Текст книги "Сокровище господина Исаковица"

5. Нельзя же просто сдаваться

– Как ты думаешь, мама огорчилась, что мы уехали? – спрашивает отец где-то на подъезде к Норрчёпингу.

– Вроде нет, – отвечаю я. – Во всяком случае, она сказала, что приятно будет немного побыть одной.

– Она просто так говорит, а сама наверняка уже скучает без нас.

– Возможно, – соглашаюсь я. – Впрочем, ее, похоже, не слишком обрадовала перспектива возиться с твоей собакой.

– Это еще что за новости? Вообще-то Квия ее собака тоже.

– Правда? Мне казалось, мама сказала что-то вроде того, что “еще одну собаку мы заведем только через мой труп”.

– Она просто притворяется, – говорит отец. – Она обожает Квию.

– Неужели?

– Конечно.

– Значит, ей вовсе не кажется трудным каждый день приезжать домой в обед, чтобы погулять с этим лаю щим чудовищем?

Отец оборачивается ко мне и поднимает указательный палец, как он это обычно делает, собираясь произнести что-нибудь особенно поучительное. Можно сказать, что у отца этот жест является ближайшим соответствием “рентгеновскому” взгляду супермена.

– Тебе известно, что я не люблю, когда ты говоришь о своей сестре в таком тоне, – изрекает отец. – Ты не должен относиться к ней по-другому только потому, что она черная.

– Или собака, – вставляю я.

– Именно. Это просто дискриминация.

Мы продолжаем путь молча. Сразу после поворота на Сёдерчёпинг у отца пищит телефон. Он поднимает его и читает пришедшее сообщение.

– От мамы, – говорит отец. – Она передает привет. Я очень надеюсь, что она отдохнет в наше отсутствие. У нее так много дел из-за операции матери и всего остального.

Это не преувеличение. Бабушка Хельга действительно отнимает у мамы все больше времени, поскольку в последние месяцы она оказалась почти в полной зависимости от помощи детей. Странно наблюдать, как она постепенно слабеет, – ведь это всегда была не женщина, а воплощение силы. Мне не верилось, что такое может произойти, несмотря на то, что ей уже почти девяносто лет. Ведь бабушка обладает уникальной способностью к выживанию. Она пережила уничтожение евреев, рак и всех старых друзей. Она самая крутая из всех известных мне чертовок. Пусть вас не вводит в заблуждение то, что в ней всего полтора метра роста и от силы сорок килограммов. Ибо эта дамочка, не вынимающая сигарету изо рта, невзирая на возраст и птичье телосложение, по-прежнему способна устроить головомойку любому, кто делает что-нибудь, что она считает meshuggah[8]8
  Meshuggah – здесь: идиотством (идиш).


[Закрыть]. К примеру:

• внучкам, которые, по ее мнению, злоупотребляют косметикой (“Ты выглядишь как проститутка”);

• подружкам внуков, недосаливающим еду (“Кто приготовил эту мерзкую еду? Она отдает дерьмом”).

Кроме того, бабушка отличается исключительным умением звонить родственникам, у которых только что родился ребенок, и сообщать им, какие они дураки. Так происходило при рождении всех трех моих сыновей. Касательно первого ребенка – Лео никаких претензий к его имени у нее не возникло, поскольку так же звали ее отца. Зато имелся ряд соображений по поводу того, что мы позволяем ему спать у себя в постели.

– Не смей этого делать, Данни, – заявила она. – Это глупо.

– Хорошо, – ответил я, поскольку так было проще.

– Почему ты такой doof[9]9
  Doof – здесь: дурак (нем.).


[Закрыть]? – продолжала она. Этим немецким выражением она обычно пользуется, когда кто-то делает нечто особенно идиотское.

– А что такого? – возмутился я. – Это ведь не…

– Нельзя позволять мальчику спать вместе с тобой, – не унималась бабушка. – Послушайся меня. Я все-таки дипломированная няня.

