Текст книги "Слепой секундант"

– Как это? – спросил Андрей.

– Чутье какое-то у него появилось. Я думаю, у него Бог глаза отнял, а уши поправил. Слышать он стал – лучше сторожевого пса. И палку кидал по слуху, я чай…

– Палку кидал по слуху… – повторил Андрей.

* * *

Утром, после завтрака, были приобретены для Фофани старые «коты», которые хозяйская жена доносила до дыр. Но он не огорчился, а, выпросив у Тимошки кусок старого сукна, смастерил страшные на вид, но теплые онучи.

Потом Андрей отправил Тимошку с поручениями и кликнул Фофаню.

– Ну-ка, брат Феофан, веди меня на двор. Есть там у нас сарай?

– Как не быть! Где ж это видано – постоялый двор да без сарая?

– Ну, веди меня туда. А по дороге добудь шест в сажень, к концу бубенчик привяжи, – велел Андрей. – И поищи мне ну хоть мелко наколотых полешек.

– Что это ты, батюшка мой, затеял? – забеспокоился Еремей.

– Уши отращивать стану.

Они спустились на двор и вошли в сенной сарай. По дороге Фофаня забежал на конюшню, разжился и длинным кнутовищем, и бубенчиком.

Дальше события разворачивались так: Фофаня ударял бубенчиком, привязанным на конце кнутовища, о дощатую стенку то сверху, то снизу; Андрей кидал полено на звук; Еремей глядел на эту забаву весьма критически, а после додумался нарисовать на стене мелом круги, аршин в поперечнике. Колокольчик ударял в середину круга, туда же летело полено. Сперва оно даже не попадало в аршинный круг, но постепенно Андрей как-то наловчился.

Потом прибежал Тимошка:

– Барин, а барин… Дуняшка в беду попала…

– Что за беда?

– Беклешов ее в карты проиграл… – и Тимошка рассказал историю, которая показалась бы невероятной всякому, кто не знал старого картежника.

Когда тот узнал о смерти единственного сына, то озлился чрезвычайно: сперва дочь опозорила, потом Гриша не оправдал надежд. Впав в бессмысленную ярость, он собрался и умчался из дому – искать утешения у давних приятелей. Там он осознал свою беду, рыдал, тоже просился на тот свет, но мудрые приятели, подпоив, усадили его за карточный стол. И он, в помутнении рассудка, проиграл Машину горничную отставному майору, который уже давно положил глаз на девку.

– И что теперь? – спросил Андрей.

Тимошка рухнул на колени:

– Барин, милый, не серчайте, я ее сюда привел!

– Так. Дадим приют беглой, которую сегодня же начнут искать по всему городу, а завтра выйдет объявление в «Ведомостях»?

– Барин, родненький, выдадим – она руки на себя наложит!

– Не наложит, – вмешался Еремей. – Такое их девичье дело – утехой служить. Поплачет и угомонится.

Андрей задумался. И так и этак выходило плохо. Он мог не пустить Дуняшку к себе. Но как без ее помощи узнать про Машу? А если впустить Дуняшу и принять услугу – то выгнать девку будет уже невозможно – честь не позволит.

– Веди сюда, – велел Андрей, – что-нибудь изобретем. Сегодня или завтра явится Акиньшин, устроим военный совет. Он человек бывалый, подскажет, что тут можно сделать.

В последний раз Андрей видел и Дуняшку, и Машу два года назад – когда из гвардии перевелся в пехотный полк. Тогда у него была первая пора счастья с Катенькой – он других женщин и не замечал. А тем паче горничную, которая и на глаза-то ему попалась раз пять-шесть… Какова сейчас собой – неведомо. Одно было ясно ему, незрячему: девушка смотрит на него с надеждой.

– Ну здравствуй, Дуняша, – сказал он. – Вот как все неладно вышло. Сядь и расскажи мне все, что знаешь про это гадкое дело с письмами.

– Да что я могу знать, барин, миленький?

– Встань, дурочка, и сядь, как велено, – приказал ей Еремей. – Знаешь ты много. Да только от вас, от баб, толку не сразу добьешься. Иная уважает, чтобы ей сперва пару оплеух отвесили. Тогда лишь начнет дело говорить.

