Текст книги "Самая близкая Франция"

Дарья Александер
Самая близкая Франция

Предисловие

Есть два взгляда на страну, в которой человек не родился и не вырос. Первый – это взгляд туриста, взгляд не всегда поверхностный, но лёгкий, позитивный, незамутнённый бытовыми деталями. В новой стране, куда приезжаешь на несколько дней или на пару недель, стремишься увидеть то, что отличает эту страну от твоей. Непохожесть другой земли на твою кажется очень важной, потому что хочется сменить одно и то же изображение, проходящее перед глазами как минимум 335 дней в году.

Второй взгляд – человека, который переезжает в другую страну. В этой ситуации сначала видишь только новизну и радуешься ей. А потом отчаянно хочется, чтобы новое пристанище было бы хоть немножко похоже на то место, где ты родился и вырос. Ищешь схожести, находишь, а потом оказывается, что ты ошибся. И так повторяется бессчётное количество раз.

Это очень трудная ситуация, из которой сложно выйти победителем. Можно уехать обратно, можно остаться, но окружить себя иммигрантами из родной страны, говорить только на родном языке и забыть о том, что переехал. Можно порвать все связи с миром, в котором был раньше, и доказывать, что только новообретённое место жительства имеет к тебе какое-то отношение. Можно пытаться усидеть сразу на двух, а то и на трёх стульях. Сохранить себя и впитать новую культуру. Тяжёлая задача для человека, у которого есть всего одна жизнь. Другой, скорее всего, на этом свете не дадут.

Я прожила во Франции четыре года. Изначально я относилась к этой стране довольно прохладно, потому что каждодневное изучение французской истории и культуры в московской школе уже набило мне оскомину. Приезжая в Париж, я скептически относилась к видавшим виды знаменитым памятникам истории и культуры.

Потом я неожиданно для себя влюбилась. В страну, где есть и неподатливые горы, и гладкие равнины, блестящие под солнцем, словно покрытые лаком. Где есть море с белыми взбитыми волнами и песочные церкви. Где выгибаются над реками древние мосты, и белоснежные памятники прячутся за идеально подстриженными деревьями. Где можно питаться одним лишь сыром и вином. Где люди внешне легкие, как шампанское и психологически очень сложные, как древнеславянская рукопись, написанная по-китайски.

Все герои этой книги существуют на самом деле. Всё, что описано здесь, происходило на моих глазах. Многие имена изменены, поскольку я не хочу путаницы между моим личным восприятием и тем, как люди воспринимают самих себя. В тех случаях, когда имена сохранены, это производилось либо с согласия героя, либо об этих героях и так уже есть достаточно информации, и можно сопоставить взгляды разных авторов.

Не скажу, что годы во Франции были лёгкими. Но они были необыкновенно наполненными событиями, людьми, взглядами, ощущениями. Мысли-мышцы двигались, гудел безостановочный внутренний конвейер эмоций. Казалось, что этот процесс никогда не прервётся…И всё же через несколько лет опять пришлось сменить страну, знакомых, действия и размышления. Жизнь стала более тягучей и плавной. Удалось ли мне за время жизни во Франции научиться сидеть на трёх стульях? Безусловно, но лишь когда один стул подложишь под колени, на другой ляжешь животом, а за третий уцепишься зубами.

Страсбург

Каково это – поехать в город одной, но при этом быть вместе с тысячами других людей? Я почувствовала это, оказавшись в Страсбурге, который так и называют: «Столица Рождества». Половина Франции приезжает сюда, чтобы посмотреть на ёлочные игрушки, пряничные домики, лубочных гномов и дедов морозов с отклеивающимися усами. Поиграть в детский Новый Год, когда можно объедаться липкими конфетами и украшать себя пластиковыми гирляндами.