Это – один из аргументов, которые бабушка обычно вставляет, желая придать своим словам веса, и, честно говоря, мы ей не особенно верили. Как сомневались и в том, что блинный торт был именно ее изобретением, как она обычно утверждала на каждом дне рождения кого-нибудь из родственников. Но будучи не в силах препираться, я, скрестив пальцы, пообещал, что у сына появится собственная кроватка.

Когда у меня родился второй сын, она опять позвонила. На этот раз, однако, ее больше всего возмущало не то, где ребенок спит.

– Как вы можете так поступать? – раздраженно спросила она.

– Что ты имеешь в виду? – удивился я.

– Нельзя давать ему такое имя. Как можно быть такими doofe?

– Что ты имеешь в виду? – повторил я.

– Как у животного.

– Животного?

– Динго. Как можно называть его Динго? Это же собака.

– Его зовут не Динго, – ответил я.

– Разве?

– Его зовут Мингус.

В трубке ненадолго замолчали, потом бабушка сказала:

– Что это еще за дурацкое имя? Оно звучит просто нелепо.

Но ее возмущение при рождении двоих первых сыновей было ничто по сравнению с тем, когда на свет появился наш третий сын. Тогда она просто не могла поверить своим ушам.

– Как зовут мальчика? – спросила она.

– Мосес[10]10
  Шведский вариант имени Моисей.


[Закрыть], – ответил я.

– Нет! – возмущенно воскликнула она. – Это ужасно. Как вы можете так поступать?

– Нам кажется, что это красивое имя.

– Нет, – повторила она. – Неужели его действительно так зовут?

– Да.

– Это ужасно, – повторила она. – Нельзя быть таким doof, Данни.

– Нам оно нравится.

В трубке замолчали, что происходит довольно редко, когда тебе звонит бабушка, а затем она начала все снова, будто сказанное мною было слишком глупым, чтобы даже вникать в мои слова.

– А как мальчика зовут?

– Мосес, – ответил я.

– Действительно?

– Да.

– Нет, Данни. Нельзя с ним так поступать. Нельзя, и все.

Как вы понимаете, бабушкина привычка откровенно высказывать людям свои соображения может немного утомлять. Впрочем, у нее есть свои преимущества. Разве какая-нибудь другая маленькая женщина способна, ни секунды не сомневаясь, подойти к огромному скинхеду и сказать ему в лицо все, что она о нем думает? А бабушка оказалась способна. Она рассказала мне об этом, когда я несколько лет назад навестил ее в Хессельбю. Бабушка, как обычно, сидела, решая кроссворды и покуривая наикрепчайшие сигареты “Пэлл-Мэлл” без фильтра. Курила она всегда. И у себя в квартире, и у нас дома, под кухонной вытяжкой (невзирая на регулярные резкие протесты мамы).

– Он стоял посреди улицы и плевался, поэтому я велела ему прекратить, – рассказывала бабушка.

– И что произошло? – спросил я.

– Он сказал: “Отвали, проклятая старуха”.

– И ты ушла?

Бабушка затянулась сигаретой и стряхнула пепел в пепельницу. В ту самую, со вставленной в стеклянное дно фотографией дедушки.

– Нет, – ответила она. – Я сказала: “Отвали сам, проклятый мужик”.

Она посмотрела на меня, сделала глубокую затяжку и выпустила дым.

– Нельзя же просто безропотно покоряться. Надо давать им по морде.

Аналогичного мнения придерживались и старшие братья дедушки Эрнста – Хайнц и Георг, которые еще подростками вступили в полувоенную организацию, чтобы бороться с нацизмом. Узнав об этом, я удивился, поскольку по крайней мере Хайнц не казался мне человеком агрессивным. Напротив, он всегда был спокоен, податлив и во всем соглашался с женой Рут. Или так я, во всяком случае, думал до тех пор, пока, через много лет после его смерти, мне не попала в руки старая кассета с записью, где он рассказывал о своей жизни. – Мы учились обращаться с оружием и сражались против нацистов в больших уличных драках, – говорит он на пленке. – Мы понимали, что ничего другого нам не остается. С такими, как они, разговаривать бесполезно. Я тогда считал и по-прежнему считаю, что отвечать на насилие можно только насилием.