Андрей знал, что его верный дядька страсть как не любит глупого бабья, и к его мизогиническим[2]2
  Мизогин – женоненавистник.


[Закрыть] афоризмам давно привык. А вот Дуняшка испугалась не на шутку и поползла к слепому барину. Девкины пальцы вцепились ему в колени.

– Будет тебе, дяденька! – прикрикнул он. – Не бойся, Дуняша, это он так шутить изволит. Ну, говори, что тебе известно про письма.

– Ничего не знаю…

– Говори всю правду, – посоветовал Тимошка, – не то барин тебя прочь погонит! Больно ему нужно твое вранье слушать.

Это подействовало. Оказалось – Маша свела знакомство не с простым человеком, а с французом. И письма писались по-французски. Кавалер уговаривал Машу бежать с ним из дому, и было несколько дней, когда Маша, обидевшись на родителей, впрямь помышляла о побеге. Потом девушка опомнилась.

– Точно ли она была влюблена во француза? – спросил Андрей.

– Да как не полюбить – очень уж хорош собой! – со вздохом ответила Дуняшка.

– Ты его, значит, видела?

– Да, барин…

– А теперь прямо говори – он в спальню к барышне забирался?

– Да боже упаси! Да как же можно? – возмутилась Дуняшка. – Нас с барышней в строгости растили! До венца чтоб – ни-ни!

– Побожись! – приказал Еремей. – Ну?! – он был непреклонен. – Сударик мой любезный, с бабами иначе нельзя!

Спорить с ним Андрей не стал, потому что понимал, откуда у дядьки такая философия. После смерти Андреевых родителей Еремей двадцать лет держал круговую оборону от его теток, домоправительниц, приживалок, всевозможных дур и чесательниц пяток, знахарок и прорицательниц, сам заведовал воспитанием доверенного ему юного барина и перевел дух, лишь когда пятнадцатилетний Андрей пошел служить в гвардию.

Дуняшка поклялась, что между Машей и загадочным французом никакого блуда не вышло, – мать так смотрела за дочкой, что и короткие свидания устраивать было мудрено.

– Давно ли случилась сия интрига? – спросил Андрей.

Дуняшка, как всякая неграмотная девица, мерила время церковными праздниками и событиями домашней жизни. Получалось, что несчастный почтовый роман начался на ту Масленицу, когда тетка Прасковья Романовна из Москвы приезжала, длился все лето и завершился, когда кухарка Настасья родила.

– А Венецкий когда стал за Машей увиваться?

– Так тогда же, летом, и стал!

– То есть Маша предпочла Венецкого, и француз от нее отстал?

– Как не предпочесть – он же граф!

– А вот теперь ты расскажешь, почему Маша решила выкупить свои письма, – велел Андрей. – И не увиливай – я был при том, как ты со своей барышней в Измайловский полк ночью прибежала. Все слышал – и про перстеньки, и про золотую табакерку.

– Матушка Богородица, стыд-то какой… – прошептала Дуняшка.

– И я слышал, – подтвердил Еремей. – Давай, девка, как на духу!

Письмо с угрозой и требованием выкупа Маше передали в церкви, принесла его старуха-богомолка. Прочитав, Маша ужаснулась. Первым делом она подумала о своем приданом – оно невелико, но позволило бы откупиться, хотя тогда пристало бы рассказать про беду матери. Пришлось изворачиваться – и Маша неимоверными усилиями собрала узелок золотых украшений и безделушек.

Дуня отправилась передать его той же богомолке и получить письма. Но девушки плохо знали повадки негодяев. Если бы у Маши хватило соображения отправить с Дуняшкой хотя бы лакея Степана, может, беды бы и не приключилось. Но стыд все ей затмил. Ночью в указанном месте к Дуняшке подбежал человек с замотанной в тряпицу рожей, выхватил узелок – и поминай как звали! А на следующий день роковые письма были доставлены госпоже Венецкой.

– Фофаня, берись за карандаш! – велел Андрей. – Сведем все воедино…

Дуняшкино донесение было готово, когда приехал Акиньшин.

– Далеко ж ты, Соломин, забрался, – сказал он.

– Так надобно, – отвечал Андрей. – Фофаня, перебели донесение для господина Акиньшина. Маша не нашлась?

