Текст книги "Блудное чадо"

Глава вторая

Ивашка пребывал в райском блаженстве.

А как не блаженствовать, когда рядом сидит любимая жена с огромным животом, в котором наследник, на коленях – доченька Варюшка, родимая матушка не знает, чем еще угостить, чем еще порадовать, стряпуха с ног сбилась, две девки-служанки так вокруг и мельтешат, дед Авдей топит баньку и вот-вот позовет париться, дорожную грязь смывать.

Хорошо сидеть в саду за простым, врытым ногами в землю, столом, да ощущать все свежие садовые запахи, да есть вкуснейшую ботвинью, да чувствовать босыми ногами шелковистую травку, ах, хорошо!

Потом, после бани, Ивашка затеял разговор с матушкой.

– Есть у меня на Москве одно дельце, – сказал он, – надобно Петруху моего женить. Афанасий Лаврентьевич приказал сыскать ему невесту да хоть за ухо вести раба Божия под венец.

– А что такое?

– Избаловался! Так что зови свах.

– Петруха-то знает, что его женить хотят?

– Знает! Его при мне Афанасий Лаврентьевич так стыдил, так срамил! Ты, говорит, возьми себе жену, с ней и тешься, а не то чтобы блудом распаляться!

Красивый чернобровый Петруха, поселившись при Ордине-Нащокине в Царевиче-Дмитриеве, заскучал. С одной стороны, и скучать вроде некогда, потому что для хождения по Двине строится речная флотилия и его знания очень даже требуются. С другой стороны, всякий Адамов сын нуждается в Евиной дочке, и Петруха пошел по рукам. Молодые горожанки охотно открывали перед ним окошки своих спален – во избежание лишних бед Петруха имел дело лишь с замужними. Когда Ордину-Нащокину донесли об этом, он за голову схватился. Некоторое время Петруха тщательно заметал следы, но однажды обманутый супруг подкараулил его; ночная уличная драка оказалась для супруга очень неудачной; Афанасий Лаврентьевич уже хотел отослать проказника с глаз долой в Архангельск, но Петруха поклялся, что женится на русской девице и заберет ее в Царевиче-Дмитриев.

По летнему времени ему хватало судостроительных забот, и потому он уговорился с Ивашкой, что тот поищет ему невесту на Москве. Знакомство с суженой перед алтарем было в порядке вещей, и Петруха только просил друга выбрать красивую и не слишком дородную, да разглядеть ее повнимательнее, потому что нигде в мире нет такого обмана по части девок, как в Москве: могут к свахе и младшую сестру невесты вывести, и вообще чужую пригожую девицу.

Все это Ивашка растолковал матушке, она повздыхала, порхала и согласилась помочь. Потом он пошел к Денизе и застал ее с Анриэттой занятых новой книжкой.

В подарок жене Ивашка привез диковинку – роман госпожи де Скюдери «Клелия», недавно завершенный и напечатанный в Париже весь целиком. Роман неисповедимыми путями попал в Курляндию – как Ивашка полагал, был прислан в подарок кому-то из фрейлин-француженок польской королевы Марии-Луизы (поляки звали ее Людовикой), а вот его дорога от Варшавы до Митавы уже была совершенно загадочной.

– Ну что? Скоро ли? – спросил Ивашка, имея в виду наследника.

Дениза-Дарья второй раз была брюхата и знала приметы близких родов.

– Сама удивляюсь, уже пора, а он и не думает.

Потом Дениза позвала девку – помочь стелить постель, а Ивашка с Анриэттой вышли в сад.

Сама мысль о дружбе между мужчиной и женщиной была для московита странной. С родной сестрой – и то не всякий ладит. Было еще кумовство – кум с кумой состоят обычно в веселом приятельстве, и недаром в народе говорится: какая кума под кумом не была… Ивашка решил, что Анриэтта ему вроде кумы, соответственно с ней и обходился.

– Покрестилась бы ты, сестрица, – сказал он. – Была бы моему сынку восприемницей, так бы с тобой наконец и породнились.