Хотя я предпочитаю избегать конфликтов, мне бы хотелось, чтобы во времена моей юности тоже существовало подобное движение сопротивления и я мог бы сражаться против неонацистов. Ведь тогда в стокгольмских пригородах можно было встретить изрядное количество молодых мужчин, которые разгуливали компаниями, пили пиво и повсюду, где удавалось, рисовали свастику. Я их безумно боялся. В основном, конечно, поскольку вырос на рассказах родственников о том, как эти люди, узнав, что ты еврей, уничтожали тебя. Поэтому я помалкивал о том, кто я такой, в надежде, что никто из неонацистов не узнает о моем происхождении. Молчал, когда в школе рассказывали анекдоты про евреев. Хранил молчание, когда они выкрикивали свое “зиг хайль!” и вскидывали руку в знак приветствия. Вместо того чтобы давать сдачи, я все больше развивал в себе хамелеонские качества, надеясь, что никто не сумеет разглядеть во мне еврея.

Как знать, может, все сложилось бы по-другому, если бы я мог объединиться с компанией единомышленников или хотя бы стать членом еврейского заговора. Но такового не существовало, а всякая возможность создать собственный исчезла, когда второй потенциальный участник заговора – мой кузен Мартин, наполовину еврей, переехал в Тэбю[11]11
  Тэбю – пригородный район Стокгольма.


[Закрыть].

Вместо того чтобы сражаться с угнетателями и манипулировать мировой экономикой, я проводил свои дни в попытках слиться с пригородным окружением, то есть вел довольно-таки унизительное существование. Будь со мной хотя бы бабушка Хельга, тогда неонацистам пришлось бы поостеречься. По крайней мере, в старые добрые времена, когда она могла нагнать страху на кого угодно. Но сейчас ясно, что, несмотря на всю свою отвагу, она становится все слабее. Наблюдать это странно, поскольку я пребывал в убеждении, что бабушка будет жить вечно. Смерть ей как-то совсем не к лицу, как некоторым не идут короткие стрижки. Впрочем, если Смерть когда-нибудь наберется достаточно смелости, чтобы сойтись с бабушкой в ближнем бою, и если загробная жизнь действительно существует, то одно я могу точно гарантировать: им там, наверху, будет чем заняться. Я прямо вижу, как бабушка стоит под вытяжкой у Бога на кухне и преспокойно выкуривает одну за другой сигареты “Пэлл-Мэлл” без фильтра. И как создатель Вселенной, бормоча что-то себе под нос, сжимает зубы, а затем сдается и оставляет ее в покое. Поскольку он, подобно моим родителям, понимает, что не в силах противостоять такой отважной старушке.

* * *

А на Земле, в машине, направляющейся к югу, мы с сыном и отцом продолжаем наш путь в Польшу. Все идет хорошо, и в половине одиннадцатого мы подъезжаем к Сёдерчёпингу, где, несмотря на откровенный протест говорящего телефона, сворачиваем с главной дороги, чтобы немного размяться.

6. Секс и насилие

Припарковавшись, мы бредем к каналу, где суда выстроились в очередь к шлюзу, чтобы затем продолжить путь по Балтийскому морю. Мне это зрелище кажется довольно скучным, но отца оно приводит в восторг.

– Невероятно! – восклицает он.

– М-м, – без большого энтузиазма произносит Лео.

– Просто потрясающе! – продолжает отец.

Но Лео, похоже, уже не слушает. Его явно гораздо больше занимают ступеньки, которые просматриваются между деревьями по другую сторону шлюза и ведут к вершине холма.

– Меня действительно восхищает, что им удалось такое построить. Какие у шлюзов ворота!

– А мы можем туда забраться? – спрашивает Лео, указывая на холм на другой стороне.

– Почему бы и нет, – отвечаю я.

– Только не сейчас, – говорит отец. – Подождите, пока они пройдут шлюзы.

– А это обязательно? – спрашивает Лео.

– Конечно, вы должны посмотреть, – отвечает отец. – Это здорово. Спроси своего папашу. Когда он был маленький, мы проехали по Гёта-каналу[12]12
  Гёта-канал – судоходный канал, соединяющий Балтийское море с проливом Каттегат. Канал был открыт в 1832 году и в настоящее время является одним из популярных туристических маршрутов Швеции.