– Нет. Мой Афанасий у беклешовского дома дозором ходит. Венецкий сгинул бесследно. Сказывали, с матушкой своей так разругался, что она его прокляла и грозилась наследства лишить. А потом, по материнской логике, куда-то упрятала. Что у тебя?

– Прелестница у меня, – невесело усмехнулся Андрей. – Вот, Дуняша – горничная Марьи Беклешовой, и она может узнать в лицо француза, который впутал Машу в эпистолярный роман.

– Сказала ли она что дельное? – спросил несколько озадаченный Акиньшин.

– Сказала. Если, как ты полагаешь, эти два дела впрямь связаны, то от Дуняши будет немалая польза. Одно только…

– Что, Соломин?

– Она – беглая.

Кратко объяснив Дуняшкино положение, Андрей, смущаясь, спросил, может ли Акиньшин вопреки законам помочь девушке. Тот задумался и нашел решение:

– Вернуть ее Беклешовым мы всегда успеем. Так что она – не совсем беглая, а временно находится на нашем содержании.

– До поры, Дунька, – вставил Еремей.

– Я отвезу девицу к своей сестре, – сказал Акиньшин, – а та переправит ее к кому-либо из надежных приятельниц. Дуняша в любой миг может потребоваться, чтобы опознать француза.

Узнав, как неизвестный подлец обошелся с Машиным выкупом, Акиньшин присвистнул:

– Говорил я тебе – им нужна была шумная история, чтобы вытянуть у кого-то другого большие деньги. Но и этими не побрезговали.

– Интересно, кому «им»?.. Слушай, а какие в этот мясоед должны быть свадьбы? – отвечал Андрей. – Кто бы мог составить список богатых невест, решившихся обрачиться?

– Тут нужна старая опытная сваха, которая все приданые наперечет знает, – сказал с улыбкой Акиньшин. – Прощай моя репутация! Велю Афанасию привести сваху и потребую у нее богатейшую в столице невесту. Может, за чарочкой наливки у свахи язык и развяжется.

Стали расспрашивать Дуняшку, куда могла уйти Маша – без денег, без драгоценностей. Горничная решительно утверждала, что искать жениха обиженная и перепуганная Маша не стала бы под страхом смертной казни, и перебрала имена нескольких пожилых родственниц.

Потом Акиньшин уехал с Дуняшкой, а Фофаня запросился в храм Божий.

– Возблагодарить, – сказал он. – Без этого нельзя. Чуть было Богу душу не отдал! А остался жив и даже здоров. Я всегда благодарю. Может, потому и жив еще.

– Я с тобой, – вдруг попросился Тимошка. – И мне помолиться надобно.

– Знаю я, о чем ты собрался молиться, – заметил Еремей. – Девка тебе приглянулась.

– Ее нарядить – она и барыню за пояс заткнет!

– Будет тебе, беги с Фофаней, – перебил его Еремей. – За меня, грешного, свечку поставь. Вот тебе полушка.

Когда они вернулись, Тимошка шепотом доложил Еремею: Фофаня в монастырском храме всех удивил истовой молитвой, исправно бил поклоны с явным стуком лба об пол, подпевал хору, ниже всех склонялся перед батюшкой с кадилом.

– Одно из двух: либо великий грешник, либо великий праведник, – сказал на это Еремей.

Ночью, когда Андрей заснул, дядька приполз в угол, где уже расположился на тюфячке «секретарь».

– Ты, Фофаня, человечишка никчемный, да своей затеей с бубенцом барину моему угодил, – прошептал Еремей, – и за то тебе от меня будет добро. Я тебе чулки и хорошие туфли куплю, и сапоги меховые, а ты нас не покидай, слышишь?

– Да уж не покину, – шепотом отвечал Фофаня. – Податься-то мне некуда…

* * *

Наутро Андрей велел дядьке счесть наличные деньги. Их оказалось не мало – можно снять отличную квартиру на самом Невском года этак на полтора. Но и не много – исходя из Андреева намерения исполнить секундантский долг. А во сколько влетит лечение – дядька с питомцем и помыслить боялись. Нужно было распродавать те дары, что покидали в очаковском лагере на ковер боевые товарищи, и Еремей, взяв несколько хороших ножей, поспешил туда, где заимел знакомцев, – в слободу Измайловского полка.