В школе нам рассказывали, что Эльзас, тот самый регион, где находится Страсбург, знаменит своими аистами. Они в огромных количествах вьют гнёзда на всех крышах домов. Но к моему приезду в Страсбург аисты все перемерзли. Минус 10 – суровая температура для французов. И, поскольку влажность сильная, становится просто невыносимо. Я замерзла в первые двадцать минут нахождения в городе. В поисках носков зашла в туристический магазин на главной площади. Здесь царил небывалый ажиотаж. Иссиня-бледные дрожащие туристы судорожно расхватывали свитера и шапки. Носков я не нашла, зато нашла перчатки и, недолго думая, надела их на ноги. Для этого пришлось зайти в Страсбургский собор.

В этот день я очень хорошо поняла обездоленных, которые ищут пристанища в церкви. Собор стал для меня местом, где можно согреться в суровый зимний день. Кроме того, было на что посмотреть. В глубине ажурных проёмов, залитом светом витражей, находятся различные циферблаты Астрономических часов. Благодаря им мы видим, насколько время относительно. Есть часы, завершающие полный оборот в новогоднюю ночь. А есть те, благодаря которым собор просто обязан простоять еще многие века. И земля обязана продержать его на своей покатой поверхности. Потому что один оборот эти часы совершают за 25.800 лет. Они показывают изменение положения земной оси.

Я бы очень хотела дождаться момента, когда этот массивный механизм завершит оборот своих медлительных стрелок. И жизнь длиною в 25 тысяч лет меня не пугает.

Но что будет с собором? Он сделан из красного песчаника в стиле «пламенеющей» готики. Этот огромный песочный замок непрочен. Огненные всполохи стен собора медленно сжигают его сердцевину. Искры башенок поджигают крышу. Но песок не сгорает. Он превращается в стекло. И тяжелые часы могут упасть, разрушая хрупкие готические фигуры. Время остановится.

Около собора играли вдрызг замёрзшие музыканты. Скрипач дрожащей рукой жалобно пиликал вибрато. Виолончелист в теплых варежках держался увереннее, но постоянно пританцовывал от холода. Саксофонист примерз к холодному наконечнику золотой изогнутой трубки и отбивал стучащий ритм зубами. Зрителей собралось хоть отбавляй. Они окружили симпатичный деревянный киоск, в котором продавался глинтвейн. Горячее вино если и не очень согревало, то уж точно прибавляло оптимизма.

Я изрядно напиталась оптимизмом размером в 5 больших стаканов глинтвейна, сразу стало легко и весело. И я побежала смотреть «маленькую Францию». Так называется часть Страсбурга, которая должна изображать идеальную Францию. Хрупкие балочные домики. Узелки мостов, завязанные на голубых лентах каналов.

Зимой возникало ощущение, что я нахожусь внутри огромного кристалла. Застывшие садики около каждого дома и маленькие калитки, припорошенные инеем, залакированные временем фигурки сказочных персонажей.

Гномы, прозрачные феи и заснеженные сухие листья. Тихо, только иногда пульс воды постукивает об лёд. А если идти вдоль основного канала, то лёд выбивает все более и более звонкий ритм. Наконец, лёд разрывается, поток воды хлещет из подножья седой башни, как кровь из разорвавшегося сосуда. Но тут же затихает, крепко прижатый запрудой.

Около канала находится Эльзасский музей. Скорее даже не музей, а большой дом. Деревянные комнатки, поглощающие дневной свет. А вечером отблески камина покрывают стены оранжевыми тенями. У камина сидит женщина, одетая в красное платье с кружевными рукавами и темным передником. По праздникам она надевает на голову огромный черный бант. Сейчас женщина просто прядет пряжу и скручивает жесткие нити из пуха, похожего на кучевое облако. В соседней комнате играет маленькая девочка в белом кружевном сарафане. Скоро Новый год, и ее кукле нужны подарки. Девочка рассказывает кукле историю про злого и доброго французского Деда Мороза.