[Закрыть]. Пятьдесят два шлюза. Потрясающая была поездка.

– Мы в основном ругались, – вставляю я.

– Ничего подобного.

– А еще ты приставал к маме в огромном шлюзе и хотел, чтобы она зажала в зубах конец веревки и залезла на десять метров вверх по пожарной лестнице.

– Да, но это ведь был первый шлюз. Тот, в Тролльхеттане. Там все немного волнуются. Смотри, Лео, сейчас они пойдут в шлюз.

Перед нами открываются первые ворота, и яхты, одна за другой, входят в маленький бассейн, где плавно и виртуозно причаливают. Это все-таки последний отрезок канала, и большинство капитанов явно успели хорошо освоить шлюзование.

– Красивые лодки, – говорит отец, указывая на гигантскую яхту, которая расположилась в канале прямо перед нами. – Когда станешь богатым и знаменитым, можешь мне такую купить.

– У тебя уже есть три яхты.

– Одна из них мамина. И кстати, еще одна не помешает, такая, где можно ночевать. Правда, сперва тебе придется написать бестселлер, чтобы хватило денег.

– Какая прекрасная идея. Мне это и в голову не приходило, – отзываюсь я слегка язвительно, поскольку, хотите верьте, хотите нет, но если ты пишешь книги, подобные предложения поступают довольно часто.

Впрочем, отец этого, разумеется, не знает и, похоже, начинает немного сердиться.

– Ну и что тут такого? Я просто пытаюсь дать тебе добрый совет. Иногда не вредно послушать, что тебе говорит отец.

– Ага, и что мне, по-твоему, надо делать?

– Для начала перестать иронизировать и умничать. А то ты пишешь так, что прославишься только после смерти.

– Ну и как же я должен писать?

– Я тебе уже говорил, – отвечает отец. – Если хочешь, чтобы твои книги продавались, надо, чтобы в них было больше секса и насилия.

– Ты правда думаешь, что это так просто?

– Как у Стига Ларссона. Включи туда парня, который будет спать со всеми подряд, и девицу, которая разъезжает на мотоцикле и к тому же немного лесбиянка.

– Что значит немного лесбиянка?

– Ну, не настолько, чтобы ей не хотелось спать с главным героем. Еще надо, чтобы она сперва подвергалась всякому издевательству и насилию, а потом жестоко и кроваво мстила. Тогда народ скажет, что твоя книга о борьбе против угнетения женщин, вместо того чтобы счесть ее грязной оргией из мира похабства и увеселений. Ведь когда женщины снимают порнуху, все хлопают в ладоши и называют это проявлением феминистского сопротивления.

– Да, – соглашаюсь я, – возможно, в этом что-то есть.

– Что значит “возможно”? – возмущается отец. – Так и есть. Если хочешь продавать свои книги, тебе нужно больше секса и насилия. Никуда не денешься. Хочешь, чтобы папа рассказал тебе что-нибудь еще?

Ворота шлюза закрываются, и уровень воды начинает постепенно понижаться. А мы втроем стоим бок о бок и наблюдаем, как суда красиво, даже элегантно проходят бассейн. Затем отец усаживается в кафе, а мы с Лео отправляемся на холм по другую сторону канала. Тропинка ведет через небольшой лесок, и мы бежим вверх по ее крутым ступеням, минуя одну за другой, пока яхты внизу не начинают напоминать игрушки.

– Вот это здорово, – говорит Лео. – А мы можем забраться еще выше?

– Не знаю. Мне не хочется заставлять дедушку слишком долго ждать.

– Ну еще чуть-чуть, – просит сын.

Он явно счастлив и смотрит на меня с такой надеждой, что я сдаюсь, и мы двигаемся дальше. Я так рад, что он поехал с нами, и благодарен за то, что у нас с ним такие простые и непринужденные отношения. Понятно, что так будет не всегда, а значит, надо наслаждаться, пока есть возможность.