Андрей хотел было продиктовать Фофане записочку к доктору Граве, но обнаружилось, что новоявленный секретарь ничего не смыслит по-немецки, кроме тех необходимых слов, без которых и пластыря не купишь у аптекаря. Потом Фофаня читал журналы – его чтецкая манера довела бы до колик человека, расположенного посмеяться, а Андрей выстраивал в голове план поиска Маши.

Тимошка с Фофаниного голоса зазубрил адреса Машиной родни и, получив семьдесят копеек на извозчиков и подкуп дворников, отправился исполнять поручение. Если Маша у какой-нибудь старой тетки, то надобно убедиться, что она там в безопасности. Мало ли что взбредет в голову ограбившему ее подлецу?

Акиньшин мог бы убедить сию гипотетическую тетку посреди зимы уехать с Машей в деревню. Особливо если будут предложены деньги. Но Маша могла попасть в беду. Неопытная перепуганная девушка, одна в ночной столице, – легкая добыча, например, для разговорчивой сводни, умеющей показать сочувствие и ласку. А если девушка заперта в доме, где ее будут предлагать сластолюбцам, то найти ее будет очень сложно – разве что с полицией. Андрей стал соображать, кто из знакомцев – любитель навещать столичных сводней. Таковых не оказалось. Знать мог Акиньшин – не дожил же он до таких лет в непорочном состоянии, наверняка имеет скромные холостяцкие радости.

Примчался Еремей. Доложил о свершившемся чуде – полковое начальство посетило дом Беклешова, чтобы узнать подробности дуэли, увидело на заднем дворе темный круг с лужей мерзлой крови посередке, удивилось сей картине, и дядька показал круглый турецкий ковер. Тут же за ковер были предложены хорошие деньги – четыреста рублей, и он этих денег стоил.

– И тебя искали, баринок разлюбезный, – потупив взор, сообщил Еремей. По одному его тону было понятно, о ком речь.

– Поищут и перестанут, – отрубил Андрей. – Акиньшин тебе не попадался?

– Нет, сударик мой, не попадался.

Тимошка прибыл к вечеру. Все адреса оказались безнадежны – никакая девица там не появлялась.

– Завтра отправишься в Воскресенскую обитель, – решил Андрей. – Там надобно будет исхитриться. Если Маша убедила монашек спрятать ее, то так просто они тебе сей секрет не выдадут.

– А как исхитриться?

Андрей не видел Тимошкиного лица, но знал, что кучер смотрит на него с надеждой.

– Кабы я знал…

Потом заглянул хозяин постоялого двора Семен Моисеев. Он пришел наугад – родственник его, огородник, попал в беду и срочно продавал дом со службами. Дом был деревенский, невеликий и грязный, но место хорошее, куда скоро подберется разрастающийся город, и ежели господин офицер мог бы купить, то не пожалел бы. Андрей не собирался покупать дом и хозяину отказал, но мысль в голове застряла. Когда лечение не увенчается успехом, хорошо было бы скрыться в доме. Жить там в одиночестве и умереть в одиночестве…

Во сне ему явилась Катенька.

– Что ж ты сбежал? – спрашивала она. – Неужто ты настолько не уверен в моей любви?

– То-то и беда, что уверен, – отвечал во сне Андрей.

Он был одновременно и слеп и зряч, стоял перед Катенькой в черной повязке, но прекрасно видел невесту – статную, пышноволосую, розовощекую, темноглазую – из той породы, которая не ведает взросления, так что двадцатипятилетняя женщина, успевшая выйти замуж и овдоветь, выглядит восемнадцатилетней.

Андрей знал, что двухлетняя верность по нынешним временам – диво почище бородатой женщины из масленичного балагана или двуглавого младенца из Кунсткамеры. Он мечтал вернуться к Катеньке – пусть не сделав настоящей военной карьеры, пусть без сундука с золотом. Ее одну он видел своей женой – и потому позорно сбежал. Она должна была это понять!

Утром Тимошка был отправлен в разведку в Воскресенскую девичью обитель.

