Текст книги "На последнем рубеже"

Я больше никогда их не увижу. И это мучительно горько. Пронеслась мысль – сдаться в плен, попросить пощады, выжить!

Нет. Стало чуть легче дышать. Хорошо всё-таки побеждать свой страх. Хорошо, когда отступают сомнения. И хорошо, что рядом нет моих родных.

Я сделал всё, что смог, чтобы остановить врага. Сделал всё, что смог, чтобы защитить свою землю. Несмотря на это, враг оказался сильнее.

Хотя почему сильнее? Скольких я убил, хотя бы сегодня? И ведь они уже не смогут насиловать и убивать. Возможно, среди них были убийцы моей семьи.

И теперь мои родные будут жить… Может, нет. Может, все жертвы напрасны. Может, они нас сломят, сделают рабами – тех, кого захотят оставить в живых. Я уже не узнаю.

По ступеням поднимаются очередные убийцы. Они идут добить. А я лежу неподвижный. И сейчас они убьют меня, а я ничего не смогу сделать.

Рядом лежит Жека. Какой был воин! Как много ты помог! Прости, что повёл тебя на смерть. Но ты хотя бы ушёл быстро. А я вот умираю второй раз, и помочь мне некому. И шанса выжить – нет. И даже защититься нечем.

Немецкие голоса уже совсем близко.

Я пытаюсь потянуться к кобуре. Тщетно – рука слушается, но пистолет я оставил внизу. Горькая усмешка кривит мои губы.

Но, сдвинувшись чуть вправо, я почувствовал под боком металлическую тяжесть гранаты. Сердце начинает биться от бешеного волнения. Я же не использовал эргэдэшку!

Быстрее достать её, повернуть предохранительную чеку, скрутив рукоять гранаты…

Немцы входят. Их четверо. Осматриваются: им интересно, кто сегодня занял колокольню, кто попортил так много крови.

То, что я жив, замечает один из фрицев. Делает знак рукой: смотрите, есть раненый. В руках у него винтовка с примкнутым штык-ножом, что смотрит на меня. А я незаметно встряхиваю гранату, будто судорога передёрнула тело…

Когда-то в детстве я слышал, что все, кто гибнет на поле боя, защищая родных, землю, народ, Отечество, – они гибнут за други своя. И нет выше христианского подвига; этих воинов ждёт Небесное Царство.

Правда ли это? Всю сознательную жизнь меня учили, что Бога нет. Но сейчас я точно чувствую Чьё-то незримое присутствие.

Да. Я чувствую. Я чувствую Того, Кто поддерживал меня всё это время, укреплял, помогал сделать правильный выбор. Того, Кто направлял мою руку в бою и Кто здесь, сейчас, стоит рядом, укрепляя в последние секунды… Нет, учителя мои, вы или ошиблись, или сознательно врали.

Бог есть!

…Господи, прости, что пролили кровь в Твоём доме. Господи, прости мне мои грехи. Господи, Спаси и Сохрани моих любимых. И прими меня, Господи, в Своё Небесное Царство…

Мой палач заносит надо мной штык-нож. Он улыбается, он не торопится. Он упивается своей безнаказанностью.

А зря. Я улыбаюсь в ответ и доворачиваю кулак так, чтобы граната легла на живот. И чтобы её было видно. Я вижу животный страх, сменивший улыбку на его лице…

В последний миг я успеваю закрыть глаза. И перед внутренним взором вдруг отчётливо и явственно предстают те светлые карие очи, что согревали, словно солнце…

Хорошо…

Вечер 5 декабря 1941 г.

Район посёлка Казинка.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Виктор Андреев.

…Батальон откатывается в небольшой лесок справа от деревни; возбуждённые командиры и политруки бегают вокруг бойцов, подгоняя их начальственным рыком и матом. Впрочем, красноармейцы, понимающие, что попали в смертельную ловушку, работают на совесть, разгребая снег и выстраивая жиденький рубеж обороны.