По прошествии пяти минут я объявляю, что пора поворачивать обратно.

– А дальше никак нельзя? – спрашивает сын.

– Нельзя, – отвечаю я. – Но мы можем вернуться сюда, когда заберем сокровище, и залезть повыше.

Лео неохотно соглашается, и мы начинаем путь вниз. Обратно получается гораздо быстрее. Сын бежит впереди и, пружиня, скачет вниз по ступенькам, как это бывает только в юности, когда ты занимаешься чем-то веселым и способен продолжать сколько угодно.

Мы довольно быстро достигаем подножья холма и, после недолгих поисков, обнаруживаем отца сидящим в невероятно китчевом кафе-мороженом с огромной порцией кофейного коктейля (с молочной пеной, мороженым и ментоловым шоколадом). Заведений подобного типа мне не доводилось видеть давно. Его стиль, напоминающий прозекторскую, кардинальным образом отличается от минималистской эстетики кофе-баров. Милкшейки подавали здесь такими большими порциями, что я на мгновение задумался, не перенеслись ли мы обратно в восьмидесятые, причем в Аликанте или в городок Риччионе на итальянском побережье, который так любили родители отца. У меня сохранилось много маленьких сувениров, которые они оттуда привозили, а однажды, когда я был в возрасте моего сына, они даже взяли меня с собой. Помню, для меня это было как сон. Дни мы проводили на пляже, где дедушка разгуливал раздетый до пояса, изображая супермена, а бабушка загорала до тех пор, пока не начала походить на сморщенное имбирное печенье. По вечерам мы прогуливались по набережной и сидели в открытых кафе, поедая мороженое и наблюдая за публикой. В общем, производили очень пристойное впечатление. Ведь бабушка придавала большое значение тому, чтобы человек вел себя как следует, не говорил того, что могло быть сочтено неподобающим, и всегда думал, прежде чем открыть рот.

Хотя мое собственное поведение, если верить отцу, далеко от стандартов бабушки Сони, мы с ней прекрасно ладили. Пожалуй, из моих бабушек и дедушек она была мне ближе всех и первой пробудила у меня любопытство к миру за пределами Швеции. Бабушка Соня очень любила путешествовать и отовсюду присылала мне открытки. С годами у меня набралось их штук пятьдесят. Обнаруживать их в почтовом ящике было очень увлекательно. Не из-за содержания, поскольку бабушка всегда писала одно и то же: как у них жарко, что они едят и как без нас скучают. Увлекательными мне казались иностранные марки и экзотические виды, поскольку они давали понять, что где-то там существует целый мир. Мир, совершенно отличный от моего, куда меня вскоре стало манить.

Однако, хотя мы проводили вместе довольно много времени, я по большому счету ничего о бабушке не знал. Ни что она попала в Швецию как беженка, ни что, подобно моей второй бабушке, бóльшую часть детства провела в Берлине. Я даже не осознавал, что она говорила с сильным немецким акцентом. Это дошло до меня только, когда я – уже подростком – услышал записанное у нее на автоответчике сообщение. Впрочем, кое-что я все-таки знал, например, что бабушкину маму звали Сельма, а ее папа Исаак был, безусловно, самым религиозным человеком в нашем роду. Все остальные – ассимилированные городские евреи – хоть и справляли большие праздники, но уклонялись от ритуалов, которые могли осложнить им жизнь. Исаак же соблюдал все настолько строго, что в течение нескольких лет отказывался посещать родителей моего отца, поскольку те не сделали своим детям обрезание.

В отличие от остальных родственников, отец бабушки Сони приехал не из Германии, а из Польши, из области, называвшейся Сувалки. Примерно за полгода до нашей поездки Стокгольмский еврейский центр организовал лекцию об иммиграции как раз оттуда. Я посчитал это прекрасным шансом убить двух зайцев: узнать что-то новое о корнях нашего рода и пообщаться с отцом один на один.