Старухи рассказывали, что появилась она в Санкт-Петербурге потому, что покойная государыня Елизавета Петровна решила последние годы жизни провести в келье, оставив престол племяннику Петру Федоровичу. Ей нравилась местность неподалеку от Смольного двора, где еще при покойном батюшке варили и хранили необходимую для флота смолу. Но оставлять царство на странного подростка государыня передумала. Уже и монахини поселились в красиво убранных кельях, и великолепный пятиглавый собор был почти готов, а она все медлила. После ее смерти и последовавших затем бурных событий новая государыня, Екатерина Алексеевна, решила устроить в обители Воспитательное общество благородных девиц, а инокинь приставить к маленьким воспитанницам – учить их грамоте. Но оказалось, что монахини, зная молитвослов назубок, не в состоянии разобрать по книжке и «Отче наш». Кончилось тем, что они стали смотрительницами в лазарете. Постепенно старушки умирали, новые послушницы не приходили, и обитель едва влачила существование.

Андрей знал, что Маша с госпожой Беклешовой иногда ездила в Воспитательное общество на концерты и спектакли. Матушка Машина, дама богобоязненная, брала с собой обычно и пожертвования для обители. Потому-то Андрей и подумал, что у Маши могут быть знакомые монахини, к которым она догадается поспешить в трудную минуту.

Тимошка пропадал целый день. Наконец явился огорченный. Он взял в обители след и решил нагло вломиться в келью настоятельницы, возложив замаливание сего греха на Фофаню, но в коридоре столкнулся со странной компанией. Ему навстречу пробежал мужчина мощного сложения, в епанче, Тимошка шарахнулся от великана. За мужчиной бежали двое – кавалер и дама, причем кавалер бесстыже обнимал даму за плечи.

– Или я совсем из ума выжил, или то была господина Беклешова сестрица! – в подтверждение слов Тимошка перекрестился. – Она свечу в руке держала, я разглядел.

– А потом?

– А потом – я ее окликнул, она не ответила. Я – за ней. Тот детина их вперед пропустил, ко мне повернулся – так глазищами зыркнул – меня точно в грудь толкнули. Они все – прочь, я за ними. А их-то экипаж ждал! Кавалер с дамой – в экипаж, детина – на запятки, и унеслись! Я следом бежал, сколько мог, да куда мне против лошадок!

– Странные дела творятся в обители, – сказал удивленный Андрей. – Мужчины по коридорам носятся. Но ежели то была Маша – ее что же, силой увлекали?

– Не силой. Своей волей в обнимку с молодцом бежала.

– Мог ли это быть француз?

– Да уж не русский! Отчего ж не мог? На турка похож!

– Коли похож на турка – значит, француз?

– А разве нет?

– Ох, и узел завязался… Сдается, не таким уж подлецом был тот, что прислал госпоже Венецкой Машины письма, – пробормотал Андрей.

История внезапно вывернулась наизнанку. Отчего бы девице, имея сердечного дружка, не выйти замуж за богатого графа? А коли брак рухнул – отчего бы не сбежать с тем же дружком? В таком случае Дуняшка лжет. Или же не лжет – сердечный дружок не желал терять любовницу, угрожал ей, она пыталась откупиться…

– Запутанное дельце, – сказал наконец Андрей.

Он вдруг потерял всякое желание искать тайного врага и спасать Машу из беды. Было безмерно жаль пылкого Гришу – и только. Разумеется, Гриша иначе поступить не мог, он обязан был биться за честь сестры. А была ли та честь?.. Получалась хитрая загадка из области высокой дуэльной теории: считать ли необходимым продолжение такой дуэли, предмет коей оказался сомнителен? Следовало бы призвать на помощь кого-нибудь из знакомых поляков – у них правила поединка чести блюдутся свято…

Заместо поляков был призван Фофаня. Он, копаясь в Андреевом имуществе на предмет книжек, отыскал Евангелие.

– Знак Божий! Чем валять дурака, лучше Священное Писание послушать, – решил Андрей. И слушал, пока Фофаня не охрип.

Странным результатом этого чтения стало решение смириться. Не корчить из себя обуянного гордыней калеку, не морочить себе голову местью за Гришу, которая евангельским истинам совершенно противоречит, а приехать к Катеньке и попросить прощения. Решение далось нелегко, исполнение Андрей отложил до завтрашнего дня.