Мороз градусов так под 20 не чувствуется совсем. Пот обильно пропитал исподнее, струится по щекам и заливается в глаза; дышать стало совсем трудно. Воздух вырывается изо рта с надсадным хрипом при каждом ударе лопаты по мёрзлой земле. Снег лёг не так давно, но достаточно крепкие морозы уже сковали раскисший по осени чернозём. И всё же я пытаюсь выдолбить в нём хоть небольшую норку, что сможет прикрыть меня от вражеской пули…

Немцы уверенно выбили дивизию из Ельца. Ещё вчера наши удерживали засосенский (низкий) берег реки Быстрая Сосна, железнодорожный вокзал, западные окраины города; своё место в обороне занял только что прибывший артиллерийский полк. А уже сегодня фрицы вытеснили нас отовсюду, причём в возникшей неразберихе отступления наш батальон так и не вывели из Казинки. Комбат попробовал пробиться к задонскому шоссе, но разведка практически сразу же натолкнулась на фрицев. Основные силы дивизии преследовали мотоциклисты при поддержке пары броневиков; встречный бой в поле стал бы для нас последним. Мы снова откатились в село.

Однако вскоре противник начал одновременное наступление на Казинку и из-за реки на Лавы, и со стороны станции; в таких условиях комбат решил выводить батальон из-под удара в ближайший лес.

Только вот жиденький лесок – это не очень надёжное укрытие. Стволы деревьев ещё как-то прикроют от миномётного огня, но как только дело дойдёт до тяжёлой немецкой артиллерии – батальону конец. Приказ копать траншеи отдан, по сути, лишь для того, чтобы занять бойцов. По большому счёту, правильно: по себе прочувствовал, что, пока выполняю поставленную задачу (а выдолбить даже небольшую ячейку в морозной земле – дело непростое), я отвлекаюсь от мрачных дум. Ну и потом: чтобы выкурить батальон русских из леса, потребуется немалое число снарядов к тяжёлым орудиям, три из которых фрицы потеряли в прошлом бою. И хотя ветераны летних боёв рассказывали, что боеприпаса у германцев чуть ли не бесконечное количество, у меня сложилось ощущение, что сейчас они всё же экономят снаряды. По крайней мере, артиллерийский удар по станции был хоть и чувствительным, но не сметающим всё и вся.

В том, что в покое нас не оставят, я уверен наверняка. Но если противник попробует атаковать нас пехотой, с таким трудом выдолбленные ячейки нам ещё как пригодятся! Только патронов хватит на один бой…

…Смеркается. День был ясным, погожим, а сейчас солнце окрасило в пурпур закатное небо. Красиво так и тихо, словно нет войны. Мороз крепчает, но разгорячённое ещё тело не ощущает холода; в лесу слышатся приглушённые голоса красноармейцев. И ни тебе громких окриков, ни команд. Сразу вспоминается детство, походы за дровами с отцом, лыжи…

Пурпур, благородный цвет княжеской власти, цвет крови – когда-то прочитал в книжке по истории, сейчас вдруг вспомнилось. На войне всё время ходишь по краю, смерть постоянно рядом, и забирает она с обеих сторон, что победившей, что проигравшей. Далеко не всегда успеваешь даже понять, что произошло.

Но сейчас я прекрасно осознаю, что шансов у батальона немного. Немцы про нас не могут не знать, отряд находится в окружении. Сегодня не атаковали, а завтра ударят наверняка. Если погода останется такой же ясной, противнику даже не потребуется бить по нам тяжёлой артиллерией: достаточно пары «лаптёжников», чтобы помножить на ноль укрывшийся в лесу батальон.

Так что торжественность предсмертного момента я прочувствовал сполна. Паники, слава Богу нет, скорее отрешённость; мысленно я вновь возвращаюсь к прожитой жизни, перебирая в памяти возникающие образы и пытаясь воскресить то лучшее, что когда-либо со мной случилось. Вот и слова на ум приходят какие-то необычные, торжественные, что ли.

…Видимо, командиры думают схоже со мной; по крайней мере, по цепочке переданный приказ является как бы ответом на мои мысли: «Отбой, подъём в 3 утра. Костры не жечь! За демаскировку – расстрел! Ночью идём на прорыв».

Думаю, комбат решил правильно: в лесу погибнем точно, даже если сумеем отбить одну атаку. А на прорыв патронов должно хватить. Ну и в темноте есть шанс приблизиться к немцам поближе.

Хотя… Вон, пускают осветительные ракеты каждые 5 минут. Небось тоже понимают, что у нас только один шанс есть, с боем прорваться; уж наверняка растянули пулемётчиков, всю ночь фрицы дежурить будут. Эх, оно бы сейчас ударить, пока они не полностью развернулись!