От центра на улице Нюбругатан, где читалась лекция, мне удавалось держаться подальше с тех пор, как я бог знает сколько лет тому назад прошел бар-мицву. Сюда мы с сестрой ходили “на религию” или, как это официально называлось, на занятия по еврейской религии. Подозреваю, что родители, невзирая на ассимиляцию, в глубине души хотели, чтобы мы стали настоящими евреями. Иначе зачем бы им с такими сложностями возить нас сюда каждый понедельник? Особенно если ни я, ни сестра посещать занятия не хотели. На самом деле, мы ненавидели почти все с ними связанное: древнееврейский алфавит, через который с трудом продирались, старые истории о героических освободительных войнах, которые требовалось заучивать, и истерические народные песни, которые истеричные женщины заставляли тебя истерически петь. Кроме того, я чувствовал себя в этой компании совершенно чужим. Больше, чем в Весбю. Поскольку стокгольмские евреи никого в свое сообщество не впускали. Возможно, этот факт мог бы заставить тех, кто верит в существование еврейского заговора, прийти к выводу, что евреи из пригородов к участию в нем не допускаются.

Но мои чувства и всяческое сопротивление не играли никакой роли. Родители оставались непреклонны. Я должен был стать евреем, хотел я того или нет. Мне сказали, что если я похожу в центр, то после бар-мицвы смогу сам решить, продолжать ли мне учебу. Я подчинился и ходил – сначала на занятия, а потом, став постарше, к раввину, которому предстояло подготовить меня к вступлению во взрослый еврейский мир. Это происходило следующим образом: он давал мне древнееврейский текст, который я должен был выучить наизусть, и песню, которую мне следовало научиться петь, а затем поправлял меня, когда я фальшивил или делал ударение на неправильном, с его точки зрения, слоге. Так продолжалось, пока мне, наконец, не исполнилось тринадцать и я не отправился в синагогу, где с помощью малюсеньких шпаргалок выдержал экзамен и стал “бар-мицва”, после чего еврей из пригорода с благодарностью распрощался с еврейским центром.

Во время нашего с отцом последнего визита в центр там было значительно приятнее, если не считать неизменно мрачного охранника. В лекционном зале царила чудесная атмосфера. Мужчины обменивались шутливыми любезностями, а кучка маленьких женщин разговаривала, перебивая друг друга, и беспрестанно прерывала несчастного лектора, чтобы объяснить, как обстояло дело в действительности. Тут к тому же собралось много знаменитостей. Оказалось, что почти все евреи, приехавшие в Швецию в конце XIX века, были родом из той же маленькой области в Польше, что и отец бабушки Сони. В зале присутствовали известные представители таких кланов, как Вольфы и Пагротские[13]13
  К клану Вольфов принадлежит, в частности, Рикард Вольф (р. 1958), известный шведский актер и певец. А к клану Пагротских – Лейф Пагротский (р. 1951), известный шведский политик и экономист, неоднократно занимавший должность министра в 1996–2006 гг. По словам автора книги, оба они присутствовали в зале.


[Закрыть].

В отличие от этих семейств, прадедушка Исаак попал в Швецию не сразу, а сначала, в шестнадцатилетнем возрасте, уехал в Норвегию. Согласно найденным мною документам, в соседней стране он на протяжении многих лет занимался торговлей, пока его в 1918 году не посадили в тюрьму за контрабанду, а затем выслали. Тогда он отправился в Россию, раздобыл русский паспорт и сумел получить визу в Швецию. Здесь он со временем встретил свою Сельму, и у них родилась дочь, ставшая впоследствии моей бабушкой Соней. Однако у Исаака регулярно возникали большие проблемы с продлением вида на жительство, наверняка усугублявшиеся тем, что он, судя по всему, имел обыкновение нарушать закон. Его пять раз осуждали за незаконную торговлю, и в январе 1922 года ему, наконец, пришлось покинуть Швецию и переехать с семьей в Берлин.

Бабушки Сони уже давно нет в живых, но ее младшая сестра рассказала об их детстве в Германии. Как им нравилась тамошняя жизнь и что они, хоть и замечали, что к евреям относятся все хуже и хуже, все равно не хотели покидать свой замечательный город. Но вот наступила Хрустальная ночь 1938 года, и все изменилось.