«Если мама думает, что в этом году я была послушной, то придёт Пер-Ноэль и подарит мне кучу восхитительных подарков. Ну и тебе, конечно. Мне – маленькие чашечки, новое платье и красивый гребень, как у мамы. А тебе – новую кружевную шляпку и зеркальце. А если я не слушалась маму, то придет злой Пер-Фуэттард и принесет с собой розги. И будет с розгами гоняться за мной и за тобой. А потом будет нас шлёпать. И ты будешь плакать. И я чуть-чуть. Нельзя плакать, я уже большая. Хочу, чтобы на свете был только добрый Пер-Ноэль и дарил нам все то, о чем мы загадали!»

На балконах Эльзасского музея задувает ветер. Но во дворе тепло – там стоит яркая ёлка и горделиво показывает всем свои блестящие стеклянные серьги. Очень хотелось бы жить в таком доме. Сидеть у камина, слушать старинные странные сказки и считать минуты в пять раз медленнее, чем сейчас. Эта жизнь натянута передо мною, как кружевное полотно, и весь ее великолепный рисунок отчетливо виден.

Чернота зимней ночи заморозила Страсбург, и мне было пора двигаться к своему отелю. Все страсбургские гостиницы были переполнены, поэтому я нашла отель в двадцати минутах от города, но при этом…в другой стране. Страсбург находится на самой границе с Германией и, чтобы попасть туда, нужно всего лишь пересечь Рейн. А на другой стороне Рейна находится маленький немецкий городок Кель. Именно туда я и направилась.

Замерзшие минуты на остановке, показавшиеся часами, и, наконец, показался маленький автобус. Я решила принять меры предосторожности и заранее узнать, как от автобуса пройти к улице, на которой находится отель. Однако в автобусе не оказалось ни одного человека, который когда-либо слышал об этой улице. Все делали удивленные лица и пожимали плечами. Кроме одной дамы, которая как раз все знала, но объяснить ничего не смогла. Она не знала французского и английского, а я совершенно ничего не понимала по-немецки. Дама, одетая в черную дутую куртку, со всклокоченными волосами и в квадратных очках делала отчаянные жесты руками, вытаращивала глаза, двигала бровями, в общем, всем своим видом давала понять, что всё может рассказать, но, как пленный на допросе, забыла все слова.

Общими усилиями мы нашли заспанного подростка, говорящего и по-французски, и по-немецки. Мальчик, меланхолично смотрел на меня и нехотя согласился переводить. Немка пустилась в объяснения. Для меня всё это звучало примерно так:

– Алес афр бутерброд рабраваннен хенде хох штрассее.

– Вы выходите из автобуса и поворачиваете на соседнюю улицу.

– Фирштейн траверен клейстер штрассе брудершафт убан.

– Потом доходите до конца улицы и увидите вокзал.

– Ицухт ризеншнауцер убан алес капут хотэл.

– Напротив вокзала должен находиться ваш отель.

Я поблагодарила отзывчивых обитателей Келя и отправилась на поиски. Вокзал я нашла быстро, но отеля около него не оказалось. Отчаявшись, я решила зайти в привокзальный бар, чтобы хоть что-то узнать. Возле выщербленной барной стойки сидели угрюмые мужчины, обременённые количеством выпитого алкоголя, и смотрели на меня хмурыми взглядами. Худосочный официант, странно выделявшийся на фоне этих мускулистых парней, дрожащим голосом принялся объяснять дорогу. Оказалось, что отель совсем близко. Я выбежала на улицу и бросилась к его светящимся буквам, как корабль к маяку посредине бурного моря. Успешно причалила, забралась на свою походную койку и заснула.

Утреннее солнце выжигало блестящие узоры на снегу. В этом новом дне было гораздо менее холодно. Крошечный Кель встретил меня желтыми и бежевыми домиками, детсадовскими металлическими калитками и миниатюрными водоемами, покрытыми лаком льда. И, несмотря на короткое время пребывания в городе, я успела увидеть братьев-славян. Зайдя в местную церковь, я с удивлением услышала пение на смутно узнаваемом языке. Оказалось, что в этот день здесь идёт служба на сербском.