Утром он отправил Тимошку с записочкой к Акиньшину. В записочке излагалось, как Маша была обнаружена в Воскресенской обители в обнимку с кавалером, и делалось предположение: вряд ли ее похождения связаны с тем вымогательством, которое так беспокоит Акиньшина.

– «И возвращайся скорее. Я поеду с визитом…» – тут Андрей несколько смутился.

Еремей и Тимошка переглянулись; меж ними пролетело неслышное: «Слава те господи, одумался!»

Андрей же думал о том, как будет говорить с Катенькой. Должно быть, следует отложить венчание до той поры, когда Граве соберет несколько ученых консилиумов, а те поймут, каким будет лечение. Но Катенька должна понять, что чувство Андрея осталось прежним, и как раз оно подвигло жениха на побег…

Вернулся Тимошка.

– Господина Акиньшина дома не случилось, – доложил он, – а записочку я оставлять не стал.

– Это еще почему? – удивился Андрей.

– А потому, что кто-то за домом следит. Ходит, в окошки исподтишка заглядывает. Это – один, а второй за углом прятался и с этим переглядывался.

– Черт возьми… – пробормотал Андрей. – Так ты и в дом не заходил?

– Заходил. Там только дядька Яков сидел, печь топил, а он глухой, у него из-под носа печь унесут – он не заметит. Так я решил – лучше потом записочку отдам.

– Не может быть, чтобы ты не спросил про Дуняшку беглую, – буркнул Еремей.

– Дуняшки в доме не было, – горестно сказал Тимошка. – Нет Божьей справедливости – такая девка, и крепостная…

– Ты Бога не гневи, а благодари, – нравоучительно вразумил Фофаня. – За все, что дает, благодари. И тогда много даст. Вот я босой по снегу бежал и благодарил – и Бог такого славного господина послал, – он для подкрепления своих слов низко поклонился Андрею.

– Мы сейчас поедем к Акиньшину, – решил Андрей. – Коли его не найдем в полку, я с товарищами поговорю. Ведь какая наглость – измайловца выслеживать! Коли понадобится – солдат у дома поставим.

Еремей показал Тимошке кулак: ишь, пакостник, сбил барина со свадебной линии.

– Так-то так, любезный баринок, а лучше бы начать с иной визиты. Дамское дело такое, что с утра подхватятся – и по лавкам. А застать бы за кофеем… Хочу, покамест ноги носят, сыночков твоих, Андрей Ильич, вынянчить… – это прозвучало необычайно жалобно.

Андрей знал, что дядька в глубине души считает его своим сыном. Он и сам сильно привязался к Еремею – отца помнил плохо, мужчины подходящего возраста в дому у теток не появлялись. Еремей был и единственной защитой, и образцом для подражания. Раньше Андрей как-то не задумывался о его семейном состоянии. А сейчас, познав одиночество слепого среди зрячих, он вдруг понял: Еремей-то ведь тоже один, детей не завел, потому как слово, данное покойному хозяину, крепко держал – нянчился с барчонком. И вся его жизнь связана с господином Соломиным так, что крепче не бывает.

– Ладно, едем! – смирился Андрей.

* * *

Фофане нечего было делать у Катеньки, и он остался, пообещав разобрать и подклеить разлетевшиеся книжные и журнальные листки, которые перепутались в сундуке.

Катенька жила в трех шагах от Невского, окна ее дома смотрели с одной стороны на Фонтанку, а с другой – на старый сад, где стояли развалины древних оранжерей. Сказывали, их строили еще при государе Петре Великом. Сад подступал близко к дому, и летом там был бы рай земной, кабы не свалка всякой дряни, устроенная столичными жителями поблизости. Возок остановился, заехав со стороны сада, и это было особой деликатностью Тимошки и Еремея: чтобы никто лишний не видел барина с черной повязкой на глазах.

Еремей вышел первым и протянул руку своему питомцу.

– Говорил же я! – сказал он, глядя на распахнутые окна. – Этого Селифашку отправить в деревню, на выселки! В черной избе жить! Пока худших бед не натворил! – он имел в виду истопника Селифана, великого мастера устраивать угар.

Видимо, с утра Катенька с домочадцами из-за неисправной печки угорела, потому что, невзирая на морозец, квартиру проветривали.