Впрочем, командиры на этот счёт имеют своё мнение. Бойцам отдых дать нужно, это факт; ну и потом, с 4 до 5 утра – самые тяжёлые часы ночного дежурства. Наверняка тогда и будем бить, попробуем фрицев взять тёпленькими!

…Ёлок в лесу мало, так что постелить еловых веток под себя не получается. Ну и шут бы с ними, да только у меня и ватника нет. Сейчас бы ещё одну шинельку под себя (да на веточки), на тело ватник, ещё одной укрыться, да костерок развести из толстых древесных плах, одна на другой, чтобы всю ночь огонь горел, – как хорошо! Но ничего этого нет, кроме единственной шинели; холод и волнение не позволяют мне уснуть. Вскоре, ведомый желанием провести эту ночь не в одиночестве, я устраиваюсь в кругу таких же истомлённых холодом и страхом бойцов.

Отвлечённые разговоры красноармейцев о доме, о семьях, о девушках убаюкивают. Некоторые мои товарищи уже сидя кемарят, опершись на стволы винтовок, утопленных прикладами в снег. Постепенно сонная хмарь, сквозь которую я вижу Анькино лицо и крупную, словно налитую грудь, сковывает и меня. Но сон мгновенно рассеивается, когда кто-то из сидящих в круге бойцов приглушённо вскрикнул:

– Братцы, СТРАШНО! Страшно умирать!

Вот тебе и Анька. Зараза, какой сон спугнул! Но слова неизвестного бойца находят слишком живой отклик в душе…

– А кому не страшно? – ответил кто-то в темноте. – Один, что ли, умереть боишься? Как бы не так. Каждого матушка дома ждёт. У каждого зазнобушка осталась; да и по честности сказать, много ли среди нас тех, кто бабу хоть раз попробовал?

– И что? – отвечает всё тот же надломленный голос. – Завтра немец здесь всех нас и кончит, а ты, хоть трижды смелый, тоже в землю ляжешь!

– Ша, разговоры! – это уже я окрикнул труса. Не знаю, чего добивается незнакомый мне красноармеец, наверное – ничего. Просто сломал его страх, истерика у человека; по-людски понять можно, но завтра мне с ним в одну атаку идти. Трусость одного в бою кончается гибелью многих… А если дойдёт разговор этот до политрука, проблемы появятся не только у бойца. Паникёров по законам военного времени могут расстрелять, но под каток попадут и те, кто слышал речи трусов, но не сдал их.

– Ты не забывай, что все мы смертны, – снова заговорил всё тот же боец с достаточно сильным голосом. – Сегодня, завтра или через 50 лет – всех нас ждёт один конец. И правда в том, что ты будешь есть, пить, спать, работать, а результат-то всё равно один.

– Да?! – парень не сдаётся, и никто его более не затыкает: завязавшийся спор отражает внутренние переживания каждого, и каждый надеется услышать сейчас что-то своё, что развеет его сомнения. Но для этого нужно, чтобы сорвавшийся боец вытащил на поверхность наши общие страхи. – Только старик-то жизнь прожил, у него и дети, и внуки, и про баб ты правильно сказал! А мне 19 лет, сколько я пожил, что узнал, что видел? И ничего за мной не останется, и детей не будет!

– За мной, думаешь, останется? Ты вот за детей заговорил. А слышал, как под Новгородом вагоны с детишками фашисты разбомбили? Небось слышал. Больше 1000 малышей погибло! Я как прочитал, как на месте бомбёжки детские ручки и ножки находили, так внутри что-то перевернулось. Я тогда подумал: как дорвусь до немца, зубами глотку грызть буду, голыми руками на куски рвать!!!

И вот что ещё я тебе скажу: я рад, что у меня детей нет, потому что иначе не смог бы честно воевать и не думать каждый миг, что мой ребёнок погибнет от рук фашистов, а я его не спасу.