Я побродила по аккуратным дорожкам и вышла к Рейну. Река – совсем другая, чем светлый, опрятный Кель. Иссиня-чёрная, поглощающая любой свет, необыкновенно широкая. Через неё протянулся современный мост с металлическими тросами, похожими на мачту огромного судна. Я просто пошла по этому мосту: из Германии во Францию, из Келя обратно в Страсбург. Ветер был очень сильным, и я себе казалась флагом, принимающим различные формы в зависимости его направления. Рейн глухо шумел внизу, далекий и неестественно значительный.

Искусственной оказалась и граница между двумя странами. Я спустилась с моста и увидела то самое место, где раньше находился пограничный участок. Заброшенные металлоискатели, запылённые флаги на старых пропускных кабинах. А прямо за ними, в аккурат на границе, расположился цирк Шапито. Грязно-бежевый шатёр, занесенный снегом, как иглу, жилище северных народов. Неподалеку – вагончики для продрогших медведей и лошадей. На самом деле – то, что осталось от границы между Францией и Германией – всего лишь цирк, веселый смех над ненужными формальностями. И, если бы на каждой границе можно было бы построить цирк, жизнь стала бы намного разнообразнее.

Сент-Женевьев Де Буа

Есть странные свойства у земли и у того, что в ней спрятано. Прячут клады, драгоценности, деньги. В землю прячут семена, чтобы они проросли в воздух. Прячут мертвых – чтобы они проросли в небо.

Кладбища бывают разные. Есть сплошь окутанные в густой чёрный мрамор, где горе разламывает на части не только души живых, но и могильные памятники. Находиться там невозможно – страдания, испытанные там, не очищают. Они загоняют вас в гранитный угол. В нем только и остается, что зажмуриться и погрузиться в небытие, которого мы так страшимся.

Есть кладбища, до краев наполненные выбеленным солнцем. И спокойствием обожженной на солнце морской гальки. Слишком тихо для мира живых, но в общем– то напоминает дом со спящими жильцами. Все вместе, но каждый на своей территории. А в мире вокруг происходят разные вещи: в одной стране революция, в другой – скончался диктатор, в третьей придумали новое ядерное оружие. Но это неважно. Жители дома спят.

Точно такое кладбище я увидела под Парижем. Это русское кладбище Сент-Женевьев де Буа. Конечно, не все могилы русские, но там захоронено около 15 тысяч наших соотечественников. В основном те, кто бежал из России после 1917 года. Как говорится, «цвет русской эмиграции». Те люди, благодаря которым можно было понять, что такое русская интеллигенция. Их так мало осталось в живых во Франции и еще меньше – в России.

В спящем беломраморном доме Сент-Женевьев де Буа есть и свой управдом. Бодрствующий. Высокий, лысоватый, обмякший человек в ярко– зелёной жилетке, которую обычно носят рабочие на дорогах. Француз, но к русской культуре не равнодушен. Правда, воспринимает ее только через кладбище.

«Я в 93-м году хоронил здесь Рудольфа Нуриева, вашего великого танцовщика. А вы знаете, что его положили в могилу стоя, завёрнутого в ковер? Таков мусульманский обычай. Кроме того он, я думаю, привык быть на ногах. Столько времени находиться в танце и лишиться возможности танцевать, а затем и ходить из-за тяжелой болезни… Странно, но именно после смерти стоять ему стало легче».

Рудольф Нуриев, мастер танца, не пощадивший жизни ни для мира, ни для себя. Человек, сбежавший с советских гастролей. Он остался в Европе, в Америке – везде, кроме России. Советская публика о нем больше ничего не знала.

