я сижу в автомобиле и думаю. Думаю, что есть смысл заехать в магазин и купить себе свежую рубашку и новый галстук. Ходить два дня в одном и том же галстуке – неприлично. Те, кому нечего делать, посчитают, что я не ночевал дома. А я не ночевал дома. Я думаю, что мне сорок лет, я самостоятельный человек, и у меня есть сорок причин не ночевать дома. Но я выбираю всегда одну и не самую оригинальную. Когда перестаешь оправдываться перед другими и задавать вопросы себе, высвобождается невероятное количество времени. Если не задавать вопросов, можно прожить успешную жизнь. Многим удаётся. Их любят родственники.

Водопроводчик докуривает сигарету, лыбится и скрывается за металлической дверью. А я встаю в пробку в половину восьмого утра. Пробка в половину восьмого утра – это смешно. В девять – не смешно. В половину десятого – совсем не смешно. А в половину восьмого – это неприличный анекдот. Машина нагрелась, я чувствую запах своих подмышек. Нужно купить рубашку. Заехать в гипермаркет и купить рубашку. Но я не покупаю рубашки в гипермаркетах, как не называю рубашки сорочками. Я не называю приятелей друзьями, подруг – любимыми, а собственный член популярным словом. Этим словом я разговариваю с другими людьми. Странно разговаривать с людьми именем собственного члена. В этих разговорах нет сексуального подтекста. Там вообще нет подтекста. Там только красивый ритмичный текст про то, что если, блядь, договор не будет выполнен в срок, все отправятся к именам чужих членов. Отправятся без надежды на финансовую компенсацию. Без надежды на оплату договора. Без права существовать. Без надежды родиться вновь. Без слов любви. Без слов ненависти. В рабочем порядке. Но быстро. Так быстро, что даже главный директор не успеет выйти из своего квадратного кабинета, чтобы перейти в круглую переговорную комнату. Он ещё только проходит мимо стола своей прекрасной секретарши. Он ещё только думает о том, что зря он с ней спал три года назад. И зря он с ней спал на прошлой неделе. А Их уже нет. Есть другие, которых много, и имена которых даже не стоит запоминать. Они всё равно позвонят и представятся. И никаких авансов!

А если не разговаривать именами чужих репродуктивных органов, то придёт пиздец. И это тяжёлая мысль. Её неприятно думать. Неприятно думать тяжёлые мысли, когда стоишь в пробке и пахнешь. Приятно думать лёгкие мысли. Например думать, что у неё огромная круглая спальня. У неё кровать из карельской берёзы. У неё тонкое бельё и тонкие пальцы, на которых она не носит колец. У неё синий японский автомобиль. И она замужем. А ты ушёл. Ушёл, пока в квартире спали. Тебе не станут звонить. Тебя не станут ждать. У неё хватает дел без этого. У тебя хватает дел без неё. Это приятно. Гармония мира в том, чтобы всем было приятно. И мир справедлив, если ему не надоедать.

Проще – это когда сознательно не делаешь сложно. Когда заботишься о ёмкости жизненного кода. Никаких нагромождений. Жизнь должна помещаться на дискету. Она должна начинаться на кончике члена, а заканчиваться на кончике острого и прекрасного меча в твоих собственных руках. Не в руках главного директора. И не в руках его секретарши. Её руки для другого. Ей уже объяснили для чего ей руки. Неделю назад объяснил главный директор. Он умеет объяснять. Он, вообще, умеет выражать свои мысли. У него есть мысли, и это уже часть легенды. Но сейчас не про это. Сейчас про жизнь. Про ту, что должна заканчиваться на кончике меча в твоих собственных руках. Чтобы можно было в любой момент с гортанным криком «ёб твою мать» начертить острым кончиком иероглиф собственного имени на любой плоской поверхности. А дальше уже саке и прочие радости.

И я сворачиваю с проспекта, нахожу гипермаркет и покупаю себе рубашку. Два десятка иголок, десяток скрепок, целлулоид под воротником. Я стою посреди парковки под мелким противным снегом и надеваю на себя свежее кимоно. Надеваю на свежий дзюбан, повязываю оби и коси-химо. Прекрасное свежее кимоно в прекрасную тонкую полоску. И это уже хорошо. Не так хорошо, как быть водопроводчиком, но всё же.

Круглый стол (любовь и Будда)

Круглый стол. Очень круглый стол с дыркой посередине. В геометрии такая фигура называется «тор». Среди нормальных людей она называется «бублик». Комната с такой хернёй в центре – чаще всего гальюн, но в нашем случае это переговорная. Судя по названию, здесь должны вестись переговоры. Собственно, здесь должны сидеть люди и переговариваться о чужих деньгах, обращаясь друг к другу по имени отчеству через переводчика. Переводчик должен заменять «ну вы охуели!» на что-то типа «указанные вами сроки видятся нам избыточно оптимистичными». Но два раза в неделю тут просто кого-то интенсивно любят даже без словаря.

Когда любят Шуркафана, Шуркафан визжит и отмахивается финансовой документацией. Когда любят Андрюху, Андрюха сверкает очками и обижается. Андрюха обижается и разговаривает на специальном бизнес-языке, которого главный директор не понимает. И Шуркафан не понимает. Из всех присутствующих этот язык понимает только супербухгалтер, потому что у неё хорошее образование. Но супербухгалтер это скрывает, чтобы не усугублять свою участь. Она вообще слишком много скрывает. Поэтому супербухгалтера любят особо радостно. Главному директору нравится, как она краснеет, потеет и начинает облизывать губы кончиком языка. Всем это также кажется эротичным.