У некоторых бойцов семьи за линией фронта остались, как ты думаешь, каково им? Но ведь воюют, не трясутся. Потому что мужики. Потому что такова мужская доля – защищать Отечество, свой дом, семью – настоящую или будущую. Мстить за них, коли не уберёг… Пойми, дурень, враг пришёл на твою землю, ВРАГ. Лютый и беспощадный, которому всё равно, кого мучить и убивать. И тут уже не важно, погибнешь ты сам или нет, главное – врага надо остановить. Надо тех детей, кто жив, спасти, ведь все они – наши. Не твои или не мои, так боевого товарища, что вчера заместо тебя смерть принял, что с немцем от самой границы дрался. Он за детей своих погиб, но и тебе лишний день подарил. А ведь ему было что терять, было… Так что теперь, как ни крути, а пришёл наш черёд насмерть драться.

И знаете что, братцы? Я ведь тоже боюсь, ещё как боюсь. Что умру, боюсь, ни одного фрица с собой не забрав, не расплатившись с ними за отца и старшего брата, за детишек тех погибших, за всех баб изнасилованных и замученных! Вот чего я боюсь, вот какой смерти страшусь! И тут уже не важно, что ты умрёшь, хоть и сегодня ночью. Важно, как умрёшь!

На несколько мгновений все замолчали. И тогда скрытый темнотой боец продолжил:

– Я в детстве читал про князя Святослава. Знаете, как он говорил своим воинам? «Мёртвые срама не имут»! Мёртвым не стыдно; они больше стыда боялись, чем смерти, хоть и на чужой земле бились! Вот с кого пример брать надо! А ещё я читал, что русичи перед битвой всегда друг с другом прощались и прощения просили за всё у своих боевых товарищей. Что те, с кем им приходилось вместе в бой идти, становились им семьёй, становились братьями. И раз так, простите меня, БРАТЬЯ, за всё, кому что не так сказал или чем обидел. И давайте, что ли, простимся!

Говоривший встаёт и двигается в сторону начавшего разговор бойца. Даже в темноте угадывается высокий рост парня; он подходит к сидящим в круге и начинает молча обнимать. Минуту спустя он и меня заключил в крепкие объятия. Эх, правильный человек, всё по правде сказал, честно!

…Холод пронзил всё тело от макушки до кончиков пальцев. Как же не хочется шевелиться! Но меня нещадно трясут, заставляя всё же двигаться и освободиться из дремотного кокона:

– Вставай, вставай!

– Что, уже три? В атаку?!

Сонную одурь как рукой сняло, сердце в груди пустилось в бешеный пляс.

– Нет! К нам партизан прошёл через немецкие посты, Манюков! Он дорогу знает! Говорит, выведет! Комбат приказал всех поднимать!

Сердце забилось ещё сильнее, обуреваемое весёлой надеждой. Как ни крути, а жить-то всё равно хочется. Эх, судьба! Умереть успеем, а сегодня, видать, ещё поживём!

Часть вторая
ОСВОБОЖДЕНИЕ ГОРОДА

Глава 1

6 декабря 1941 г.

Район села Ольшанец.

Лейтенант Дюков Игорь, командир взвода 654 стрелкового полка.

9:54. До начала атаки ещё 6 минут.

В очередной раз обхожу редкую цепочку своих бойцов. Большинство красноармейцев – молодые ребята, что пережили свой первый бой всего сутки назад. Многие ещё не обвыклись, волнуются крепко, а некоторые откровенно трусят.

Останавливаюсь рядом с красноармейцем Смирновым Алексеем. Маленький, щупленький парень, он и до войны вряд ли когда был героем. Но именно сейчас идёт война…

– Что, красноармеец, готов фрица бить?

Одобрительно улыбаюсь подчинённому. Многие командиры предпочитают орать на своих бойцов, чтобы этак встряхнуть, но здесь крик вряд ли поможет. Парень взволнованно отвечает:

– Так точно, товарищ лейтенант!

– Страшно тебе?

Боец испуганно смотрит на меня во все глаза:

– Никак нет!

– А зря. Только дураки не боятся. Просто настоящий воин свой страх побеждает и сражается честно, а трус этого сделать не может. Прячется, в хвосте плетётся, в атаку последним встаёт. Но только глупость это всё, судьбу не обманешь. Своя пуля или осколок и в тылу найдут… И вот что ещё нужно помнить: враг тоже боится. Тебя боится.

Оставив позади озадаченного бойца, уже громче обращаюсь ко всему взводу:

– Штыки примкнуть! Всё лишнее – долой! Проверить патроны, гранаты!