Его балет, резкий, отлаженный, точный, развивался вместе с ним. Шестерёнки механизмов пришли в движение, их уже было не остановить. Нуриев двигался все в более и более быстром ритме, мотался из стороны в сторону, от одной страны к другой. А затем механизм сломался. Вирус иммунодефицита повлёк за собой болезнь, с огромной быстротой сжимающей человека. Один из последних кадров съёмок: сгорбленный человек сидит в кресле-каталке и старается улыбнуться. Пружина распрямилась только после его кончины.

Странный управдом бродит по своему многонасёленному дому и рассказывает нам обо всех его жильцах.

«Здесь лежит Андрей Тарковский. Я его фильмов не смотрел, но, говорят, они очень длинные, протяжённые. Такие же протяжённые, как жизнь наверху. Кажется, сколько стран такие люди ни объездили, все равно – эту протяжённость находят в раю или же на своей родине. Говорят, один из его последних фильмов назывался «Ностальгия». Мне кажется, что Сент-Женевьев де Буа напоминает одну бесконечную ностальгию. Страна в стране».

К могиле Тарковского подходит выцветшая, но еще энергичная старушка и задает кладбищенскому управдому вопрос, весьма обычный для французов:

– То, что вы говорите, очень интересно. А как вы думаете, где лучше быть похороненной?

– Это зависит от ваших вкусов и вашего желания, мадам. А также от воли ваших родственников. Но я бы выбрал похороны на своей собственной земле. В поместье, например.

– Но это же очень сложно устроить…

– Ничего. Я добился разрешения для своих близких. Они похоронены в саду, около старой яблони, посаженной еще моим прадедом. Теперь я за них спокоен.

У этого разговорчивого человека в раннем детстве умер отец. Когда ему исполнилось 18, повесилась мать, страдавшая изматывающими психическими расстройствами. А когда ему стало 30, ушли в другой мир две старшие сестры. Он живёт в окружении смерти и, как ни странно, находит в ней источник жизненных интересов.

«Тут у нас различные русские князья и графы. Здесь потомки царской семьи. Интересно было бы познакомиться с ними лично. Никогда не общался с настоящими князьями и графами, хотя их во Франции можно найти. А здесь Феликс Юсупов – тот самый, который расстрелял любимца царицы Распутина. Хотя, может и доброе дело сделал».

«Жена адмирала Колчака и его сын здесь похоронены. По-хорошему, вся семья должна быть погребена вместе. Но тогда жену и сына тоже должны были бы расстрелять и бросить в ледяную прорубь вместе с отцом. И они бы не уехали во Францию. Тогда бы сын Колчака не сражался так отважно во времена Второй Мировой войны. И Французской Республике не помог бы. Иногда жизнь совершенно справедливо разделяет семьи: чтобы те, которые мертвы, не мешали живым осуществлять своё предназначение на земле».

«Вообще, тут у нас очень много белой эмиграции. Целые полки. Представляете, если всех этих людей оживить, то можно было бы внутри Франции создать отдельное государство. Монархию, разумеется. Представляю себе: монархическое государство Сент-Женевьев де Буа. Наполненное благородными людьми. Интересно, может ли на свете существовать государство, где все переполнено благородством? Наверное нет, иначе никакой политики не было бы».

Управдом осторожно и нерешительно подходит к одному из памятников.

«А вот это надгробие я очень люблю. Это захоронение Бунина. Я его читал…Помню одно из произведений – «Окаянные дни», наполненное страданием выжатой души, обесточенного сердца, опустошённой страны. Как будто Россия съёжилась, скукожилась, но не смирилась. После бегства русских из революционной России множество жизненно важных сосудов перестали наполнять тело страны кровью, и она стала холодной и бесцветной».

Выслушав наши благодарности за интересный рассказ, управдом скромно добавил, что Сент-Женевьев де Буа – не единственное кладбище, которым он очарован. И вообще, он уже давно собирает материал для книги о захоронениях различных стран и народов.

«Изучив истории различных кладбищ, я понял, что упокоения – самые толерантные места на земле. На одной территории лежат люди различных верований, конфессий, политических взглядов, моральных ценностей. И при этом такое спокойствие, какого не увидишь в современном мире».