– Когда я приезжаю в Берлин теперь, семьдесят три года спустя, – говорила она при нашей прошлой встрече, – мне по-прежнему слышится звук бьющегося стекла.

В ту ночь нацисты били окна еврейских магазинов, поджигали синагоги и увозили мужчин-евреев в концлагеря. Исааку, однако, повезло – он уцелел, поскольку его не было дома, когда за ним пришли.

Это событие стало, по словам бабушкиной сестры, для оставшихся в городе евреев сигналом к действию.

– Мы осознали, что, как бы мы ни любили Берлин и нашу тамошнюю жизнь, нам необходимо уезжать. Это понимали все.

Но сказать было проще, чем сделать. Конечно, бабушка и ее мать, как уроженки Швеции, вернуться туда могли. Но ни Исааку, ни бабушкиной младшей сестре разрешения на въезд не давали. Наверняка отчасти потому, что еврейская община очень отрицательно относилась к их въезду в страну и порекомендовала министерству ответить семье отказом. В конечном счете их спасли политики. Братья бабушкиной мамы были членами Народной партии, и, приложив немало усилий, они сумели убедить свою партию лоббировать вопрос о разрешении семье приехать в Швецию.

– Когда мы приехали, родственники встречали нас с буханками хлеба в руках, – рассказывала бабушкина сестра. – Они думали, что в Берлине не хватало еды. Было даже забавно. Ведь там было все. Все то, чего не было здесь.

Бабушке Соне к моменту приезда в Швецию было девятнадцать лет, а ее сестре на семь лет меньше, и, по словам последней, им обеим поначалу пришлось здесь нелегко. Отчасти потому, что они боялись прихода немцев, а отчасти – поскольку им было очень трудно найти друзей. По крайней мере, среди шведов. Возможно, этот факт мог бы заставить тех, кто верит в существование еврейского заговора, прийти к выводу, что в таком случае существует и шведский.

Как бы то ни было, бабушкина сестра считала это самым ужасным после войны: одиночество и трудности в создании нового окружения. Поэтому-то они с Соней и начали активно участвовать в деятельности еврейских обществ. Дело было не в том, что им хотелось общаться с евреями, – просто это казалось единственной возможностью познакомиться с ровесниками.

Вместе с тем они, разумеется, были благодарны за то, что, в отличие от многих своих друзей, смогли покинуть Германию. Но прощание далось им нелегко. Тоска по родине была и по-прежнему остается сильной. Невзирая на прошедшие годы. – Хотя мне уже восемьдесят пять, я все еще скучаю по Берлину. Я часто думаю о том, как все было бы, если бы ни Гитлера, ни войны не существовало и мы смогли бы остаться жить там. Это было бы замечательно, ведь там жизнь била ключом. И у нас было так много прекрасных друзей.

Я хорошо понимаю, что она имеет в виду. Поскольку здесь завязать знакомства нелегко даже нам, уроженцам Швеции. Не знаю почему, но в последнее время я много думаю об этом. Почему в этой благополучной стране так мало тех, кому по-настоящему интересны другие люди? Нам нужно так много всего отмечать в ежедневнике, что у нас просто не остается времени? Потому что мы застенчивы? Потому что страдаем некой национальной формой синдрома Аспергера? Или все остальные нас просто не волнуют? Не знаю. Но все-таки странно, что существуют народы, которые проявляют такую осторожность и подозрительность в ежедневном общении друг с другом и столь тщательно скрывают свои истинные мысли и чувства, что никто вокруг не знает, что они на самом деле за люди. Да, нам, шведам, повезло, что человечество изобрело “Фейсбук” и у нас теперь есть хотя бы одно место, где мы можем организованно самовыражаться.

Правда, это требует определенного технического оснащения, а поскольку ни у кого из нас троих, сидящих в самом вычурном кафе-мороженом Сёдерчёпинга, нет с собой ни фотоаппарата, ни смартфона, мы, к сожалению, не можем сфотографировать гигантскую порцию отца и выложить снимок в Сети. В результате мы просто расплачиваемся и бредем обратно к машине. Я запрыгиваю на водительское место и готовлюсь вести ее следующий отрезок пути.