Сам ещё раз потуже затягиваю портупею, поправляю короткий поношенный полушубок – в нём в бою гораздо удобней, чем в длиннополой шинели. Достаю командирский наган, проверяю барабан. Все гнёзда заняты. Россыпь патронов рассована по карманам галифе. Тут же, на поясе, висит немецкий штык-нож: в бою может пригодиться. Через плечо перекинут ремень трофейного автомата, два магазина к нему спрятаны в каждом из голенищ. В карманы ватника убираю две эргэдэшки; в сидоре за спиной остаются россыпь патронов и две гранаты-самоделки, наподобие лимонок. Они помощнее будут, чем эргэдэшки, потому их в атаке лучше не использовать – большой разлёт осколков; зато при зачистке домов – самое то. 9:59.

Сейчас начнётся.

Позади гулко бухает, а мгновение спустя в сторону фрицев устремляются шлейфы огненных снарядов. Удар гвардейских миномётов-«катюш», как всегда, ошеломляет своей чудовищной силой; тяжелейшие взрывы впереди сотрясают землю. И снова залп, и снова сокрушительный удар, сопровождаемый дополнительными разрывами на флангах Гансов. Похоже, нащупали наши немецкую артиллерию! Всё-таки молодец Бабаян, сумел комполка выбить нормальную артподготовку!

«Катюши» крепко перепахали наспех подготовленные немецкие позиции. Ну что, у нас все шансы на успех!

– РОТА! ЗА РОДИНУ, ЗА СТАЛИНА! В АТАКУ!

– УРРРА-А-А-А!!!

Капитан поднимает бойцов личный примером, первым встаёт и устремляется вперёд. За ним поднимается в атаку вся рота.

Снег неглубокий и не рыхлый, но всё же это снег, а не ровная и твёрдая земля. Вскоре становится тяжело бежать, и бойцы как по команде переходят на быстрый шаг, время от времени перетекающий в лёгкую трусцу.

Немцы открывают огонь метров с 600. Несмотря на мощную артподготовку, в нашу сторону начинают содить аж 4 пулемёта. Этого достаточно, чтобы вся рота разом залегла в снег.

– Твою ж…

Горькая усмешка тронула мои губы. Атака захлёбывается, не успев даже толком начаться. Эти 600 метров под пулемётным огнём мы так просто не осилим. Вперёд особо не продвинешься, да и назад проклятые фрицы крепко проводят!

Воздух пронзает мерзкий, ненавистный свист падающих мин. Цепочка разрывов легла чуть впереди бойцов, подняв в воздух тучу снежной пыли вперемешку с осколками. Вообще-то зимой миномёты работают не столь эффективно, часть осколков вязнет в снегу или уходит вверх. Но молодняк вряд ли понимает преимущество своего положения.

Ротный вновь пытается поднять бойцов в атаку. Ему старается помочь политрук, но падает, держась за прострелянное плечо. Гансы реагируют быстро.

– Молодцев, Копытин, Синегубов, заткните на хрен пулемёт по центру! Остальные – прицельный огонь по ближнему!

Отдав команду лучшим стрелкам, остро жалею, что у меня в руках немецкий автомат, а не родная трёхлинейка. Я неплохо освоил винтовку в училище и стреляю довольно метко, в отличие от большинства своих бойцов. А из трофейного пистолета-пулемёта с такой дистанции огонь открывать – только людей смешить, у него эффективная дальность стрельбы метров 75 в лучшем случае. Но зато в ближнем бою вещь полезная…

Беспорядочный и неточный огонь моих воинов, увы, не может запросто заткнуть вражеского пулемётчика. Зато активность взвода привлекает пристальное внимание противника; пулемётные трассы сразу двух расчётов скрещиваются на нашей позиции. Крики боли извещают меня о первых раненых и, возможно, убитых.

– Твою ж!

Неожиданно земля вздрагивает от удара, а на позициях врага встаёт цепочка разрывов, поднимающих в воздух столбы снега, земли и кое-где исковерканные вражеские тела (или куски тел). Неожиданно – потому что редко когда наши атаки поддерживает полевая артиллерия, тем более после артподготовки. Прям рог изобилия какой-то!

Пройдясь по передовым позициям, пушкари переносят огонь куда-то вперёд. Замолкают миномёты, притихли пулемётчики… Лучшего времени, чтобы поднять роту, и не придумаешь.

– В АТАКУ! ВПЕРЁД!! НЕ ОТСТАВАТЬ!!!