Я не выдерживаю и спрашиваю:

«Но если кладбище для вас – такой идеальный мир, то почему же вы похоронили своих родственников у себя в саду? Почему боитесь за них?»

«Потому, что я все-таки до конца не верю в то, что нет никакой связи между мной и ними. А если говорить о Сент– Женевьев де Буа, то я точно знаю, что есть незримая связь между захоронениями. Все эти люди были объединены не только общей культурой, историей и отношением к жизни. Кладбище Сент-Женевьев де Буа – зарубежная территория, которая до сих пор не отделилась от России».

Шурша выжженным на солнце гравием, удаляется от нас управдом, странный житель непризнанного российского региона.

Ренн

В отличие от других французских регионов, скромно вжимающихся в европейский материк, северо-западная Бретань буквально выставляет себя напоказ. Она резко выходит за прямую линию побережья Атлантического океана. Бретань хвастается перед океаном тем, что она такая особенная, причудливо украшенная блестящими скалами. Непредсказуемая, как морская волна, выброшенная на берег кораблем. И язык здесь свой – бретонский диалект, хотя, конечно, все говорят на французском. И еда своя – гречневые блинчики, очень вкусные как с мёдом, так и с ветчиной.

Мода на такие блинчики распространилась по всей Франции. Практически во всех городах есть специальные блинные с бретонским колоритом. Там можно выпить яблочного сидра, и, как делают все французы, съесть два блинчика: один с солёной начинкой, другой со сладкой. Обычно в таких блинных на стенах висят расписные блюда, со множеством маленьких рисунков из жизни бретонских крестьян. В менее традиционных висят рыболовные снасти и фотографии океана. Одним словом, можно почувствовать себя на берегу моря. Именно благодаря этим блинным у французов, не побывавших в Бретани, складывается определённый образ о регионе, о царстве океана вперемешку с традиционным крестьянским бытом и сытной едой.

Однако в самой Бретани этот образ меняется. Это регион кельтских фестивалей, древних камней менгиров, вечно пьяных студентов, наряженных памятников и бесконечных трамвайных линий. А попасть туда нетрудно, особенно из северной части Франции. Из Парижа на запад – всего два часа на поезде. Некоторые даже ездят из Бретани в Париж работать каждый день. Если, конечно, бюджет позволяет. Ведь стоимость билета, несмотря на короткое расстояние, с лихвой покрывает комфорт французских поездов. И даже на чай работникам французских железных дорог ещё остается.

История Бретани уходит в глубокие и древние времена. Жившие на территории Бретани homo sapiens не только охотились на диких зверей и изготавливали копья, но и сооружали таинственные менгиры и дольмены. С дольменами всё ясно – это были древние погребальные сооружения, в виде каменных плит, лежащих на каменных же опорах. По виду они напоминают столы. Назначение менгиров остаётся загадкой. Эти вытянутые вверх огромные камни сейчас можно увидеть и в Бретани, и в некоторых регионах Англии и Ирландии. Были ли это места ритуальных жертвоприношений? Или они определяли границы территории? Или были аналогом храмов? Может быть, по ним можно было определять фазы планет?

В любом случае, менгиры пережили своих строителей и все последующие поколения. Они даже появились во французских комиксах, например, про Астерикса и Обеликса. Друид Панорамикс, один из главных персонажей комиксов, получает по голове неизвестно откуда свалившимся менгиром и теряет память. А значит, он больше не может приготовить волшебное зелье для Астерикса и Обеликса и сделать их нечеловечески сильными. Так в понимании французов менгир после появления этих комиксов стал выполнять и карательную функцию.

В Ренн я поехала потому что там жили друзья, которые проходили практику в местной газете. У Лины оказалась очень милая маленькая квартирка, с кроватью, стоящей под самым потолком и видом на чердак. Буквально через 2 минуты как мы уселись у стола, Лина отставила чашку с мятным чаем и стала жаловаться на то, как в Ренне скучно.