– Не хочу, – ответила она. – У меня и без того запутанные дела с Господом.

– Вот и распутаешь. У нас при крещении все прошлые грехи смываются.

– Нет, не хочу.

– А чего же ты хочешь?

О том, что Анриэтта скучает, Ивашка догадывался. Не получив ответа, он сделал заманчивое предложение:

– Может, поедешь со мной в Царевиче-Дмитриев? Побываешь в Риге, купишь себе чего душа желает.

– А что потом?

Этого Ивашка не знал.

Он расспросил Анриэтту, как им с Денизой жилось в его отсутствие, и пошел к жене.

О супружеских радостях и речи быть не могло, они просто легли рядышком, укрывшись вместо одеяла большой простыней – ночи были очень теплыми.

– Я тебя люблю, – сказала Дениза. – И очень хочу, чтобы ты увидел сыночка.

– Да и я тебя люблю, и я того же хочу. Но поди знай, когда прикажут возвращаться… Завтра пойду к Башмакову, поклонюсь в ножки, может, позволит подольше побыть дома.

Так Ивашка и сделал.

Он был догадлив: не стал падать перед дьяком на коленки и биться лбом об пол, а сперва деловито и толково ответил на все вопросы о лифляндском житье-бытье, возникшие у Дементия Минича при чтении писем. Потом лишь, когда Башмаков сдержанно похвалил его, с самым смущенным видом сказал:

– Батюшка Дементий Минич, не вели казнить… дельце такое, что без твоей воли и приступать боюсь…

– Говори уж.

– Я про Петруху Васильева. Афанасий Лаврентьевич тебе о его шалостях писать не стал, чтобы молодца не позорить, а дельце такое… Приказал мне Афанасий Лаврентьевич его женить!

Много любопытного услышал Башмаков за все годы, что возглавлял Приказ тайных дел, но такого не доводилось.

– Да кто ты таков, чтобы его женить? Отец ты Васильеву, мать, тетка?

– Не вели казнить, вели слово молвить!

И, получив позволение, Ивашка объяснил, как вышло, что ему приказано искать для Васильева невесту.

– Забавно. И что же ты намерен делать? – спросил Башмаков.

– Перво-наперво – в храм Божий, заказать молебен Богородице, чтобы способствовала, и другой – Николаю-угоднику, чтобы хорошее приданое послал, потом – святому Спиридону Тримифунтскому в Даниловом монастыре, и еще, сказывали, принесли с Афона образ «Неувядаемый цвет»…

– Будет, будет! Помолился – далее?

– Далее матушка свах позовет. Все чин по чину… Да только, если свахи обманут и лежалый товар подсунут, с кого спрос? Да с меня же! Вот в чем беда: не хочу Петрухе, дураку, плохую невесту сосватать, а хорошую – тут самому во все вникать надобно! Не только свах слушать – они такого напоют! Самому девок глядеть, о приданом у знающих людей выведывать! Ведь Петруха мне – как брат родной! – пылко восклицал Ивашка.

– Так к чему же ты клонишь?

И тут Ивашка действительно повалился в ноги дьяку.

– Батюшка Дементий Минич, дозволь на месячишко в Москве остаться!

Башмаков рассмеялся:

– Воевода твой знает, что ты в Москве застрянешь?

– Да как же не знать? Понимает, чай, каково, когда свадьбу слаживаешь… Да он без меня не пропадет, есть кому бумаги переводить. Вон Воин Афанасьевич скоро к нему вернется.

– А какого ты мнения о Воине Афанасьевиче?

– Переводит изрядно, почерк у него отменный, из головы ничего не придумывает, непонятное слово хоть час по лексиконам ищет, но найдет…

– Я не про то. Как он с людьми ладит?

Вопрос Ивашку озадачил. Непростой был вопросец, а с подковыркой. Видимо, пока Ивашка хлебал ботвинью, младший Ордын-Нащокин что-то в Кремле натворил.

– А ему и ладить не приходилось. Кто скажет слово поперек воеводскому сыну?