400 метров… 300… 250… Лёгкие уже горят от нехватки воздуха; судорожно ловлю кислород раскрытым ртом, задыхаюсь – но бегу. Сейчас самое важное – добежать до противника, пока он не очухался.

200 метров. Среди перепаханных снарядами снега и земли привстаёт один немец, потом ещё один, и ещё. Миг спустя пулемётная очередь врезается в середину моего взвода, свалив двух человек.

– МРАЗИ!!!

Забыв о слабых сторонах своего оружия, высаживаю на бегу полрожка. Как и следовало ожидать, без особого результата; впрочем, прицел немцам я всё-таки сбил.

Умные, гады! Дождались, когда подберёмся вплотную, чтобы наша артиллерия уже не смогла ударить, тут-то и открыли огонь…

С разбега падаю в снег. Очередь прошла совсем рядом, чудом не зацепив. До противника остаётся метров 170.

Бешено озираюсь по сторонам. Своих – никого!

– Ах вы ж, заразы!

Мои бойцы залегли раньше, метрах в двадцати позади. И сейчас фрицевский расчёт преспокойненько выбьет ближнюю цель, словно на учениях…

– Взвод! По пулемёту – прицельный огонь!!!

Из-за спины по противнику уже бьют первые выстрелы. Не иначе как из-за них вражеская очередь проходит буквально в 15 сантиметрах справа, меня всё же не зацепив.

Попробовать поменять позицию перекатом… Но приподняться хоть на чуть-чуть мне не хватает духа. Очередь поднимает фонтан снега буквально перед носом, но покинуть уже утоптанную собственным телом ямку я не решаюсь. Как не решаюсь открыть и ответный огонь: бесполезный на такой дистанции автомат лишь поможет врагу взять точный прицел.

Страх оказывается сильнее…

Огонь за спиной становится всё более плотным. Я всё-таки пересиливаю себя, достаю из сидора лимонку. Была не была, всё равно до немцев на моём участке никто не добежал. Трясущимися от возбуждения руками разжимаю усики и срываю чеку.

– Раз, два… Ложись!

На «три» что есть силы бросаю гранату вперёд, одновременно попытавшись предупредить своих. Всё-таки разлёт осколков – 200 метров; хотя на деле радиус эффективного поражения составляет всего около 30. Но брошенная с задержкой граната должна взорваться в воздухе, и осколки ударят сверху, наподобие шрапнели.

Гулкий хлопок раздаётся метрах в 35. Не лучший бросок и не самая удачная идея: осколки легли совсем рядом со мной, а вот до немцев вряд ли что долетело. Однако противник замолкает: может, кого-то достал шальной осколок, может, свою цель наконец-то поразили мои стрелки. Да, скорее всего, именно они, 20 винтовок – не шутка!

…Заткнув пулемёты, мы наконец-то врываемся на оставленные немцами позиции, чтобы тут же попасть под шквальный огонь, ведущийся уже из села. Противник засел практически в каждом доме и дворе, используя в качестве укрытия подвалы, заготовленные на зиму скирды дров, стреляя из окон или из-за углов сараев и пристроек. Вновь погибшие, в том числе и в моём взводе.

– Копытин, бери Смирнова, разворачивай трофейный пулемёт (собственных во взводе нет) и задави уже этих тварей! Молодцев, Синегубов, помогаете! Отделенные – тройками, короткими перебежками, за мной!

Первым подаю пример и, вскочив на ноги, одним рывком преодолеваю метров семь снежной целины. Утоптанную немцами дорожку сознательно оставляю бойцам. Командиры отделений поднимают подчинённых, и 4 группы красноармейцев начинают продвигаться вперёд короткими бросками.

До врага примерно 150 метров, но их ещё надо пройти. Каждый рывок вперёд кажется последним – ведь все пули летят в тебя; по крайней мере, это так чувствуется. Однако всё лучше, чем пробовать атаковать в рост, пусть и тонкой цепью; короткими перебежками наступают в бою немцы, и сегодня я пытаюсь перенять их опыт.

Но как же это тяжело – подниматься под пулями! Зато считанные метры пролетаешь стрелой, чтобы на несколько коротких, но таких сладостных мгновений снова плюхнуться в снег…

Прикрытие оттягивает на себя внимание противника, но один пулемёт и два стрелка долго не протянут. Пусть оставшиеся 100 метров – не оптимальная дистанция для пистолета-пулемёта, но я начинаю бить короткими очередями по вспышкам вражеского огня.