В Ренне действительно нет бездны развлечений. Особенно если ты приехал сюда из Москвы. Время идёт тихо, как кошка по ковру. На центральной площади стоит маленькая церковь, открыты несколько ресторанов и забегаловок. Вокруг – тесно прижавшиеся друг к другу балочные дома, мощеные улочки, выгнутые, как автомобильные шины. Буквально в пяти минутах ходьбы – река, уютно устроившаяся между двумя каменными берегами. За рекой университет и огромное количество кафе и баров. Именно там зарождается бесконечное веселье.

В первый же вечер мы пошли в клуб. Там нас ждало настоящее представление. Куклы в розовых костюмах изображали людей. Или же люди изображали кукол. Они играли какую-то невообразимую музыку, в которой не было ни мелодии, ни ритма. Зато у кукол были огромные пластмассовые очки в красной оправе. Играли музыканты на всех возможных инструментах, включая саксофон и губную гармошку. Море весёлых студентов. По воздуху носятся бокалы пива, рискуя пролиться на любого, кто попадётся им на пути.

На следующий день перед поездкой в Нант, город в центре Бретани, я решила прогуляться. Спокойные улицы со скользящими по ним солнечными лучами. Пышная сирень. Навстречу мне идёт худощавый светловолосый бретонец, видимо, студент. Проходя мимо сирени, он внезапно подскакивает вверх, срывает большую фиолетовую ветку и протягивает мне. Потом разворачивается и молча уходит. Весна…

В Нант от Ренна ехать недалеко: оба города находятся в центре региона. В сравнении с уютным Ренном Нант оказался довольно неприглядным: с безжизненной рекой, вяло текущей между бесконечных гаражей. Но там есть и свои плюсы. Например, необыкновенно длинные трамвайные пути, которые расползаются по всем концам города. И ироническое отношение к статуям на площади. На голову одной статуи надет оранжевый колпак для дорожно-строительных работ. Мужчина в трогательной балетной пачке украшает другую статую цветными лентами. Ленты ниспадают с каменных рук статуи, как торжественные одеяния.

На соседней улице проходит бретонский музыкальный фестиваль. Люди в бретонских народных костюмах играют на волынках, на барабанах и на гармошках. Женщины в белых чепцах и дети в бархатных чёрных панталонах водят по площади что-то вроде хоровода под волынку. А на волынках играют совсем уж необычные персонажи: плотные мужчины, одетые в длинные льняные рубахи, широкие чёрные штаны и шляпы как у грибов-подберёзовиков. Просто толстовцы на отдыхе в Бретани. А рядом худощавый мужчина во вполне себе современном горчичном пиджаке играет на саксофоне. Смешение жанров – как статуя с оранжевым дорожным конусом на голове.

На следующий день я поехала в Мон Сен-Мишель. Это аббатство, которое находится на границе между Бретанью и Нормандией. Около каменных стен аббатства впадает в океан маленькая речка. Она и является той самой вышеупомянутой границей. Но примечательно вовсе не это. Гранитное аббатство находится на холме прямо в океане. Вокруг него – сплошь зыбучие пески, впитывающие в себя то волны приливов, то оставшуюся воду отливов. Прилив мне увидеть не удалось, зато я посмотрела на отлив. С высоты он напоминает слоёный пирог. Сначала слой песка, затем слой низкой воды, затем опять слой песка. Туристы проезжают на остров по специальной земляной насыпи.

Вокруг сплошная чернота, видно только океан и луч света на нём. И вдруг из океана показывается шпиль церкви. Выныривают из воды каменные домики, суровые крепостные стены. Так представляют туристам древнее французское аббатство. Церковь первых королей Франции (Каролингов) была построена здесь еще в VIII-м веке. Называлась она «Церковь пещерной Богородицы». Потому что она была сооружена на месте пещеры. В этой пещере по легенде жил отшельник, которому святой Михаил поручил возвести церковь на горе.