– Ты прав. Но если бывал чем-то недоволен – что делал? Шумел, батюшке жаловался, оплеухой награждал? Или выжидал случая, чтобы поквитаться?

– Нет, оплеух за ним не водилось. Он, Воин Афанасьевич, кроток, да только…

– Что?

– Уж и не знаю, как сказать, чтобы понапрасну не опорочить.

– Да говори уж, как есть.

– Мне все время казалось – он потому на нас не сердится, что за людей не считает. Если оса укусила, чего на нее, дуру, сердиться? Батюшку своего он уважает, да только…

– Из тебя каждое слово клещами тянуть?!

– Только тогда и рад, когда к батюшке наезжают иноземцы или когда батюшка его в Митаву с собой берет или даже одного посылает. Вот если иноземец над ним посмеется, тогда будет большая обида. А то еще было – герцогинины девки над ним смеялись, очень огорчился. А им что – лишь бы зубы скалить! Был бы он ростом на два вершка повыше, да в плечах пошире, да личико не с кулак… Они бы сами на нем висли, я этих девок знаю, они все порченые!

Башмаков задумался.

– Ладно, дам я тебе месячишко на поиски невесты для Васильева, – сказал он. – Но, чтобы не разленился, будешь ходить на службу в Посольский приказ, поучишь там молодых толмачей. И сегодня же сбегай на Варварку, спроси, где дом купца Кольцова, навести Воина Афанасьевича. Узнай, как он там устроился, не надобно ли чего, да приглядись – доволен ли или сердит. Ты его лучше знаешь, ты догадаешься. И тут же донесешь. Ну, ступай!

Сперва Ивашка поспешил к себе в Замоскворечье – обрадовать жену. Потом, поскольку еще не вернул бахмата в государевы конюшни, поехал верхом на Варварку. Там узнал, что Ордин-Нащокин-младший отправился в конную прогулку с приятелем, Василием Чертковым, которого знал еще с псковских времен. Раз привел с собой хорошего аргамака – грех не покататься, людей посмотреть, себя показать. Ивашка согласился, что воистину грех, и отправился доносить Башмакову: Воин-де Афанасьевич жизнью доволен, развлекается.

На следующий день он опять побывал на Варварке и узнал, что воеводский сын с приятелем собрались в Донской монастырь – Богу помолиться. Оба, отъезжая, были веселы, Чертков даже хохотал. Ивашка Черткова не знал, иначе бы возразил, что это беспокойное чадушко всегда хохочет.

Третья попытка увидеть Воина Афанасьевича тоже кончилась ничем, но кольцовский сторож сказал: гость уже поговаривал об отъезде в Царевиче-Дмитриев. Это Ивашку удивило: он знал, что Воин Афанасьевич полагал провести в Москве седмицу, а то и две. Но спорить со сторожем он не стал.

Все это было исправно донесено Башмакову, и тот подтвердил: собирается отряд, чтобы ехать в Царевиче-Дмитриев, пойдут казаки взамен тех, которых прислал Ордин-Нащокин, и еще другие – сменить тех, что замарали себя всякими пакостями. Также, благо есть хорошая охрана, повезут дорогие меха на подарки знатным людям и всякие поделки из рыбьей кости.

Ивашка испугался: как бы Башмаков, забыв про обещание, и его с тем отрядом не отправил. Но Башмаков на память не жаловался.

Придя домой, Ивашка даже не был впущен в покои, а велела ему матушка сидеть в саду, коли так уж захочется спать, – пусть кинет тулуп на лавку в подклете, потому что не до него – невестка рожает. И там, в горницах, повивальная бабка устроила такую суету с повелениями и причитаниями – хоть святых выноси да и сам выходи.

– Спать? – переспросил удивленный Ивашка. – Господи Иисусе!