– Все, кто залёг, стреляйте! Прикрывайте товарищей!

Наше продвижение замедляется, бойцы азартно лупят по противнику, забывая бежать вперёд. И как-то подозрительно долго молчит уже трофейный пулемёт…

Сквозь зубы матерясь на подчинённых, я высаживаю остаток второго рожка в сторону вражеского расчёта. И – о чудо! – веер смертоносного свинца наконец-то обрывается.

– ВПЕРЁД!!!

На этот раз я бегу без остановки, не оборачиваясь, в надежде, что бойцы следуют примеру командира. Фрицы стреляют плотно; вновь кажется, что все пули летят только в тебя…

Левую руку обжигает словно ударом кнута – зацепило по касательной, не страшно. Расстояние до противника стремительно сокращается…

Тяжелый удар в грудь справа сбивает меня с ног. Тупая, давящая боль заволакивает сознание; меня мутит. Но это не мешает нашарить в кармане эргэдешку, повернуть рукоять, встряхнуть и бросить к укрывшимся в палисаде немцам.

Бросок отдаёт сильнейшим спазмом в правом боку. Со страхом скашиваю глаза вниз, чтобы увидеть напитавшийся кровью ватник, насквозь продырявленный чуть ниже подмышки. Мне снова везёт, пуля лишь задела грудь, походя сломав ребро.

Сцепив зубы, меняю магазин. Этот крайний. Рядом в снег падают добежавшие бойцы, всего 9 человек.

– Игнат (отделенный), бери двух рябят, приготовьте гранаты. Я прижму их в доме, остальные – огонь по укрывшимся в палисаде. Ну что замерли, бегом!

На этот раз боеприпас я экономлю, бью по окнам короткими, по 2–3 патрона. Даже зацепил показавшегося в проёме фрица. Игнат, молодец, ведёт своих шаг в шаг, не загораживая мне сектор обстрела. Оставшиеся бойцы сдерживают частой стрельбой укрывшихся в палисаде.

В ответ летят «колотушки». За счёт длинной деревянной ручки немецкую гранату легко бросать даже на большие расстояния; фрицы довольно точно положили свои «подарки» рядом с нами. Вскакивать бесполезно: фрицы только этого и ждут, чтобы ударить прицельно.

Прикрываю голову руками и начинаю помертвевшими губами считать: один… два… три…

На «четыре» упавшая в пяти метрах впереди «колотушка» взрывается. Тут же острой болью пронзает левую кисть. В голове раздаётся пронзительный звон; «картинка» дрожит, сфокусировать взгляд не получается.

Пытаюсь думать спокойно: «колотушка» обладает слабым осколочным действием; из-за снега разлёт осколков должен быть ограниченным.

Но почему так болит укрывавшая голову кисть?!

Впереди звучат ещё взрывы, каждый откликается в голове сильным спазмом боли. Чьи-то руки хватают меня за щиколотки и тянут назад…

Ефрейтор 654-го стрелкового полка Молодцев Роман.

Командиру досталось крепко. Осколок прошил кисть левой руки, пробил каску и застрял уже в ворсе шапки. Ранение крайне болезненное, но ведь могло быть и хуже.

Раненого взводного потащил назад Смирнов. Из прикрытия нас уцелело только двое – Копытин поймал в лицо очередь вражеского пулемётчика; на изуродованное лицо с выбитыми глазами было страшно смотреть. Сергея, забрызганного кровью товарища, трясло крупной дрожью, совладать с собой он уже не смог. Эвакуация раненого командира сейчас – это единственная от него польза. Севку же Синегубова свалила дурная пуля, когда мы уже подбегали к своим.

В итоге в строю осталось 8 человек: Игната Рябцова во время броска гранаты из автомата свалил унтер. Под эту же очередь попал Славка Козлов, и только Пашка сумел метко забросить в выбитое окно эргэдэшку, успокоив и ретивого унтера, и его камрадов. Удачливого бойца не задел и близкий разрыв нашей гранаты – вдвойне ему повезло.