Андрей вышел, постоял, собираясь с духом, и велел дядьке вести себя к дверям.

Катенька нанимала хорошую квартиру во втором этаже. Получив наследство после мужа, она не пустилась в щегольство, а откладывала копеечку к копеечке, задумав открыть набойное заведение – делать и продавать недорогие холсты, миткали и ситцы с набивкой. Набойчатые ткани были в моде – ими и стены затягивали, и мебель обивали, не говоря уж о пологах и оконных занавесках. В дело было вложено немало денег, и оно уже начало приносить прибыль. Но от светских приятельниц Катенька это скрывала: занималась делами своей мануфактуры до обеда, а после желала быть дамой, аристократкой и прелестницей.

Умственным взором Андрей уже видел маленький Катенькин кабинет, в котором надлежало быть объяснению. Не в гостиной она приняла бы любимого, а в кабинетике, который сообщался со спальней.

– Ахти мне!.. – прозвенел вдруг нежный голосок.

– Устюшка! – признал выскочившую из дверей комнатную девку Тимошка.

– Да господи… – прошептала та, уставившись на Андрея.

– Беги, куда бежала! Кыш! – приказал Еремей.

Бежала-то Устюшка с ведром золы к помойной горе. Но тут уж стало не до ведра – прямо с ним девка заскочила обратно в дом. По лестнице она, видать, взлетела. Еремей поднял голову, ожидая, что в окне появится Катенька.

Та и появилась – в накинутой на плечи бархатной шубке, в белом шерстяном ажурном платке, повязанном чуть ли не по-монашески. На устах светилась счастливая улыбка. Еремей ей улыбнулся, как бы говоря: «Причитается с тебя, голубушка, привез тебе твоего сумасбродного жениха».

И тут громыхнул выстрел. Катенька ахнула, взмахнула руками и пропала. В доме закричали. Тимошка остолбенел, а Еремей, схватив барина в охапку, вместе с ним рухнул в возок с криком «Гони, дурак, гони!»

– Что это было? Кто стрелял? – спрашивал, барахтаясь, Андрей.

– Дурные люди, – отвечал дядька, как когда-то в детстве, объясняя питомцу несовершенство мира.

Когда возок выкатил на Невский, Еремей дал Тимошке знак остановиться. Невский проспект был местом безопасным – полно прохожих, в том числе и военных, если кто вздумает безобразничать – сразу скрутят.

– Еремей Павлович! Объясни, Христа ради, что творится! – сердито требовал Андрей.

– Сам не знаю… Тимошка, стой тут с возком, а я схожу узнаю, что за стрельба посреди Питера, – Еремей и сейчас понимал, что целились в Катеньку, но не хотел раньше времени огорчать питомца.

Дядька отлично изучил Андреев нрав. Желание Андрея посчитаться за погибшего друга Еремей уважал – но понимал, что не так-то это просто. Тут же был враг незримый, коварный и не имеющий ни малейшего понятия о чести. Еще не понимая, как выстрел по Катеньке мог быть связан с Гришиной дуэлью, Еремей сперва утащил питомца в безопасное место, ибо береженого – Бог бережет. Он не сразу подошел к Катенькиному дому, а сперва обошел его со стороны сада.

Опасности вроде не обнаружилось, и тогда Еремей побежал к дверям. Окна все еще были открыты, доносился невнятный шум. Еремей вошел, споткнулся об оставленное Устюшкой ведро, поднялся по лестнице и, идя на голоса, приоткрыл дверь в гостиную.

Домашние женщины на коленях стояли у лежавшей на полу Катеньки. Ее руки кто-то уже скрестил на груди, как положено покойнице. Одни плакали, другие кляли обленившуюся столичную полицию. Еремей понял, что за полицией уже послано.

Никто не заметил его, и он бесшумно спустился вниз. Выстрел по Катеньке мог быть сделан только из сада. Еремей понимал, что и полицейские будут искать следов убийцы в саду, поэтому шел все краем, краем, понемногу приближаясь к подходящему месту напротив окна. Это место он узнал по веткам, с которых оказался сбит снег. Человек, стрелявший в Катеньку, вероятно, сидел на дереве.