Он понесся к отцу Кондрату, потребовал, чтобы тот отворил церковь и приступил к молебну во здравие. Посулил полтину да десять копеек сразу на свечи пожертвовал. Отец Кондрат еще просил помощи по хозяйству – нужно было новый сундук по узкой, с высоченными ступенями лестнице в светелку втащить. И, пока он Богу молился за рабу Дарью, Ивашка с работником Кузьмой маялись с сундуком, предназначенным не столько для хранения девичьего приданого, сколько для внушения трепета свахам: обе поповны, Соломия и Степанида, были девки на выданье, и отец Кондрат, зная, что одну следует отдать за лицо духовного звания, которому потом передать свой приход, вторую хотел видеть за дворянином, пусть даже обнищавшим и голоштанным.

Потом Ивашка поспешил домой – чтобы хоть быть поблизости от жены. Он бродил по саду, рука сама сдернула с ветки незрелое яблоко, насилу отплевался. Из открытого окошка горницы доносились то стоны, то крики. Длилось это дотемна, потом шум стих. Ивашка, испугавшись, побежал к дому, взлетел на высокое крыльцо и столкнулся с матушкой.

– Сын, сыночек! – крикнула она. – Такой ладный парнишечка, богатырь!

Ивашка, без всякого почтения отодвинув мать, ворвался в горницу. Там уже обмывали младенца в лохани. Увидев мужчину, женщины закричали, повитуха накинула на роженицу грязную простыню, ее помощница хотела вытолкать Ивашку, он отмахнулся и упал на колени перед постелью. Дениза, совсем слабенькая, повернула к нему голову.

– Я обещала… – прошептала она.

Ивашка взял жену за руку и, неожиданно для себя, эту руку поцеловал.

Потом его все же выставили.

Спал он в подклете, поднялся ни свет ни заря. Зная, что Дениза должна спать, и спать много, он бросил камушком в окошко Анриэтты. Нужно было хоть с кем-то поговорить о сыне. Анриэтта не отозвалась, Ивашка опять пошел в сад. Он был счастлив безмерно. Там, в саду, его и нашла матушка.

И началась вся та радостная суета, которая сопутствует крестинам и крестинному угощению. Хорошо, в Посольском приказе знали, что Ивашке предстоит такой замечательный праздник, и никого за ним не посылали. Кончилось тем, что Ивашка счет дням потерял. То он с женой сидел, то свахе Марковне приметы и качества будущей невесты втолковывал, то со свахой Петровной ругался: она, Петровна, хотела девку-перестарка подсунуть, а коли перестарок – значит, страшнее чумы и холеры. В приказ он тоже ходил – нельзя не ходить, тут же Башмакову донесут. Словом, ни минуты спокойной у Ивашки не было.

И вот настала ночь, которая поставила крест на его приятном и веселом житье.

Все уже легли, когда прискакал конюшонок с Больших Аргамачьих конюшен, ведя в поводу другого коня – для Ивашки.

– Дементий Минич к себе звать изволят, – сказал конюшонок, парнишка лет четырнадцати. – Спешно!

Он был очень горд тем, что выполняет приказание самого Башмакова.

Ивашка быстро оделся, поцеловал встревоженную Денизу и перекрестил колыбельку со спящим Митенькой.

Ночью, когда кремлевские ворота все на запоре, для гостей есть калитка у Боровицких ворот – принимать и посылать гонцов, до рассвета впускать тех служителей, что не в самом Кремле живут, а поблизости. Конюшонок спешился, вошел сам и втянул за повод коня, Ивашка – также. Сторож не сказал ему ни слова. Отдав бахмата конюшонку, Ивашка пошел, куда велено, – к Приказу тайных дел, располагавшемуся не в каменном приказном здании, а чуть ли не в самом Верху, поблизости от государевых покоев. Там его по пути дважды остановили сторожевые стрельцы, но он благополучно добрался до Башмакова.

В невеликом помещении приказа были двое – Дементий Минич и сам государь, оба – в комнатной одежде, в простых зипунах, накинутых поверх рубах.

Ивашка, испугавшись, рухнул на колени.

– Встань, – велел государь. – Что тебе известно о намерениях Войнушки Ордина-Нащокина?

– В Царевиче-Дмитриев хотел ехать, государь-батюшка!

– Не доехал!