Директора по строительству Сергей Сергеича тут не любят, потому как Сергей Сергеич сам кого хочешь полюбит, а это уже насилие. Сергей Сергеич тесть главного директора, а в армии дослужился до старшины. Коммерческого тоже не любят, потому что по образованию он врач-гинеколог и любить его неприятно. Коммерческий скользкий. Когда человек скользкий, его трудно удержать на месте, он выскальзывает. Коммерческого зовут Слава. Имя хорошее, но скользкое. Никогда сразу не угадать, какой именно Слава перед тобой: Ярослав, Станислав, Изяслав или какой ещё.

Здесь любят юриста Леночку. Любят начальника службы безопасности по фамилии Гудненький. Любят пить кофе из чашек с логотипом компании, которые были сделаны в количестве двадцати штук после проведения трёхмесячного тендера. Любят директора управляющей компании Мундевского.

Кстати о Мундевском… Мундевский бисексуален. Его любят в самом начале, а потом Мундевский сам всех любит вперед главного директора, показывая рвение и молодцеватость. Других способов нет – он непьющий. За это его не любят и презирают. Но ему похрен. У него большой японский автомобиль, жена-прокурор и военно-морское училище за широкими плечами. В его кабинете висит портрет главного директора, выполненный в масле по фотографии из газеты. Главный директор на этом портрете старше и стройнее, нежели в жизни. Перед ним раскрытая книга. Толстая раскрытая книга. Толстая раскрытая книга и чернильница. Главный директор на этом портрете смотрит внимательно и даже немного ласково. Это враньё. И за это Мундевского ещё больше призирают. Но ему всё равно, похрен.

Остальные тут приходящие. Их вызывают, когда устают любить перечисленных или когда хочется чего-то нового (фантазии всякие, то да сё). А к этому принято готовится. Мужчины особенно тщательно гладят брюки и долго выбирают, какой галстук надеть. Женщины прыскают на себя дорогие духи и рисуют себе изумлённые и грустно-счастливые глаза. Остальные что-то часами распечатывают на принтере.

Меня обычно зовут в самом конце. Меня зовут, когда все уже ослабли. Когда все ослабли ниже пояса и укрепились в мысли, что наступил пиздец и полное бессилие. Они уже наступили вместе, но ещё ничего не сделано. Всех уже отлюбили, а ещё ничего не сделано. Вернее, бесплодной была любовь. Литературщина? Не вопрос! Потому лучше так: пиздец стал отчетливее. Они уже отлюбили всех, но их всех вместе так никто и не полюбил. И то, что мы сделали все вместе, никто не полюбил. И то, что мы не сделали, но ещё только собираемся сделать, уже никто не собирается любить. Это пиздец.

И тогда они зовут меня и ждут от меня чуда. Они ждут, что я начну преломлять хлеба и ходить по воде. Им не нужны фокусы с носовым платком. Им не хватит кроликов из портфеля, сотенной банкноты из-за уха и бородатой женщины. Они не хотят бородатых женщин. Они хотят чуда. Все вместе хотят чуда. Даже Андрюха с запотевшими очками и Шуркафан. Шуркафану больно сидеть. Он хочет в туалет, но стесняется. Он хочет домой к жене, но опять стесняется. Он хочет в Пермь к любовнице. Но прежде он хочет чуда. Ибо чудо – это прекрасно. Если не будет чуда, не будет и Перми. Не будет Уфы, не будет Нижнего Новгорода и даже Купчина. Даже сраного Купчина не будет. Зачем Купчино человеку с отбитыми яйцами и больной задницей?

И тогда прихожу Я. Я прихожу в чёрном плаще и в чёрном берете. В чёрном берете с монограммой и пером. На моих руках перчатки, и это компенсирует банальные Carlo Pazolini на моих ногах. Я появляюсь из ниоткуда в свете лучей проекторов. Я появляюсь под звуки Massive Attack, записанных фоном к презентации. Я раздвигаю руками в перчатках море их слёз. Я втыкаю зубочистку в центр экрана, и из зубочистки вырастает дерево. И дерево плодоносит мечтами. Я появляюсь в сиянии известных людей, которые верят и любят всё, что мы сделали и всё, что мы только собираемся делать. Я становлюсь выше небес, видимым всем живым существам через всемирную сеть. И все видят меня и все любят всё, что мы сделали, и всё, что мы только собирались сделать. Я извергаю из тела своего золотой луч, и по этому лучу люди идут туда, где мы что-то сделали. Люди идут и оставляют там свои деньги. И их деньги становятся нашими деньгами. И денег этих становится так много, что даже часть денег уже можно дать мне. Мне можно посвятить эти деньги в виде премии или в виде повышения оклада. Мне все равно. Я Будда, и это уже мои деньги. И мне все равно, как их зовёт супербухгалтер. И всем уже всё равно. Все уже уверовали. И они уверовали в меня. Они уверовали в меня так, что я уже могу просить бюджет. Я могу просить бюджет, и мне будет даден бюджет. И этому бюджету будет дано имя. Я дам имя бюджету. И имя бюджету будет «Полный пиздец».