Остатки взвода, а точнее, неполное отделение, укрылись в том же палисаде, где до того укрывались фрицы. Мы всё же выдавили их, забросав последними гранатами. Единственную уцелевшую самоделку я нащупал в сидоре лейтенанта, доставшегося мне в «наследство» вместе с командирским наганом и россыпью винтовочных патронов.

Среди уцелевших бойцов старшим по званию оказался я, «образцовый солдат», если цитировать устав про ефрейтора. Но я действительно много раз оказывался лучшим, что на стрельбищах, что в учебных рукопашных схватках; своё звание заслужил справедливо. Только вот командовать пока как-то не доводилось, учиться придётся в бою.

…Особых укреплений немцы подготовить не успели, но они довольно грамотно используют для прикрытия деревенские постройки. На оставленной позиции мы не обнаружили даже трупов; противник отступил, забрав не только раненых, но и убитых.

Да и вряд ли бы отступил, если бы не накатывающая позади волна красноармейцев: комполка бросил в бой резервы.

Но вот нам самим теперь приходится огрызаться редким винтовочным огнём, пока подкрепление спешит на помощь; немцы впереди засели крепко.

– Получите, твари!

Переживший страх близкой смерти Пашка всё никак не может успокоиться. Часто высовывается, содит в белый свет, как в копеечку, и даже не понимает, что мажет. Такими темпами он всё-таки встретит костлявую.

– Кириллов! Целься, хрен косой! Экономь лучше патроны, пригодятся ведь!

– Иди на х. р, ефер! Всю войну на жопе сидеть собрался?!

Оп-па! Нет, я-то, конечно, смерти не ищу, но и на пятой точке не сижу, тут он не прав. А вообще меня в первый раз посылают как командира. Обязательно пометил бы этот день красным в календаре, да ведь только нет календаря-то… Однако авторитет сейчас ронять никак нельзя, иначе меня в бою все на х. р посылать будут!

– Кириллов, мудак ты тупой! Хрен с тобой, ищи смерти, остаёшься в прикрытии! Вавилов, поможешь ему!

– А я что, смертник?!

Боец недоумевает, ему мой приказ кажется несправедливым. Но всё же это приказ, и приказ командира в бою!

– Хренертник блин, выполняй! Остальные: двойками, под огнём прикрытия, одним рывком к дому! Попробуем фрицев обойти!

На мгновение высовываюсь наружу. Немцы засели с той стороны улицы, ведут плотный ружейный огонь. Но пулемётов на нашем участке не слышно, возможно, все расчёты выбиты. Уже хорошо!

Снова укрываюсь за наваленными брёвнами. Хотя бойцы вокруг азартно стреляют, бьют они не очень метко.

– Морев, Щуров! Пошли!

Вновь приподнимаюсь, мгновенно ловлю в прицел выбитое окно, откуда фрицы уже стреляли.

Есть! Немец приподнимается, мушка прицела загораживает его голову. Чуть опускаю ствол (иначе отдача задерёт винтовку, пуля уйдёт выше) и плавно тяну за спуск. Враг успевает выстрелить, но тут же опрокидывается назад: готов!

Сам еле успеваю нырнуть за плахи: вражеская пуля ударила совсем рядом. Похоже, кто-то не менее шустрый засёк уже меня, да чуть задержался. Надо признать, что немцы неплохие стрелки.

– Зайцев, Карасёв! По команде!

Смещаюсь вправо на два метра и, резко вскочив, стреляю наобум в сторону второго окна.

– Пошли!

Проём был пуст, но сейчас не до точных попаданий, главное – прикрыть своих. Близкий удар пули, раненый или убитый товарищ крепко тревожит нервы, не даёт точно стрелять.

Вторая двойка благополучно добежала до дома. Теперь наш черёд…

Справа раздаётся короткий вскрик боли. Оборачиваюсь: Карасёв Юра лежит на спине с выбитыми динамическим ударом глазами: пуля вошла точно в переносицу. Мрази!

– Прикрывайте!

Ответом товарищей становится слитный залп двух винтов. Не мешкая, бросаюсь к дому где меня уже ждут четверо бойцов.

Среди прочих звуков боя я отчего-то вычленил отдельный выстрел. И, уже подбегая к товарищам, почувствовал, как жжёт трицепс правой руки. Укрывшись за углом дома, осматриваю рану: зацепило вскользь. И почему-то сразу подумалось, что это была не случайная пуля. Вражеский стрелок ждал очередную пару.