– Гонца Афанасий Лаврентьевич прислал, беспокоится, не было ли дурна, – добавил Башмаков. – Где-то между Крейцбургом и Царевиче-Дмитриевым пропал. Что тебе о том ведомо?

– Ничего не ведомо, батюшка Дементий Минич… и государь-батюшка!..

– Я тебя посылал вызнавать, чем занят и в каком расположении духа этот Войнушка, – напомнил Башмаков. – А ты мне что донес?

– Что конными прогулками развлекается! С приятелем! С псковского дворянина сыном Васькой Чертковым!

– Вот вместе с Чертковым-то он и сгинул. Сказал за Крейцбургом, что до Царевиче-Дмитриева всего верст тридцать осталось, охота к вечеру там быть и в постели ночевать, не у костра, пересел с бахмата на аргамака, другого аргамака дал Черткову – и нет их обоих! Казаки без него на другой день потихоньку пришли, а его-то и нет. Давай, Иванушка, вспоминай все, что тебе на кольцовском дворе про этого гостенька сказывали, – велел Башмаков.

Память у Ивашки была отменная. Вот сообразительности иногда недоставало. Он не знал, что с самого начала нужно доносить Башмакову, как Воин Афанасьевич ездил к Спасскому мосту, покупал немецкие печатные листы непотребного вида и дарил их Ваське Черткову. Вот сейчас и доложил…

– Как будто в тех краях на дорогах уже не шалят… – пробормотал государь. – Не в Двине же они утонули!

Вдруг Ивашку осенило:

– Государь-батюшка, дозволь слово молвить!

– Говори.

– Казаки кроме мягкой рухляди в Царевиче-Дмитриев и деньги везли! У кого те деньги были?

– Да у Войнушки, поди… С деньгами, значит, пропал, с аргамаками и с Чертковым! Но коли он в чужие края побежал, моя вина, моя, – неожиданно сказал государь. – Надо было мне тех ловчих и стольников плетью разогнать! Да слаб, слаб духом! Моя вина!

– Ступай, ступай, чтоб духу твоего здесь не было! – напустился на Ивашку Башмаков и в тычки выставил его из комнаты.

Низкая, с округлым верхом дверь захлопнулась.

Ивашка, чудом успев перескочить через высокий порог, устоял на ногах и крепко поскреб в затылке.

Поскольку русский человек задним умом крепок, он подумал: следовало бы спросить, не вез ли Ордин-Нащокин-младший важных писем, в том числе и таких, что рисуют хитрой тайнописью. А потом понял, что за такой вопрос мог бы не только тычков, но и оплеуху огрести. Если ночью государь и Башмаков разбираются с пропажей – дело не только в кошеле золота и резвых аргамаках.

Уходить он не мог – Башмаков всего лишь выгнал его в темный коридор, но не сказал возвращаться домой. Ивашка пошарил по стене в поисках лавки, нашел лавку, сел и приготовился ждать.

Ждал он недолго. Дверь отворилась, Башмаков пальцем поманил в комнату. Государя там уже не было.

– Ты, Ванюшка, на левом берегу Двины часто бывал? Знаешь тамошние места? – спросил дьяк.

– Доводилось, батюшка Дементий Минич. Герцог Якоб, еще пока его шведы не увезли, дважды Афанасия Лаврентьевича на охоту звал, ну и мы при нем.

– Ступай домой, соберись в дорогу, я за тобой пришлю.

Ивашка понял, что спокойная жизнь окончена.

Разумеется, о том, чтобы дать ему лошадь, никто не подумал, и Ивашка шел от Кремля домой пешком. А это добрых две версты. Днем, может, и немного, а ночью для безоружного человека, имеющего при себе лишь маленький нож-засапожник, многовато.

Дома была суета – Митенька плакал и не хотел засыпать. Это перескочило и на Вареньку – тоже принялась реветь. Женщины прямо с ног сбились, укачивая детишек и успокаивая Денизу. Анриэтта сбежала от суматохи в сад и сидела там угрюмая – Ивашке даже пришло на ум сравнение с голодной и злой волчицей.

– Что случилось? – спросила она Ивашку.