С одной стороны, это странно – этак ведь и неделю просидеть можно, ожидая, пока из-за угара в квартире будут отворены окна да пока хозяйка зачем-то выглянет. С другой стороны – уж не водилось ли среди Катенькиной прислуги подлеца, устроившего угар за малые деньги, навроде Селифашки? Катенька терпела его, потому что он был племянником ее надежной домоправительницы и казначейши Егорьевны. С третьей стороны – человек, затеявший убийство, наверняка заранее придумал способ подманить Катеньку к окну. Скорее всего, у него имелся сообщник.

Еремей внимательно рассмотрел следы у дерева. Те оказались глубиной в пол-аршина, и о величине сапог он судить не мог. Но он смог пойти по этим следам. Сидевший на дереве стрелок пробежал весь сад насквозь. Затем он сбежал на лед Мойки. Лед был исчерчен следами полозьев. Может статься, тут убийцу ждали сани. А сообщник преспокойно ушел к Невскому и затерялся в толпе.

Очень огорченный, Еремей пошел назад. Ему, разумеется, было жаль Катеньку. Но больше жалости была тревога за питомца. Что учудит капитан Соломин, узнав эту новость? В петлю бы не полез…

* * *

Еремей обнаружил глупейшую картину – Андрей сидел в возке, выставив ноги наружу, и негромко звал Тимошку, а кучер, отбежав на два десятка шагов, самозабвенно рыдал. Он приник к стене дома, но прохожие все равно задевали его, а кое-кто и ругал.

– Дуралей, – сказал, подойдя, старый дядька. В его устах это звучало чуть ли не лаской.

– Дядя Еремей? Как же теперь-то?

– Сам не знаю…

– А может, жива?..

– Нет, Тимоша. Беда, однако… Да не реви. Оно и видно, что под Очаковом не бывал…

Сам Еремей на покойников нагляделся. А Тимошка отродясь дальше Курска не выезжал. Он был соломинским крепостным, с детства состоял при двоюродной бабке Андрея, был отдан в обучение старому кучеру, чтобы со временем заменить его и править шестериком. Но бабка померла, и по ее завещанию Тимошка перешел к Андрею. Это выяснилось, когда Еремей вез барина через Курск. Решено было тут же забрать с собой Тимошку – а куда парню еще деваться?

Собравшись с духом, Еремей пошел к питомцу.

– Вот такое дело, Андрей Ильич, – сказал он хмуро, и одно то, что не назвал Андрея баринком разлюбезным, уже означало дурную новость. – Стало быть, стреляли – и попали в госпожу Кузьмину.

– Как это? – спросил Андрей.

– Она подошла к окошку – и выстрелили.

– Жива?

Еремей вздохнул.

– Да говори ж ты! – закричал Андрей. – Жива, мертва – прямо говори!

– Нет ее, батюшка мой… Прямо в сердце…

– В сердце… – сказав это, Андрей словно окаменел.

Дядька смотрел на него и все яснее понимал, что человек может умереть по собственному желанию, одним мощным усилием воли.

– Едем на постоялый двор, сейчас же! – закричал он. – Тимошка, черт немазаный! Где тебя носит?! Сукин сын! Да что ж тебя, за ухо к коням тащить?

Андрей позволил усадить себя в возке поудобнее. Ему было все равно – он ощущал завершение жизни так, как если бы тонул – и вода заполняла легкие. Почти безболезненно – и лишь бы скорее…

Еремей говорил без умолку, ругал раззяву Тимошку, ругал дворников, не умеющих убрать с улиц растоптанный конский навоз, погоду тоже ругал. Ему казалось – пока Андрей волей-неволей слушает его, дурные мысли не имеют доступа в Андрееву голову. Тимошке было легче – он правил лошадьми, занятый делом, и рядом с ним не сидел онемевший барин. Но на подступах к постоялому двору Семена Моисеева их всех ждало приключение.

Народу на улице случилось немного, и все продвигались медленно, чтобы не поскользнуться на ледяных лепешках. И вот Тимошка заметил человечка, который не то чтобы бежал, а очень ловко скользил по льду, словно на коньках, продвигаясь со скоростью конской рыси. За спиной у этого человечка был преогромный узел. Он проскочил чуть ли не под конскими мордами, и тогда только Тимошка его узнал.