Строительство современного аббатства велось с XI по XVI век. Центральное здание построено в стиле пламенеющей готики. Но в основном здесь здания в строгом и простом романском стиле. Аббатство пережило Столетнюю Войну: англичане так и не сумели захватить его, видимо, крепостные стены оказались действительно неприступными. Во времена французской революции монастырь закрылся, и Мон Сен-Мишель стал использоваться как тюрьма. А в середине XIX-го века монахи снова вернулись на остров. В конце XX-го века в аббатстве поселилась община бенедектинцев, и сейчас здесь живут семь человек.

В аббатстве холодно и сыро, но через окна пробивается много света. В самом здании есть и внутренние окна, например, окно между трапезной и кухней. Монахи не самые разговорчивые люди в мире, поэтому передача блюд из одного помещения в другое была своего рода диалогом между братьями. А за окнами, глядящими наружу, песок и море, как будто это единственное, что существует в мире.

Особенно отчаянные туристы готовы гулять по зыбучим пескам. С экскурсоводом, конечно. Во время отлива специально обученные люди согласны совершать с туристами опасные экскурсии. Для этого надо надевать особые ботинки, которые не дают ноге увязнуть в зыбкой жиже. А раньше для хождения по пескам надевали высокие кожаные сапоги огромных размеров. Большая площадь подошвы не позволяла человеку проваливаться глубоко в песок. Но если есть нужная обувь и знаешь все безопасные тропы, то интересная прогулка обеспечена. Вот что значит гулять по воде.

Зыбучие пески аббатства не успели меня затянуть. Зато мои мысли аббатство затянуло прочно и надолго. Я поняла, что Мон Сан-Мишель – это бесконечная борьба спокойствия с опасностью, стойкой гладкой поверхности с коварными зыбучими тропами и бросающимися на сушу волнами. Этот детский кулич на песке океана можно с лёгкостью разрушить штормом. Но вот уже много столетий он держится, становится всё твёрже и твёрже. Песок превращается в гранит, так же, как мысль превращается в живопись, поэзию, архитектуру.

А потом было путешествие в довольно странный город Сан-Мало. Снаружи – неровный песчаный пляж, открытый всем ветрам, рядом уютная бухта с кораблями и стиснутые зубы старинных стен. Полное ощущение средневекового города-крепости. А внутри, за стенами – туристы и люксовые магазины, вроде «Гуччи» и «Луи Виттон». Когда-то в Сан-Мало жили пираты, сейчас здесь работают продавцы модных марок одежды и обуви. Видимо, продают то, что пираты привезли сюда из далёких странствий. Крепость превратилась в рынок.

Когда выходишь из города на пляж, всё меняется. Виден Сан-Мало, средневековый, сдержанный. Крепостные стены сплотились вокруг города. А если пойти на пирс, то можно дойти до самой середины бухты, в которой находится город. Стоишь на камнях в центре залива, оборачиваешься на город и видишь, как спокойно плывёт по морю Сан-Мало, увлекаемый пирсом в океан.

На другой стороне бухты находится город Динар. Это скромный городок с отвесными скалами и непритязательными домиками. О вкусах обитателей острова можно судить по объявлениям: «Продаётся небольшой замок XVIII-го века с озером. Торг уместен». На пляже города его почтенные жители пьют чай. Мужчины обычно одеты в неброские синие или чёрные свитера, женщины в такие же строгие платья. Дети носят матросские костюмчики.

Наконец, возвращение в Ренн, город, откуда всё начиналась. В последний вечер мы с Линой и другими друзьями пошли на «Улицу жажды». Такие улицы есть в некоторых французских городах, например, в Лионе, Париже, Орлеане, Дижоне. «Улица жажды» так называется потому, что на ней находится огромное количество баров, где продают местные алкогольные напитки.