Московиты редко испытывали почтение к своим женщинам, потому что бабья дорога – от печи до порога. Даже верховые боярыни, толковые и деловитые, знающие счет деньгам и ведущие царицыно немалое хозяйство почти без мужской помощи, не внушали особого уважения: их никто и не видел, разве что знали про их существование. Даже властные купеческие вдовы, после смерти мужей возглавившие дело и сумевшие удвоить и утроить доходы, могли вызвать страх и зависть, но не уважение. Вот разве что пожилые и опытные игуменьи больших девичьих монастырей – и то почитали не столько каждую известную матушку, сколько ее чин в церковной иерархии.

Но Анриэтта и Дениза были из другого мира – из того, где женщины порой справлялись с мужскими обязанностями лучше мужчин. Они в Царевиче-Дмитриеве рассказывали Ивашке, Петрухе, Ордину-Нащокину и оставшемуся при нем подьячему Посольского приказа Арсению Петровичу Шумилову, как во время французского бунта аристократов против короля, получившего название Фронды, знатные дамы командовали отрядами солдат и стравливали между собой герцогов и прочих вельмож. Это было странно и даже страшновато. Узнав про похождения герцогини де Лонгвиль, очаровательной блондинки, которую прозвали черным ангелом Фронды, Афанасий Лаврентьевич даже перекрестился, пробормотав:

– С нами крестная сила, последние дни настали…

Так что Ивашка, зная, какой жизненный опыт приобрели его супруга и Анриэтта, рассказал о побеге Ордина-Нащокина-младшего. Анриэтта задала несколько вопросов и задумалась:

– Знаешь что, братец? Это ведь очень опасная интрига. Я сейчас скажу, о чем совещаются ваш царь и господин Башмаков.

Башмакова она знала – когда Ивашка привез в Москву француженок, дьяк Приказа тайных дел нарочно приезжал ночью в Замоскворечье, чтобы побеседовать с ними. Не вызывать же этих баб в Кремль среди бела дня!

– Рассуждают, куда этот дурень Войнушка с бумагами и с деньгами подевался и для чего потащил с собой Ваську Черткова! – брякнул Ивашка.

– Не так все просто. Ты ведь в шахматы играешь?

– Играю немного.

Действительно, Ивашка с Денизой иногда шахматами забавлялись.

– Этот молодой господин – такая пешка, что может доставить много хлопот королю и ферзю. Он на что-то смертельно обижен. Недаром же господин Башмаков пытался разведать, в каком он настроении. Если ты правильно передал слова его величества, то обида случилась, когда господин Ордин-Нащокин вечером ждал в Кремле, пока его величество вернется с охоты. Вместе с его величеством было много придворной молодежи; вот я и думаю, что эти бездельники наговорили господину Ордину-Нащокину глупостей. Скорее всего, они его жестоко оскорбили. Это тот случай, когда стрелу вроде бы пускают в сына, а метят в отца. Нужно узнать подробности.

– Я постараюсь.

– Я встречалась с этим молодым господином в Кокенгаузене, – сказала Анриэтта, которая никак не приспособилась выговаривать «Царевиче-Дмитриев». – Мое мнение – он слаб. Он живет за спиной отца, который силен, и он не научился сам быть сильным. Поэтому он не принимает вызова, не идет в бой, а убегает. Как дитя, которое прячется от няньки в кустах. Его оскорбили – он мог, как у вас принято, броситься в ноги вашему царю, принести жалобу, дать обидчику пощечину, раз уж у вас не бывает дуэлей…

Про дуэли Ивашка слыхивал, но ни одной не видал даже в Курляндии, а не то что на Москве; разве что в Немецкой слободе иноземцы могли схватиться на шпагах, так не станешь же нарочно там сидеть и ждать, пока они поругаются.

– Да что пощечина – плетью бы их!

– Тоже хорошее средство. Так вот – его величество и господин Башмаков сейчас, если только не пошли спать, рассуждают: что будет, если беглецы сумеют добраться до Польши.

– А что будет?

– Они попадут в когти к иезуитам. И это уже – настоящая опасность.